Карл Кереньи
ДИОНИС. ПРООБРАЗ НЕИССЯКАЕМОЙ ЖИЗНИ
(фрагмент второй части книги)


2.4. Мистическая жертвенная церемония

История победы Аполлона над Пифоном содержится в мифологическом справочнике времен императора Августа, где она заканчивается следующим образом: бог, которого после произошедшего стали именовать Пифием (Πύθιος), бросил кости дракона в котел,¹ поставил его в своем храме и устроил в честь умерщвленного чудовища игры, получившие название Пифийских. В то время этот рассказ можно было услышать в Дельфах, возможно, даже у самого трипода (τρίποδος, треножник), в качестве объяснения того, откуда взялось «техническое устройство» оракула. Упоминания о костях, зубах и даже коже (corium) огромной змеи, по которой котел был назван по-латински cortina, вошли в поэтические комментарии римлян это были явные намеки на жребии и на оболочку, которой был покрыт котел, когда из него не извлекались пророчества. Дальнейшая этимология слова cortina: quod соr teneat («поскольку он сердце содержит») выдает, что эти литературные забавы с остатками дракона ни в коем случае не были поверхностным вымыслом.
_____________________________
[1] Под «котлом» имеется в виду знаменитый Дельфийский трипод. Это был железный котел с тремя металлическими ножками. Их отпечатки обнаружены на специально обработанной для трипода каменной плите, сохранившейся от пола адитона (ἄδυτον), святая святых Аполлонова храма. Перед ними, согласно самым достоверным изображениям, было место омфала. Согласно подробному античному описанию в котле находились «пророческие жребии, которые, если вопрошающие обращались к оракулу с вопросом, начинали прыгать, и тогда Пифия, возбужденная или переполненная божественным, говорила то, что открывал Аполлон».

Слово δρακών (δράκον, ἔδρακον) происходит от δέρκομαι (смотреть, глядеть), и означает «тот, кто смотрит, наблюдает», т.е. «охраняет».

δρακών part. aor. 2 к δέρκομαι
δράκων (-οντος) ὁ
1) дракон (σμερδαλέος Hom.; δεινός Eur.);
2) змея (αἰετὸς δράκοντα φέρων ὀνύχεσσι Hom.; ἐστι ἀετὸς καὴ δ. πολέμια Arst.).


1. Селевк II Каллиник (246-225 до н.э.). Сарды, Государство Селевкидов. Тетрадрахма (AR 30mm, 16.81g), ок. 246-242 до н.э. Av: голова Селевка II в тении; Rv: Аполлон, в правой руке держит стрелу, локтем левой опирается на треножник; ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΣΕΛΕΥΚΟΥ
2. Кротон, Бруттий. Статер (AR 23mm, 7.92g), ок. 330-300 до н.э. Av: орел, с расправленными крыльями, держит в когтях оливковую ветвь; ΚΡΟΤΩΝΙΑΤΑΝ. Rv: треножник, с куполообразной крышкой, на постаменте; справа — извивающаяся змея, слева — колос.

Знание о связи трипода с подземной и ночной сферой — хтоническим аспектом Дельф — могло выражаться различным образом. В IV в. до н.э. треножник стоял в храме (руины которого сохранились и в наше время), а не над трещиной в земле, для которой он, согласно позднейшему рассказу, первоначально был сконструирован в качестве μηχανή, «технического устройства» оракула. Использование котла засвидетельствовано и относительно другого оракула, претендовавшего на связь с царством духов: это подтверждается выражением «поющий феспротийский котел» (ἠχῶν λέβης Θεσπρώτειος); а в эпирском городе Эфире (Ἐφύρα) был раскопан и сам феспротийский оракул мертвых. Что касается дельфийского трипода, подобная связь с подземным миром нашла выражение как в мифе о драконе Пифоне, так и в дионисийском мифе.

Со времен Ономакрита, в VI в. до н.э. обосновавшего новую концепцию мрачного жертвоприношения, убийцами, разорвавшими Диониса на части, считались титаны.² Их деяние стало прообразом событий второго года триетериды (τριετηρίς).³ Так, Плутарх намекает на соответствующие мрачные церемонии фиад в «менадический» год, не только называя Диониса Ζαγρεύς, Νυκτέλιος («Ночной») и Ἰσοδαίτης («точно разделяющий жертвенную плоть»), но также пользуясь сочетанием «титанический и ночной». Он имеет в виду расчленение Диониса. О судьбе расчлененного божества имелось два предания. Согласно одному из них, превратившемуся в широко распространенное орфическое учение, титаны проглотили все куски мяса, за исключением одного-единственного. Для непосвященных этим куском было сердце. Согласно другой традиции, адаптированной к ситуации в Дельфах, расчлененная плоть перешла в конце концов к Аполлону. Но прежде титаны бросили куски в котел, стоявший над треножником, и в нем их сварили. Аполлон захоронил эти части на Парнасе. Указание на место захоронения было туманным: где-то у дельфийского трипода. Однако могилу Диониса показывали в святая святых Аполлонова храма: об этом с очевидностью свидетельствуют Филохор, афинский историк IV-III вв. до н.э., и изображение на аттическом вотивном рельефе конца V в. до н.э.
_____________________________
[2] Τιτᾶνες, Τιτανίδες οἱ дети Урана и Геи: сыновья — Океан, Кей, Крий, Гиперион, Иапет, Крон и дочери — Тая, Рея, Фемида, Мнемосина, Феба и Фетида; свергнув своего отца с престола, они завладели миром, пока сами не были побеждены и низвергнуты в Тартар Зевсом) Hom., Hes.
[3] τριετηρίς (-ίδος) ἡ празднество, справляемое раз в три года Pind., Her., Eur., Plat.

Согласно Филохору, могила выглядела так, как если бы это был βάθρον («постамент», «уступ»), нечто вроде лестницы, на которую можно было взойти. На вотивном рельефе мы видим треножник: на нем сидит Аполлон, а его ноги опираются на βάθρον, состоящий из двух ступеней. Дельфийский трипод на всех изображениях настолько высок, что своего рода лестница была просто необходима, чтобы Пифия могла подняться и сесть на вогнутую крышку (ἐπίθημα). Аполлон на ее месте, обеими ногами касающийся ступеней, раскрывает идею и функцию оракула. Оракул связывал верхний и нижний миры: то, что находилось внизу, было сферой подземного Диониса, из которой Аполлон черпал свои откровения. Эту сферу символизировала могила: в действительности могилы не было, а были только ступени, которые истолковывались как могила Диониса. Сообщение, будто рядом можно было прочесть еще и надпись, гласящую: «Здесь лежит Дионис, сын Семелы, после своей смерти» — является полнейшим вымыслом, если только надпись в этом виде не добавили в позднейшее время. Связь между Аполлоном и Дионисом была понятна сама по себе. Она была зафиксирована и афинскими трагиками, Эсхилом и Еврипидом, при жизни которых, возможно, как раз и был высечен рельеф.

В «Ликургии» Эсхила, вероятно, в тот момент, когда фракийские вакханки напали на Орфея, почитателя Аполлона, звучал призыв:

Увенчанный плющом Аполлон, Вакх, прорицатель!

Этот возглас указывает на высшее знание о связи Аполлона с «темным» Дионисом, от которого Орфей, по-видимому, отрекся в пользу светлого бога — Аполлона и Солнца в одном лице. Здесь угадывается намек на эту дельфийскую взаимосвязь.

В трагедии «Ликимний» Еврипида восклицали:

Повелитель, лавролюбивый Вакх, Аполлон-Пеан,⁴
Искусный в игре на лире!

Этот призыв вновь подтверждает ту взаимосвязь, о которой в Дельфах свидетельствовали культовые песнопения, когда пеаны⁵ исполнялись не только в честь Аполлона, но и в честь Диониса.
_____________________________
[4] Παιάν (-ᾶνος), эп. Παιήων (-ονος), атт. Παιών (-ῶνος) ὁ целитель, избавитель;
[5] παιάν (-ᾶνος), эп. παιήων (-ονος), дор. παίαων (-ονος), атт. παιών (-ῶνος) ὁ пэан (хоровой гимн, благодарственный, победный, военный, умилостивительный или скорбный, преимущ. в честь Аполлона).

Однако самым простым и недвусмысленным культовым свидетельством данной взаимосвязи является принесение в жертву козы, без чего оракул не мог бы функционировать: в этом случае дионисийский ритуальный акт предшествовал аполлоническому. В той истории происхождения оракула, где речь шла о расселине в земле и об испарениях, вообще именно козы первыми впали от испарений в экстатическое состояние и тем самым открыли специфику данного места. Нам почти ничего не известно о большой жертве, открывавшей церемонию официального вопрошения оракула 7-го числа месяца бизия (Βύσιος), месяца начинающегося роста, который соответствовал аттическому анфестериону.⁶ Это было, по-видимому, великое время patet mundus, когда подземная сфера раскрывалась и слала наверх свои дары, а кроме того, время ответов и предписаний людям. Спрашивающие допускались к процедуре в порядке, также определенном жребием. Но если речь шла о вопросе отдельного человека, пришедшего к оракулу в особое время, тогда решение — можно ли допустить его к оракулу — зависело от жертвенного животного: как правило, им являлась коза.
_____________________________
[6] Очевидно, ошибка. Месяцу бизий соответствует аттический элафеболион.
Βύσιος ὁ Бисий (месяц дельфийского календаря, соотв. аттическому элафеболиону) Plut.
Ἐλαφηβολιών (-ῶνος) ὁ элафеболион (девятый месяц атт. календаря, соответст. 2-ой половине марта и 1-ой апреля) Thuc., Aeschin., Arst.
Ἀνθεστηριών (-ῶνος) ὁ антестерион (8-й месяц атт. календаря, соотв. приблиз. второй половине февраля и первой половине марта) Aeschin., Dem.

При других жертвоприношениях и хтонических ритуалах было достаточно, как пишет Плутарх, чтобы животное, после того как в первой фазе церемонии оно было облито водой, потрясло головой. Однако в случае жертвоприношения, открывавшего церемонию официального вопрошения оракула, ритуальное животное должно было содрогаться, трястись всем телом и издавать соответствующие звуки. Таким образом оно как бы выражало свое согласие послужить в качестве заместительной жертвы для жертвующего и для бога, который вступал в подземную сферу и открывал ее для вопросов и ответов. Во времена Плутарха однажды случилось так, что у животного вызвали требуемую реакцию силой, и Пифии пришлось пострадать за это. Прямо в святая святых у нее начались жуткие припадки, с бессвязными криками она бросилась наружу и упала без сил. Плутарх не говорит напрямую, что это стало причиной ее смерти.

Между «добровольной» смертью жертвенного животного и функционированием котла на треножнике существовала взаимосвязь. Само существование оракула требовало этой смерти, необходимой и жестокой, вновь и вновь символизировавшей расчленение Диониса; такая смерть, в сильно сокращенной и упрощенной форме, происходила при каждом жертвоприношении козы перед вопрошением оракула. Теперь понятно, почему ни одна женщина не смела подойти слишком близко к триподу! Менадические женщины на Парнасе были виновны в необходимом для функционирования оракула убийстве: ведь в своих церемониях они разрывали божество на куски, возможно, даже своими собственными зубами. Традиция не говорит нам, как именно менады в каждую вторую зиму — скорее, с приближением весны, — совершали это жертвоприношение. Она позволяет лишь составить более или менее общую реконструкцию, с учетом не только акта разрывания, но и более регулярного акта расчленения божества.

Чтобы оракул мог функционировать из года в год, а не только каждый второй год, в Дельфах была необходима еще одна церемония. В месяц бизий первого года триетериды, начинавшейся как раз в этом месяце, достаточно было ритуала, который дионисийские женщины втайне исполняли на Парнасе и который наполнял котел и весь подземный мир божественным присутствием. Но когда они пробуждали Ликнита⁷ и забирали его себе, «чистые мужи» (ὅσιοι), должны были совершать в храме Аполлона ту церемонию, детали которой не подлежали разглашению. «Чистых» было всего пятеро, и они присутствовали в Дельфах при всех важных культовых церемониях. Они принадлежали к древнему роду, который, как считалось, вели свое происхождение от Девкалиона, прачеловека, корабль которого после всемирного потопа причалил на Парнасе. Эта генеалогическая легенда гарантировала, что они были хранителями древнейшей традиции. Именно им, как никому другому, были известны дельфийские тайны.
_____________________________
[7] Ликнит (Λικνίτης) — одно из культовых имен Диониса, имеющее двоякое объяснение: 1) первые плоды урожая — «первую корзину» — посвящали Дионису; 2) Зевс, родив Диониса, отдал его на воспитание нисейским нимфам, которые носили его в корзине (λίκνον).
λῖκνον, λίκνον τό
1) плетеная колыбель HH.
2) веялка Arst.
3) культ. корзина с первинками плодов (преподносившаяся преимущ. Вакху-Дионису в дни его праздника) Soph., Plut., Anth.

Между тем основное качество «чистых» было не унаследованным, а приобретенным. Оно означало свободу — свободу от любого греха вроде того, который каждый второй год возлагали на себя дионисийские женщины, убийцы своего бога. Приобреталось это качество (ὁσιότης, благочестие) благодаря принесению в жертву священного животного (ὁσιωτήρ). Это была, очевидно, заместительная жертва, приносимая под знаком тождества между божеством, человеком и животным — тождества, столь характерного для дионисийской религии. Процессии пифаистов с отправляемыми в Дельфы животными показывают нам, что бык вполне мог служить в Дельфах репрезентативным жертвенным животным. В силу идентификации с жертвой «чистые» владели полной свободой в той сфере, где господствовал подземный Дионис. В сочинении александрийского поэта Ликофрона, в том месте, где он повествует о тайной жертве Агамемнона в Дельфах, оракул называет Диониса — Tαύρος (Бык). Надпись, ссылающаяся на это легендарное жертвоприношение, помогла приблизительно определить местоположение дельфийского Дионисиона (маленького святилища за пределами большого священного участка). В нем, должно быть, собирались не фиады, а как раз «чистые», чтобы исполнить свои религиозные функции.

Вероятно, вышеназванный дионисийский уголок за пределами Аполлонова храма в центре Дельф имел именно такое предназначение, но это лишь гипотеза. Парнас представлял собой гораздо более обширный участок для дионисийских мистерий, чем сами Дельфы с их культом Аполлона, и эти парнасские мистерии пережили публичный дельфийский культ. Правда, ценой этого стало их несомненное упрощение и огрубление, чему тайные дионисийские оргии были всегда подвержены. Римлянин Макробий сообщает около 400г. о тиасе (θίασος),⁸ состоявшем из мужчин, которые, переодевшись сатирами, участвовали в церемониях фиад. «На этой горе Парнас, — говорит он, — совершаются триетерические празднества в честь Диониса; там часто можно увидеть (как утверждают) тиас сатиров, обыкновенно же слышны их голоса. Часто до ушей доносятся и звуки цимбал». Воспоминание о фиадах с их цимбалами было живо еще в V веке н.э. в окрестностях Парнаса. Для местных крестьян фиады превратились в женщин-привидений (νεραίδες). Они внушали им такой страх, что люди верили, будто при их появлении верхушки елей склоняются до земли. Но с такой же силой в «Вакханках» Еврипида сгибает ель сам Дионис, и вакханки сообща ему подражают. Возможно, мотив сгибания ели с незапамятных времен был выражением той силы, которая переполняла фиад.
_____________________________
[8] θίασος ὁ торжественное шествие в честь божества, преимущ. Вакха.

Культовые обряды оставались неизменными, столетиями исполнялись по одному и тому же образцу. Все те, кому было позволено их видеть и исполнять, видели и исполняли их. В письменном закреплении нуждались лишь культовые нововведения. Такого рода закреплению послужило произведение Ономакрита под названием «Τελεταί» («Таинства»). Этот автор, вне всяких сомнений, был исторической личностью и жил в VI в. до н.э.

Ономакриту, когда он взял на себя роль Орфея, то есть выступил как орфический писатель, удалось осуществить реформу, заложившую фундамент для новой миссии дионисийской религии. Мы, правда, уже видели человека, бывшего предшественником этой миссии и, вероятно, первым миссионером дионисийской религии в Греции: речь идет о Меламподе из Пилоса. Но самые тайные церемонии проводились не мужчинами, а женщинами, во благо всей общины, состоявшей из лиц обоих полов. Ведь проведение женщинами этих ритуалов было жизненно важным для всех. Однако это были их ритуалы, они представляли собой исключительно женские мистерии, и все выглядело так, словно бог не принадлежал никому другому, кроме них, несмотря на то, что при этом они по необходимости совершали грех.

Афинянин Ономакрит положил конец этому архаическому установлению, благодаря которому исполнение мистических обрядов сосредотачивалось в руках женщин. Он дал возможность и мужчинам, но только мужчинам доисторического времени, согрешить ради всего будущего человечества, чтобы все люди посредством тех же самых мистических церемоний, переставших отныне быть достоянием женщин, могли идентифицировать себя с приносимым в жертву божеством и причащаться его неиссякаемости.

Об Ономакрите известно, что он заимствовал «имя титанов» у Гомepa и «составил» (συνέθηκεν) «оргии» — мистериальные действия в честь Диониса. Кроме того, он сочинил, что именно титаны были виновниками страданий Диониса. Об этом обстоятельстве сообщает благочестивый Павсаний, большой знаток религиозных сочинений, которые в его времена, в царствование императора Адриана, еще были доступны. Одним из таких сочинений и могли быть вышеупомянутые «Таинства» Ономакрита, где, вероятно, содержалось как описание обрядов, так и их мистическая предыстория. Новые дионисийские мистерии, которые он «составил» из прежних, нуждались в мифической основе, которая отныне должна была наличествовать в письменном виде. Через Ономакрита и его интерпретацию мистическая жертвенная церемония, исполнявшаяся втайне дионисийскими женщинами, перешла в литературу неоплатоников и вследствие этого поддается реконструкции. Тексты, которые подлежат анализу для решения этой задачи, отделены от дельфийского культа значительной пространственно-временной дистанцией. Они возникли в последние века античности и имели своими источниками сочинения, которые уже в силу того факта, что они были записаны, могли находиться только в весьма противоречивой связи с древней дионисийской религией. Однако эти тексты позволяют нам воссоздать детали, принадлежавшие к историческому образу дионисийского культа с раннего, быть может даже самого раннего, времени присутствия бога в Греции.

Со времен Ономакрита в орфизме господствовало учение, которое можно выразить следующими словами, хотя в такой форме оно нигде не нашло выражения: не только среди дионисийских женщин, служительниц Диониса, всякий раз скрывается противница бога, которая внезапно выдает себя и становится его убийцей! Все люди таковы, поскольку все они созданы из того же вещества, что и первые враги бога, но все они имеют в себе и нечто от самого бога, то есть от божественной неиссякаемой жизни. Ономакрит дал выражение этой идее, заимствовав имя титанов у Гомера. Согласно Ономакриту, именно от титанов произошли люди, причем весьма необычным способом. Этот способ детально описывается философом-неоплатоником Олимпиодором в его комментарии к «Федону» Платона. После трех первых властителей мира: Урана, Кроноса и Зевса, Дионис был четвертым, кто стал править миром. Однако окружавшие его титаны по подстрекательству Геры разорвали его на куски и вкусили его плоти. Зевс разгневался и поразил титанов своей молнией. В результате удара молнии от титанов изошли испарения, от испарений образовалась копоть, а из нее вещество, из которого были созданы люди.

Итак, здесь не просто говорится, что человеческий род возник из пепла титанов, как это иногда выдается за «главную догму орфической теологии». Если бы эта обобщенная интерпретация орфической доктрины была корректной, фиксировать подробности того, что произошло после удара молнии, было бы излишне. «Наше тело является дионисийским, добавляет Олимпиодор, мы представляем собой его [т.е. Диониса] часть, ведь мы произошли из копоти, образовавшейся от титанов, которые ели от его плоти». Копоть и пепел не одно и то же. Слово «копоть» (αἰθάλη) в позднеантичной алхимии обозначало сублимированные испарения. Если бы эта история представляла собой чистый вымысел, не укорененный в данностях мифа и культа, то для доктрины о происхождении людей от титанов достаточно было бы возникновения людей из пепла титанов (пепел по-гречески — σποδός). Однако в пепле могли содержаться обе составные части — как титанического, так и дионисийского происхождения. Кружной путь через испарения и их превращение в «копоть от титанов» выдает мастера синтеза, стремившегося к сочетанию всех имевшихся в его распоряжении данных, и этот мастер мог быть только Ономакритом.

Он заимствовал имя титанов, чтобы обозначить им существ, которые первыми совершили мрачное дионисийское жертвоприношение убиение и расчленение бога. Между тем титаны, несмотря на это, оставались конкретными фигурами греческой мифологии. Их судьба была известной: Зевс победил их в титаномахии и сбросил в Тартар. Если в популярной философии римской эпохи всплывает мнение, будто люди произошли из крови титанов, то здесь, кажется, имеет место скорее секуляризация Ономакритова мифа, превратившегося в орфическую мистериальную доктрину, нежели отголоски более древней версии. В орфической «Книге гимнов», возникшей уже в нашу эру, содержится молитва к титанам. К ним обращаются, называя их «наших отцов прародители», «исток и начало всего многострадального рода смертных», чем они и были со времен Ономакрита. Но их призывают также для помощи, если дух умершего, как привидение, докучает дому. Титаны способны прогнать назойливого духа прочь, поскольку они сами стали духами предков и призраками. Приведенный гимн следует общепринятой традиции, определяя для их пребывания тот глубочайший угол подземного царства, куда они были заключены Зевсом.

Когда титаны явились, чтобы убить младенца Диониса, они пришли как призраки из царства мертвых и молнией Зевса были сброшены назад. В соответствии с этим Ономакрит заключил: от поверженных молнией титанов, подобно дыму, поднимались испарения, из испарений получилась копоть, а из нее произошли люди.

Таким образом, были объединены два элемента: старый миф о титанах и другая данность культа, а именно вещество, которое образовалось вследствие горения. Это вещество, согласно Ономакриту, содержало не только то, что осталось на земле от титанов, но и частицы Дионисовой плоти. В копоти была скрыта дионисийская субстанция, которая с тех пор наследуется людьми от поколения к поколению. Тем самым божеству придавалась материальная субстанциальность — случай, единственный в своем роде в рамках всей греческой религии, где подобное могло иметь место разве что при «физиологических» (то есть исходящих из естественных природных данностей) истолкованиях природы богов, а в рамках дионисийской религии встречается только здесь.

Т.е., из дионисийского мифа, каким он был воплощен в культе, Ономакритом были сделаны самые конкретные выводы. В произведенном им синтезе миф о новом появлении титанов, объединенный с еще более древним мифом об умерщвлении божественного младенца, составил первый акт драмы, а миф об огне, в котором маленький Дионис погибает, но погибает не до конца, — второй акт. Эти мифы образовывали содержание двух мистических церемоний, которые существовали еще до Ономакрита и которые тот переосмыслил и перетолковал посредством введения титанов. В основе второго акта лежала мистическая жертвенная церемония дионисийских женщин — ведь трапеза была кульминационным пунктом всей драмы, ее подлинной καταστροφή, которая вместе с тем оборачивалась благом для всего человечества.

Кульминацией орфической мировой истории была дионисийская эра, наступившая после царствования Зевса, — время самих орфиков. Эта эра, длившаяся тысячелетие, отделяла Ономакрита от Нонна, чей дионисийский эпос стал последним значительным свидетельством орфической дионисийской религии. Начиная с Ономакрита рассказывали, что титаны захватили божественного младенца врасплох, убили его и приготовились к трапезе. Однако только согласно общеизвестной версии убийство происходило путем разрывания на куски. Это был σπαραγμός, тот экстатический обряд, который как мы знаем, совершался на острове Крит. Нонн упоминает еще и «тартарейский нож» (Ταρταρία μάχαιρα) — орудие преступления титанов. Этот нож использовался при проведении жертвенной церемонии, но ритуал был другой, более сложный, чем σπαραγμός. Суть его заключалась в том, что умерщвленное существо требовалось разделить на семь частей, с сохранением одной части, а при такой операции нельзя было обойтись без ножа.

Приготовление к трапезе описывается следующим образом. Жертва титанов была разделена на семь частей, которые затем были брошены в котел, стоявший на треножнике. В нем эти семь частей были сварены. Потом куски мяса были вынуты из котла, нанизаны на вертела и поставлены над огнем. Однако предвкушаемой трапезы не получилось. Внезапно, привлеченный запахом, явился Зевс и ударил в титанов молнией, помешав им довести до конца свой каннибальский пир. Ведь это был именно каннибализм, так как одни божественные существа вознамерились съесть другое божественное существо. Если же данному акту в своих священных обрядах подражали простые смертные, это не было каннибализмом, поскольку заменой божественному младенцу служило жертвенное животное. Поэтому у Нонна маленький Дионис называется «рогатый отпрыск» (κερόεν βρέφος).

