Denis-K все записи автора
Да и к тому же, если бы понадобилось стилизовать настоящую блатную песню (а не поздние подделки типа «Когда с тобой мы встретились…» или «одесских» песен), то пришлось бы исходить из норм жанра совершенно другого, предельно близкого к «жестокому романсу» и отличающегося от него только вступающей в повествование судьбой блатного, причем блатного приукрашенного, выглядевшего невинной жертвой обстоятельств.
Достаточно почитать, например, тексты блатных песен старого времени, опубликованные в книге В.Глубоковского «49» (Соловки, 1926 г.) или хранящиеся в архивах некоторых фольклористов (например, в фонде Ю.М. Соколова – ЦГАЛИ, ф.483), чтобы почувствовать несходство старой блатной песни и песен Высоцкого.
Мне представляется, что дело обстояло так. Как и почти все мальчики его поколения, Высоцкий нюхал отголоски блатного мира. Я младше его на 12 лет, и то отчетливо помню приблатненных парней, которые верховодили у нас в школе, да и по всему району. Это, правда, были уже жалкие остатки некогда могущественного мира, вплотную соприкасавшегося с миром старого московского двора, гораздо более могучего и жестокого
Высоцкому было 15 лет, когда в Москву хлынула толпа уголовников после амнистии (не случайны упоминания о ней в некоторых его песнях). Вспомните его «Песню о детстве» - с каким пониманием поется там о том, как «ушли романтики из подворотен ворами».
Трудно, да вряд ли нужно сейчас гадать, в каком соотношении находилась жизнь самого Высоцкого с этой подспудной жизнью двора, где главенствовали настоящие уголовники. Надо просто понять, что он чувствовал себя среди этих людей не чужим, не посторонним.
Он не занимался стилизацией – он воспроизводил этот блатной мир в своих песнях, воспользовавшись некоторыми интонационными приемами (как хорошо высказался один музыковед «исступленным обыгрыванием единственного интервала»), и некоторыми определенными приемами повествования (еще достаточно давно академик Д.С.Лихачев, близко знакомый со старым блатным миром, писал о том, что для всей блатной песни, как русской, так и иностранной, характерно повествование в первом лице, вспомним зачины почти всех блатных песен Высоцкого, начинающихся с «я»), но больше всего интересуясь законами жизни этого своеобразного общества.
Его песни не воспроизводят стиль настоящих блатных песен, они не воспроизводят стиль мышления блатного – они строят свой художественный мир по законам реального мира блатных. И здесь надо отметить чрезвычайно показательный факт: о герое почти каждой из своих песен Высоцкий пишет с симпатией, пусть иногда и ироничной, но симпатией. Для него этот человек слишком близок, чем-то близок, близки его приключения, мысли, переживания. Но когда берешь всю совокупность песен Высоцкого, то видишь, насколько жесток, беспощаден и в конечном итоге отвратителен автору мир, им воспроизведенный.
Отдельные песни в этом цикле могут быть лучше или хуже по своим внутренним качествам – от блестящих «Алехи», «Их было восемь», «Правда ведь, обидно, если завязал…» до серенького «Письма» («Мой первый срок я выдержать не смог…»). Некоторые из этих песен Высоцкого настолько соответствуют реальному бытию блатного мира, что уже лет 12 назад они прочно вошли в репертуар тех самых парней, о которых я говорил, причем вошли без имени автора, которого они знали совсем по другим песням. Даже если бы они слышали, как Высоцкий поет: «Я однажды гулял по столице» или «Их было восемь», они бы не поверили, что эти песни принадлежат ему самому, а последняя даже была сочинена для одного из спектаклей Таганки. Эти песни воспринимались ими воспринимались в одном ряду с известным блатным репертуаром. В результате к «Их было восемь» даже был присочинен конец о повторной встрече тех же самых людей, но заканчивающейся, естественно, победой ранее побежденного (к сожалению, я в то время этот конец не записал и даже не перенял устно). Сам факт такого бытования песни говорит за себя. И вот предельная достоверность отдельных песен делала тем сильнее заряд отрицания, вложенный Высоцким в общую картину блатного мира.
