АЛЕКСАНДР КУШНЕР, известный поэт, лауреат многих литературных премий, в том числе премии «Северная Пальмира» 1995, Государственной премии России 1996, Пушкинской премии немецкого фонда Альфреда Тёпфера 1999, Государственной Пушкинской премии 2001, Российской национальной премии «Поэт» 2005, Сербской поэтической премии «Золотой ключ» 2007.
Иосиф Бродский писал о нем: «Александр Кушнер - один из лучших лирических поэтов ХХ века, и его имени суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский...»
Дмитрий Лихачев: «Кушнер — поэт жизни, во всех ее проявлениях. И в этом одно из самых притягательных свойств его поэзии».
Лидия Гинзбург: «Вразрез с господствующей традицией лирики Кушнер пишет о счастливой любви. Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за него тревоге. В них осуществляется взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического».
Андрей Арьев: «И в ХХ веке кого только не считали — всегда не без основания! – последним: «последним деревенским», «последним петербургским», «последним в рассеянии», «последним в отчаянии», «последним романтиком», «последним метафизиком». И только Кушнер усмехнулся да и махнул на всё это визионерство рукой:
Что ни поэт — то последний. Потом
Вдруг выясняется, что предпоследний…»    

                            

                                               И благодарны слезы лить.

                                                                  Державин

 

Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,
Снять маленький покой, старушка-немка пусть
Хлопочет за стеной, и там по доброй воле
Своей заночевать, забыв земную грусть
И тяготы забот столичных, и обиды,
Которыми для нас земная жизнь полна, —
И там приснится сон, и в этом сне облиты
Сияньем будут стол, и кресло, и стена,
И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревога
Не властны над тобой — такой волшебный свет,
Заплакать от любви, узрев душою Бога,
И оду написать, которой лучше нет.

 

* * *

Когда судьба тебе свою ухмылку
Покажет или чёрную печать,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти Шаламова опять.

И пустяком покажется обида,
И ерундой вчерашняя напасть,
Ещё чуть-чуть поморщишься для вида,
Но обретёшь свою над ними власть.

И вспомнишь речку, рощу или море,
Ещё печенье в шкафчике найдёшь
И скажешь: это горе всё не горе,
И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.

 

* * *

Мои друзья, их было много,
Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.
Из Фета, Тютчева и Блока
Их состоял иконостас.

Когда им головы дурили,
«Имейте совесть», — говорили,
Был горек голос их и тих.
На партсобранья не ходили:
Партийных не было средь них.

Их книги резала цензура,
Их пощадила пуля-дура,
А кое-кто через арест
Прошёл, посматривали хмуро,
Из дальних возвратившись мест.

Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, — тянулись молодые
К ним, — был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность.
А слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть, — была готовность
К ней и молчанье, но не страх.

 

* * *

Венеция, не умирай, не надо!
Переживи нас всех и напиши о нас
Винтами на воде, как ты была нам рада,
С приезжих не сводя своих зелёных глаз.

Как любовались мы твоим полураспадом,
Притопленный ценя твой мрамор и кирпич,
И смерть была такой прекрасной с нами рядом,
Что в руки взять её хотелось и постичь.

Нисколько не боясь, вникая в закоулки,
С канала на канал легко переходя,
С моста на мост, как бы найдя в твоей шкатулке
Не страшную ничуть разгадку бытия.

 

* * *

Как горит на закате
Крепостная стена,
Как уложена кстати
Кирпичами она!

С кирпичом не сравнится
Ни один матерьял,
Так он влажно лоснится,
Так он сумрачно-ал!

И в Венеции дожи
Поощряли кирпич,
И Манчестера тоже
Без него не постичь.

О, фабричные стены,
Как пылаете вы
Кирпичом откровенным
В ответвленьях Невы!

И гранита не надо,
Мрамор здесь ни при чём
В этих отсветах ада
С райским призвуком в нём.