Сам Дионис назывался также Ἔριφος («козленок»). В мифологии это было его наиболее известное зооморфное воплощение. Мотив варения встречается и в одном мифе, позднем по стилю. Здесь дело обстояло так: после рождения из бедра, Зевс препоручил младенца Диониса Гермесу. Тот отнес дитя к Ино, которая известна также как кормилица Диониса. Она и ее супруг Афамант (Ἀθάμαντος), уже имевшие двух сыновей, собирались воспитать Диониса как девочку. Но ревнивая Гера наслала на них безумие. В припадке неистовства Афамант стал охотиться на старшего сына, Леарха, как на оленя, и убил его. Младшего сына, Меликерта, Ино бросила в котел с кипящей водой, а потом кинулась с ребенком в море. Своего сына Диониса Зевс спас от гнева Геры, превратив его в козленка и потом послав с Гермесом к нисейским нимфам.

Эта история переполнена дионисийскими мотивами: неистовство, охота на мнимого оленя, варение божественного ребенка в котле, превращение в козленка. Не вызывает сомнения, что культовым фоном данной мифологемы служило то самое дионисийское жертвоприношение, в котором козленка закалывали и варили в котле.

Титаны еще не были введены: мифологема свидетельствует, что ритуал мог исполняться и без них, одной или несколькими женщинами. Так фактически и обстояло дело в дионисийском культе. Ино была дионисийской праженщиной, кормилицей бога и божественной менадой в одном лице. Она занимает место кормилиц, которые стали убийцами доверенного им, почитаемого ими и, как можно считать установленным в силу того, что происходило в дельфийском культе, пробужденного ими младенца.

Однако в приготовлении титанами трапезы существенным было не только расчленение и варение, но и последовавшее затем жаренье мяса, так же как и соблюдение самой очередности. Учитывая эту очередность, есть основание утверждать, что все происходящее было мистическим ритуалом. В аристотелевских «Вопросах», долгое время пролежавших неопубликованными и потому названных «Неизданные вопросы» мы читаем: «Почему запрещено жарить вареное, но считается обыкновенным варить жареное? Не из-за того ли, что сказано в мистериях?» В мистериях (впервые, вероятно, в «Таинствах» Ономакрита) рассказывалось, что маленький Дионис, подобно жертвенному козленку, сначала был сварен, а затем изжарен. Такая очередность действий, однако, привела к катастрофе: Зевс испепелил своей молнией как жаркое, так и тех, кто его жарил. Мистическое жертвоприношение, лежавшее в основе этой истории, заканчивалось сожжением культовой пищи, а из обуглившегося дымящего мяса образовывалась копоть, вещество, которому Ономакрит придавал такое значение.

Итак, мы окинули взглядом последовательность всей жертвенной церемонии, начиная с расчленения жертвенного животного и вплоть до сожжения останков (кроме одной части, сохранявшейся в неприкосновенности). Однако мы ответили еще не на все вопросы. Какой элемент церемонии считался неразглашаемым (ἀπόρρητον) или в принципе неизрекаемым (ἀρρητόν)? Как именно с этой церемонией был связан сам Дионис? Связь ясна только в общем смысле, лишь поскольку нам известно о мрачных жертвенных ритуалах в честь Диониса, совершавшихся в определенные временные периоды и актуализировавших его темную ипостась. Такого рода ритуалом был σπαραγμός («разрывание») молодых животных, столь увлекавший менад. Этот смертоносный обряд осуществлялся без ножа. Он был в достаточной степени публичным и представлен на изображениях. Можно предположить, что в Дельфах данный ритуал разыгрывался только на периферии главной мистической церемонии, образуя как бы прелюдию к тому сохраняемому в тайне (ἀρρητόν) действу, в котором уже использовался нож.

В отличие от разрывания и проглатывания, расчленение принадлежит к слою мифа, который просто требует проведения параллели с мифом об Осирисе. Исида нашла и воссоединила разбросанные члены тела своего супруга. Его возрождение состоялось, когда на своем месте оказался и фаллос, и тогда божественная пара соединилась в любви.⁹
_____________________________
[9] Исида собрала все части Осириса, кроме фаллоса, т.к. Тифон бросил его в Нил, где он был съеден рыбами. Из собранных частей тела Исида сделала первую мумию, а недостающую часть тела вылепила из глины. При помощи колдовских чар Исида ненадолго оживила мумию, чтобы зачать от Осириса. В одном древнеегипетском тексте читаем следующее:

«К тебе приходит твоя сестра Исида, ликуя от любви к тебе. Ты посадил ее на свой фаллос. Твое семя входит в нее … оно выходит из тебя как Гор»… (Otto Е. Osiris und Amun. Munchen, 1966. S. 27)

Плутарх прямо объясняет использование изображения фаллоса в греческих ритуалах как заимствование египетской традиции:

«Исидой же фаллос был удостоен богоравных почестей не менее прочих [останков]. Поместив его изображение в святилищах, она научила почитать изготовленный [идол] и сделала его наиболее чтимым в таинствах и жертвоприношениях, посвященных этому богу, и достигла высочайшего поклонения. Вот почему эллины, которые принесли из Египта [учение], касающееся совершения оргий и дионисийских праздников, почитают эту часть тела в мистериях, таинствах и жертвоприношениях [в честь] бога, называя ее фаллосом (φαλλός)» (Плутарх. Об Исиде и Осирисе).

Греческий миф, каким он вошел в литературу, отклоняется от этой трактовки. По греческой версии, это мать Диониса, Рея, собрала во едино части его тела и вернула бога к жизни. Ее роль соответствовала той генеалогии, согласно которой Дионис был не сыном Семелы, а сыном Персефоны, которая в данном случае являлась не дочерью Деметры, а дочерью Реи. Эта генеалогия, по сведениям Диодора, происходит от критян. Мотив собирания воедино разрозненных частей встречается и в легендах, примыкающих к дионисийскому мифу. Так, он нашел свое место в истории Автонои (одной из сестер Семелы) и сына Автонои охотника Актеона, двойника Леарха, сына Ино (другой сестры из той же самой семьи). Автоноя искала части тела Актеона, который был загнан как олень и разорван на куски своими собаками.

Итак, если расчленение тела в мистической жертвенной церемонии основывалось на аналогичном мифическом событии, служившем предпосылкой для восстановления целостности и пробуждения бога, то жертвенное мясо несомненно не было предназначено для еды. Повествуя о судьбе расчлененного Диониса, Диодор не упоминает имени Реи, называя Диониса сыном Деметры, что вполне соответствует и орфическим мифам, и критской традиции. Он рассказывает, как Деметра собрала вместе части тела своего сына, и в качестве объяснения предлагает версию «физиологов»: после сбора урожая, когда на виноградной лозе обрезают почти все побеги, земля вновь восстанавливает ее, чтобы в пору созревания она могла дать плоды. Диодор добавляет: «С этим соотносится то, о чем говорится в орфических стихах и что совершалось в мистериях». Здесь опять ясно упоминаются мистерии, которые в данной связи могут быть только мистериями Диониса, и речь идет о тех же самых ритуалах начиная с убийства и расчленения и заканчивая сожжением жертвенной плоти.

Согласно большому орфическому дидактическому стихотворению, вино было последним даром Диониса, а автор стихотворения наделяет именем Οἶνος («вино») самого бога. Перенос священного обряда из виноградников в орфические книги и мистерии произошел через переосмысление и заимствование тайной жертвенной церемонии, служившей окончанием триетериды. Упрощенная форма большого ритуала сохранилась на виноградниках. На протяжении всей греческой и римской древности был распространен обычай приносить в жертву виноградной лозе козу. Эта жертва объяснялась своего рода ius talionis: козы, когда их пускали на виноградники, совершали прегрешение относительно виноградных лоз.

«Так случилось, — говорит Марк Теренций Варрон, — что Дионису, первооткрывателю виноградной лозы, приносили в жертву козлов, в точности так, как если бы искупление шло голову за голову». Это объяснение предполагает идею замещения: козел вместо виноградной лозы. В эпиграмме Леонида Тареитского из-под земли, где пребывает расчлененный Дионис, звучит угрожающий козлу голос: «Только пожри мои плодоносящие лозы: корень еще принесет в достатке вина, чтоб окропить тебя, когда тебя принесут в жертву».

Еще более знаменательное замещение нашло выражение в том факте, что мясо жертвенного животного подвергалось варке. Обычно так поступали и тогда, когда приносили жертвы Горам (Ὥραι), богиням созревания, которые первыми приняли Диониса в Афинах. Филохор, афинский практик и теоретик культовых действий III в. до н.э., писал об этом в своем произведении «О жертвоприношениях»:

«Когда афиняне жертвуют Горам, они не жарят мясо, а варят его. У этих богинь они просят отвратить зной и не допустить засухи; они молят их ниспослать должное тепло и своевременный дождь, чтобы все растущее принесло плоды. Действительно, жареное менее полезно, вареное же не только устраняет в мясе сырость, но и размягчает твердые части, и остальное также делает съедобным».

В выражении «делать съедобным» Филохор употребляет слово, означающее одновременно «делать зрелым», «вызывать созревание» — πεπαίνειν.

До сих пор смысл церемонии представлялся вполне очевидным, лишь потому что нам еще не удалось обнаружить причины, по которой она содержалась в секрете. Ясно, что козленок должен был умереть, что бы из земли вновь произросла виноградная лоза. Мясо жертвенного животного подвергалось варению: точно так же и плоды на виноградных лозах должны были, созревая, становиться съедобными. Затем мясо держали над огнем и сжигали. По-гречески ὁλοκαυτοῦν («полностью сжигать») в этом контексте можно было сказать и ὁλοκαρποῦν («вызывать полную зрелость»).

Смешение сожженного мяса и земли засвидетельствовано в надписи из города Перинфа на Геллеспонте. Эта надпись, представляющая собой оракульское изречение Сивиллы, несколько таинственно обобщает процесс принесения в жертву козла. Возможно, именно благодаря оракулу в Перинфе была учреждена дионисийская община, а жертвоприношение предписывалось оракулом в качестве церемонии его основания. Надпись гласит:

«После того как Вакх, крикнув «Эвой!», получит удар,
Смешаются и кровь, и огонь, и пыль.»

Очевидно, что слова оракула указывали на убиение Диониса, которое и в Перинфе должно было повторяться в форме жертвоприношения. Вакх, недавно еще кричавший «Эвой!», был молодым богом, которого замещал козел. О подобном упоминает и Гимерий: «Дионис лежал там, почти мертвый, и все еще стонал от удара!». Описывая жертвоприношение, Гимерий переходит затем к изображению печали виноградной лозы, вина и винограда: «Виноградная лоза провисла, вино помутнело, а виноградины словно наполнились слезами!» Такое сопереживание можно принять за риторику и сентиментальность, однако в основе своей она столь же мало является сентиментальной выдумкой, как и жалобная песнь в гомеровской картине сбора винограда. Симпатическая связь между жертвой и виноградной лозой была существенной для дионисийского жертвоприношения. Бог воплощался в лозе не в меньшей степени, чем в жертвенном животном.

Непрерывность и неиссякаемость ζωή¹⁰ не нуждалась в обосновании, это представлялось как нечто само собой разумеющееся в каждом малом, отдельном, конкретном отрезке равным образом конкретной всеобщей жизни. Дионис для греков стоял выше козла и виноградной лозы. И то, и другое принадлежало к мифу Диониса, выражавшему общее в них обоих (и не только в них). Общим в козле и в виноградной лозе была бьющая через край жизнь. Самоочевидное предположение, что эта жизнь переходит из одного существа в другое и таким образом продолжается, служило указанием на божество, не заключенное в каком-либо индивиде. Дальнейшие указания на великий миф, содержавшиеся в большой мистической церемонии, прорывали границы религии виноградарей, которая изначально не была исключительно греческой религией, но которая лишь в Греции приобрела свой духовный характер, свою чистую «диалектику». Два наиболее секретных элемента церемонии являются такими указаниями на то ядро мифа, которое для греков оставалось неизрекаемым.
_____________________________
[10] ζωή, ион. ζόη, дор. ζωά и ζόα, эол. ζοΐα ἡ (тж. ζωᾶς βιοτή Eur.) жизнь.

• В Ведении Кереньи уделяет особое вниманию различению понятий ζωή и βίος: «Ζωή не допускает опыта собственного уничтожения: как бесконечная жизнь, она подвергается испытанию бесконечно и поэтому расходится с любым опытом, осуществляемым в качестве «биоса» (βίος), в конечной жизни».

Ни в одном греческом источнике не говорится, что это была за жидкость, в которой варился расчлененный козленок. Правда, в захоронениях IV-II вв. до н.э. на Крите, на острове Липари и в районе Сибариса в Южной Италии находили золотые листы, предназначенные для сопровождения посвященных в орфические мистерии в потусторонний мир. Рядом с Сибарисом, на месте возникшего впоследствии греческого города Фурии, были найдены два таких листа. На одном из них написано:

ἔριφος ἐς γάλ᾽ ἔπετον

«Козленком я пал в молоко».

Надпись на втором гласит:

χαῖρε παθὼν τὸ πάθημα τὸ δ᾽ οὔπω προσθ᾽ ἐπεπόνθεις
θεός ἐγένου ἐξ ἀνθρώπου. ἔριφος ἐς γάλα ἔπετες

«Здравствуй, о ты, перенесший страданье, какого раньше не ведал:
Богом ты стал из человека, козленком упав в молоко!»

На первом листе так говорит о себе посвященный, ожидая хорошего приема у богов подземного мира. Надпись на другом листе предполагает, что боги сами обратятся к нему с этими словами. Он отождествляет себя с козленком, упавшим в молоко (то, что это произошло не с целым, а с расчлененным козленком, не уточняется), и удостоверяет тем самым свой божественный статус. В словах «перенесший страданье, какого раньше не ведал» заключен явный намек на расчленение, а далее констатируется результат ритуала, апофеоз: «Богом ты стал из человека!» Здесь содержится недвусмысленное указание на инициацию через мистическую жертвенную церемонию. Мы узнаем, что жертвенный козленок был сварен в молоке, дабы затем доказать все же свою божественную неиссякаемую природу. Идентификация человека одновременно с животным и с богом была дополнением к первоначальному священному обряду, который у орфиков был не только переосмыслен, но использован в целях личного апофеоза. А это могло свершиться при помощи слов, произносимых посвященным, как, например, их произносит бог солнца в произведении одного христианского автора:

In olla decoquunt, septem veribus corporis mei mеmbrа lacerata subfigunt

«Они варят меня в котле, они нанизывают разорванные части моего тела на семь вертелов».

Ни один греческий или римский автор не говорил о варении в молоке при исполнении мистической жертвенной церемонии яснее, чем эти краткие орфические тексты на золотых листах. Согласно светскому поварскому искусству римлян, козленок или барашек отваривался в молоке или же поливался молоком после жарки. На самом же деле данный запрещенный ритуал не воспроизводится. В связи с этим заслуживает также внимания одно произведение новоаттической пластинки.

Два рельефа на боковых сторонах мраморного базиса в Ватикане, образец кoтopoго был создан, вероятно, во II в. до н.э., изображают, по-видимому, приготовления к какой-то тайной дионисийской жертвенной церемонии. В античном искусстве, как правило, изображались только приготовления к мистериальным действиям, а не сами мистерии. Одна из лицевых сторон базиса воспроизводит часто встречающуюся картину: старый, отягченный вином Дионис посещает дионисийского художника и его возлюбленную. На другой лицевой стороне представлена многозначительная сцена: два плачущих Эрота сжигают бабочку Психею — свою жертву и свою возлюбленную. По-гречески слово ψυχή имело одновременно значения «бабочка» и «душа», а Психея считалась мифической партнершей Эротов. Эроты поступают здесь точно так же, как и дионисийские женщины со своей жертвой — козленком. Кентавр, несущий на спине молодого сатира с лирой, и женщина-кентавр с менадой на спине расширяют рамки происходящего в направлении дионисийского потустороннего мира, куда кентавры переносят души блаженных. На обеих боковых сторонах того же самого базиса мы видим сцены, которые сохраняют надлежащую перспективу только при условии, что они служат приготовлениями к дионисийской жертве. На одной стороне от взрослой косули отнимают сосущего у нее молоко детеныша. Это делает полуобнаженная женщина, вероятно менада, собирающаяся предпринять с молодым животным σπαραγμός. Здесь же стоит пастух, взрастивший косулье семейство, причем явно в культовых целях. На другой стороне пожилой мужчина доит козу, которую держит за голову какая-то женщина. Она ожидает молоко, относительно которого, исходя из представленных в этом ряду сцен, можно сделать вывод, что оно также служило культовым целям.

Хотя сюжет варения козленка в молоке его матери не засвидетельствован на греческой почве, он часто встречается в семитской языковой традиции, где он подчас выражен не напрямую, но тем сильнее акцентирован. В Ветхом Завете неоднократно повторяется запрет: «Не вари козленка в молоке матери eгo». Израильтянам было запрещено совершать то, чему ханааниты, жившие по соседству, очевидно, придавали большое значение. Церемонией, предполагавшей варение козленка в молоке, был, по-видимому, ритуал виноградарей, чьи хлопоты вокруг виноградной лозы описываются в семижды повторяемых строфах. Речь идет о тексте из Рас-Шамра, из области, где бытовал киликийско-хеттский миф о драконе, распространившийся вплоть до Дельф и переходивший от одной Корикийской пещеры к другой. Этот текст написан на том самом западносемитском языке, на котором в Угарите говорили финикийцы, а в Палестине — ханааниты. В буквальном переводе Теодора Гастера строки, описывающие интересующий нас ритуал, звучат так:

«Над огнем семь раз… молодые мужчины
варят козленка в молоке… в свернувшемся
и через котел семь раз»…

В греческой церемонии это были семь частей; после варки их жарили на вертелах. Если они варились в молоке матери-козы, то этот обряд явно был не лишен мифического содержания. Он воскрешал в памяти картину младенческого счастья единения с матерью. Ставший богом козленок воссоединился с нею, подобно тому как Дионис поступал со своей божественной матерью. Согласно мифу, он спускался за ней в подземное царство. В той редакции мифа, из которой нам известна история странствия бога в подземный мир, мать зовется Семелой, для орфиков же она была Персефоной, дочерью Реи. В качестве благороднейшего материала для статуи Реи, которая, как известно, вновь собрала воедино тело расчлененного младенца Диониса, аргонавты избрали виноградную лозу гигантских размеров: именно из нее было вырезано ее культовое изображение. Это произошло в Малой Азии на горе Диндим, горе Великой Богини. В греческом поэтическом языке виноградная лоза или виноград называются матерью вина. Божественная «матерь винограда» вновь встречается нам здесь, на Ближнем Востоке.

Есть все основания говорить о дионисийской религии западных семитов, которая отнюдь не была перенята ими из римско-греческого мира, хотя в ней и закрепились некоторые поздние художественные формы, характерные для последнего. Франц Кюмон установил наличие таких памятников во время своей поездки по северной Сирии. Его внимание привлекли также виноградники на горе Дулукбаба, священной горе Юпитера Долихенского. Кюмон указал на великого хеттского бога с виноградом как на возможного предшественника бога неба из Долихе (Δολίχη), поскольку последний являлся также богом вина.¹¹ Французский исследователь привлек в этой связи и Дузареса, «арабского Вакха», уже Геродоту известного как Дионис.
_____________________________
[11] Δολίχη ἡ Долиха, город в сирийской области Коммагене, известный теплыми источниками и храмом Зевса Долихена (Δολιχηνός).

У шумеров была богиня, которую они называли «небесной виноградной лозой». Один арабский источник, относящийся уже к 1203-1204гг., подтверждает существование столь значительного культа виноградников, виноградной лозы и винограда, которым поклонялись как живым существам, что на почве этого возникла даже своего рода целительная магия — изначально это был piaculum, акт искупления, совершавшийся после сбора винограда. Относительно лечения болезни горла, в частности, говорилось:

«Одна женщина-джинн (Умм' Ункуд, «мать винограда» — К.К.) потеряла своего сына, и все, кто пренебрег оплакиванием его смерти, наказываются этой болезнью. Смерти можно избежать, если люди собираются, бьют себя по лицу и громко восклицают: «О матерь винограда, прости нас! Виноград мертв! Мы не знали этого!»

Предпосылкой приведенной мольбы о прощении было то, что на Ближнем Востоке, как и у Гомера, во время сбора винограда к виноградной лозе обращались с погребальным плачем.

Свидетелем расцвета дионисийской религии негреческого происхождения на территории между Геннисаретским озером и финикийским побережьем был основатель христианства, пересекший эту область пешком вплоть до Тира. Свои сравнения он охотно брал из жизни виноградарей, как до него это уже делали ветхозаветные поэты и пророки. О самом себе он говорит: «Я есмь истинная виноградная лоза». Слово Иеремии о благородной сначала, но затем выродившейся лозе Израиля, которое ближе всего стоит к слову Иисуса и которое, возможно, послужило для последнего образцом, оставалось в пределах метафоры. Слово же Иисуса разрушило эту метафору, придав ей значение некой мистической идентичности. В притче, в которой оно содержится, виноградарь символизирует отца, а виноградные лозы — учеников. В Евангелии от Иоанна притча заменяет изречение о вине, сказанное на Тайной Вечере: «Сие есть Кровь Моя!» — и одновременно обосновывает ее. Когда писалось Евангелие, Тайная Вечеря уже стала у христиан большим мистериальным действом. История его основания и первого исполнения казалась евангелисту слишком святой, чтобы рассказывать о ней в книге, написанной для широкого круга. Вместо этого он пишет, что Иисус отождествлял себя с виноградной лозой. Как следствие сего отождествления, Иисус говорил о вине как о своей крови и, расширяя сравнение, о мистериальном хлебе как о своей плоти. Акцент, сделанный им на том, что он есть истинная виноградная лоза, означал одновременно и дистанцирование — в данной связи дистанцирование от виноградника с его флорой и от событий, к которым он слишком приблизился через идентификацию. Ему было необходимо отгородиться от «ложной» лозы — от той, что вводила людей в заблуждение, поскольку скрывала в себе ложного бога и ложную религию.

Средиземноморская винодельческая культура служила единым, конкретным фоном для разного рода событий: с одной стороны, возникновения христианства, с другой — всего того, что можно суммировать под обобщающим термином «дионисийская религия». Существенный компонент греческой дионисийской религии, великая жертвенная церемония женщин и орфиков, до настоящих пор был раскрыт нами только отчасти. В этом культе имелась одна деталь, которую мы еще не расшифровали и по отношению к которой христианство являет собой полную противоположность. Как уже говорилось, при расчленении жертвенного животного нечто откладывалось в сторону и сохранялось в неприкосновенности. Этот кусок плоти был окутан наибольшей тайной. В греческом контексте нелегко понять: почему? Таинственность подтверждает важность хранимого в тайне предмета и одновременно его наполненность иррациональным содержанием, имевшим особое значение для участников обряда. Магические действия по своей структуре рациональны. Иррациональными они становятся из-за ложной идеи и ошибочного волевого акта, посредством которого исполнитель действия стремится достичь невозможного. В дионисийской жертвенной церемонии иррациональное отнюдь не исчерпывало себя в намерении женщин, которые следовали не собственной идее, а традиционному обычаю; оно простиралось гораздо дальше.

При расчленении жертвы жертвующие — в Ономакритовой версии сцены это были титаны — отложили сердце в сторону:

μούνεν γὰρ κραδίην νοερὴν λίπον

«ведь одно лишь разумное сердце оставили они»…

Так говорится в последней, философской, формулировке орфических сочинений. И в самом деле, сердце представляет собой довольно жесткий кусок мяса, совершенно не пригодный в пищу; поэтому легко было вообразить, что его отложили в сторону. Между тем именно сердце служило центральным элементом и соединительным звеном в той литературной дионисийской мифологии, которая была сконструирована при участии орфиков. Афина Паллада подобрала это сердце и принесла к отцу Зевсу, который приготовил из него напиток и дал его выпить Семеле; так Дионис был рожден во второй раз. В евгемерической редакции, где Зевс выступает в роли критского царя, его дочь Афина спрятала сердце брата в корзине, а эту корзину — настоящую cista mystica — носили в процессии в сопровождении дионисийских музыкальных инструментов.