Все это – результат внимательного прислушивания к внутреннему миру другого, внеположного автору человека, человека, противоположного ему по строю мыслей, по идеалам, по оценкам действительности, по культуре, по традициям, да и по всему прочему, результат умения, слившись с образом, говорить внутри него и одновременно оценивать его со стороны».
Статья Н.Богомолова «Чужой мир и свое слово», написанная вскоре после смерти Высоцкого, когда еще не были известны ни многие стихи и песни, ни факты биографии, то есть при минимуме исследовательского материала, ставит несколько очень интересных вопросов. В частности, один такой вопрос Богомолов ставит как бы вскользь, походя. Я имею в виду его фразу о том, как соотносилась жизнь Высоцкого с жизнью двора и – шире – блатного мира. Попробую в дальнейшем, основываясь на воспоминаниях друзей и близких, осветить эту проблему. И вообще, если идти вслед за Богомоловым, можно вычленить из песни Высоцкого «Баллада о детстве» понятие «романтики подворотен», как один из очень важных элементов, несомненно оказавших влияние не только на его поэзию, но и на творчество многих его современников. Но это, как мне кажется, тема для будущих исследователей.
И еще мне показалась примечательной фраза Н.Богомолова о соответствии песен Высоцкого реальному бытию блатного мира. В этой связи мне хочется привести фрагмент из воспоминаний Б.Д.Четверикова. Борис Дмитриевич Четвериков – известный писатель 30-х годов, автор многих книг, в том числе романа «Котовский», после войны был арестован и 10 лет провел в сталинских лагерях по 58-й статье. В своей книге «Всего бывало на веку», изданной в 1991 году, он приводит эпизод, связанный с песней Высоцкого. Правда, здесь мы сталкиваемся с аберрацией человеческой памяти, но тем не менее факт примечательный. Вот что пишет Б.Д.Четвериков:
«…говорили они (блатные – А.К.) на каком-то диком языке, где я на первых порах не понимал половину слов, ими произносимых с каким-то вывертом, по-особенному. Кроме того, они к каждому слову прибавляли без всякой связи множество похабных слов и выражений, и тоже с каким-то особым вывертом, со словами, не договариваемыми до конца: «коне» (это же слово иногда: «конех») – значит, «конечно», «мойкой по шнифтам, «птюха», «дубака», «гнать железку», «кумар долбит»… А разговаривали на этом варварском языке какие-то особые существа, нет, не людоеды, это я, наверное, переборщил, но существа зловредные и опасные, кем-то отринутые, кем-то доведенные до скотского состояния.
«Я отчаянным родился, я отчаянным умру»! – право же, это не плохо, это вполне человеческие слова. А тут один в вагоне пел – это сортом ниже:
Вот раньше – жизнь!
То вверх, то вниз…
Идешь без конвоира.
Покуришь план,
Идешь на бан
И щиплешь пассажира.
Но песенка сомнительная в смысле авторства: ведь слова «пассажир» у блатных в обиходе нет, так что «щиплешь пассажира» может написать только не блатной. И хотя эту песню просто так, себе под нос напевал один из моих соседей по теплушке, но я подозреваю, что эти слова изготовил для блатных кто-то не из их круга. Позднее, находясь в лагере, я записал много блатных песен, некоторые занятные, но все это пропало».
Остается сожалеть, что Б.Четвериков ошибся здесь по всем статьям. В песне Высоцкого «Формулировка», которую он цитирует, слово «щиплешь» употреблено в его жаргонном значении. Согласно «Словарю тюремно-лагерно-блатного жаргона», «щипать, щипачить, щипатать» означает совершать карманные кражи. Точно так же и слово «пассажир» в языке блатных имеет несколько значений, одно из них объясняется как «жертва шулеров». Но здесь, кстати, Владимир Высоцкий употребляет его и в первоначальном смысле, за счет использования слова «бан», что означает «вокзал».