 

* * *

Они как будто под гору спускались
До нашей эры, Гракхи и Лукреции,
И стариками в этот мир являлись,
А уходили из него младенцами,
И календарь как будто перевёрнутый
Нам доставляет много неудобства,
Подогнанный к ним плохо и пристёгнутый,
И затрудняет чудные знакомства.

Родиться в триста восемьдесят первом
И в триста тридцать пятом быть убитым.
Для этого нужны не наши нервы,
И так легко ненужным быть, забытым.

Есть что-то в этом странное, досадное,
Обидное, есть что-то от немилости,
Как будто их течение обратное
Уносит, не хватило справедливости
На всех, ещё такое ощущение,
Что им достался быстрый спуск по лестнице,
А нам подъём — и чувствую смущение
Перед Платоном, Плавтом и Теренцием.

 

* * *

Джону Малмстаду

А теперь он идёт дорогой тёмной
В ту страну, из которой нет возврата, —
Было сказано с жалобою томной
Про воробышка, сдохшего когда-то.

Плачьте, музы! Но, может быть, дороги
Той не следует нам бояться слишком,
Если даже воробышек убогий
Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.

Проскакал — и назад не оглянулся,
Тенью стал — и мы тоже станем тенью.
Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся
Тот, кто будет читать стихотворенье.

 

* * *

Каково это ёлкой явиться на свет,
Не берёзой, не клёном, не дубом,
И дожить до восьми, до двенадцати лет
И заваленной быть лесорубом!

Мне, когда я увидел их в грузовике,
Стало стыдно и страшно, ей-богу.
И при чём Вифлеем здесь? Они ж не в песке,
Снег на жалких дрожал всю дорогу.

Я представил ужасную вырубку там,
Где они, подрастая, стояли.
Рождество — это радость, пришедшая к нам,
И гектары тоски и печали.

Стройный стан в серпантин будет, в блёстки одет,
И шары золотые повесят.
Справедливости не было в мире и нет,
Ею только клянутся и грезят.

 

* * *

Мой друг, за всех, кто в мире одиноко
Под бой часов встречает Новый год,
За всех за них, кем так судьба жестоко
Распорядилась сумрачная — вот
За них мне выпить хочется, да будет
Полегче им, внезапно, просто так!
И свысока пусть их никто не судит,
И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.

Откуда свет возьмётся, я не знаю.
Сам по себе, быть может, из души,
Что подошла к обрывистому краю
В заброшенности полной и глуши,
И ожила, наперекор печали,
И осветила пропасть под собой,
В такие заглянув ночные дали,
Как в поздний час — фонарь береговой.

 

* * *

А не случись дуэли той
Под пятигорскою грозой,
Случайной, дикой, сумасбродной,
В отставку вышел бы, звездой
Ведом счастливой, путеводной.

Кавказ оставил бы, в Москве
Женился, жил бы в Петербурге
И по ступеням бы к Неве

Сбегал, цилиндр на голове,
В пальто двубортном, а не в бурке.

Каких стихов лишились мы,
Какой благоуханной прозы!
Нам их не вызволить из тьмы.
Казбек их взял как бы взаймы,
Читают ветры их и грозы.

Дожди над ними слёзы льют,
Им ангел радуется втайне.
Но мы умрём — нам их вернут.
Не всё же остаётся тут,
Частично — там, ещё сохранней.

 

* * *

«И не такие царства погибали!» –
Сказал синода обер-прокурор
Жестоко так, как будто на медали
Он выбил свой суровый приговор.

И не такие царства. А какие?
Египет, Рим, Афины, может быть?
Он не хотел погибели России
И время был бы рад остановить.

И вынув из жилетного кармана
Часы, смотрел на них, но время шло.
Тогда вставал он с жёсткого дивана
И расправлял совиное крыло.

А что теперь? Неужто всё сначала?
Опять смотреть с опаской на часы?
Но столько раз Россия погибала
И возрождалась вновь после грозы.

Итак, фонарь, ночь, улица, аптека,
Леса, поля с их чудной тишиной…
И мне не царства жаль, а человека.
И Бог не царством занят, а душой.

Источник: http://kushner.poet-premium.ru/index.html