Однако то, что носили в такой cista mystica или же в ликноне — mystica vannus,¹² — не могло оставаться в полной тайне. Это было не сердце, а фаллос. Сей факт ясен из самих орфических сочинений. Тот предмет, который богиня Гипта приняла от Зевса и, положив в ликнон, носила на голове, в одном тексте назывался κραδιαίος Διόνυσος. Слово κραδιαίος может иметь два значения, и оно представляет собой ключ к разгадке тайны. С этимологической точки зрения это слово выводится как из κραδία («сердце»), так и из κράδη («фиговое дерево»); в последнем случае оно обозначает предмет из ветви или древесины фигового дерева. В одном из мифов Дионис сам изготовил из фигового дерева фаллос для исполнения мистического обряда, связанного с его возвращением из подземного мира. Это мягкое дерево подходило для дионисийского «атрибута», псевдонимом которого было «сердце». Согласно источникам, предмет, сбереженный Афиной Палладой, был половым органом жертвенного козла, который не подвергался ни варению, ни обжариванию и не сжигался, но откладывался в сторону и сохранялся. Действие носило символический характер, и весьма вероятно, что, когда на следующий год наступала пора пробуждения Ликнита — божества, лежащего в ликноне, корзине для просеивания зерна, тогда вместо высохшего члена (или вместе с ним) использовался фаллос из фигового дерева.

Во время жертвенной церемонии половой орган козла играл мистическую роль, не допускавшую упоминания о нем. Между тем эта часть плоти не была бы нагружена никаким иррациональным содержанием, если бы она не рассматривалась как воплощение той самой мужской силы, которую изображали «атрибуты» из дерева, носимые во время фаллофорий. Неизрекаемой (ἀρρητόν) была связь женщин с этой pars рrо toto (часть вместо целого) неиссякаемой жизни, с этой конкретной частью конкретного единства ζωή.
_____________________________
[12] cista mystica (от греч. μυστική κίστη; ιερή κίστη) — мистический ларь Диониса, с символическими предметами в нем, который, во время праздничных процессий, носили специальные жрецы, кистофоры (κιστοφόρος). Во время мистерий из него выскальзывала змея, мистический образ Диониса. Культовый образ Деметры в элевсинских мистериях представляет ее сидящей на мистической цисте. В римскую эпоху циста (cista) стала всеобщим символом эзотерических мистериальных религий.

mystica vannus культ. корзина, в которой носили на головах жертвы и жертвенные принадлежности.

λῖκνον, λίκνον τό культ. корзина с первинками плодов (преподносившаяся преимущ. Вакху-Дионису в дни его праздника) Soph., Plut., Anth.


3. Каракалла (198-217). Сердика, Фракия. Æ 30mm (18.62g). Av: бюст Каракаллы в лавровом венке; AYT K M AYP CEYH ANTΩNEINOC. Rv: Деметра стоит с длинным горящим факелом, который обвивает змея; в правой руке держит патеру; рядом стоит мистическая циста, из которой выползает змея; OYΛПIAC CEPΔIKHC
4. Пергам, Мизия. Тетрадрахма (Кистофор, AR 27mm, 12.74g), ок. 180-133 до н.э. Av: внутри плющевого венка, мистическая циста (cista mystica), из которой выползает змей. Rv: два гения, в образе бородатых змей, обвивают горит.

• «Смысл соединения змеи и быка был прозрачен: Дионис — бык в мире живых и змий в подземном царстве. Существо бога вечно рождающегося и вечно умирающего есть постоянная смена этих двух образов или состояний бытия: бык превращается в змия, змий в быка.»
(Вячеслав Иванов. Дионис и прадионисийство. VI:2)

• «После покорения персов, Захвата Вавилона и победы над Дарием знаменитый Александр вступил в Индию, куда дотоле, как говорили жители этой земли, не считая воинства бога Диониса, никогда не вторгалось вражеское войско. Индийские цари Пор и Таксил не ладили между собой; Пора Александр взял в плен, а с Таксилом завязал дружбу. Этот царь стал показывать Александру чудеса индийской земли — многоводные реки, пестро оперенных птиц, благовонные растения и многое другое, удивительное в глазах грека. Среди прочих диковин он показал огромных размеров животное — воплощение Диониса, которому жители приносили жертвы. Это был змей пяти плетров (πλέθρον) длины; он жил на дне глубокого ущелья, образованного отвесными скалами и обнесенного сверху высокой стеной. Змей пожирал стада быков и овец, которые индийцы, скорее как тирану, чем как богу, доставляли ему.»
(Максим Тирский. «Следует ли почитать кумиры?»)

Дионис, в образе змея, лишний раз подчеркивает свою тождественность с Пифоном, хтоническим хранителем и хозяином Дельф, о чем упоминает автор в начале статьи.

_______________________________

Фрако-македонский регион. Статер (AR 21mm, 9.16g), 485-480 до н.э.
Av: козел с повернутой назад головой;
Rv: квадратное поле, разделенное на четыре части.
_______________________________

Кизик, Мизия. Статер (EL 20mm, 16.15g), ок. 550-500 до н.э.
Av: голова козла, справа — тунец;
Rv: квадратное поле, разделенное на четыре части.
_______________________________

Фокея (Φωκαίη), Иония. Гекта (EL 11mm, 2.57g), ок. 625-522 до н.э.
Av: бегущий горный козел (лат. Capra ibex), выше — тюлень;
Rv: квадратное поле без орнамента.
_______________________________
.
Фрако-македонский регион. Тригемиобол (AR 9mm, 1.00g), 480-460 до н.э.
Av: козел скачущий вправо;
Rv: квадрат разделенный на четыре части.
_______________________________

Фрако-македонский регион. Тетрадрахма (AR 15.03g), 530-480 до н.э.
Av: козел с человеческой головой;
Rv: квадрат разделенный на четыре части.
_______________________________

Айнос (Αἶνος), Фракия. Тетрадрахма (AR 23mm, 14.54g), ок. 372-369 до н.э.
Av: голова Гермеса в петасе;
Rv: козел, справа — лавровый венок; AINION
_______________________________

Айнос (Αἶνος), Фракия. Тетрадрахма (AR 24mm, 16.19g), ок. 412-409 до н.э.
Av: голова Гермеса в петасе;
Rv: козел в квадратном поле, справа — кадуцей; AINI
_______________________________
.
Эвагор I (Εὐαγόρας Α ́ 411-374до н.э.). Саламин (Σαλαμῖνος), Кипр. Сигл (AR 20mm, 10.93g).
Av: голова Геракла в львиной шкуре; e-u-wa-ko-ro (имя царя на киприотском диалекте).
Rv: лежащий козел; pa-si-le-wo-se («царь» на киприотском диалекте).
_______________________________

Эвагор I (Εὐαγόρας Α ́ 411-374до н.э.). Саламин (Σαλαμῖνος), Кипр. Сигл (AR 22mm, 11.10g).
Av: Геракл сидит на шкуре льва, опираясь на палицу; в левой руке держит рог; e-u-wa-ko-ro (имя царя на киприотском диалекте).
Rv: лежащий козел; pa-si-le-wo-se (βασιλεύς на киприотском диалекте греческого языка).
_______________________________

Келендерис, Киликия. Статер (AR 22mm, 10.35g), ок. 400 до н.э.
Av: эфеб, соскакивающий с лошади;
Rv: козел с повернутой назад головой; KEΛEN
_______________________________

Гимера (Ἱμέρα), Сицилия. Литра (AR 12mm, 0.68g), ок. 470-450 до н.э.
Av: крылатая протома козла с человеческой головой;
Rv: эфеб верхом на козле; IMERAIΩN
_______________________________

Гимера (Ἱμέρα), Сицилия. Литра (AR 12mm, 0.77g), ок. 450-420 до н.э.
Av: крылатая протома козла с человеческой головой;
Rv: эфеб верхом на козле; IMEPAIΩN (retrograde).
_______________________________

Безверхин Андрей Сергеевич
ГЕНЕЗИС И СТРУКТУРА ОРФИЧЕСКОГО МИСТЕРИАЛЬНОГО КУЛЬТА


Орфический культ возник во Фракии в VIII-VI вв. до н.э. и получил распространение в Македонии, Греции, Южной Италии и Сицилии, позднее — в Риме. Мифическая биография основателя культа Орфея Самофракийского содержит следующие символические элементы: он был божественного происхождения и родоначальник тайных культов. Согласно Берлинскому папирусу 44 (II в. до н.э., парафраза орфической версии гимна к Деметре): «Орфей был сыном Эагра и Музы Каллиопы. Царь Муз Аполлон вдохновил его, посему, став боговдохновенным, он сочинил гимны, которые, слегка исправив, записал Мусей. Он научил эллинов и варваров чтить священные обряды и был весьма рачителен во всяком богопочитании: посвящениях, таинствах/мистериях, очищениях и оракулах» [1, c. 42].

Кроме своего божественного происхождения, Орфей сам, как сообщает Диодор Сицилийский, был посвящен в таинства идейскими колдунами Дактилями (δάκτυλοι¹): «Они (…) подвизались в заклинаниях, обрядах посвящения и мистериях, и во время своего пребывания в Самофракии приводили этим в немалое изумление местных жителей. В это время Орфей, одаренный замечательными природными способностями к поэзии и пению, сделался их учеником и впервые ввел у эллинов посвящения в мистерии» [1, c. 39].
_______________________________
[1] δάκτυλοι Ἰδαῖοι — дактили горы Ида, т.е. жрецы Кибелы.

Следует упомянуть и миф об Орфее, изложенный Овидием (Метаморфозы, 1, 1-85; 11, 1-66) и Вергилием (Георгики 4, 454-526), согласно которому, Орфей спустился в Аид, чтобы вернуть погибшую от укуса змеи свою жену — нимфу Эвридику. Звуки его музыки укротили Цербера, исторгли слезы у Эринний и растрогали Персефону, которая разрешила вернуть Эвридику на землю, но с условием не оглядываться на тень своей жены и не разговаривать с ней до выхода на дневной свет. Орфей нарушил запрет и навсегда потерял жену. Самого его растерзали менады за то, что он отказался принять участие в оргии, после смерти жены избегая женщин. В этом мифе важно отметить, что Орфей, по словам Платона, «исхитрился войти в Аид живым» (Метаморфозы, 1, 1-85; 11, 1-66). Этот элемент мифической биографии Орфея обосновывал его статус миста-инициатора, преодолевшего такой аспект Мойры-Судьбы как смерть.

В целом, мифологическая фигура Орфея, полубожественного поэта, музыканта и богослова, оставившего гимны и поэмы, посвященные богам и их отношениям со смертными, была конституирующим элементом орфического мистериального культа. Именно сочинения Орфея, содержавшие сакральное знание, тайное учение, а также способы посвящения в него, передавали в рамках своего культа орфики. Попытаемся реконструировать из имеющихся источников это тайное учение.

Олимпиодор: «у Орфея рассказано о четырех царствах: первое — Урана, которое наследовал Крон, оскопивший своего отца, после Крона царствовал Зевс, который низверг отца в Тартар, приемником Зевса был Дионис, который, как говорят, по наущению Геры был растерзан Титанами, которые и вкусили его плоти. Разгневавшись на них, Зевс поразил их молнией и из копоти испарений, поднявшихся от них (которая стала материей), произошли люди. мы не должны выводить себя сами (из тела), поскольку мы часть Диониса, коль скоро мы состоим из копоти Титанов, вкусивших его плоти» [1, с. 59].

Следует отметить, что этот орфический миф о растерзании Диониса Титанами не внешний мир описывал, а задавал знание о том, что человеческая природа состоит из смеси низменной (титанической) и божественной (дионисийской) частей и тем самым определял и формировал человека в его бытийном статусе. Кроме того, другие аспекты мифа сообщали, что через свою титаническую часть человек причастен к связанному со страданиями кругу рождений и смертей. Согласно Проклу: «После мифического суда над Титанами и рождения от них этих смертных существ [Орфей] говорит, во-первых, что души сменяют жизни через определенные периоды времени и многократно вселяются в различные человеческие тела; во-вторых, о том, что возможно переселение человеческих душ и в других животных» [1, с. 60-61]. Путем освобождения из круга метемпсихоза и выступала орфическая мистериальная инициация. Прокл: «у Орфея посвящаемые в таинство Диониса молятся: кругу конец положить и от зла вздохнуть с облегчением». Симпликий: «[Души] привязаны воздающим всем по заслугам богом-демиургом к колесу судьбы и рождения, от которого, согласно Орфею, невозможно освободиться, если не умилостивить тех богов, «коим приказ от Зевса отвязать от круга и дать от зла передышку «человеческим душам». Олимпиодор: «Дионис — источник избавления, поэтому его зовут Лисием (Избавителем)»² [1, с. 60-61].
_______________________________
[2] Λύσιος
1) освобождающий (от проклятия), прощающий (θεοί Plat.);
2) отгоняющий заботы, дающий забвение (Βάκχος Plut.)

Тайный аспект орфического культа, связанный с растерзанием бога Диониса, служивший своего рода ритуальной моделью для организации состояний разделения составной природы посвящаемого, осуществлялся через некоторое символическое растерзание тела. Климент Александрийский (ум. в 215г. н.э.), христианский писатель и теолог, сообщает следующую зловещую деталь:

«Таинства Диониса совершенно бесчеловечны. Когда он был еще ребенком и вокруг него плясали вооруженные Куреты, к нему обманом подкрались Титаны и, обманув его детскими игрушками, растерзали его еще младенца, как говорит поэт таинства фракиец Орфей:

Шишка сосны, трещетка и гнуточленны игрушки,
Дивные яблоки в злате от Гесперид звонкогласых.

Символы этого таинства: … игральная кость (ἀστράγαλος), мяч, сосновая шишка (или волчок), яблоки, трещетка, зеркало, клок шерсти» [1, с. 58].

Неизвестно как буквально воспроизводился ритуал. Смутные сведения содержит так называемый «Гуробский папирус», датируемый III в. до н.э. Текст плохо сохранился, но по отрывкам мы можем судить, что совершалось ритуальное жертвоприношение «козла или барана», мясо которого съедал непосвященный и обращался к богам с молитвой Единства Диониса, возрождения. Упоминаются символы таинства — роковые игрушки: шишка, трещетка, астрагалы, зеркало [1, с. 43]. Суть ритуала видимо состояла в том, что он задавал состояние индивидуального проживания мифа о растерзании Диониса, в результате чего посвященный преодолевал свою титаническую природу (склонную к разрушению и насилию), изживал ее и обретал как бы «второе рождение», вступал в новое состояние. Некоторое подтверждение нашей гипотезы находим у Плутарха в сочинении «О плотоядии», где утверждается, что миф о страстях и расчленении Диониса Титанами в аллегорической форме говорит о новом рождении (παλιγγενεσία), связанном с преодолением иррациональной, неупорядоченной, демонической, титанической части человека, приверженной насилию.

Важнейшим элементом ритуальной практики орфических мистерий были гимны. Происхождение самого слова «гимн» (ὕμνος) связанно с глаголом «ткать» (ὑφαίνω), отсюда понимание гимна как «сотканной» песни, обращенной к богам [2, с. 5]. На ритуальный характер орфических гимнов указывают предваряющие их примечания. Перед магическим воззванием к божеству следует воскурить фимиам, различные ароматические вещества: ладан, смирну (или миро), смолу-стиракту, либо дым от сжигаемых семян бобов и кусочков благовонного дерева. Общая структура гимнов состоит в призывании богов через произнесение их имен, бытийных характеристик (происхождение бога или богини, место в иерархии божественных существ и т.п.), а также заключительной просьбы участников ритуала. Главная цель гимнов — эпифания (επιφάνια, «явление») божественного существа, вмешательство и помощь сверхчеловеческой силы в дела смертных. Приведем для иллюстрации несколько текстов орфических гимнов.

ДИОНИСУ (фимиам, стиракта)

Я Диониса зову, оглашенного криками «эйа»!³
Перворожденный и триждырожденный, двусущий владыка,
Неизреченный, неистовый, тайный, двухвидный, двурогий,
В пышном плюще, быколикий, «эвой»⁴ восклицающий, бурный,
Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний, увитый
Лозами, полными гроздьев, — тебя Персефоны с Зевесом
Неизреченное ложе, о бог Евбулей,⁵ породило.
Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же
Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,
Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!
___________________________
[3] εὖα interj. эва! — возглас ликования в честь Вакха Eur., Anth.
[4] εὐαί или εὐοῖ — вакхические возгласы-приветствия;
[5] Εὐβουλεύς (εὐ-βουλεύς), -έως adj. подающий благие советы (эпитет Зевса, Гадеса и др.) Diod., Plut.


САБАЗИЮ (фимиам, ароматы)

Отче Сабазий, внемли, сын Крона, о демон преславный!
Ты Диониса, шумливого Вакха, ты Эйрафиота⁶
Вынул на свет из бедра, дабы он, посвященный, явился
С Гиптой прекраснопланитной на Тмол, священный и славный,
Ныне, Фригийский владыка, всецарственный, ты, о блаженный,
К мистам гряди благосклонно, гряди как оплот и подмога!
___________________________
[6] εἰραφιώτης (-ου) adj. m предполож. {ῥάπτω} зашитый (подразумевается в бедро Зевса), эпитет Вакха HH.


СЕМЕЛЕ (фимиам, стиракта)

Кличу я Кадмову дщерь, всецарицу, прекрасную видом,
Кличу Семелу я пышнокудрявую, с грудью высокой,
Многовеселого мать Диониса, носителя тирса,
Ту, что познала великие роды средь огненных вспышек
Молний потока, рождая от Зевса, метателя молний.
Почести смертные ей воздадут наряду с Персефоной
Достопочтенной, трехлетие каждое празднуя праздник
В честь появленья на свет Диониса, способного к жизни,
Трапезой благосвятой и чистым обрядом мистерий.
Ныне, Кадмида,⁷ богиня, владычица, я умоляю, —
К нам призывая тебя, — будь к мистам вовек благосклонна!
___________________________
[7] Καδμηΐς (-ΐδος) ἡ дочь Кадма, т.е. Семела HH.

Орфическая традиция сохранила нам уникальные свидетельства о сакральных состояниях мистериального посвящения в новые состояния бытия. Речь идет о золотых пластинках из погребений орфиков-мистов содержащих тексты, которые должны были помочь умершему освободиться от колеса перерождений через припоминание сакрального, инициатического знания. Приведем полный текст одной пластинки [1, с. 45], из погребения в Гиппонионе (Hipponion, греч. Ἱππόνιον, Южная Италия), датируемого началом IV в. до н.э.:

Эта могила принадлежит Мнемосине.
Когда тебе суждено будет умереть,
Ты пойдешь в хорошо сделанный дом Аида.
Справа — источник. Рядом с ним стоит белый кипарис.
Здесь охлаждаются опускающиеся души мертвых.
К этому источнику даже близко не подходи.
Дальше ты найдешь текущую из озера Мнемосины
Холодную воду. Над ней — стражи,
Которые спросят тебя проницательно:
«Что ищешь ты во мраке губительного Аида?»
Скажи: «Я сын Тяжелой и звездного Неба.
Я иссох от жажды и погибаю. Так дайте же быстро
Холодной воды, текущей из озера Мнемосины».
И они сжалятся над тобой, повинуясь Подземному Царю,
И дадут тебе пить из озера Мнемосины.
И ты пойдешь по многолюдной священной дороге,
По которой идут и другие славные вакханты и мисты…

Как видим, смысл и функция инициатического текста пластинки состояли в сохранении памяти умершего миста тайного орфического знания о двусоставной природе человека и необходимости отделения дионисийской части от титанической для освобождения из круга метемпсихоза. Необходимо подчеркнуть важную роль богини памяти Мнемосины. Так, в посвященном ей орфическом гимне сказано: «Память ее не подвластна забвенью, губящему разум. Держит с душой съединенным весь ум человека, бодрая вечно, способная тотчас в памяти вызвать у нас, что когда-либо в душу запало». Отсюда ритуальная просьба: «блаженная, память у мистов буди об обряде — Благосвященном, богиня, забывчивость прочь отгоняя!» [2, с. 257]. Таким образом, память о своем божественном происхождении давала возможность душе миста избежать череды перевоплощений после смерти, сохраняя индивидуальное сознание, направленное мистериальным посвящением на сакральное знание своей дионисийской части и руководствующимся ритуальными правилами поведения после смерти.

Другие золотые пластинки из погребений Фурии (Южная Италия, ок. 300 до н.э.), Петелии (Южная Италия, ок. 400-350 до н.э.), Фарсала (Фессалии, ок. 350-320 до н.э.), Фурии (Южная Италия, ок. 400-350 до н.э.) содержат напоминания умершему мисту о его происхождении от счастливого рода бессмертных богов, о том, что он «словно быстроногий бегун» вырвался из многострадального, мучительного круга, что он «дитя Земли и звездного Неба», но род его именно небесный и подлинное имя — Астерий (Ἀστέριος, «Звездный»), а поэтому стражи должны напоить его водой из озера Мнемосины и тогда, «счастливый и блаженный», мист посвящался в главную тайну: «Радуйся, испытав испытанное, прежде ты не испытывал этого никогда. Ты стал богом из человека. Ты — козленок [который] упал в молоко» [1, с. 43-45].

Как замечает в своей статье «Орфизм и греческое общество в VI-IV вв. до н.э.» И.А. Макаров, орфическая мистериальная идея об изменении онтологического статуса смертного на божественный «не имеет параллелей среди того, что нам известно о греческих мистериях рассматриваемого времени» [3, а 12]. Именно этот аспект отличал орфические мистерии от общегреческих Дионисий и Вакханалий, определял особый способ существования орфической традиции. Скудость источников позволяет нам реконструировать следующие моменты: согласно Геродоту (V в. до н.э.), орфики ходили в белых льняных одеждах-хитонах, избегая шерстяных одежд и запрещая в них хоронить своих мистов [1, с. 42]. Платон (V-IV в. до н.э.) сообщает, что орфики были бродячими жрецами и прорицателями, имевшими у себя кучу книг Орфея и Мусея, по которым они совершали жертвоприношения, «убеждая не только частных лиц, но и целые города, что де и для тех, кто еще жив, и для тех, кто уже умер, существуют избавления и очищения от прегрешений посредством посвящения в таинства», что избавляет нас от загробных страданий, а кто жертв не приносил, тех ожидают ужасы» [1, с. 40]. Теофраст (372-287 до н.э.) пишет, что орфеотелесты (ὀρφεοτελεστής)⁸ занимались снотолкованием, провидением и гаданием и пользовались большим спросом у греков [1, с. 39].

Как видим, функция орфического братства состояла в обслуживании сакральных состояний (сон, смерть) через воспроизводство ритуальных действий (жертвоприношений, снотолкований, посвящений) фиксированных в традиции, восходившей к божественной фигуре Орфея Самофракийского. И.А. Макаров в вышеобозначенном исследовании на основании анализа орфических захоронений (пластинки из золота, обширность самих захоронений), антропогонии, космогонии, учении о метемпсихозе и реинкарнации, связях с пифагорейской традицией, относительно социального статуса орфиков делает вывод о том, что «влияние орфизма (в VI-IV вв. до н.э.) обнаруживается не столько в широких слоях греческого общества, сколько среди представителей полисной аристократии» [3, с. 19]. Мы присоединяемся к этому мнению исследователя, выступающего против распространенных представлений об орфизме как религии простого народа (поскольку в орфизме центральное место занимал миф о Дионисе, а Дионис — божество, почитавшееся по преимуществу простонародьем [4, с. 149-156]). Тайный, инициатический аспект культа Диониса, связанный с изменением онтологического статуса, посвящением в божественные состояния мог быть доступным лишь избранным, лучшим. Не случайно такой аристократ как Гераклит Эфесский (конец VI — начало V вв. до н.э.) относительно общенародных празднеств и воздвижений фаллосов в честь Диониса скептически замечал: «Но тождествен Аид… с Дионисом, одержимые коим они беснуются и предаются вакхованию»⁹ [1, с. 217]. Действительно, то, что для простого смертного было праздником жизни, для посвященного выступало символом смерти и инициатического перерождения в божественное существо.
_______________________________
[8] ὀρφεοτελεστής (ὀρφεο-τελεστής), -οῦ ὁ орфеотелест, посвящающий в орфические таинства Plut.
τελεστικός 3
1) связанный с посвящением в таинства (ἐπίπνοια Plat.);
2) проникнутый таинствами, посвященный в таинства (βίος Plat.; σοφία Plut.);
3) умеющий доводить до конца, целеустремленный (τ. καὴ ἀνυστικός Arst.).

[9] βακχεῖος, βάκχειος
1) вакхов, вакхический (βότρυς Soph.; νόμος Eur.; ῥυθμός Xen.; ὄρχησις Plat.);
2) исступленный, неистовый, ликующий (κάρα Eur.; Διόνυσος HH. и θεός Soph.).

Таким образом, орфический мистериальный культ был тем инструментом сакральной самоорганизации античного человека, в рамках которого орфеотелесты (странствующие орфические жрецы), ведшие, согласно Платону, особый образ жизни — Ὀρφικός βίος (орфический образ жизни), основанный на ритуальных ограничениях и воздержаниях, передавали тайное учение божественного певца и поэта Орфея Самофракийского об отношениях богов и людей и путях инициатического освобождения последних от своей титанической природы, ради приобщения к сонму бессмертных богов и героев.