А о том, что поэт мастерски владел словом, в том числе и жаргонным, хорошо доказал еще В.Н.Тростников в одной из первых самиздатовских статей «А у нас был Высоцкий», написанной в августе 1980 года. Позже эта статья была напечатана в альманахе «Мир Высоцкого». Свои доказательства Тростников, в частности, построил на примере песни «Все срока уже закончены…», которая самим Высоцким вначале была отнесена к блатному циклу, что лишний раз подтверждает неразрывность всего его творчества и мысль многих исследователей, что военные песни тоже родом оттуда. Итак, вот что писал В.Тростников много лет назад:
«Обманчива и манера изложения Высоцкого, которая кажется очень простецкой. Вслушавшись в любую его песню, начинаешь поражаться тому, что с первого раза ускользает от внимания: техническому совершенству ее построения. Вот, к примеру, песня, которая вначале производит впечатление типично «блатной»:
Нынче все срока закончены,
(заметьте, сказано не «сроки», а «срока» - точно так же, как говорят сами заключенные, и это сразу создает атмосферу подлинности)
А у лагерных ворот,
Что крест-накрест заколочены,
Надпись: «Все ушли на фронт».
(Ворота крест-накрест – это уже образ, и это никакой урка не придумает, урка умеет петь только о конкретных вещах – скажем, о тоскующей матери или жене; однако слушатели не замечают здесь профессионализма и продолжают воспринимать песню, как фольклорную).
За грехи за наши нас простят,
Ведь у нас такой народ –
Если Родина в опасности,
Значит, всем идти на фронт.
Там год за три, если Бог хранит,
Как и в лагере зачет.
Нынче мы на равных с ВОХРами,
Нынче все ушли на фронт.
(Снова блистательный по техническому уровню текст с утонченной рифмой. «Бог хранит – вохрами» воспринимается как зековский, в чем немалую роль играет ловко вставленное словечко «зачет»).
У начальника Березкина
Ох и гонор, ох и понт,
И душа крест-накрест досками,
Но и он ушел на фронт.
(Ни в каком фольклоре не найдете вы такого умелого повторения образа креста: тюремные ворота крест-накрест, и душа начальника крест-накрест).
Лучше было б сразу в тыл его,
Только с нами был он смел.
Высшей мерой наградил его
Трибунал за самострел.
А теперь послушайте грустно-счастливый конец, где в третий раз появляется крест:
Ну, а мы – всё оправдали мы,
Наградили нас потом,
Кто живые – тех медалями,
А кто мертвые – крестом.
И другие заключенные
Прочитают у ворот
Нашу память застекленную,
Надпись: «Все ушли на фронт».
Резюмируя сущность поэтического метода Высоцкого, можно сказать, что внешняя простота и легкость текста, создающая иллюзию живой речи, сочетается у него с безукоризненной художественной отделкой на всех уровнях – от лексики до композиции».
К песне «Все срока уже закончены…» мне еще придется обратиться в дальнейшем, а пока вернемся на двадцать лет назад. Набирала разгон перестройка, запахло гласностью, ее аромат достиг кабинетов литературного начальства, и поэзия Высоцкого стала выходить на новый уровень осмысления. В апреле 1987 года академический журнал «Вопросы литературы» опубликовал материалы дискуссии о Высоцком, в которой приняли участие доктор филологических наук Ю.Андреев (большой знаток и любитель жанра авторской песни), критик Е.Сергеев и никому не известная студентка Т.Баранова. Я не знаю, как сложилась ее дальнейшая судьба, но ее тогдашняя статья «Я пою от имени всех…» (очень объемная и сумбурная) несомненно осталась в памяти высоцковедов. Остановимся на тех фрагментах, которые имеют непосредственное отношение к теме нашего исследования. Вот что пишет Т.Баранова:
«Впервые про него широко узнали и наслышались где-то к началу 60-х годов. Одновременно поэт-песенник, актер театра, вокруг которого тогда бушевал небывалый ажиотаж, ставший сниматься в кино артист, он за несколько лет добился поистине беспредельной популярности, известности, которой могли бы позавидовать самые яркие лидеры новой литературной волны – так называемой «эстрадной» поэзии. Машина была запущена, колеса кассет споро завертелись, предстояло выбирать себе сквозную роль, сценическую маску, своего лирического героя. Впрочем, он был уже найден еще в ранних, стилизованных под «блатные», песнях: эдакий закадычный, «нашенский» парень, который везде всюду ко двору со «своим больным, истрзанным нутром», но – крепкий, неунывающий, задиристый и «юморной»:
Хоть пою я все песни о драмах
и из жизни карманных воров,
мое имя не встретишь в рекламах
популярных эстрадных певцов.