_______________________________
Ссылки в тексте:
[1]. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики // Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989.
[2]. Античные гимны. М., 1988.
[3]. Макаров И.А. Орфизм и греческое общество в VI-IV вв. до н.э. // Вестник древней истории №1. 1999.
[4]. Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957.


https://cyberleninka.ru/article/n/genezis-i-strukt...ficheskogo-misterialnogo-kulta
_______________________________

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ


В широком смысле, под жертвоприношением подразумевается любое приношение богам, которым выражается зависимость от них, благоговение и благодарность, или посредством которого желают приобрести божественную милость. Под понятие жертвоприношение подходят и священные подарки, которые отличаются от жертвы в собственном смысле тем, что они предназначаются богам для постоянного пользования, между тем как собственно жертва доставляет им только сиюминутное наслаждение. К жертвоприношениям относятся и те предметы, которые клали или вешали в храме, но которые там долго не оставались, например, первые плоды, цветы и т.п. (ἀκροθίνια, primitiae). У греков и римлян жертва была главной частью культа и самым важным актом большей части праздников. Жертвоприношения приносились как в праздничные дни, так и в обыкновенные, притом как частными лицами, семействами, родами, так и от лица всего государства. Их приносили при каждом значительном событии в жизни как частного лица, так и народа. Жертвоприношение можно разделить на два основных вида: кровавые и бескровные.

К бескровным жертвам относятся первые плоды полей и садов (ἀπαρχαί — «начатки, первинки, первый сбор плодов»), что составляет самый древний вид жертвы раннего периода. Начатки приносились не только тем божествам, которые считались специальными покровителями земледелия вообще, или отдельных его отраслей (Деметра, Дионис и пр.), но и другим по различным причинам. Так, например, Матери богов во многих местах приносились блюда (κερνή), на которых были разложены по отделениям разного рода плоды: пшеница, ячмень, горох, чечевица и пр. (Афин. XI, 476). Аполлону и Артемиде в праздник Фаргелий приносились начатки плодов и свежие хлебы; Аполлону же и Горам осенью приносились начатки плодов под названием πυανόψια (откуда получил свое название месяц Pυανοψιών, встречающийся во многих ионических календарях). В Афинах в праздник Осхофорий приносились Афине виноградные гроздья.

Другой вид бескровных жертв представляют печения, различавшиеся по приготовлению, формам и названиям (πόπανα, πέμματα, μάζαι и др.). Своими формами печения нередко намекали на те или иные качества или обязанности богов. Так, например, Артемиде как богине луны приносились круглые лепешки (ἀμφιφώντες) или печения с рогами, Аполлону — печения в виде лиры, лука, стрелы и т.п. Особого упоминания заслуживают медовые лепешки (μελιτοῦτται), употреблявшиеся для умилостивления хтонических сил: их клали, например, в гроб умершим для укрощения пса Кербера, охранявшего вход в подземное царство, бросали змеям при гадании у Трофония, кормили ими священную змею на афинском Акрополе.

Печения жертвовались всем богам и притом с соблюдением тех же обычаев, которые соблюдались при кровавых жертвах: в жертву небесным богам они сжигались на алтарях, подземным богам и душам усопших — на жертвеннике (ἐσχάρα) или на гробнице, при жертвоприношении морским или речным богам — бросались в воду. Для сожжения использовали горючие материалы, дающие много дыма (кедровое, лавровое дерево, смола гумми). Иногда, впрочем, жертвенные печенья просто оставляли на алтарях.

Животные жертвы были самыми важными и самыми традиционными в течение всего античного периода. Выбор жертвенного животного был обусловлен определенными соображениями. Некоторых животных не приносили в жертву определенным божествам, например, козу — Афине; другие божества, напротив, «требовали» себе в жертву то или иное животное. Это предпочтение одних животных другим основывалось на том, что известное животное или было особенно любимо богом, или, напротив, считалось ему враждебным и ненавистным. Так обычно объясняется то обстоятельство, что Деметре приносили в жертву преимущественно свинью, а Дионису — козла, так как свинья наносит вред полям, а козел — винограду. Посейдон любил, чтобы ему приносили в жертву черных быков и лошадей. Богам рек приносили в жертву лошадей. Рыбу и дичь жертвовали редко (оленя приносили в жертву Артемиде, богине охоты), птиц — чаще (петуха — Асклепию, голубей — Афродите, перепелов — Геркулесу).

Самыми распространенными жертвенными животными были быки, овцы, козы и свиньи, причем самцов предпочитали самкам. Иногда для одной жертвы объединяли трех животных различных пород (τριττύς, τριττύα, suovetaurilia, solitaurilia), как у Гомера в «Одиссее», быка, барана и кабана. Иногда жертва состояла из значительного числа животных, а во время больших праздников в богатых городах число жертвенных животных доходило до ста. В Риме во время 2-й Пунической войны была принесена жертва из 300 быков. Даже частные лица иногда приносили дорогостоящие жертвы. Гекатомбой первоначально называлось жертвоприношение из ста животных, затем этим же словом обозначали всякую большую и торжественную жертву.

Животные, предназначавшиеся для жертвы, должны были быть здоровыми и без телесных недостатков, которых еще не использовали для работ. Особенно воспрещалось приносить в жертву рабочего быка. Для жертвенного животного также требовался определенный возраст. Относительно пола соблюдалось правило: мужским божествам приносили в жертву самцов, а женским — самок. Кроме того, учитывалось различие по цвету, причем верховным богам приносили в жертву животных белого цвета, а подземным и богам моря — черного цвета. Эти различия в общем были одинаковы у греков и римлян. Римляне разделяли жертвенных животных на majores и lactentes (взрослых и молочных), на victimae (быки) и hostiae (мелкий скот), преимущественно овцы (victima maior est, hostia minor).


1. Римская республика. Монетарий Авл Постумий Альбин (Aulus Postumius Albinus). Денарий серрат (AR 19mm, 4.16g), 81 до н.э. Av: бюст Дианы с луком и колчаном за спиной, выше — голова быка. Rv: сцена жертвоприношения быка; A POST A F S N ALBIN (А. Постумий Альбин сын Спурия Альбина).
2. Римская республика. Л.Помпоний Моло (Lucius Pomponius Molo). Денарий (AR 20mm, 3.99g), 97 до н.э. Av: голова Аполлона в лавровом венке; L. POMPON. MOLO. Rv: царь Нума Помпилиус, с литуусом в руках, стоит перед горящим алтарём, виктимарий держит козла, приготовленного к закланию; NVMA POMPIL

Древнейшему греческому культу, также как и культу многих народов, не были чужды человеческие жертвы. Несмотря на то что в некоторых культах, равно как и в культе Ликейского Зевса, принесение человеческих жертв основано было на том воззрении, что божество находит наслаждение в человеческом мясе, по большей части жертвы эти имели основанием желание умилостивить божество принесением в жертву представителя народа, чтобы отвратить гнев бога, лежащий на всем народе.

Очистительные человеческие жертвы, перенесенные в Грецию извне, принадлежат к раннему периоду жизни греческого народа. Однако как только гуманистическое чувство народа начало крепнуть, человеческие жертвы были по большей части отменены. Там же, где они сохранились, такие жертвоприношения существовали фиктивно: их заменяли другими объектами, например, животными или неодушевленными предметами, или же смягчали иным способом. Так, для жертвы избирали преступников, которые до этого были осуждены на смерть. Иногда довольствовались только пролитием человеческой крови (сечение спартанских мальчиков возле алтаря Артемиды).

Человеческие жертвы при погребениях предназначались не богам, но теням умерших для удовлетворения гнева или чувства мести умершего. У римлян в отдаленной древности также существовали человеческие жертвоприношения для умилостивления подземных богов человеческой кровью. Но этот жестокий обычай здесь также был смягчен или отменен. По древнему закону Ромула, подземным богам посвящали некоторых преступников (например, изменников), и тот, кто убивал их, не считался преступником (parricida). Во время праздника Юпитера Латийского (Jupiter Latiarias) также приносили в жертву преступника. На праздниках (компиталиях) Мании, матери ларов, в жертву сначала приносили детей, а со времени Юния Брута — головки мака или чеснока (ut pro capitibus supplicaretur). В консульство Гн. Корнелия Лентула и П. Лициния Красса (97 до н.э.) человеческие жертвы были запрещены постановлением сената.


ВОЗЛИЯНИЕ

Возлияние¹ было центральным и жизненно важным аспектом древнегреческой религии и одной из самых простых и распространенных форм религиозной практики. Это один из основных религиозных актов, которые определяли благочестие в Древней Греции, начиная с бронзового века и даже доисторической Греции. Ритуал возлияния был частью повседневной жизни, и мог выполняться каждый день (и утром, и вечером).
_________________________
[1] λοιβή ἡ культовое возлияние; (λοιβαὴ Διός Aesch.; λ. οἴνου Plat.)
σπονδή, дор. σπονδά ἡ (преимущ. pl.) культ. возлияние; ex: τρίτα σπονδὰς ποιεῖν Xen. — совершать три возлияния (в честь Гермеса, Харит и Зевса-избавителя).
χοή ἡ [χέω] возлияние (преимущественно, в отличие от λοιβή и σπονδή) в честь умерших (из воды, вина и меда) Hom., Trag., Her., Plut.; ex: χοέν или χοὰς χεῖσθαί τινι Hom., Aesch. — совершать заупокойное возлияние в честь кого-либо.

Совместная трапеза (συμπόσιον) была наиболее ярким выражением социальных, политических и религиозных отношений. Общая трапеза как социальное учреждение, в период приблизительно от 300 до н.э. до 300 н.э., у греков, римлян, египтян, имела одни и те же обычаи приема пищи, с похожей символикой и правилами. Общие трапезы становились частью обряда жертвоприношения, который был символом совместной трапезы богов и людей. Симпосий имел характер развлекательного, дискуссионного, философского общения членов формально организованного сообщества или религиозной группы.

Условно греко-римский пир был разделен на две части — первая предназначалась для приема пищи (δεῖπνον), а вторая — для винных возлияний (πόσις) и развлечений, которая предварялась жертвенным возлиянием вина, преимущественно, Дионису и Зевсу Спасителю.

Возлияние также совершалось при молитвах об успехе какого-либо предприятия, при торжественных договорах, при жертвоприношении в честь умерших. Возлияние, как и всякая жертва, совершалось чистыми руками, причем вино для жертвоприношения должно было быть чистым, а не смешанным с водой, за исключением возлияний Гермесу и жертвоприношений, приносившихся за столом. Кроме вина, для возлияний использовали мед, молоко, растительное масло. Вино никогда не приносили в жертву музам и нимфам, Гелиосу, Афродите Урании, аттическим Эвменидам. Возлияния мертвым состояли преимущественно из меда (μελίσπονδα) и вина, иногда мед смешивался с молоком (μελίκρατα γάλακτος).


ФИАЛА МЕЗОМФАЛ

Фиала (φιάλη) — древнегреческая плоская чаша без ручек, из керамики или металла, с краями слегка загнутыми во внутрь. Применялась как в бытовых целях, так и в качестве ритуальной посуды для возлияний богам (вином, молоком, водой). Часто в центре чаши делался полусферический выступ, тип подобных чаш называется фиала мезомфал (φιάλη μεσόμφαλος).²
_________________________
[2] φιάλη μεσόμφαλος τό фиала, чаша для возлияний с находящимся в самом центре выступом.

φιάλη (ᾰ) ἡ
1) сосуд для варки; ex: φ. ἀπύρωτος Hom.;
2) сосуд для питья, чаша; ex: (Pind., Her., Eur., Arph., Xen.; πίνειν ἐκ φιάλης Plat.);
3) ковш; ex: (φιάλαις ἐκ τοῦ κρατῆρος ἀρυτόμενοι Plat.);
4) погребальный сосуд; ex: (τὰ ὀστέα ἐν φιάλη θεῖναι Hom.);
5) поэт. чашеобразный щит; ex: φ. Ἄρεως Arst.;
6) архит. чашеобразное углубление, щиток; ex: (αἱ ὀροφαὴ καὴ θύραι χρυσαῖς φιάλαις λιθοκόλλητοι Diod.)
ὀμφαλός ὁ
1) анат. пуп(ок) Hom., Plat., Xen.
2) острый выступ, шишка; ex: ἀσπίδος Hom.
3) стержень (в середине ярма);
4) перен. пуп, средоточие, центр; ex: θαλάσσης Hom.; ἄστεος, χθονός Pind.; τῆς γῆς Plat.


3. Сцена возлияния на алтарь во время симпосия (συμπόσιον, пиршество). Краснофигурная фиала, ок. 480 до н.э. Лувр. Париж.
4. Аполлон, с лирой в левой руке, совершает возлияние вином. Чернофигурный килик, ок. 460 до н.э.
5. Сцена возлияния в фиалу Аида, сидящего на селле в проеме дистиля. Под антаблементом висит шапка-невидимка Аида (Ἄϊδος κυνέην — род башлыка, из шкуры животного, иногда металлический шлем), имевшая свойство делать надевшего ее невидимым. Она была подарена Аиду киклопами за то, что он освободил их (по приказу Зевса). Апулийский краснофигурный кратер, 340-320 до н.э.


6. Золотая фиала-мезомфал, IV в. до н.э. Боспорское царство, курган Куль-Оба.
7. Золотая фиала-мезомфал (d 230mm, h 40mm, 982g), эллинистический период (323-146 до н.э.). По торцу надпись: «[Посвящение] демарха Ахириса [стоимость или вес] 115 золотых [статеров]» (ΔAMAPXOY AXYPIOΣ / XPYΣOI Пbb)

Фиала из кургана Куль-Оба [4] выполнена в виде лучевой звезды, в которой 12 больших лучей и 12 меньшего размера, что наводит на мысль о знании мастера, изготовившего чашу, о суточном делении времени на 24 часа. Каждый из лучей несет изображение горгонейона. По краю чаши идет ряд из 24-х мужских голов с длинными бородами.

На фиале Ахириса (называемой так из-за посвящения на торце) изображены три кольца из 36 желудей и четвертое, внутреннее, из буковых орехов. В наиболее удаленном от центра кольце желуди чередуются с пчелами — два символа земных «плодов в изобилье», как писал Гесиод. В центре — большой омфал, который часто отождествляется с дельфийским омфалом, считавшимся центром Земли (в географическом смысле этого слова). Хотя пуп Земли изображался в виде камня яйцеобразной формы, вытянутого вверх. Омфал чаши, напротив, всегда выполнялся слегка приплюснутым.

С другой стороны, золотой шаровидный омфал на чаше Ахириса навевает аллюзии, связанные с солярным символизмом. Вытянутые (от центра к краю) желуди и орехи, также ассоциируются солнечными лучами. Солярная символика для ритуальных чаш — явление скорее естественное, нежели случайное. Любой круглый предмет украшался солнечным символом — круг с расходящимися лучами. Если для бытовых предметов это обычная практика, то для ритуальной утвари это тем более норма.

Помимо фиалы Ахириса, есть и другие чаши, на которых омфал выполнялся в виде шарообразного выступа. Однако всегда, может за редким исключением, омфал имеет приплюснутую форму. Это дает повод для предположения, что, вероятнее всего, «выпуклость» в центре чаши — является ничем иным как жертвенной медовой лепешкой, какие приносили хтоническим богам (Дионису Зимнему, Аиду, гениям местности, героям или просто умершим родственникам). Медовая лепешка, лежащая в центре фиалы, естественно, могла нести в себе солярный аспект, но это не символ солнца, как такового. Это символ несущий в себе солярную энергию жизни, так необходимую насельникам Аида. Тем же целям служили и медовые возлияния.

Фиалы с полусферой в центре, видимо, возникли, как канон, из-за чисто механического перенесения изображения фиалы с жертвенной лепешкой. Изначальное предназначение которой, как упоминалось выше, — ритуальное — возможность новопреставившемуся задобрить Кербера, спускаясь в царство Аида. Либо желание задобрить гения местности (или других хтонических богов), дабы те послали хороший урожай.

«В Риме были два храма Юноны Соспиты: один на Forum olitonum (Овощная площадь) и другой на Палатине, но это были по сравнению с ланувийским храмом второстепенные святилища. В пещере рощи содержался священный змей (гений места), которому ежегодно весной избранная девушка, входившая в пещеру с завязанными глазами, приносила жертвенную лепешку, при этом — если змей принимал лепешку, то это считалось знаком чистоты девушки и знамением плодородия года. Точно так же в определенный день в году совершали жертвоприношение в Ланувийской роще римские консулы.»

8. Фиала-мезомфал. Краснофигурная аттическая керамика, ок. 430 до н.э.
9. Апулийская краснофигурная фиала-мезомфал, ок. 320-300 до н.э.

Нельзя, однако, не отметить попытку, в римской ритуальной практике, обыграть сходство фиалы-мезомфал с солярным символом ☉ (круг с точкой в центре, заимствованный из египетской иероглифики). На иллюстрациях ниже мы видим фиалу (лат. patera), с расходящимися от омфала (лат. umbo) лучами, не только в руках усопшего, но и на стенках саркофага.


Крышка погребальной урны, II в. до н.э. Лувр. Этрусские древности.
_______________________


Крышка погребальной урны, III в. до н.э. Лувр. Этрусские древности.
_______________________


Саркофаг Ларции Сеянти. Национальный археологический музей, Флоренция. II в. до н.э.
_______________________

Саркофаг, III в. до н.э., Лувр.
_______________________
На передней стенке грифоны с двух сторон держат солнечный диск мало отличимый от фиалы в руках усопшего. Композиция с грифонами — это каноническая сцена, сохранившаяся в неизменном виде вплоть до Средневековья.


Деталь Скуола Сан-Марко, Венеция, 1260 г.
_______________________
ГИГИЕЯ

Гигиея (Ὑγιεία), пожалуй единственная из греческих богинь, которая, как правило, изображается со змеей на руках. И чаще всего она эту змею кормит из фиалы. Мне кажется, это неспроста. В свое время я сделал скромное предположение о том, что образ Гигиеи восходит корнями к египетской Уаджит. Уаджит часто изображали в виде урея над иероглифом «плетеная корзина» (nebet), который имеет значение «владычица» [Нижнего Египта]. Похожий иероглиф (shes, heb, обозначающий каменный плоский сосуд), часто взаимозаменяемо использовался с иероглифом «корзина». Иероглиф алебастровой чаши (shes, heb) отличается от иероглифа корзины (nebet) наличием ромба посредине. Возвращаясь к Гигиее, именно эти два (условно говоря) иероглифа (змею и чашу) она постоянно и держит в руках. Да и само имя богини (Ὑγιεία) говорит за себя. Буква ипсилон (Υυ) имеет не однозначное прочтение, в зависимости от обстоятельств, читается и как [ί], и как [ü]. При обычном переходе согласной γ («г») в «дж», имя Ὑγιεία с легкостью превращается в Уджиею, что мало чем отличается от Уаджит.

Отсюда вопрос, не была ли Гигиея первой, от которой пошла традиция иконографии богинь кормящих с рук гения местности, в образе змея? Кстати, Уаджит, как всякая богиня из свиты Ра, имела эпитет Око Ра. Вот прекрасное объяснение солярного символизма чаши, как атрибута богини Гигиеи-Уаджит. Хотя неизвестно, насколько был важен солярный символизм чаши для греков.

Любой круглый предмет украшался солнечным символом (круг с расходящимися лучами) — бытовая посуда, щиты, масляные лампы. Это обычная практика и самый простой рисунок. Но одно дело рисунок, и совсем другое — сферический выступ на дне ритуальной чаши. Кудрявец В.К. считает единственным смыслом наличия омфала в центре фиалы — это максимальное сближение формы чаши с греческой буквой Θ (тета), которая, в свою очередь, является заимствованным египетским солярным символом (круг с точкой внутри). Для этого он даже предлагает новый термин: «солнечная фиала». Из слова Атон (егип. Ἰtn, солнечный диск) Кудрявец выводит греческие имена Зевса (через θεόν, θεός) и Афины (в его изложении, женская форма имени Атон). Таким образом «солнечная фиала» в руке Афины, якобы должна демонстрировать ее солярную ипостась. Солкин именует эпитетом Атонет (егип. Ἰtn.t) египетскую богиню Хатхор-Сехмет, что, очевидно, соответствует эпитету Око Ра, который носили многие богини из свиты Ра.

«Единственная в своем роде и полиморфная, «Ее Величество», как ее называют, представляет в совокупности Хатхор и Сехмет, будучи Атумом женского рода; ее светящиеся лики озаряют все стороны света, она проводница солнечной энергии, и даже сам диск светила, определяющийся как существо женского рода (Атонет). Око Ра, она излучает каждое утро свет, пробуждает и с триумфом согревает вселенную.»
(В. Солкин)

Этимология имени Афины от египетского эпитета Атонет мной ранее рассматривалась в теме Эгида. Единственное, что смущает во всем этом «солярном символизме» Афины — это полное отсутствие каких бы то ни было свидетельств этой самой солярности. Ее символ — сова, птица ночная. «Сова Минервы вылетает в полночь». А девственность самой богини говорит о ее откровенно лунном аспекте. Вообще традиция отождествления богинь с земным аспектом, в образе богини-матери, и лунным аспектом, в образе девы, уходит в глухую древность Древней Греции. Хотя, отдадим должное, воинственность Сехмет Афина восприняла в полном объеме. Впрочем, не только воинственность. Посмотрим, что еще интересного об Афине повествуют ученые мужи античности.

Согласно Плутарху, во время строительства здания Парфенона в Афинах,³ «самый энергичный и самый ревностный из мастеров поскользнулся и упал с высоты. Он был в самом тяжелом состоянии, и врачи считали его положение безнадежным. Перикл упал духом, но богиня [Афина], явившись ему во сне, дала указание, как лечить пострадавшего. Применив это лечение, Перикл быстро и без труда его вылечил. В честь этого излечения он поставил медную статую Афины Гигиеи (Целительницы) на Акрополе возле алтаря, который, как говорят, существовал там уже раньше» (Плутарх. Перикл 13). Ту же самую историю с небольшими вариантами передает и Плиний (Естественная история, XXII, 44). При этом он добавляет, что лекарством служила трава, названная после исцеления в честь богини «парфением». На акрополе было найдено основание статуи Афины Гигиеи работы скульптора Пирра с посвятительной надписью: «Афиняне Афине Целительнице. Сделал Пирр, афинянин».
_________________________
[3] Παρθενών (-ῶνος) ὁ Парфенон, храм Афины в афинском Акрополе; название Парфенон является производным от эпитета Афины — Παρθένος — Дева.

Небольшой храм, посвященный как Афине Гигиее так и Гигиее, дочери Асклепия, был расположен на юго-востоке центрального здания Пропилей. Изображали Гигиею в виде молодой женщины, кормящей змею Асклепия из чаши. Культ Афины Гигиеи на Акрополе датируется VI в. до н.э. в соответствии с эпиграфической надписью, в то время как культ Гигиеи датируется приблизительно 420 до н.э. Поэтому имеет смысл рассматривать культ Гигиеи как дубликат культа целительницы Афины Гигиеи, тем более, что богиню Гигиею считали дочерью Асклепия и Афины (Павсаний. Описание Эллады I 23, 5).

Даже вернее было бы говорить об отделившейся ипостаси Гигиеи (целительницы) от Афины (воительницы). Общие корни Афины и Гигиеи хорошо просматриваются в иконографии богинь кормящих змея из фиалы. Только Гигиея кормит безымянного змея (хотя иногда змея идентифицируют как Гликона), а Афина кормит Эрихтония, но, в обоих случаях, змей представляет из себя гения местности.

Еще одна богиня-кормилица змеи — римская Салюс — это абсолютный список с Гигиеи. Сложно говорить о значимости этой богини в доимперский период. Но, в любом случае, ее статус резко поднялся во времена Империи, когда Салюс стала почитаться как охранительница императора. Иконография Салюс полностью копирует Гигиею. Собственно Салюс — это и есть Гигиея, просто, для удобства, имя греческой богини перевели на италийский.

ὑγίεια, ὑγεία, редко ὑγιεία, ион. ὑγιείη и ὑγείη (ῠ) ἡ
1) здоровье; ὑ. φρενῶν Aesch. — здравый смысл; ὑγίεαι καὴ εὐεξίαι Plat. — здоровье и благосостояние;
2) исцеление, выздоровление; (πάσης νόσου Men.).

salus, -utis f [salvus]
1) здоровье, здоровое состояние;
2) благо, благополучие, благосостояние, благоденствие (civium C);
3) спасение, избавление, сохранение жизни (certare pro salute Sl): saluti esse alicui C служить к чьему-л. спасению;
4) спаситель (Lentulus s. nostrae vitae C);
5) средство к спасению, возможность спасения (nullam salutem reperire C);
6) привет, поклон;
7) ласк. радость (quid agis Pl).