Как видно, уже здесь прорывается нота некой ущемленности, переходящей в вызов. Правда, все это – пока лишь в тоне насмешливо-ироническом. Сокровенного и наболевшего надрыва поздних песен тут нету.
Чтобы «блатари» и «домушники» приняли за своего, надо было поставить себя на их место. И раз среди них не принято особенно изливать душу, ныть и плакаться, разговор покуда шел шутейный, без премудростей:
Нам ни к чему сюжеты и интриги,
про все мы знаем, что ты нам ни дашь.
Я, например, на свете лучшей книгой
считаю кодекс Уголовный наш.
Появляется робкая, едва уловимая попытка социальности, но таковы уж законы жанра – аудитория подобных песен не очень-то склонна к глубокомысленным раздумьям и приходится выдерживать стиль, ершиться и ерничать ей в тон, добавляя «для куражу» жаргонных словечек:
Вот раньше жизнь: и вверх и вниз идешь без конвоиров,
покуришь план, пойдешь на бан и щиплешь пассажиров,
а на разбой берешь с собой надежную шалаву,
потом за грудь кого-нибудь – и делаешь «варшаву».
Из песни в песню кочуют здесь шкодные персонажи, бедовые и циничные, невезучие и неприкаянные, привыкшие к бродячей жизни, отсидевшие или только готовые «на посадку».
Все эти «ЗК Васильев и Петров ЗК», «Сашок», «Бурка» и иже с ними легко признаются и принимаются поначалу не только в среде себе подобных, сколько покамест лишь в близкой к автору компании, в общем-то, вполне благополучных мальчиков из приличных семей – завсегдатаев неосвещенных подъездов, многочисленных «пятачков» вокруг скамеек на скверах, окрестных проходных дворов.
Сам Высоцкий ведь тоже из их числа, но что в той благообразной «приличной» жизни могло быть рискованным и захватывающим? Поэтому, чтобы самоутвердиться, казаться опытнее и старше, приходилось придумывать другую жизнь – побезоглядней, посуровее и поярче, наполненную опасностями, приключениями, дракой, вольнолюбивым бунтарством – словом, делом, за которое грозила расплата по-настоящему, иногда – жизнью, а не просто взбучка от учительши или подзатыльник от отца.
«Но было все обыденно, - напишет позже Высоцкий о том времени ранней взрослости и духовного становления послевоенных подростков в одной из лучших и характерных своих песен («Баллада о детстве»), а в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, в ремеслухе живи да тужи: ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули из напильников делать ножи…» Так что это тогда было – и у автора и у его сверстников: «Средь военных трофеев и мирных костров жили книжные дети, не знавшие битв, изнывая от детских своих катастроф». Своим соседям по поколению, «книжным детям», Высоцкий, в противовес набившим оскомину, бесконфликтным и «приглаженным», заполонившим эфир бодрым песням, предлагал своеобразные антисюжеты, где получили право голоса и невнятной, сбивчивой, но прямодушной исповеди его многочисленные антигерои.
Следы того, что эти сюжеты сочинялись именно в противовес, в пику господствовавшим газетно-музыкальным стандартам и штампам, можно отыскать в некоторых откровенно-пародийных, передразнивающих оригинал строчках:
Сколько я ни старался,
сколько я ни стремился,
я всегда попадался
и все время садился.
И хоть путь мой и длинен и долог,
и хоть я заслужил похвалу,
обо мне не напишут некролог
на последней странице в углу.»
Отвлечемся на время от статьи Т.Барановой и скажем следующее. У Высоцкого, как и у других больших поэтов, есть стихи, переоцененные критикой и, соответственно, недооцененные. Одной из таких переоцененных песен является как раз «Баллада о борьбе», написанной Высоцким для фильма «Стрелы Робин Гуда. Сам этот термин «книжные дети», путешествующий из статьи в статью, кажется мне литературным и затасканным.