Любопытно, что слово salus — мужского рода. Поэтому логичней было бы называть богиню именем Salutis. Возможно, путаница пошла от того, что изображение Салюс на монетах часто сопровождается легендой SALVS AVG (salus Augusti). Но эта легенда переводится как пожелание здоровья императору, и к богине имеет опосредованное отношение.


16. Адриан (117-138). Рим. Сестерций (Æ 31mm, 24.40g). Av: бюст Адриана в лавровом венке; HADRIANVS AVG COS III P P. Rv: Салюс протягивает жертвенную лепешку змею, обвивающему алтарь, в левой руке держит патеру; SALVS AVG / S C
17. Диадумениан (Marcus Opellius Antoninus Diadumenianus; 218), соправитель своего отца Макрина. Никополь на Истре, Нижняя Мезия. Æ 27mm, 217/8г. Av: бюст Диадумениана; K M OΠΠEΛI ANTΩ ΔIAΔOYMENIANOC. Rv: девушка, с завязанными глазами, кормит гения в образе змея; YП CTATI ΛONГINOY NIKOΠOΛITΩN ПPOC ICTPΩ


18. Л.Росций Фабат (L.Roscius Fabatus), легат Цезаря. Денарий-серрат (AR 3.82g), 59 до н.э. Av: голова Юноны Соспиты в козлиной шкуре, слева — патера (фиала-мезомфал); L ROSCI. Rv: девушка, с завязанными глазами, совершающая приношение гению местности в образе змея; слева коринфский шлем; FABATI
19. Трикка (Τρίκκη), Фессалия. Обол (AR 12mm, 0.92g), ок. 440-400 до н.э. Av: конь скачущий влево. Rv: Гигиея, кормящая змею из патеры; TΡIKKAIΩN


20. Элагабал (218-222). Рим. Денарий (AR 22mm, 4.91g). Av: бюст Элагабала в короне; IMP CAES MAVR ANTONINVS AVG. Rv: Салюс кормит из патеры гения в образе змея; SALVS ANTONINI AVG
21. Каракалла (198-217). Рим. Денарий (AR 19mm, 3.61g), 205г. Av: бюст Каракаллы в лавровом венке; ANTONINVS PIVS AVG. Rv: Салюс на троне кормит из патеры гения в образе змея, обвивающего алтарь; PONTIF TR P VIII COS II


22. Марк Аврелий и Люций Вер (соправители с 161г.). Рим. Медальон (Æ 42mm), 161г. Av: бюсты двух императоров, обращенные друг к другу; IMP ANTONINVS AVG COS III IMP VERVS AVG COS II. Rv: Салюс на троне кормит из патеры гения в образе змея, обвивающего алтарь.
23. Марк Аврелий (161-180). Рим. Сестерций (Æ 24.93g), 162/3г. Av: бюст Марка Аврелия; IMP CAES M AVREL ANTONINVS AVG P M. Rv: Салюс, со скипетром в левой руке, кормит из патеры змея, обвивающего алтарь; SALVTI AVGVSTOR TR P XVII / COS III / SC


24. Антонин Пий (138-161). Рим. Денарий (AR 18mm, 3.48g), 148/9г. Av: бюст Антонина Пия в лавровом венке; ANTONINVS AVG PIVS P P TR P XII. Rv: Фортуна, с корабельным рулем в левой руке, кормит из патеры змея, обвивающего алтарь; внизу, рядом с рулем — сфера; COS IIII
25. Каракалла (197-217). Сердика, Фракия. Æ 30mm (18.71g). Av: бюст Каракаллы в лавровом венке; ΑΥΤ Κ Μ ΑΥPΗ ΑΝΤΩΝΙΝΟC. Rv: сидящая Афина в коринфском шлеме кормит из чаши змея Эрихтония, обвивающего оливковое дерево; справа щит, на котором сидит сова; ΟΥΛΠΙΑC CЄΡΔΙΚΗC


26. Адриан (117-138). Рим. Денарий (AR 17mm, 3.48g), ок. 134-138гг. Av: бюст Адриана; HADRIANVS AVG COS III P P. Rv: Исида в правой руке держит систр, в левой — патеру со змеей; ALEXANDRIA
27. Памфилия. Статер (AR 23mm, 10.64g), ок. 380-340 до н.э. Av: Афина в аттическом шлеме держит на руке крылатую Нику, левой рукой придерживая щит и копье; слева у ног — Эрихтоний. Rv: Аполлон с патерой и скипетром перед алтарем.


ЩИТ

Если рассматривать форму фиалы-мезомфал как попытку обыграть солярный символизм ритуальной чаши, то было бы не лишним вспомнить еще один интересный атрибут, несущий в себе солярный аспект. Это щит. Щит с фиалой связывает не только круглая, слегка выгнутая форма, у щитов в центре тоже находился выступ-омфал. Италики, к слову сказать, выпуклость в центре щита (равно как и в центре чаши) называли умбон (umbo). Термины «умбон» и «омфал» — равнозначны и в наши дни (и для чаши, и для щита).⁴

28. Марк Аврелий (Marcus Aurelius Antoninus; 161-180). Пергам, Мизия. Магистрат Тиллий Кратипп (strategos A.Tyllios Kratippos). Медальон (Æ 33.49g), ок. 161-165гг. Av: бюст Марка Аврелия в лавровом венке; AYT KAI M AYPH ANTΩNEINOC. Rv: Афина в аттическом шлеме стоит перед священым оливковым деревом, которое обвивает Эрихтоний; справа — щит и копье; EΠI CTPA A TYΛ KPATIΠΠOY ΠEPГAMHNΩN / ΔIC NEOK
29. Клодий Альбин (193-197). Рим. Сестерций (Æ 30mm, 20.14g), ок. 194/5г. Av: бюст Клодия Альбина; D CLOD SEPT ALBIN CAES. Rv: Минерва Примирительница (Minerva Pacifica) в коринфском шлеме, опирается о щит, придерживая копье; в правой руке — оливковая ветвь; MINER PACIF / COS II / S C
_________________________
[4] umbo, -onis m выпуклость, выступ в середине щита (служившего в рукопашном бою ударным оружием).

ὀμφαλός ὁ острый выступ, шишка (ἀσπίδος — щит Hom.).

φιάλη (ᾰ) ἡ
1) сосуд для варки;
2) сосуд для питья, чаша;
3) ковш;
4) погребальный сосуд;
5) поэт. чашеобразный щит; (φιάλη Ἄρεως Arst.).

Если рассуждать логически, можно сделать очевидное предположение, если схожие элементы разных девайсов имеют аналогичное название, то мы имеем дело с заимствованием. Омфал в центре чаши не имеет прикладного характера, это чисто символьный элемент. Напротив, омфал щита, часто острый и удлиненный, использовался в ближнем бою для нанесения противнику поражающего удара. О щитах с острым омфалом упоминает еще Гомер.

ἐπομφάλιος (ἐπ-ομφάλιος) — находящийся в месте пупа; βαλεῖν σάκος ἐπομφάλιον Hom. — ударить в центральный выступ щита.

«Находящийся в месте пупа» — это кривой перевод, но пример из Гомера исправляет трудности перевода: «выступ щита».

ὀμφάλιον (ᾰ) τό
1) пупочек Anth.
2) шишка, острый выступ (в центре щита) Diog.L.

ὀμφάλιος 2 (ᾰ) имеющий острый выступ, с шишкой; (σάκεος τρύφος Anth. — элемент щита).

ὀμφαλόεις (-όεσσα, -όεν) снабженный в середине острым выступом, шишковатый (ἀσπίς Hom. — щит);
ex: οἰμωγαὴ ὀμφαλόεσσαι шутл. Arph. — шишковатые завывания (т.е. гомеровские песни, о бряцающих ἀσπίδες ὀμφαλόεσσαι [т.е. щитах с острым выступом в середине])

ὀμφαλός τό (lat. umbo) шишка, остроконечное возвышение посередине щита, ἐπομφάλιον, которое делалось частью для того, чтобы по его бокам скользили стрелы, частью же им наносили удары в рукопашной схватке;

umbo, -onis m
1) выпуклость, выступ в середине щита (служившего в рукопашном бою ударным оружием) (aliquem umbone resupinare L);
2) щит (umbone se protegere Just): non sufficit u. ictibus V щит не может выдержать (стольких) ударов;
3) локоть или кулак (cunctos umbone repellere M).

Отметим все же, что, помимо ударной функции, главное предназначение щита — защита. У небольших и средних размеров щитов ручка, за которую щит держали, находилась в центре. И, таким образом, умбон огибал кулак. Поэтому, в большинстве своем, форма умбона — сферическая. Т.е., возвращаясь к практичности, предназначение умбона-омфала на щите — понятно, ибо он был важным (чтобы не сказать, необходимым) элементом конструкции. Из этого можно допустить теоретическое предположение, что, именно, щит мог послужить примером для подражания, т.е. переноса центрального символьного элемента на конструкцию сакральной чаши, с целью усиления символьной значимости.

PS
Кстати, италийский термин umbo (умбон), вероятно, имеет греческую этимологию:

ὑβός, v. l. ὗβος 3 (ῡ) горбатый Theocr.
ὗβος, v. l. ὕβος ὁ выпуклость, горб; (ἐπὴ τῷ νώτῳ, sc. τῶν καμήλων Arst.).

κύρτωμα ή κόσμημα στο μέσο τής ασπίδας — «выпуклость как украшение в центре щита».
_________________________
κύρτωμα, -ατος τό кривизна, горбатость;
κόσμημα, -ατος τό украшение Xen., Luc.; ex. τὰ πολέμου κοσμήματα Plat. — воинские украшения;
μέσος, эп. μέσσος 3 находящийся в середине, средний, срединный, центральный;
ἀσπίς, -ίδος (ῐδ) ἡ щит.

Понятно, что «горбатость» — это выпуклость сзади, а если оно же спереди, то это просто «выпуклость» — греч. ὑβός, лат. umbo.⁵
_________________________
[5] Буква m в слове umbo (умбон) появилась не случайно. Буква β (τό βῆτα — бета, 2-я буква др.-греч. алфавита), в новогреческом стала произноситься как звонкий лабиодентальный (губно-зубной) фрикатив [ν]. И название ее, соответственно, поменялось на «вита». Сегодня звук «b» в греческом встречается только в заимствованиях и передается сочетанием букв μπ, например: Μπαχάμες (Багамы), μπανάνα (банан). Но, чтобы новое правило грамматики вошло в обиход, понадобилось некоторое (довольно продолжительное) время, что хорошо видно на примерах написания слова «суббота» в Египте, в IV в. н.э., которые дает Епифаний Саламинский: Σαμβαθον, Сαμφαθον, Сαμαθον (Epiphanius' Sabitha In Egypt: Σαμβαθον/cαμφαθον/cαμαθον. Mayerson Philip).

• Епифаний Саламинский (греч. Ἐπιφάνιος Σαλαμίνιος; ок. 310/20-403) был епископом Саламина (Кипр), в конце IV века.


ФРАКИЙСКИЕ ФИАЛЫ

Фиала (h 9cm; d 13.7cm), серебро, позолота, начало III в. до н.э. Литье, дополнительное оформление путем пластической деформации, чеканка различными пуансонами.
Фонд «Фракия» с музеем «Васил Божков». Инв. № ВБ-Тр-02151.

Это одна из крупных фиал-мезомфал ахеменидского типа с одинаковой высотой тулова и горловины. Тулово покрыто вертикальными мелкими каннелюрами, разделенными между собой позолоченными полосками. Снаружи донце окружено рельефным концентрическим поясом. На месте омфала прикреплена золотая 18-листная розетта, а поверх нее — небольшой 8-листный цветок. С внутренней стороны на омфал прикреплена серебряная с позолотой эмблема с изображением головы сатира в венке из плюща. Под подбородком на шее завязана шкура. Звериные уши повернуты вперед и детально прорисованы. Пластично смоделированные черты лица подчеркивают буйный характер сатира. Поворот головы, складки над бровями, широко раскрытые глаза с обозначенными зрачками и плотно сжатые маленькие губы подчеркивают характер участника торжественного шествия Диониса.
______________________
Фиала (h 4.5сm; d 11.7сm). Серебро, первая половина ІV в. до н.э. Рогозенский клад.
Региональный исторический музей, г.Враца. Инв. № Б 431.

Орнаменты внутри сосуда представлены в негативе, а с внешней стороны переданы объемно. Рельефы выполнены в двух ярусах: первый, около омфала, состоит из изображений плодов миндаля, чередующихся с цветками лотоса. Второй ряд выполнен из восьми женских голов, между которыми выбиты трехлистные пальметты. Головы имеют треугольные лица, сросшиеся над носом брови, тонкие губы, большие миндалевидные глаза, очерченные тонким рельефным контуром. Волосы, завивающиеся в нижней части в спирали, проработаны насечками.
______________________
Фиала (h 3.5сm; d 25сm), золото, конец ІV в. до н.э. Клад из Панагюриште.
Региональный археологический музей. Пловдив. Инв. № 3204.
Чаша имеет широкий горизонтальный край устья и омфал. Омфал изготовлен отдельно и прикреплен в центре дна. Поверхность фиалы покрыта рельефным орнаментом, расположенным в виде нескольких концентрических окружностей. Внутренняя состоит из 12 маленьких розеток, которые прикрывают заклепки, скрепляющие стенки сосуда и омфал. Далее идет ряд из 24 желудей. Следующие три окружности содержат по 24 декоративных элемента в виде человеческих голов. Они пропорционально увеличиваются в размерах и образуют исходящие из центра радиусы. Человеческие головы — это так называемые эфиопы, которых греки считали чернокожими обитателями южного края, окруженного океаном земного диска. Согласно эллинским верованиям, эфиопы первыми стали совершать возлияния в честь богов, заслужив тем самым их покровительство. Поэтому головы эфиопов превратились в символ благоденствия. В святилище Немезиды (IV в. до н.э.) под Рамнунтом, Аттика, статуя богини держит в руке подобную фиалу.

Вся поверхность сосуда между головами покрыта сложным узором из пальметт, выполненных в более низком рельефе. Снаружи, под краем устья, врезаны две надписи, указывающие вес фиалы в двух различных единицах измерения: в драхмах — HPDDDDП I; и в статерах города Лампсак — H. Еще один врезной знак находится с внутренней стороны умбона: М.

В 1949г. в ходе земляных работ в местности Мерул неподалеку от города Панагюриште был обнаружен комплект изделий из золота общим весом в 6kg 164g. Девять сосудов представляют собой великолепные образцы искусства мастеров ювелиров раннеэллинистической эпохи: древнегреческие мотивы и стилистические приемы сочетаются в них с фракийскими и ахеменидскими. В научной литературе эти изделия датируются концом IV — началом III в. до н.э. Предположительно сосуды были изготовлены в малоазийском городе Лампсак, либов местной фракийской мастерской и принадлежали прославленному правителю из племени одриссов Севту III (около 330-297 до н.э.).

Предание земле изделий из драгоценных металлов и монет входило в обрядовые функции правителя. Зарытые в землю, они становились священным даром, сакрализующим пространство, и одновременно с этим отмечающим основные космогонические обряды рождения нового царя и священного брака с Великой богиней-матерью. В традиции устного фракийского орфизма захоронение дара представляет собой действие-именование Сына Великой богини-матери. Он является одновременно (северным) Солнцем и Огнем, но мыслим и в позиции священного брака, т.е. в момент его обрядовой смерти, в момент нового рождения.
______________________
Фиала-мезомфал (h 5сm; d 13.5сm), серебро, начало V в. до н.э. Ковка, чеканка отдельных деталей, басма.
Фонд «Фракия» с музеем «Васил Божков» Инв. № ВБ-Тр-02230.
Сосуд относится к так называемому ахеменидскому типу — форма полусферическая с вытянутым наружу прямым устьем и невысоким, плоским омфалом. В средней части сосуда расположены двенадцать гладких миндалевидных выпуклостей очень высокого рельефа. Орнаментику нижней части составляют широкие врезанные языки. Они связывают между собой миндалины, тем самым очерчивая дно фиалы. Пространство между миндалинами украшают стилизованные растительные мотивы, которые состоят из заштрихованного овала и цветного бутона и связывают миндалины друг с другом.

Первые экземпляры фиал ахеменидского типа датированы концом VI в. до н.э. Миндалевидные фиалы обнаружены в кладах и погребениях Фракии. Наиболее ранней из них считается серебряная фиала из захоронения в Мушовице близ Дуванли. Близкие параллели известны среди серебряных фиал из гробницы Икизтепе, Лидия, датированные концом VI — началом V в. до н.э.
______________________
Фиала (h 4сm; d 18.8сm), серебро, ІV в. до н.э.
Региональный исторический музей, г.Враца. Инв. № Б 465.
Сосуд принадлежит к типу фиалы-мезомфал и состоит из среднего по глубине тулова с хорошо выраженным отогнутым наружу краем. Дно с внешней стороны украшено выбитым пояском ов. В центре дна изнутри находится позолоченный умбон в форме полусферы. От него радиально отходят 14 листьев розетты, составленной из больших по размеру языкообразных листов, позолоченных через один и чередующихся с мелкими стреловидными отростками. Во внешнем декоративном ярусе тулова изображены четыре пары грифонов, чередующихся с пальметтами. Грифоны сидят на задних лапах, их головы повернуты назад. Тела изображены пластично, шеи элегантно изогнуты. Грива передана снопами, обрамляющими голову. Крылья обозначены так же, как и грива. Во внешнем ярусе перья переданы рельефными продольными насечками.

Тип фиалы, как и растительный орнамент из розетт и пальметт, были широко распространены во фракийском искусстве. Согласно античной мифологии, грифоны были стражами золота, которое выходило из земли, обитателями пограничной зоны между реальным и загробным миром, спутниками богов, в том числе и Аполлона, который в сцене возвращения из Гипербореи часто был представлен верхом на грифоне или же в колеснице, запряженной грифонами. Образ мифического животного, сочетающего мощь льва и орла, несет большую семантическую нагрузку. В нем было закодировано верховное ураническое божество, царь-жрец, гарант божественного бессмертия. Вероятно, это стало причиной частого появления этого образа в декоративных мотивах произведений фракийского искусства.
______________________
Сервиз Аполлона. Четыре серебряные фиалы (h 3.6сm, d 12.4-14.8сm). Кувшин (17.9сm). Серебро с позолотой, V-ІV в. до н.э.
Рогозенский клад. Региональный исторический музей, г.Враца. Инв. № Б 540.
Одна из фиал декорирована типичным для Востока орнаментом — плодами миндаля, чередующимися с листьями лотоса, принадлежит к ахеменидскому типу чаш. Вероятнее всего, сосуд был изготовлен в конце V в. до н.э. в малоазийской мастерской. После того как фиала попала в казну Котиса І, она была использована вторично, при этом на ее стенках была выгравирована дарственная формула одрисских царей: ΚΟΤΥΟΣ ΕΞ ΑΡΓΙΣΚΕΣ, а на умбон прикреплена эмблема с изображением головы Аполлона. Эта фиала является ясным примером того, как чужеродный предмет, попав во фракийскую среду, начинает в ней функционировать.

Три другие фиалы — однотипны, имеют широкое устье с отогнутым краем и полусферическое тулово, украшенное ярусом из насечек и радиально расположенными каннелюрами. На умбоне изображена рельефная мужская голова с классическими чертами лица. Иконографический тип ближе всего к изображениям Аполлона. Вероятно, фиала была сделана в царских мастерских Котиса І специально для ритуального сервиза.

Кувшин массивный, литой, листовая позолота нанесена до гравировки надписи точечным пуансоном. Серебро высокой пробы (96.8%). Тулово сосуда яйцевидной формы, декорировано двумя рельефными ярусами с овами, расположенными в основании шейки и по плечикам. По краю устья поверх позолоченной ленты выгравировано: ΚΟΤΥΣ ΑΠΟΛΛΩΝΟΣ ΠΑΙΣ (Котис, сын Аполлона). Надписью передается доктринальная позиция правителя как сына Солнца, по-древнегречески обозначенного именем Аполлон. Тем не менее самым важным в надписи является обозначение позиции самого царя, которая определена существительным «пайс».⁶ Эта лексема была выбрана вместо «сын» (γιός)⁷ не случайно: ее мистериальный смысл включает не только семантику родства, но и привносит элемент священнодействия.
____________________________
[6] παῖς, παιδός, эп. тж. πάϊς ὁ и ἡ (voc. παῖ — эп. тж. πάϊ; pl.: gen. παίδων, dat. παισί — эп. παίδεοσι)
1) ребенок, дитя, мальчик или девочка;
π. παιδός Hom., Plat. — внук;
πέτρας ὀρείας π. Eur. — дитя горных скал, т.е. Эхо;
ἐκ παιδός Plat. — с детства;
ἀμπέλου π. Pind. — дитя виноградной лозы, т.е. вино;
παῖδες τᾶς ἀμιάντου Aesch. — дети морской пучины, т.е. морские животные

2) pl. сыны (в описаниях, преимущ. не переводится)
οἱ παῖδες Ἀσκληπιοῦ Plat. — сыны Асклепия, т.е. врачи;
Λυδῶν παῖδες Her. — лидийцы;
οἱ ζωγράφων παῖδες Plat. — живописцы.

[7] γιός ὁ сын; ex.: θετός γιός приемный сын.

Вероятно, кувшин вместе с четырьмя фиалами представлял собой специальный ритуальный сервиз, который служил для посвящений в орфические мистерии. Возможно, он был подарен одрисским царем Котисом І трибальскому правителю Галесу.

В древней Фракии было известно два доктринальных пути бессмертия для царей-жрецов и воинов: один из них можно назвать Аполлоновым (постигнутым способом очищения), другой — Дионисийским (через кровавое жертвоприношение). Обрядовый «сервиз Аполлона» из Рогозенского клада, подаренный одрисским царем Котисом І (383-359 до н.э.) трибальскому правителю, вероятнее всего, и предназначался для совершения возлияний водой и медом. Считалось, что это священные жидкости бога Солнца, Сына Великой богини-матери, в его уранической сущности. Визуализация священного брака Великой богини со своим Сыном укрепляла надежду на то, что божественная энергия этого союза вливается в посвященного и ведет его к бессмертию.
______________________
ФРАКИЙСКИЙ ОБРЯД
Елка Пенкова

Фракийское направление одно из древнейших направлений эллинизации балканско-анатолийского региона. Начиная со второй половины ІІ тыс. до н.э. во фракийской среде оформляется и осмысливается идея взаимодействия «земля-небо», которая приобретает характер религиозно-политической доктрины, условно названной профессором А. Фолом «фракийским орфизмом».

Культ Диониса во Фракии засвидетельствован множеством исключительных объектов и находок, самыми ранними из которых являются могильники с богатым инвентарем из некрополя близ села Дуванли в районе Пловдива. Основой дионисийства является вера в умирающего и заново рождающегося бога, который в древней Элладе был преимущественно покровителем вегетативного цикла (за исключением некоторых мистериальных празднеств), а во Фракии — символом и воплощением перехода от жизни к загробному миру. Фракийский Дионис — Сын Великой богини-матери, переживающий свое собственное жертвоприношение в образе быка, барана или козла. В своей смерти, через вытекающую из ран и впитывающуюся в почву кровь, Дионис снова соединялся с землей священным браком и давал жизнь своему сыну, правителю социума. Фракийский Дионис — Бог-Солнце, называемый Сабазием, и Бог-Огонь, называемый Загреем — это бог, который обладает верующим в него, очищает и освобождает его, потому что он «бог внутри» верующего. В известном фракийском прорицалище днем Дионис идентифицировался с Солнцем, а ночью — с Огнем. Жрецы распознавали божественную волю по лучам солнца, падающим на алтарь, и по языкам пламени, взвивающимся в темное небо.

Бык являлся основным зооморфным проявлением хтонических (Загреево-Дионисийских) ипостасей Сына Великой богини-матери. В орфических гимнах Диониса призывали явиться в образе «трехлетнего быка», обращались к нему как к «огнерожденному» и «быколикому», «двурогому» и т.д. Убиение быка и принесение его в жертву представляло собой символическое соединение дающей жизнь крови с землей. Через этот акт участники обряда сопереживали таинство смерти и священного брака. Одновременно с этим бык являлся и воплощением бога, поэтому во время жертвоприношения плоть животного расчленялась (разрывалась) на куски, и жрецы вкушали ее с кровью, дабы ввести бога в свое тело и поселить его в нем. В этом обряде бог-бык умирал и снова рождался. Литературная обработка обряда впоследствии вывела из сюжета о разорванном на куски и съеденном титанами Загрее орфический антропологический миф.

В контактных зонах эллинских полисов в понтийском регионе Дионис чаще всего появляется в погребальном контексте или же в связи с аттическими празднествами, такими как Великие Дионисии, Ленеи и Анфестерии. В вазописи он представлен в сценах открытой для всех оргиастической обрядности, вероятно, подобной той, что описана Геродотом в повествовании о царе скифов Скиле в Ольвии (Herod. ІV, 79-80).

Сочетание солярности и хтонизма и наименование двух ипостасей Сына Великой богини-матери — Аполлоновой и Дионисийской — результат так называемой «Дельфийской реформы» VІІІ в. до н.э. (Фол. 1998а; 2002); вплоть до Диодора жреческий род в Дельфах назывался Фракиды (ХVІ 23,3). Эта реформа состояла в эллинизации веры и наречение именами двух ипостасей Сына Великой богини-матери, который в доэллинистический период оставался анонимным. Бог приплыл в Дельфы, то есть на север с юга, в образе дельфина (Hymn. Hom II 315-318). Или, согласно другим версиям, на спине дельфина. В вазописи и в письменных источниках дельфины связаны с Аполлоном и Дионисом. Крылатый дельфин — образ-символ, имеющий большую смысловую нагрузку. Он может передвигаться по морю, которое для эллинов после Гомера окрашено красным — цветом вина, но он также может лететь по воздуху. С помощью дельфинов легче всего попасть из мира мертвых в мир бессмертных. В этом смысле, дельфин — прекрасный символ, сочленяющий морское (потустороннее) пространство и небесное (ураническое).

В олимпийской религии Дионис — властелин смерти, бог, который приходит и уходит, его ритуальные возвращения во время праздников случаются раз в два года (Триетериды) или ежегодно (Анфестерии). В Дельфах он властвует в святилище в зимние месяцы, когда Аполлон на колеснице, запряженной лебедями, улетает в страну гипербореев. Его передвижение — связующая нить двух пространств — земного и подземного, где символика Диониса наилучшим образом конструирует свои знаки: «Солнце в загробном мире», «пылающая лоза, дочь черной земли», «питающий огонь Диониса и холодный плющ, его защитник, обвившийся вокруг него при его рождении», «фонтаны плюща с воды цвета вина», «черный цветок», «факел в ночи». В знаменитом фракийском святилище Диониса, о котором впервые упоминает Геродот (VІІ. 111.2), царско-жреческий род бессов⁸ выполнял прорицательские функции. Светоний (Aug. 94, 6) сообщает о гадательной практике, в которой божественную волю распознавали по всполохам огня на алтаре, изливая на него неразбавленное вино.
____________________________
[8] Βέσσοι, Βεσσοί οἱ бессы (племя во Фракии) Polyb., Anth.

Аристотель в своем труде «О чудесах, про которые я слышал» (842, 15-24) упоминает подобное (или то же) святилище, в котором во время праздника и жертвоприношения вспыхнувший огонь знаменовал плодородный год. В конце ІV — начале V в. неоплатоник Макробий (Sat. I, 18, 11), рассуждая о дуалистической солярно-хтонической (Аполлоно-Дионисийской) вере фракийцев, ссылается на Александра Полигистора (первая половина І в. до н.э.): «Мы знаем также, что во Фракии Солнце и Либер — одно (божество), которое они, называя его Сабазием, чествуют с великолепной религиозностью… На вершине Зилмисос этому богу воздвигнуто святилище круглой формы, крыша которого в середине открыта небу».



https://newparadigma-ru.livejournal.com/53928.html
Фракийское золото из Болгарии. Выставка в ГИМ. Москва. 2013г.
_______________________________

Вячеслав Иванов
ЭЛЛИНСКАЯ РЕЛИГИЯ СТРАДАЮЩЕГО БОГА. Глава IX


Во Фракии мы застаем дионисийскую религию в процессе ее образования, всецело отвечающем тому гипотетическому построению, которое явилось результатом нашего анализа связей между вакхическим культом и оргиазмом тризн. Должно ли думать, что именно фракийцы принесли эллинам откровение Диониса? Мы не решаемся утверждать об этом ничего положительного. Оргиастическая почва, наследие древнейшего культа душ, была подготовлена для новой веры, как мы видели, повсюду; самая вера выработалась в лоне отдельных племен, потом охватила своим заражением весь греческий мир. Вот все, что представляется нам достоверным. Везде в мифе Дионис со своим оргийным сонмом является пришельцем извне и завоевателем; он встречает сопротивление, и побеждает его. Как плющ стелется по зарослям, ползет по стволам чащи, укутывает деревья и опутывает ветви, — и деревья то как бы мирятся и роднятся с ним, и кажутся удвоенными его зеленой сетью, то чахнут и глохнут в его живучих и убийственных тисках, — так бог плюща обвил своею избыточной силой всю народную религию, удвоил собою одни культы и вытеснил другие. Одно только сопротивление было возможно и действительно: там, где дионисийская идея была раньше вобрана культом верховного бога, Дионис был бессилен пред своей же собственной сущностью. Все остальное в народной религии должно было принять более или менее глубокий отпечаток его влияния.

Возьмем пример. Ни одно жертвоприношение не могло обойтись в исторической Греции без флейт. Между тем, Гомер ничего не знает о флейте при жертвенных обрядах. Флейты, которые слышались, по Гомеру, и в греческом стане, и в стенах осажденной Трои, были принесены из Фригии, — быть может, также из Фракии или с острова Крита, — но сделались необходимой частью общеэллинского богослужения. Принесены же были они, конечно, вакхическими сонмами. О том же свидетельствует употребление венков. Гомер не знает цветочных венков. Первоначально они применялись только при погребениях; мы видим их на головах покойников на древнейших вазах. Возложение венка на голову мертвого было, по-видимому, связано с его обожествлением.¹ Вместе с погребальной маской венок был снят с мертвого и возложен на живых. Это было дело той тризны, откуда произошла дионисийская религия. Эта религия овладевает венком, как своим особенным символом и атрибутом; он зовется «вакх».
__________________________
[1] В Египте венец на голове покойника назывался «венцом оправдания» (mȝḥ n mȝˁ-ḫrw). Согласно египетской традиции, «венец оправдания» водружался на голову новопреставившемуся в качестве символа чистоты. Согласно религиозным представлениям, душе покойного надлежало пройти суд Осириса, на котором взвешивалось его сердце. Если его сердце оказывалось не отягощенным грехами — умерший получал статус «оправданного» (дословно, правогласного) и попадал в вечнозеленые тростниковые поля. Венец оправдания также известен как «венец бессмертия» (Crown of immortality).

«Специальная глава «Книги мертвых» (XIX) была посвящена венцу подобного рода, и до нас дошла даже магическая формула, которую следовало читать, когда такой венок возлагали на крышку гроба. Эти «венцы оправдания» (Wreath of triumph / Wreath of justification) были широко распространены со времени XVII династии до греко-римского периода.» (Говард Картер. Гробница Тутанхамона)

Из религии Диониса венок заимствуется общегреческим культом и общегреческим обычаем. Пиршество без венков на головах гостей невозможно, потому что вино и чаши и пиршественные трапезы — служение Дионису. Венок делается принадлежностью пиров, как и Дионисов дифирамб, о котором Архилох поет:

«Мὸлнийным вином зажженный, я ль за чашей не горазд
Затянуть запевом звонким Дионису дифирамб?»

Не имея в виду дать полный исторический очерк распространения Дионисовой религии и ее дальнейших судеб в эллинском мире, ограничимся характеристикой нескольких главных этапов этого распространения и нескольких моментов ее влияния, имевших мировое значение.

Верная своему происхождению из тризны и почитания душ, религия Диониса должна была примкнуть к уже готовым местным культам сил подземных и растительных. Было указано на сравнительно позднее образование имени Диониса. В ту эпоху, когда вакхическая идея овладевает Элладой, должно было дифференцироваться имя и понятие Дия-Диониса от Дия-Зевса эллинов. Одну из самых ранних ступеней этой дифференциации мы застаем в Беотии. Фивы делаются преимущественно родиной Диониса; там он родится от Зевса и дочери Кадмовой, Семелы.

Фивы — центр культа Ареса, как бога смерти, бога человеческих жертвоприношений, — свидетельством тому служит миф о Менекее, заколовшем себя в жертву буйному и воинственному богу на стенах семивратного города и возрастившем из своей пролитой крови гранатовое дерево. Семела,² чье мистическое святилище (ἄβατον) обличает ее хтоническую сущность, — дочь Змееубийцы и Гармонии, дочери Аресовой. Змея, убитая Кадмом, родилась от Ареса, и сам он вместе с женой обращаются в змей. Змея же всегда символ хтонический. Кадм — домовой змий, µένοικος ὄφις, равноименный Менекею: дух, живущий в недрах, древний дух тризн. Но если хтоническая основа культов додионисийских объясняет легкость их сочетания и смешения с Вакховой религией в Беотии, то в той же Беотии эта религия является нам с чертами чисто эллинскими: ее мрачный характер изменяется, просветляется, кровавый элемент смягчен, идея растительного изобилия, зависящего от хтонических сил, и радостный оргиазм вступают в свои права. Дионис чтится в Фивах под своими растительными и оргиастическими символами — в фетишах столпа и плюща. Занесенные из Фригии экстатические флейты оглашают оргии Киферона. Местная керамика выдает нам безудержность оргийного разгула беотийских вакханалий. Дионис встречает на своем пути ряд местных растительных и сельских божеств; он вбирает в себя их numina и nomina.³ Бог Аристей усваивает себе его черты и становится дионисийским героем. Боги Φλές (или Φλεών), и Βρισεύς обращаются в культовые наименования (ἐπικλήσεις) Диониса. Но пришлец сталкивается на своем завоевательном пути и с противником огромной силы. Его имя — Аполлон. Отношения между этими божествами — одна из любопытнейших страниц истории эллинской религии; но они еще недостаточно расследованы. Между тем в этих отношениях пред глазами исследователя развертывается великая культурная борьба, положившая неизгладимую печать на всю греческую жизнь.
__________________________
[2] Σεμέλη, дор. Σεμέλα ἡ Семела (дочь Кадма и Гермионы, мать Вакха от Зевса) Pind., Her., Eur.
συμμελαίνομαι (συμ-μελαίνομαι) становиться совершенно черным, совершенно чернеть;
μέλας — черный;
[3] numina et nomina — обличия (божественные проявления) и имена (эпиклесы).

В Аполлоновой религии единственно проявилось влияние эллинского жречества. Если бы совокупность исторических причин не воспрепятствовала усилению греческого жречества, вся религия и образованность Греции нашла бы, вероятно, другие пути развития. Греция, наподобие Индии, создала бы великие религиозно-философские учения; она углубила бы свою народную веру, которая осталась нестройным и поэтическим, в своей живой и изменчивой противоречивости, многобожием; слабость жречества, неблагоприятная для развития глубочайших мистических и умозрительных начал, данных в зародыше во фрагментах эллинской «теологии» (θεολογία), — была, напротив, благоприятна расцвету искусства, поэзии и научно-философской мысли. Потенция греческого жречества сказалась в создании религии Аполлоновой. Не даром как бы на знамени этой жреческой религии — на портике дельфийского храма — были начертаны многозначительные в своей гиератической краткости изречения: «(ты) еси» (εἶ, ибо таково естественное истолкование всегда казавшегося загадочным слова) и «Познай самого себя» (мы разумеем: как сущего, — познай в себе Самого, т.е. Атмана индусов), — что прямо обращает нас к «Еси» (asi) и «То ты еси» (tattvamasi) ведической философии, — быть может, общему и международному достоянию сокровенной, эстетической мудрости жрецов и теургов (θεουργός), для которой понятие и слово «бытия» уже само по себе заключало идею божественности, как это сквозит еще в элеатском учении о бытии или в еврейских монотеистических формулах: «Сущий», «Аз есмь», «Я буду, кто буду».

Кажется, что развитие аполлонийской религии было существенно обусловлено аристократической оппозицией культовым и культурным захватам народных оргиастических вер, — религии Дионисовой, могущественной пристрастием сельских, земледельческих масс. Бог строя и меры, порядка и гармонии, сдержки и обособления, бог завоевателей и господ, законодателей и повелителей, — бог, прежде всего, мужской религиозной реакции против женского владычества (вспомним оправдание матереубийцы Ореста в Дельфах) и женских, всегда оргийных, культов, — должен был считаться с соперником — разрешителем, освободителем, задушевным богом неудержной скорби и неудержного веселья, варварским богом темных переживаний и неустроенных движений души, — богом мужеубийственных женских сонмов. Соперничество обоих божеств выразилось в стремлении Аполлонова культа усвоить и захватить в свое обладание ряд достояний Диониса. Сюда, прежде всего, может быть отнесено отлучение Артемиды от Диониса и ее сочетание с Аполлоном в образе сестры.

Это соединение Артемиды с Аполлоном совершилось в одном из главных древних центров греческой религиозной и культурной жизни, на острове Делосе (с которым мы все лучше знакомимся, благодаря новейшим раскопкам, делающим Франции такую же честь, как и ее раскопки в Дельфах). На Делосе Артемида издавна у себя дома. Это видно уже из гомеровского наименования острова именем Артемиды Ортигии. С другой стороны, критское влияние было могущественно на Делосе. Аполлон и Артемида строят себе там алтарь из рогов: образ внушен, быть может, критским обычаем, установленным результатами новейших раскопок на Крите, — украшать жертвенники рогами, чему параллели находятся в библейских текстах. Тесей, возвращаясь победоносный, с Крита, учреждает на Делосе круговой танец, подражающий блужданию в Лабиринте (предмет изображений на знаменитой архаической вазе «François» во Флоренции): обряд сам провозглашает свое критское происхождение. Религия критская — религия Артемиды и некоего Дионисова первообраза; и священная пляска, конечно, отрасль оргиастических обрядов критского бога двойного топора. На древнейшей дионисийской почве Делоса утверждается религия обособившегося Диониса. Герой Делоса — Аниос (Ἄνιος), его мать — Ройо (Ῥοιώ, гранатовое дерево), т.е. гранатовый плод (Диониса), а дед — Стафилос (Στάφυλος), т.е. Дионисов виноградный грозд (σταφυλή, виноградная гроздь), женатый на Хрисеиде, внучке Дионисовой. Когда Стафилос узнает о беременности дочери, он заключает ее в ковчег [и бросает в воду]: мотив явно дионисийский. Дочери Ания — Ойно, Спермо и Элаис (Οἰνώ, Σπερμώ, Ἐλαΐς, т.е. нимфы вина, хлебного посева и маслины), так называемые Οἰνοτρόφοι или Οἰνοτρόποι, т.е. взрастительницы винограда, или «пресуществительницы» в вино, — триада дионисийских растительных сил, культ которой, в своем переживании, еще сквозит в нашем обряде церковного благословения «пшеницы, вина и елея». Один сын Ания разорван собаками: знакомый нам дионисийский символ. Этот герой Диониса отчужден от него и провозглашен жрецом Аполлона. Трех дочерей своих все же он посвящает Дионису; от этого бога они получают дар своей чудотворной силы и впоследствии испытывают судьбу дионисийских героинь — преследование, бегство и превращение (в белых голубиц, — быть может, не без связи с критским культом голубя).⁴ Так не только Артемида, но и Аниос отняты на Делосе Аполлоном у его соперника-Диониса и принимают черты аполлонийские.
__________________________
[4] οἰνάς (-άδος) ἡ
1) виноградная лоза Anth.
2) дикий голубь, вяхирь Arst.

Уже «Одиссея» выдает попытку — даже благодать изобилия виноградного приписать Аполлону: она называет вино даром Марона, жреца Аполлонова. Между тем уже фракийская родина Марона указывает на его исконную связь с Дионисом, — как и его местный культ и филиация⁵ от Эванта (Εὐάνθης) и Ойнопиона (Οἰνοπίων), двух ипостасей Вакха. Ряд героев и божеств, низведенных до героев, оспаривается Аполлоном у Диониса. Таков, прежде всего, фракийский Орфей (по одной новой теории — самостоятельный бог минийского племени), являющийся, по свидетельствам самих древних, с двойственным обликом пророка аполлонийского и дионисийского. Наксос весь увит дионисийскими легендами: но его герой, Наксос, оказывается сыном Аполлона. Элевтер (Ἐλευθήρ), герой-эпоним города, принадлежащего богу-Разрешителю,⁶ получает в свою очередь в отцы Аполлона. Праздники дионисийского характера, как аттические Осхофории и Фаргелии и лаконские Карнеи (с их σταφυλοδρόµια⁷), превращаются в прославление Аполлона.⁸ В Амиклах Аполлон овладевает хтоническим Иакинфом (Ὑάκινθος), родственным Дионису-Псилаксу (Ψίλαξ). На Амиклейском троне, отданном Аполлону, над гробом Иакинфа, мы встречаем изображения дионисийских героев: Адраста (Ἄδραστος) и Адмета (Ἄδμητος). Адмет («необоримый», как и Адраст — «неизбежный») — ипостась бога смерти, взятого в его дионисийском, страдальном аспекте бога умирающего и воскресающего. Аполлон, в отмщение за пролитую им кровь змия-Пифона, должен нести под началом Адмета подневольную службу. Аполлонийская идея подвергается опасности быть вобранной и поглощенной идеей Диониса. Но развитие мифа восстановляет первую, и божество Аполлона торжествует. Аполлон изводит из Аида Адмета, как героя смертного, в награду за его доброту к своему божественному пастуху-подневольнику: он упоил Мойр вином (черта, заимствованная из дионисийского круга представлений и верований) и заручился их согласием освободить Адмета от смертной участи, если другой смертный решится умереть в замену его. Адмета заменяет его жена Алкеста, — воспоминание о жертвенном убиении жен на древних тризнах.
__________________________
[5] filiation f. развитие чего-л. в преемственной связи, в прямой зависимости.
[6] Ἐλευθήρ, (-ῆρος) ὁ Элевтер, город в Беотии;
ἐλευθέριος — несущий освобождение, освобождающий, избавляющий (Ζεύς Pind., Her., Thuc., Luc.; σωτέρ καὴ ἐ. θεός Arst.)
[7] σταφυλοδρόµια — соревнование в беге, держа в руке фиалу с виноградом.
[8] ὀσχοφόρια, ὠσχοφόρια {ὄσχος} τά осхофории (досл. «несение [виноградных] побегов»). Во время афинского празднества Σκίρα, в 7-й день месяца пианепсиона (октябрь-ноябрь), 20 избранных взрослых юношей (по двое от каждого сословия) по очереди бежали из храма Диониса в Лимнах в храм Афины Скирас (Ἀθηνᾶ Σκιράς) на Фалероне, неся в руках виноградные ветви с гроздьями. Каждый из 10 победителей получал в награду чашу, наполненную напитком, составленным из пяти главнейших продуктов года (вина, меда, сыра, муки и оливкового масла — πενταπλόα), и почетное место в следовавшей затем процессии. Праздничное шествие, в котором впереди поющего хора шли два мальчика в женской одежде, начиналось на Осхофории, площади перед храмом Афины, и следовало к храму Диониса, где Фиталиды приносили жертву.
Θαργήλια τά Фаргелии (афинский праздник в честь Аполлона и Артемиды в месяце фаргелионе, май-июнь) Dem., Arst. Изначально, это был праздник созревания плодов, для чего 6 фаргелиона приносилась жертва Деметре Хлое. Позднее, Фаргелии приобрели характер очистительного и искупительного праздника для всего города и его жителей. Очищение производилось как 6 фаргелиона, в день рождения Артемиды, так и 7, когда родился Аполлон.
Κάρνεα τά Карнеи (празднества в честь Аполлона Карнейского, отмечавшиеся в лакедемонском месяце карнее, август-сентябрь). Торжества начинались 7-го карнея и продолжались в течении девяти дней.

Борьба Аполлона за обладание Фивами оставила свой отпечаток на мифах о Ниобе и Ниобидах. Соперничество двух божеств воплощается, в культурной и обрядовой сфере, в антагонизме двух родов музыки — духовой и струнной. Ряд мифов окрашены стремлением прославить кифару и унизить флейту: таков миф о Марсии.⁹ Музы, исконные дионисийские божества, пророческие нимфы текучих вод, отторгаются у Диониса и неразрывно связываются с Аполлоном. Кифароды (κιθαρῳδοί) замалчивают Диониса, и его чары, и славят Феба.

Своего высшего напряжения и вместе разрешения борьба достигает в Дельфах. Вакх-пришлец рано завладевает хтоническим оракулом Пифона и пророчествует, как во Фракии, устами своей экстатической Пифии. Но Аполлон отвоевывает дельфийский оракул. Это его победа осуществляется, однако, лишь путем ответной уступки, глубоко изменяющей его собственную природу. Он усваивает себе дар экстатических вдохновений, пророчественный и очистительный. Его божество приобретает от Дионисова божества начала энтузиазма, мантики и катартики. Жрица Аполлона в Аргосе иступляется и исполняется богом чрез выпитие крови (по Павсанию, — ἐξ Ἀπόλλωνος µανῆναι). В Дельфах оба бога празднуют свое примирение, необходимое для духовного равновесия Эллады и для полноты творческого раскрытия идеи обоих. В ряде изображений керамики и пластики мы видим символы союза. Дионис и Аполлон подают друг другу руки при ликовании священного фиаса (θίασος).¹⁰ Они обмениваются своими атрибутами. Дионис, отныне «Тирсоносец-Пеан», «Эвий-Пеан»,¹¹ увенчивается лаврами, Аполлон — плющом; Дионис играет на лире, Аполлон-«флейтист» приближает к устам двойную флейту. Впервые эта последняя признается на пифийских играх, и флейтист-Саккадас реформирует в первой половине VI века старую священную драму, изображающую убиение Пифона. Аполлон убил Пифона, но он должен пострадать и искупить убийство изгнанием и неволей: победный бог разделяет судьбы бога страдающего. Спутники Диониса являются в свою очередь с символом Аполлоновой религии. На одной луврской краснофигурной вазе Силен с лирой и канфаром плывет на дельфине. На другой вазе Сатир учится лирной игре: оргиазм учится строю.

Треножник дельфийского храма отдан Аполлоновой Пифии; но под ним чтится священный гроб Диониса. Дельфийский храм разделен: на восточной стороне прославлен изображениями Аполлон, на западной — Дионис. Дельфийский год делится на две части: зимой поется Дионисов дифирамб (διθύραμβος),¹² весну зачинает Аполлонов пеан (παιάν).¹³ Особая коллегия жрецов (ὅσιοι — «святые», в дионисийском смысле) совершает вакхические служения. Миф повествует, что сам Аполлон погребает сердце растерзанного Диониса в Дельфах или на вершине соседнего Парнаса. Две снежные вершины прекрасно-величавой горы поделены между обоими некогда враждовавшими братьями. Дельфийский оракул распространяет по Элладе почитание Диониса.
__________________________
[9] Μαρσύας (-ου), ион. Μαρσύης (-ύεω) ὁ Марсий, сатир, спутник Вакха, с которого Аполлон содрал кожу за попытку состязаться с ним в музыкальном искусстве Her., Xen.
[10] θίασος ὁ
1) торжественное шествие в честь божества, преимущ. Вакха; ex. θίασοι τρεῖς γυναικείων χορῶν Eur. — три вакхических женских хоровода);
2) группа, сонм, сборище; ex. Μουσῶν Arph.; ἡλίκων Eur.
[11] Εὔιος ὁ Эвий, т.е. призываемый возгласами εὖα и οὐοῖ (эпитет Вакха) Plut.
Παιάν (-ᾶνος), эп. Παιήων (-ονο)ς, атт. Παιών (-ῶνος) ὁ целитель, избавитель (Пеан, эпитет бога-целителя, после Гомера отождествлялся преимущ. с Аполлоном, реже с Асклепием и др.).
[12] διθύραμβος (ῠ) ὁ дифирамб
1) эпитет Вакха Eur.
2) торжественная хоровая песнь в честь богов, преимущ. Вакха Pind., Her., Xen., Plat., Arst., Plut.
3) высокопарная речь, славословие Plat., Arst.
[13] παιάν (-ᾶνος), эп. παιήων (-ονος), дор. παίαων (-ονος), атт. παιών (-ῶνος) ὁ пеан, хоровая лирическая песнь, жанр древнегреческой поэзии. Первоначально пеан — это гимн, адресованный Аполлону, позже — и другим богам (Дионису, Гелиосу, Асклепию).

Но если Аполлон выходит из борьбы измененным, — очищенным и просветленным является и Дионис. Синтез обоих божеств впервые дает всей греческой идее ее окончательную формулу. Из обеих божественных потенций слагается эллинский пафос эстетического и этического строя. Оба бога дополняют друг друга, как золотое видение аполлонийских чар умиряет экстатическое буйство музыкального хмеля, как охранительная мера и грань спасает человеческое Я в его центробежном самоотчуждении, как правая объективация наших внутренних хаотических волнений целительно и творчески-плодотворно разрешает правое безумие исступившего из своих граней духа. Поистине Дионис-Дифирамб уже не губитель, а исцелитель, Пеан: «владыка, друг плюща, Вакх, Пеан, Аполлон звонколирный», — славит его трагедия. Филодам, поэт IV века, поет: «Когда сын Зевса и Фионы (мистическое и небесное имя Семелы по ее успении) совершил свои странствия на земле, на Олимп взошел он, Пеаном бессмертным нарекли его там плющом венчанные Музы, Аполлон завел песнь — и они пели»… Дионис принят в число небожителей. Миф и художество представляют его соратником богов в их войне с Гигантами. Без Дионисова содействия не совершил бы той могучей реформации, которая до корней преобразила и очеловечила греческое нравственное сознание. Без Аполлона Дионис не обрел бы среди Муз своей любимицы — Музы трагических хоров, Мельпомены.