О том, что «книжные дети» были совсем не книжными замечательно сказал драматург Михаил Рощин в своей статье, помещенной на конверте диска «Большой Каретный» из серии «На концертах Владимира Высоцкого». Эта статья, судя по всему, не попала в поле зрения высоцковедов именно потому, что была отнесена к скромному разряду аннотаций. Вот что пишет М.Рощин о поколении так называемых «книжных детей»:
«…Трагедия его смерти окрасила теперь все по-иному, личность переходит с годами в образ, легенда лепит этот образ не совсем таким, каким были личность, творчество художника, лирический его герой или тем более роли, сыгранные в кино и театре, соединяются, напластовываются – выходит новый, строгий, трагический «поздний» Высоцкий. А ведь был он – сама веселость и легкость. Высоцкий был весел и легок московской особой легкостью, повадкой, манерой, юмором, все умел, ничего не боялся: идти, прыгнуть, догнать, отшить, сказать, врезать – хоть словом, хоть как. И все равно быть веселым, не злым, не подлым – и в драке, и в песне, и в подлестничной и в чердачной любви можно все равно быть благородным и сволочью, и всем это видно, и все это знают. А уж в своем-то дворе и подавно.
Наши же «старшие» учили нас «мужчинству»: не трусить, защищать слабого, платить первым, в крови стоять за друга, жалеть детишек и баб. Но пуще всего – беречь свою честь, держать марку, не подличать ни ради чего. Мы и сами были с усами, дети послевоенной Москвы, ее дворов, рынков, очередей, сугробов, двухсменных школ, бань, пивных, киношек, парков, набережных, коммуналок, метро, ночных трамваев, электричек и вокзалов – слепые нищие и мордастые инвалиды пели по вагонам уже не разрешенную «Прасковью» Исаковского: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт». Ничто не возникает из ничего.
Была у нас школа, комсомол, неистовый патриотизм, - «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!», - радио и газеты, песни, военное дело, великие праздники, на которые выходила вся Москва – «Утро красит нежным светом…», и мы бежали, счастливые, в белых навыпуск воротничках. Но были двор и быт, безотцовщина, дрова в чулане и капуста в кадке, вечно мокрые ноги и коленки в заплатках. Мы кончали школу, а наши вчерашние однокашники, карманники, «щипачи» и «скосари», друзья дворовые, успевали вернуться с первой отсидки, цыкали по-блатному сквозь зубы, дарили «шалавам» чулки и пели лагерное, тоже балладное, тоже жалостливое: «Ты начальничек, ключик-чайничек, отпусти до дому…»
С этими словами М.Рощина как нельзя лучше перекликается песня Владимира Высоцкого «Из детства», являющаяся прямым продолжением «Баллады о детстве»:
А помнишь вечериночки
У Солиной Мариночки:
Две бывших балериночки
В гостях у пацанов.
Сплошная безотцовщина,
Война да и ежовщина,
А значит – поножовщина
И годы до обнов.
На всех клифты казенные –
И флотские, и зонные,
И братья заблатненные
Имеются у всех.
Потом отцы появятся,
Да очень не понравятся.
Кой с кем, конечно, справятся,
И то – от сих до сех.
Дворы полны – ну, надо же!
Танго хватает за души,
Хоть этому – да рады же,
Да вот еще нагул…
С Малюшенки – богатые,
Там шпанцири подснятые,
Там и червонцы мятые,
Там Клещ меня пырнул.
Местами эти поэтические строки даже текстуально совпадают с незаконченным «Романом о девочках» Высоцкого. Но попытку осмысления «холодного прошлого» (если вкладывать в это понятие более глубокий смысл) мы видим и в стихотворении, которое Высоцкий не положил на музыку:
Давайте я спою вам в подражанье рок-н-роллу,
Глухим и хриплым тембром из-за плохой иглы,
Пластиночкой на ребрах, в оформленье невеселом,
Какими торговали пацаны из-под полы.
Ну, например, о лете – которого не будет,
Ну, например, о доме, - что быстро догорел,
Ну, например, о брате, - которого осудят,
О мальчике, которому – расстрел.
Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке.
Рентгеновские снимки – смерть на черно-белом фоне.
Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке
И продлевают жизнь себе, вертясь на патефоне.
Denis-K все записи автора