1. Метапонт, Лукания. Статер (AR 20mm, 7.45g), 430-410 до н.э. Av: рогатая голова Аполлона Карнея (Κάρνειος). Rv: колос; META
2. Митилини, Лесбос. Гекта (EL 10mm, 2.53g), ок. 377-326 до н.э. Av: рогатая голова Аполлона Карнея. Rv: орел в квадратном поле.

3. Родос, Кария. Æ 37mm (20.20g), I в. н.э. Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне; Rv: крылатая Ника стоит на проре, с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN
4. Родос, Кария. Драхма (Æ 34mm, 24.42g), 31 до н.э. - 60 н.э. Магистрат Дамарат (Δαμάρατος). Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне. Rv: крылатая Ника на проре, с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN / EПI ΔAMAPATOY

Этот культурно-исторический синтез начáл аполлонийского и дионисийского совпал с эпохой тиранов. Ища опереться на демократию, тираны покровительствовали народной религии оргийного Вакха. Периандр Коринфский, в VII в. до н.э., вводит дифирамб (приписанный возродителю хороводов — Ариону,¹⁴ ипостаси Дионисовой) в обряд и обычай; той же династии принадлежит ковчег Кипсела, посвященный Дионису. Клисфен Сикионский «отдает» Дионису трагические хоры, прославлявшие дотоле Адраста: трагедия официально связывается с Дионисовым культом. Позднейшие актеры назывались «ремесленниками Диониса» или, собственно, «круг Диониса» (οἰ περὶ ∆ιόνυσον τεχνῖται): думаем, что это наименование спутников бога можно толковать в смысле хоровой дружины того, кто носил постоянную маску Диониса, — протагониста священной драмы Дионисовых страстей. «Крылатое слово»: οὐδὲν πρὸς ∆ιόνυσον (т.е. «здесь нет ничего, что бы касалось до Диониса»), — формулировавшее критерий «дионисийности», который был обычным в древности при оценке трагедий, — возникло, быть может, в том же Сикионе и запечатлело протест толпы против расширения культового содержания драмы и дифирамба путем перенесения Дионисовых черт на новых героев, возникавших как бы личинами божественного героя трагических «страстей». Особенно важное значение в деле утверждения Дионисовой религии имеет правление Писистрата в Афинах. Писистрат исходит из тех же политических соображений, как и Периандр: он опирается на сельское население и поднимает его религию. Он учреждает «городские Дионисии». Он даже ищет отожествить себя с Дионисом до такой степени, что в одной статуе бога, при нем воздвигнутой, современники узнают его черты. Будучи сам родом из местности, где сельский культ Вакха был прочен, Писистрат в своей внешнеполитической деятельности вступает в соотношения с государственными общинами Дионисова исповедания. В пору своего временного изгнания, проведенного им во Фракии, он, конечно, вполне проникается дионисийской идеей. Предпринятой им переработке гомеровских рапсодий обязаны мы, вероятно, несколькими дионисийскими интерполяциями в тексте Гомера. Преобразуя культы Делоса, Писистрат, по-видимому, и там выдвигает элементы религии Дионисовой; орудием для того служит миф о Тесее, облик которого принимает многие дионисийские черты. Религиозная деятельность Писистрата увенчивается орфической реформой.

Эту реформу можно определить как попытку основания дионисийской церкви. Некогда обвиняли деятелей этого движения, особенно теолога при дворе Писистрата — Ономакрита,¹⁵ в сознательных подлогах, которыми они будто бы придали своим собственным измышлениям характер древнейшего авторитета. Мы знаем теперь, что, несмотря на свободу редакции, допущенную орфиками, реформа имела целью закрепить действительно древнее предание. Новая община вступила в союз с культовой общиной Элевсина и путем религиозного синкретизма преобразила элевсинское служение. Она дала ему религиозно-мистическое и гностическое углубление и создала тот загадочный и могущественный фактор эллинской религиозной жизни, который вся древность так высоко оценивала и чтила, а мы тщетно ищем расследовать и уразуметь до конца — в Элевсинских мистериях.
__________________________
[14] Ἀρίων ὁ Μηθυμναῖος ὁ Арион из Метимны (о. Лесбос), греч. поэт 2-ой пол. VII в. до н.э. Her., Luc.
[15] Ὀνομάκριτος ὁ Ономакрит, афинский поэт и прорицатель времен Писистратидов, редактор сочинений Гомера и Мусея, приблиз. 520-435 до н.э. Согласно Павсанию, был первым орфическим теологом и поэтом.

Правда, орфическая церковь имела характер эзотерический, характер секты, лишь наполовину разоблачающей свои тайны и не предъявляющей притязаний господствовать над умами народа иначе как в лице и чрез посредство посвященных. Но она дала внутренний устой Дионисовой религии, и когда эта религия подвергалась опасности понижения и вырождения, спасла глубокие идеи, лежавшие в ее основе. В лоне раннего орфизма окончательно сложилась религиозная концепция страдающего бога, как идея космологическая и этическая вместе, — и выработались учения о бессмертии и участи душ, о нравственном миропорядке, о круге рождений (κύκλος γενέσεως), о теле как гробе души (σῶµα σῆµα), о мистическом очищении, о конечном боготождестве человеческого духа (ἐγένου θεὸς ἐξ ἀνθρώπου — «из человека ты стал богом», — формула орфических таинств). Дионисийская религия, преломленная в Веданте орфиков, глубоко напечатлелась на освободительных прозрениях греческой поэзии и на всей философии Греции. Без этой закваски непонятны миросозерцания Пиндара, Эсхила, Платона. Зависимость древнейших философских систем от творчества религиозного везде прозрачна, но еще не раскрыта, как надлежало бы.

В конце гармонического развития эллинской мысли идея вселенского страдания, представление о мире жертвенно страдающем чрез разъединение и разъятие божества, в себе единого, — делается основной идеей как неоплатонизма, так и позднего синкретизма, всех богов отожествившего с Дионисом, поставившего Диониса на высоту Всебога (Παντεός) страдающего, как страдальный аспект мира возникновений и уничтожений. Впрочем, еще Анаксимандр учил об уничтожении индивидуумов, как возмездии, платимом ими за свое обособление и отъединение. Мифы о дионисийских пещерах (βακχικὰ ἄντρα или σπήλαια) показывают, как души упиваются в них чарующими испарениями, чтобы, опьянившись забвением прежней чистоты и единства, ринуться из своей верховной отчизны в юдоль страды земной; кажется, что и Платонова притча о пещере, противополагающая миру ноуменов состояние духа, погруженного в феноменальное, в образе узничества пещерного, — принадлежит к той же семье дионисийских мифов.

В области понятий этических, Дионисова религия возрастила идеал героя страдающего, страстотерпца Геракла, — идеал, который, сочетаясь с утонченной моралью века, создает в воображении Платона (Rp. II, 361 D) образ праведника, признанного при жизни за злодея, подвергаемого поруганиям, бичеванию и распятию, этот пророческий образ, совпадающий с вдохновениями младшего Исаии. Дионисийская мистика сделала доступным язычникам и тот своеобразный мессианизм, который мы находим в знаменитой четвертой Эклоге Вергилия, чрез нее ставшего вещим прорицателем и предметом благоговейного страха в глазах мистического средневековья.

_______________________
Нам остается коснуться, в этом беглом обзоре дионисийских влияний, вопроса о связи между Дионисовой религией и христианством, — только коснуться. Ограничимся несколькими указаниями на первоначальные аналогии между возникающим христианством и Дионисовой религией, которые представляются нам как бы упреждениями, воспринятыми новым откровением из древнего религиозного опыта еще в самой колыбели нашего вероучения.

В евангельских притчах и повествовании мы встречаем непривычную череду образов и символов, принадлежащих кругу дионисийских представлений. Виноград и виноградник (ἄµπελος ∆ιονύσου); виноградари, убивающие сына хозяина в винограднике, как титанические виноградари в винограднике умерщвляют Вакха, он же непосредственно сын Диев, рожденный из чресл небесного отца; рыба и рыбная ловля (∆ιόνυσος ἰχθύς, — как ἰχθύς [рыба], наравне с Орфеем, — символ Христа; ∆ιόνυσος ἁλιεύς [рыбак]); чудесное насыщение народа хлебами и рыбами; хождение по водам и укрощение бури; полевые лилии и дети, играющие на флейте; облик Сына человеческого, как гостя и хозяина пиршеств и участника веселий, как жениха, окруженного девами, несущими светильники, как пастыря и агнца;¹⁶ мед и смоковница; огонь осоляющий, и семя, не оживающее, пока не умрет; отмена поста для сынов чертога брачного, и обещание нового вина в жизни новой; причащение хлебом и вином на жертвенной вечере (как в вакхических мистериях); вход в Иерусалим на осле (животное Диониса) среди вдохновенных кликов и в окружении пальмовых ветвей; эпифании и очищения; миро и слезы женских молитвенных восторгов; в четвертом Евангелии — претворение воды в вино на свадебном пире, речи о воде живой, о виноградной лозе, о съедении тела и выпитии крови Христа, — все это намечено в прообразах Дионисовой религии, как намечен и сам жертвенный облик Бога и человека вместе, чудесно зачатого земной избранницей небесного Отца (по успении своем взятой на небо), преследуемого и бегством спасенного во младенчестве, распространяющего свое внутреннее царство в охваченных священным восторгом, «обратившихся» (µετάνοια, µετατροπή Евангелия), забывших и презревших искаженную земную действительность душах людей, — странствующего по земле со своим божественно-беззаботным и детски-радостным сонмом, — часто не узнаваемого под новыми ликами своих явлений, окруженного непрерывающимся чудом, удаляющегося незаметным из враждебной толпы, — наконец, плененного врагами, страдающего, убитого, погребенного, женщинами оплаканного, воскресшего, взошедшего на небеса до своего нового молнийного явления.
__________________________
[16] Само слово «овен» (ὄῑν, οἰοῖν, οἰῶν) весьма созвучно таким дионисовым атрибутам как вино (οἶνος) или виноградная лоза (οἴνη). А слово βοῦκος (пастух) подозрительно созвучно со славянским словом «Бог», что не противоречит ипостаси Бога, как «пастыря».

Быть может, малоазийские и сирийские общины поклонников Вышнего Бога (ὕψιστος θεός), сохранившие в своих верованиях многие черты культа Диониса Сабазия, посредствовали между Галилеей и дионисийской Элладой и заронили среди соседних язычникам арамеев отголоски прозрений и предчувствий, родившихся в лоне чуждого им богопочитания. Быть может, дионисийские идеи и представления и издавна уже отдавались отдаленным эхом в еврейском пророчествовании. Во всяком случае, родство и взаимное тяготение Дионисовой веры, вдруг преображающей в глазах «вакха»-тирсоносца юдоль земную в блаженную Нису, этой огнем крестящей веры, чрез которую человек теряет свою душу, чтобы вновь приобрести ее, — и первоначальной, существенно экстатической стихии христианства — чувствуется, вопреки особенно ожесточенным нападениям христианских апологетов на все, что от Диониса в язычестве: эта вражда именно объясняется — боязнью соперничества.

Между тем Дионис был тайным и внутренним союзником Бога галилейских рыбарей против иного опасного соперника — Митры, чей культ являет ряд общих с христианством внешних особенностей и, по-видимому, повлиял на некоторые христианские представления, как в свою очередь дионисийство влияло на маздеизм. Если не случилось то, что, по мнению Ренана, было ближайшей исторической возможностью, — если культ Митры не сделался вселенской религией, — отчасти тому причиной было, быть может, скрытое присутствие в христианстве дионисийских начал, которые делали его непосредственно-понятным и бессознательно близким издавна воспитанной для его приятия Дионисовым откровением души языческой.


_______________________________

Вячеслав Иванов
ЭЛЛИНСКАЯ РЕЛИГИЯ СТРАДАЮЩЕГО БОГА. Глава VIII


На Крите, на склонах Иды, в миметических представлениях периодически изображалось рождение Зевса: оргиазм и первобытная священная драма, с ним связанная, сохранилась в Зевсовом культе, где оргиастические Куреты совершали, по мифу, воинственные пляски близ пещеры, в которой таился от гнева отца новорожденный Зевс. Но критский бог меда и земного изобилия, рожденный во мраке пещеры, λίκνω ἐνί χρυσέω, воспитанный нимфами и Адрастеей, вскормленный пчелами и козой Амалфеей, окруженный юношами, пляшущими под оргийный звон щитов, бог преследуемый и живущий в недрах горы, т.е. умерший, бог, наконец, прямо провозглашенный умершим и чей гроб показывается верующим в том же Идейском вертепе, — этот критский Зевс — не общий Зевс эллинов.

В этой стране исконных человеческих жертв и экстатических плясок дионисийская религия рано определилась в своей особенности, но не носила своего имени. Ее монотеистическая тенденция, исключавшая в оргиастических общинах всякое иное богопочитание (кроме, разве, почитания женской ипостаси бога оргий), помешала критскому богу двойного топора сопричислиться к сонму эллинских божеств, с которыми он вступил в ранние отношения и взаимодействие. Греки отожествили его с своим верховным богом и, подчиняясь политическому и культурному влиянию Крита, усвоили собственному верованию некоторые из его черт: именно, миф о его рождении. Дионисова религия только позднее проникает на Крит в своей эллинской форме и уже не смешивается с религией критского Зевса. Наравне с Критом, Малая Азия (где мы встречаем тот же культовый символ двойного топора), и именно Фригия, должна быть признана местностью, где дионисийская религия рано стала утверждаться в своих общих чертах. Но и здесь не выявилось божество Диониса. Отчасти его религиозная сущность была, как и на Крите, перенесена на Зевса; малоазийский Зевс есть бог умирания; только позднее является потребность отожествить его с Дионисом, потому что в лице его узнается Дионис (Ζεύς ∆ιόνυσος). Главной же причиной отклонения фригийских культов от религиозного идеала Диониса было сосредоточение местного оргиазма корибантов на обожествлении женского оргиастического начала, пребывающей и абсолютной женской ипостаси мужского бога, периодически возникающего, страдающего и умирающего, — которая во Фракии является с чертами Артемиды, во Фригии в образе Великой Матери, Кибебы. Но Фригия, по-видимому, только колония фракийцев, племени дионисийского по преимуществу. На вопрос о родине Дионисовой религии большинство ученых отвечают: Фракия. И нельзя отрицать, что описанный нами феномен образования этой религии, последовательные фазы и ранние формы ее развития мы встречаем именно в недрах этого загадочного и малоизвестного, арийского по происхождению, по характеру — дико-меланхолического и глубоко-возбудимого народа.

О фракийцах Геродот рассказывает, что они не берегут девства своих дочерей, но позволяют им свободно сходиться с мужчинами, что по умершим они правят пышные и кровавые тризны, что из богов чтут только Ареса, Диониса и Артемиду. Мы бы сказали: одну оргиастическую сущность в ее женском аспекте (Артемида) и мужском, он же вместе Арес или Дионис сообразно роду оргиазма, представленному двумя типами оргийных женщин: Амазонами и Менадами.¹ Что таково именно было представление древних о фракийских культах, можно заключать и из его отображения в типах художественных. Так, на вазе из Клузи (Ann. d. Inst. 43, табл. K=Roscher’s Lex. III, 1185), представляющей сцену убиения Орфея, мы видим женщин, с двух сторон на него нападающих: справа приближается Амазона на коне, во фригийском колпаке и с копьем, напоминающим тирс; слева — две менады забрасывают певца тяжелыми камнями, подобно менадам Еврипида, мечущим камни в Пенфея; на голове одной — фригийский убор, волосы другой повязаны дионисийской митрой. На амфоре из Вульчи (Roscher III, 1183) менада в шлеме замахивается на Орфея двойным топором, атрибутом Амазон. Типы фракийских менад и Амазон почти смешиваются.
_________________________________
[1] Ἀμαζών (-όνος) ἡ амазонка; преимущ. pl. Ἀμαζόνες αἱ амазонки (миф. племя воинственных женщин, жившее в Понте Hom., в Скифии или в Ливии Diod.);
μαινάς (-άδος) ἡ исступленная вакханка, менада.

Ряд свидетельств выдвигают, как особенности фракийского вакхизма: мантику, или экстатическое пророчествование; религиозное учреждение пророков и пророчиц Диониса, — они же отожествляются с самим Дионисом; наконец, веру как бы в некий обмен душ между царствами надземным и подземным, — в бессмертие души, рассматриваемое как ее переселение в недра земли и новый возврат на землю. Впрочем, не должно забывать, что фракийцы не знали имени Диониса и что их религия распадалась на местные культы, дионисийски окрашенные, но не объединенные окончательными и общими формами верования и служения. Наиболее характерны и полны известия о религии северо-фракийских гетов.

Геты чтили Залмоксиса, соединяющего в своем облике черты бога и пророка. Он собирает гетов на пир, — повествует предание. Дионис, как и Арес, — бог пира; уже одна эта черта обличает в нем бога тризн: пиршество, в его ритуальном значении, — угощение богов, первоначально — душ умерших (θεοξένια, сотрапеза богов и людей). Залмоксис научает гетов на пиршестве, что смерть только переселение в обители блаженства. Потом он удаляется от них и таится в подземном чертоге, устроенном им под пиршественной храминой, а на четвертый год, уже оплаканный ими, как умерший, — возвращается к своему народу; из чего геты убедились, что он говорил им правду. Очевидно, дело идет о возврате из недр земли, из подземного царства. И он открыл им тогда, что и он, и его верные живыми придут снова на землю из мира загробного. Они считают себя бессмертными, — говорит Геродот, — и думают, что не умрут, а пойдут к Залмоксису. «И чрез каждые три года на четвертый они посылают одного из своих, выбрав по жребию, вестником с поручениями и просьбами к богу. А посылают вестника так: одни становятся в строй, выставив три копья, а другие, схватив за руки и за ноги вестника и раскачав его, бросают на копья. Если он умрет, напоровшись на острия, — Залмоксис милостив, думают они; если же не умрет, пронзенный, они корят и винят его, как нечестивца, и отряжают гонцом другого. И не признают они иного бога». Вот религия Диониса в своем возникновении. Человеческие жертвоприношения, оргиазм пиршества и поминок, бог умирающий и воскресающий — все давно в этой варварской и детской, и так по-детски изображенной Геродотом религии Залмоксиса, — до отожествления жертвы и бога, жреца и бога. В самом деле, явно значение снаряжаемого посланца. Это — новый Залмоксис, и поручения, ему даваемые, — молитвы, обращенные к божеству, нисходящему в преисподнюю, сильному благодетельствовать или вредить оттуда живым. По свидетельству Страбона, жрец Диониса у гетов зовется богом. В трагедии «Ресос» мы читаем, что герой, претерпевший страсти, будет жить под землей, облеченный божественной силой, подобно тому как некий пророк Вакха (неясно, о ком именно идет речь: О Залмоксисе? о Ликурге? Орфее? или, наконец, об одном лице в названных трех?) поселен в недрах скалистого Пангея фракийского, великий бог для ведущих (мы разумеем: посвященных в тайну жертвенного дионисийского отожествления).

Такова двойственная природа Залмоксиса; прежде — человека, потом — бога. Залмоксис, очевидно, только абстракция правильно повторяемых жертв, или, что то же самое, обожествления чрез жертвенное убиение. К тому же выводу приводит и логика гетского священнодействия. Если тот, кого Геродот называет послом, не пронзен копьями, он — не бог, и участники кровавого радения лишены причастия богу чрез обагрение его жертвенной кровью; он — дурной человек, потому что не удостоен благодати обожествления. Прибавим, что «Залмоксис», по древнему словопроизводству (от ζαλµός = δορὰ ἄρκτου), значит: «носящий медвежью шкуру», — что соответствует имени Диониса «Бассарей» или «Бассар» — «носящий лисью шкуру».² Самая община, быть может, звалась «Залмоксисы», по аналогии общин Бассаров, Сабов и Вакхов. Каждый член ее был Залмоксис, по участию в жертвоприношении и в праве стать жертвой.
_________________________________
[2] Βασσαρεύς Бассарей, лидийское божество, отождествлявшийся с Дионисом;
βασσαρίς (-ίδος) ἡ бассарида Anacr., Anth. = βάκχη (вакханка);
βασσάριον τό ливийская лисица Her.
βασσάρα ὁ лисья шкура.

Знаменательна независимость богочеловека Залмоксиса от какого бы то ни было другого божества. Как его пророческое достоинство, так и его божественность представляются безусловно автономными. Это свидетельствует о глубокой древности изучаемого явления. Древнейшее верование не знает мужского бессмертного божества. В глазах первобытного человека боги подвержены смерти, как все существа природные. Геты, правда, отрицают самое смерть, как уничтожение; для них смерть — переход в иной мир и временное отсутствие. Тем не менее, божество не избавлено от необходимости этого перехода, превращения и восстановления. Их божество должно вкусить смерть наравне с людьми. Это представление делает впервые понятной и мыслимой возможность образования идеи божества, как абстракции из ряда обожествленных жертв.

Постоянной величиной в обряде является пентаэтерическое жертвенное человекоубиение, с целью создания или обновления подземного благодетельного, но и страшного фактора, необходимого для блага жителей земли. Множество последовательных жертв сливается в единую божественную сущность кого-то могучего и милостивого, но также и гневного, умилостивлений требующего, живущего в преисподней, но имеющего придти назад, — образ, общий первоначальной религии и позднейшему фольклору, еще различимый в мифах (славянских и германских, как миф Кифгейзера) о подземном богатыре, живущем под землей, в горных недрах, до урочной годины своего восстания. Что жертвы гетов, как отдельные звенья непрерывной цепи, связываются в единую, во множестве лиц правильно повторяющуюся и преемственно длящуюся жертву, — она же творит и питает единое, постоянно обновляющееся, божественное начало в области загробной, — явствует и из аналогии диких племен, обеспечивающих жертвенную преемственность особенного ритуала надевания на нового обреченного кожи, снятой с только что убитого, — как это наблюдается в древнемексиканских обрядах: здесь абстракция божества из обожествленных человеческих жертв совершается как бы наглядно пред нашими глазами.

Замечательно в обряде гетов поднятие жертвы на копья. Почему именно на копья? Это — символ высшей почести. Доселе в нашем церковном служении «Царь всех» прославляется как «дориносимый» (δορυφόρος), т.е. копьеносимый, чинами ангельскими. Поднятие на щите или на скрещенных копьях означает провозглашение военачальником или царем. Гетский обычай убиения посредством поднятия на копья, как кажется, связан с тем, общим многим первобытным народам, обожествлением царя и умерщвлением царя-бога, которое истолковано Фрейзером (James George Frazer) в его «Золотой Ветви». Для дикого царь — воплощение божества, носитель божественной силы и силы своего народа. Он должен быть убит еще молодым, чтобы низойти в царство мертвых полным этой мощи и стать, в виде духа, не бессильным покровителем своих людей. Обычай, изредка еще встречаемый в своем чистом виде, удержался в многочисленных пережитках. Вот что, например, было наблюдено европейцами (Акоста, по цитате в Golden Bough) у краснокожих Мексики.

«Они выбирали лучшего из пленников, давали ему имя одного из своих богов, — ему же и обречен был он жертвой, — облачали и украшали его наподобие идола этого бога. Обреченный представлял таким образом бога в некоторых культах целый год, в других шесть или менее месяцев. В течение этого времени ему воздавались божеские почести — те же, что подобали представляемому им божеству. Его обильно кормили, поили, и всячески увеселяли. Когда он проходил по улицам, толпа окружала его и оказывала ему знаки богопочтения. Ему приносили дары, и к нему приводили больных и немощных, чтобы он благословлял и исцелял их. Он мог делать, что хотел для своего удовольствия; но за ним всюду следовали десять, двенадцать человек стражи, наблюдая, чтобы он не убежал. Он возвещал о своем приближении звуками флейты, чтобы народ готов был встретить его знаками боготворения. Когда наступал праздник и обреченный был откормлен, они убивали его и съедали в торжественном жертвоприношении. Так, по свидетельству очевидца, один юноша, обреченный на жертву, был окружаем наслаждениями и всенародным поклонением, увенчиваем цветами — до того дня, когда жрец возвел его наверх пирамидального храма, рассек его грудь каменным ножом, вырвал его сердце и поднял вверх, показывая солнцу. Голова, как предмет особенного почитания, была отделена от тела, а члены рассечены, сварены и съедены. Тотчас затем назначен был его преемник, для жертвоприношения следующего года, и кожа убитого была возложена на его преемника.»

Подробность обряда — употребление каменного ножа — заслуживает внимания. Религиозный обычай вообще сохраняет бытовые особенности, например, утварь, — эпохи минувшей; все древнее считается уже по тому самому священным. Обряд консервативен и, предохраняя от забвения и замены устарелое в быте, тем самым освящает его. Каменный нож необходим в обряде, потому что архаичен, потому что уже анахронизм. Но еще первобытнее растерзание жертвы руками. Отметим в особенности сходство мексиканского обряда с мифом о Дионисе-Загрее, которого Зевс ставит царем мира и который затем растерзан Титанами, причем расчлененное тело его сварено в котле, а трепещущее сердце вынуто из груди и принесено Зевсу; обожествление отдельной головы Диониса засвидетельствовано другими обрядами.

Мы различаем в этом этнографическом аналоге религиозный принцип постоянной преемственности
человеческой жертвы, отожествляемой с божеством и долженствующей как бы непрерывно обновлять собой божественный numen (образ), питать его неугасимый огонь. Божество распадается на последовательность человекобогов, слагается из неограниченного числа обожествленных чрез жертвенное убиение душ. Обреченный, как мы видим, достигает вершины божеских и, следовательно, царских почестей. Кто царь, тот обречен; кто обречен, тот царь; и царь — бог: вот круг идей, в которых вращается мысль первобытного человека. Другие параллели ближе приводят нас к изучаемой нами древности и даже прямо возвращают к циклу фракийских культов.

Ритор Дион Хрисостом рассказывает, что у персов в его эпоху (II в. н.э.) был странный обычай. Одного из осужденных на смертную казнь сажали они на престол царский, облачали его в царские одежды, давали ему есть и пить и веселиться вволю, предоставляли ему гарем царский, исполняли все его прихоти, а потом бичевали и распинали его. Отголоски этого обычая Фрейзер находит в предании о Гамане, повешенном в праздник Пурим, — которое составляет предмет библейской повести о Эсфири.

Недавно внимание ученых было привлечено новыми данными о римских Сатурналиях, почерпнутыми из жития св. Дасия, текст которого, по рукописи Парижской Национальной Библиотеки, был издан Ф. Кюмоном (Fr. Cumont), известным исследователем культа Митры. По легенде, содержащей исторически достоверные частности, римские солдаты в Мезии (современной Болгарии) ежегодно справляли Сатурналии следующим обрядом: за месяц до праздника они избирали из своей среды по жребию красивого молодого воина, одевали его в царскую одежду и величали царем Сатурном; его окружали всяким почетом и доставляли ему всякие потехи и наслаждения; когда же наступал праздник, он должен был зарезаться перед алтарем Сатурна. Один из вариантов жития гласит, впрочем, так: «он приносит себя в жертву, умерщвляя себя мечем, безымянным и гнусным идолам» (ἀνωνύµοις καί µυσαροῖς εἰδώλοις). Кто были эти безымянные боги? Не культ ли соседней северной Фракии перед нами в своих отдаленных переживаниях? Сатурналии соответствовали дионисийским Анфестериям, и жертва, быть может, почти чрез тысячелетие после жертв, описанных Геродотом, совершалась тому же фракийскому Дионису, которого первоисточник жития не называет, или не узнавая его под его фракийским именем, или из ненависти к Дионису, или потому, наконец, что древний дионисийский обычай так и не обрел имени своего бога, ведомого, быть может, только «пророкам», хранителям тайны. Общее между культом Залмоксиса и обрядом Сатурналий в Мезии в том, что жертва возвеличивается, облекается достоинством фиктивного царя. Издание жития естественно натолкнуло ученых на сближение между царем Сатурналий и Христом, казнь которого совершается в формах фиктивного провозглашения царем. Венец, трость и багряница, наречение царем иудейским и надпись на кресте, самый крест, напоминающий выше упомянутый азиатский обычай, — все подтверждает, по-видимому, аналогию потешного обряда кровавых Сатурналий. Но возвратимся к религии Диониса.

Для познания ее начал мы выводим из изложенного важное заключение. Мы видели, что на тризнах, откуда она проистекла, человек, надевший маску покойника, приносится в жертву, обыкновенно чрез растерзание, замаскированными участниками-жрецами оргий. Отвлечение из обряда тризны, с фиктивной обстановкой ее жертвоприношения, создало тип героя, обреченного на роковую гибель и трагически гибнущего, — этот первообраз страдающего бога, «героя» Диониса. В связи наших последних изучений становится вероятным, что убиение человека в маске героя — только замена первоначального убиения самого героя — царя или вождя. Погребенный, став богом, приобщает своей божественности и членов своей общины, так как человек, растерзанный в его маске, служит проводником и преемником той части его божественной силы, которая должна быть распределена между живыми причастниками жертвы. То, что было в незапамятные времена действительностью, обратилось в жертвенную трагедию, в обрядовое изображение героических страстей. Так, трагедия эпохи исторической, представшая нам в своих ранних и уже незапамятных начатках в образе человеческого жертвоприношения, совершаемого в фиктивной обстановке похоронного маскарада, восходит, быть может, в своих последних корнях до глубоко забытой реальности каннибальского религиозного цареубийства-богоубийства.

_______________________________

Вячеслав Иванов
ЭЛЛИНСКАЯ РЕЛИГИЯ СТРАДАЮЩЕГО БОГА. Глава V


Мифу не удается пластически и окончательно очертить Дионисов облик. Бог, вечно превращающийся и проходящий через все формы, — бог-бык, бог-козел, бог-лев, бог-барс, бог-олень, бог-змея, бог-рыба, бог-плющ, бог-лоза, бог-дерево, бог-столп, бог-юноша, бог-муж брадатый, бог-младенец, бог-дева, бог-огонь (πῦρ εὔιον), бог-пучина морская, бог-дождевая влага, бог-солнце, бог-ночь и смерть, бог в колыбели, бог в гробу или в осмоленном ковчеге, брошенном в море, в горных недрах или в узком колодце, в темном озере или в болоте, бог в бедре Зевсовом и в котле Титанов, бог на дельфинах, бог среди изнеженного сонма женщин и в женских одеждах, бог на корабле, или на колеснице, влекомой тиграми, или на двухколесной тележке, везомый двумя сатирами и двумя менадами, бог в объятиях Ариадны, бог в шлеме и всеоружии (на изображениях Гигантомахии), бог с лирой Аполлона, бог-ловчий, бог сокровенный и исчезнувший, бог-беглец, бог обмана и веселого прятанья, бог-загадка, бог-голос, бог-маска, — этот бог всегда только маска и всегда одна оргиастическая сущность.

Его многообразность и как бы текучесть не позволяет облечь его numen в постоянное и устойчивое формальное представление; миф прибегает к различению многих Дионисов, которые суть не только разные аспекты бога, как Μειλίχιος (личина из фигового дерева) и Βακχεύς (маска из ствола виноградной лозы) на Наксосе, — но и последовательные его богоявления или возрождения. Позднейшие мифологи уже насчитывают до пяти различных Дионисов, в точном определении которых, впрочем, расходятся. Религиозная мысль не может остановиться на данном звене в цепи обновления бога, предчувствует и отмечает его начало в генезисе вселенной, до появления первого Диониса, Загрея, сына Персефоны, и полагает принципиально возможным его новый приход, что логически обусловливает феномен обожествления людей под его именем (νέοι ∆ιόνυσοι, напр., Димитрий Фалерский, Антоний), феномен, в котором кроются, быть может, корни римского культа императоров, несомненно родившегося в греческом мире, по-видимому в Малой Азии, и только сменившего там культ греческих царей.

Очевидно, миф ищет выражения чему-то данному изначала; и вероятным становится, что не экстаз возник из того или иного представления о боге, но бог явился олицетворением экстаза и как бы разрешающим и искомым видением охваченного беспредметным исступлением сонма «вакхов». Можно предположить, что «вакхи», как община оргиастов и как самое обозначение исступленных (βακχάς) в слове, древнее Вакха (Βάκχος — «неистовый», «одержимый», «ликующий»), как лица мифологического.

Несомненно, что первобытный человек приписывает свои душевные переживания божественной силе, в него вселяющейся и его одержащей; в этом смысле бог дан одновременно с исступлением. Но от этого неопределенного обожествления оргийной силы еще далеко до мифологической концепции Диониса. Первоначально, божество дионисийской общины — secretum illud quod sola reverentia vident, как говорит Тацит о божестве германцев («именами богов означают они то тайное, что видят только глазами веры и почитания»), следовательно, быть может, нечто менее широкое, правда, по объему понятия, но однородное, например, с полинезийским божеством Мана, о котором Макс Мюллер говорит, со слов путешественников: «это сила или влияние сверхматериального порядка и, в некотором смысле, сила сверхъестественная; но она открывается в силе материальной и во всякого рода могуществе человеческом. Мана не сосредоточивается в одном предмете, но может быть проводима в каждый предмет. Обладают Маной духи, будь то души, отделенные от тела, или сверхъестественные существа. Вся религия этих дикарей в том, чтобы овладеть Маной».

Любопытно, что миф о Дионисе никак не может покрыть собой весь круг дионисийских явлений, — признак, что миф — только попытка дать им, уже внутренне определившимся, объяснение этиологическое. Например, дионисийское безумие не объяснено мифом. Часто прибегает он, для его оправдания, к мотиву гнева Геры. Наконец, при участии идей малоазийской религии Кибелы, возникает упоминаемое Платоном священное предание (λόγος), по которому сам Вакх является жертвой насланного Герою безумия (Вакх, приезжающий на осле в Додону, чтобы излечиться от безумия), отчего он и насылает в свою очередь на людей вакхические исступления и восторги. По Аполлодору (III, 5:1) и Юлиану, Дионис излечивается от безумия фригийской матерью — Кибелой.

Дионис умирает вечно и умирает насильственно. Если Титаны умертвили первого Диониса, то кто и как убил сына Семелы? Создается поздний миф об убиении Диониса Персеем; отчего, по общему закону отождествления убийцы и жертвы, Персей являет черты Диониса: он — жертва меланхолического безумия.

Дионисийский миф до такой степени недостаточен для объяснения культовых явлений дионисийского цикла, что у Плутарха, чтителя Диониса, мы встречаем (de def. orac. 14) следующее неожиданное заявление: «Торжества и жертвенные служения, в которых мы находим омофагии — пожирание жертвы сырьем — и растерзания, посты и плачи (постились орфики после омофагии, плачи нам известны из характеристики ночных триетерий), часто же хуления и исступления, и, как говорит Пиндар, кликания с сильным отбрасыванием головы (черта, повторяющаяся в радениях дервишей), — эти торжества и жертвоприношения совершаются, по моему мнению, не в честь кого-либо из богов, но с целью отвращения злых демонов. И все то, что в гимнах и мифах рассказывается о божественных похищениях, блужданиях, прятаниях, побегах и подневольных службах, — все это не страсти богов, а демонов». Греческое мифотворчество не смогло пластически преодолеть и властно очертить хаотической стихии оргиазма, отчасти чуждого эллинскому гению по своим историческим корням, отчасти коренившегося в темном демонизме народных масс и естественно тяготевшего к формам, аналогичным шаманству, нашей хлыстовщине и средневековому сатанизму.

Ища определить содержание религиозной идеи, которую мы можем полагать первоначальной в эллинском оргиазме, прежде всего должны мы исключить представление о божественности вина или опьянения чрез вино из первого и исходного круга дионисийских созерцаний. Конечно, не вино было обожествлено в Дионисе, как это может казаться вероятным хотя бы из мифа об Икарии. Гомер знает вино как усладу и как существенную часть жертвы богам и душам умерших, но бога вина не знает. Далее, элементы культа, отмеченные печатью явной первобытности, естественно признать в составе Дионисовой религии и наиболее древними; но среди этих элементов мы не находим опьянения вином, ни вообще опьянения физического; мы встречаем исключительно психические аффекты; питанием же исступленных являются сырое мясо и горячая кровь.

Правда, вино было рано оценено оргиастами, как могущественный стимул исступления. Фракийцы опьянялись несмешанным вином, брагой и наркотиками — курениями из конопляного семени. Их пророки прорицали «обильно вкусив вина», по словам Макробия. Загробное блаженство рисовалось их воображению, как состояние вечного опьянения. Изначала хранились в греческой памяти и обще-арийские представления о живой влаге, дающей бессмертие богам, — амброзии. Дионис, бог опьяненных душ, вобрал в себя и реализовал в вине, любезном оргийной общине, этот идеал растительной крови, текучей и огневой божественной души. Мы увидим, что он рано стал божеством растительности, цветения и обилия земного: лозу винограда возлюбил он выше всех произрастаний земли. Его страдающая и жертвоприносимая сущность была узнана и в винограде: в страстях растаптываемых гроздий, в мученичестве обрезаемых ножом виноградаря лоз увидели повторение страстей бога. Оргиазм изначальных радений нашел свое отражение в упоенном буйстве праздников виноградного сбора. Личина оргиастов пришлась к лицу виноградарям. Был обретен новый, более общий и простой, менее ужасный, менее опасный аспект глубокой и мрачной веры.

В этой связи понятной становится аномалия Дионисова имени. Эта аномалия в том, что оно, по-видимому, compositum («сложное, составное»), и при том, как кажется, образовано чрез сложение с именем Зевса, Дия (Διός gen. к Ζεύς). Его толковали: «сын Зевса», «влага Зевса», «гнев Зевса»; можно было бы прибавить к этим этимологиям столь же сомнительную: «сила, или воля, Зевса», видя в νῦσος корень numen («кивком головы выраженный знак, мановение, воля, повеление»), от νεύω («подавать знак, кивать»). Есть толкование: «двухкопытный»; отдельно стоят неубедительные словопроизводства из семитических языков и санскрита. Надпись на одной вазе ∆IΟΣ ФΩΣ (∆ιὸς φώς — «потомок Зевсов») над изображением Вакха, подкрепляет мнение о присутствии в имени бога элемента Зевсова имени. Итак, «многоименный» бог не имеет своего имени. Βάκχος («Вакх») — имя, характеризующее шум и бурю оргий, как и фракийское Σάβος, по-видимому, раньше означало вакхантов, нежели бога Вакха. Не имея соответственного имени, Дионис заимствует имя у отца, Дия. Дифференцированное из Зевсова имени имя Диониса обличает дифференциацию самого понятия из понятия Зевса.

В самом деле, оргийные культы исключительны. Близость оргиастов к своему богу препятствует им знать или признавать других богов. Оргиастические религии тяготеют к монотеизму. Бог, которому служит такая община, есть единственно доступный ей аспект божества, следовательно — бог в его высшем и наиболее общем виде — Зевс. Имя Диониса, столь абстрактное, возникло как отвлечение божественной силы оргий, для различения от других божеств и в силу необходимости стал к ним в определенное отношение. Первой же порой обожествления оргийной силы был период означения ее простым именем высшего бога.

Искусственность имени Диониса и как бы конкуренция с этим именем других имен выдают долгие поиски за словесным ознаменованием божества и, следовательно, за его определением догматическим и его пластическим образом. Критский бог двойного топора и человеческих жертв, предшествующий на Крите Дионису-Омадию, есть критский Зевс. Что этот Зевс — Дионис, явствует и из оргиастического характера его культа и мифического института куретов, и из того, что является в аспекте бога умирающего. Его оплакивали, как Диониса, считали богом Аидом (Ζεῦς ἤ Ἅιδης ὀνοµαζόµενος στέργεις, по Еврипиду), как и Диониса, про которого Гераклит говорит, что его оргии совершаются в честь Аида. Его культ был культ хтонический. Его гроб на Крите (гроб Зевса — нелепость с точки зрения общегреческой) был известен издревле, и результаты новейших раскопок согласны с древней локализацией культа этого умершего Зевса. Уже Одиссея, повествуя о собеседованиях Миноса критского с Зевсом, намекает на Идейскую пещеру, как жилище подземного бога. Природа этого критского служения и его ближайшее родство с дионисийством выступают в фигуре критянина Эпименида, пророка, не раз переживавшего в Идейской пещере долгие экстазы отделения души от тела, «мудрого в вещах божественных мудростью энтузиастической» (по выражению Плутарха), великого очистителя Афин от мести подземных божеств и религиозного реформатора очищенного им города. Мы уже встречали «бога двойного топора» в лице Диониса-человекорастерзателя на Тенедосе. Вот намеки на первоначальное почитание Диониса среди греков под неопределенным именем Зевса или, точнее, без всякого имени. Не даром ритор поздней поры, Аристид говорит: «Слышал я и другое предание, что сам Зевс — Дионис». И если мы заподозрим это заявление в религиозном синкретизме или философской теокразии (θεοκρασία, богосмешение), то формальный культ Зевса-Вакха (Ζεῦς Βάκχος) в Пергамоне, засвидетельствованный эпиграфически, показывает, по-видимому, нечто большее: здесь теокразия кажется нам имеющей свои корни в древнейшей религиозной идее и свои традиции во фригийском и пафлагонском культе Зевса, умирающего зимой и воскресающего весной, т.е. Диониса с именем Зевса.

Именно потому, что бог жертвенного страдания не имеет имени и лица, так легко, так логически возможно его облечение во многие лица, µορφαί ∆ιονύσου, лики, или формы, Дионисовы. Он бог-«герой» (ἥρως) вообще, как бог умирающий, и при том страстнόю смертью; и оттого издревле его божество ипостазируется во многих героях, единое под разноликими масками судьбы трагической. Мы видели ряд примеров такого ипостазирования; умножим этот ряд, не притязая исчерпать его, несколькими другими примерами.

Одно из древнейших свидетельств о трагических хорах есть свидетельство пятой книги Геродота о сикионцах. «Сикионцы, — говорит он, — чтили Адраста и славили его страсти (πάθεα) трагическими хорами, Диониса не чтя, а чтя Адраста. Клисфен же (тиран сикионский) возвратил (ἀπέδωκε) хоры Дионису, а остальной культ, принадлежавший дотоле Адрасту, отдал Меланиппу». Дело в том, что Адраст был герой аргивский, а Клисфен, из политических соображений, хотел отвратить свой народ от традиций, связывавших его с Аргосом. Не зная, что ему делать с внедрившимся в Сикионе почитанием героя Адраста, он спрашивает о том в Дельфах; но оракул защищает Адраста. Тогда тиран надумал добыть из Фив фиванского героя Меланиппа, вывез, с разрешения фивян, гроб его и построил ему в Сикионе храм. Так культ героя Меланиппа занял место культа Адрастова. Трагическим же хорам тиран указал прославлять не Адрастовы страсти, а Дионисовы. Замена, очевидно, была возможна только при условии внутреннего родства или аналогии между заменяемыми культами. Трагические хоры имели своей общей и принципиальной задачей служение Дионису; между тем они изображали судьбу Адраста. Не был ли Адраст только одним из местных обличий Диониса? Рассматривая дошедшие до нас мифологические данные об Адрасте, мы убеждаемся в присутствии в его облике черт самого Диониса, как бога хтонического. Адраст — дионисийский герой, или ипостась Диониса. Его отличительный атрибут в мифе — быстрый конь Арион (Ἀρείων), «божественный Арион, ведший свой род от богов», именно рожденный от Посейдона и Эриннии, следовательно — черный; черный цвет принадлежит дионисийской символике, и «черновласый» (κυανόθριξ, κυανοχαίτης) — эпитет Аида. Злой враг Адраста — Меланипп (Μελάνιππος); что значит «черноконный». Меланипп убивает его близких и чуть не умерщвляет его самого, но волшебный адский конь его уносит героя из сечи; чтό, однако, только обычное символическое означение героической смерти. Итак, герой черного коня умерщвляется своим же враждебным двойником, — черта, возможная только в знакомом нам круге дионисийских представлений о жреце и жертве.

Личность Адраста вообще отмечена чисто дионисийской трагикой: он вынужден предпринять поход против Фив, хотя наперед знает о роковом исходе войны. Впрочем, при состоянии наших источников, мы не располагаем всеми элементами первоначального трагического мифа.

Образ Аристея (Ἀρισταῖος), как ипостаси Дионисовой, не менее прозрачен. Он, прежде всего, представляет аспект Диониса как бога пчел и меда; ибо Вакх столь же бог меда, сколь вина. Однако Аристей — и виноградарь. В Сицилии он почитается в одном храме с Вакхом. Он преследует Эвридику, которая умирает в бегстве от укуса змеи: здесь Аристей-Дионис является и Дионисом-Аидом. Он сопричислен к Дионисову сонму (по другим, он — сын Диониса) и восхищен в гору Гемос (Αἷμος), во Фракии, где живет под землей, т.е. делается, как Дионис, претерпев смерть, божеством подземным («смертный не счастливый по страстям своим» (θνητὸς οὐ µάκαρ παθέεσσι), как означает его в одном стихе Григорий Назианзин).

Характеристичен благородный Ресос (Ῥῆσος), сын Музы, коварно убитый под Троей Одиссеем и Диомедом, являющимися «как волки», т.е. в личине волков, и поселенный также под землей, во фракийском (дионисийском) Пангее (Παγγαῖος), как жрец Дионисов. Характеристичен виноградарь и друг Диониса Οἰνεύς, сын Фития, сына Оресфея, — чья собака (символ лета)¹ рождает виноградную лозу. Характеристичен и сын его (или Ареса) и дионисийской Алфеи, Мелеагр (Μελέαγρος), жизнь которого связана с волшебной головней; мать сжигает головню, негодуя на сына за убийство ее братьев, и жизнь его сгорает одновременно: быть может, — ипостась Диониса, как факела ночных оргий, тризн по боге умершем. От Оресфея до Мелагра дионисийская филиация обличается самыми именами; подобной же филиацией связана с Дионисом менада Антиопа, дочь Никтея (Νυκτεύς, «ночной»),² которого другая дочь Никтимена (Νυκτιμένη, «ночная»)³ замужем за Полидором (Πολύδωρος, «многодарный» — имя божества хтонического). Характеристичен своими «страстями» (πάθη) Паламед (Παλαμήδης), засыпанный в колодце камнями, как его дубликат Антей (Ἀνταῖος, одно из имен Диониса), погибающий в колодце.
_________________________________
[1] Κύναστρον (Κύν-αστρον) τό Песья звезда, т.е. Сириус Arst.

[2] Νυκτέλιος 2 прославляемый в ночных празднествах (эпитет Вакха) Plut., Anth.

[3] Имя Νυκτιμένη несёт в себе не однозначное прочтение. Иванов читает это имя как «ночная» (дословно «ночью являющаяся», νυκτός + ἴμεν). Однако это имя можно разложить и иначе: νυκτι-μένος. В этом случае имя Νυκτιμένη несёт в себе не только определение «ночная» или даже «мрачная» (νύκτιος), но и «гневная» (μένος). Кроме того, имя Νυκτιμένη может являться искажением от νύκτιος μήνη — подобное словосочетание (νύκτερος μήνη) можно найти у Эсхила (ἃς οὔθ’ ἥλιος προσδέρκεται ἀκτῖσιν οὔθ’ ἡ νύκτερος μήνη ποτέ).
μήνη, дор. μήνα ἡ луна (ἡ νύκτερος μήνη. Aesch.; σέλας μήνης Hom.);
Μήνη ἡ Мена (богиня луны) HH., Luc.

Но не только во многих ликах героев является единый лик Диониса: он же просвечивает и в некоторых божествах, например, в Аресе, боге дионисийских фракийцев. Ряд общих черт связывает Диониса и Ареса. Было даже предание, что Арес — отец Диониса: указание на первоначальное культовое единство. Арес — «безумный» (µαινόµενος), как Дионис. Ему служат женщины (γυναικοθοίνας, как Дионис — γυναικοµανής). Он бог воинских кликов (Ἐνυάλιος), как Дионис. Трагедия «Семь против Фив», трагедия воинственного пафоса и упоения Аресом, признана древними — «полной Диониса». Дионис является в шлеме и всеоружии. Арес и Дионис — равно хтонические боги.

Итак, оргиастическая идея Дионисовой религии воплотилась в лице Диониса только после долгих поисков за божеством и именем, ей адекватным; и даже по возникновении Диониса-лица она как бы еще выходила за края найденного ею вместилища, переливаясь в культы иных, уже обособившихся божеств и создавая ряд дифференцированных подобий и повторений Диониса. Но если первоначальное в вакхической религии есть оргиастическое служение, открывшееся нам как служение жертвенное, и если жертва древнее бога, то что же обусловило самое жертву?

Существует мнение, по которому мотивом оргиазма дионисийского являются «растительные чары» (vegetationszauber), т.е. заклинание духов растительности, магическое пробуждение природных сил, путем обрядового воспроизведения их демонически-оргийной жизни, к их высшей деятельности, потребной человеку, зависящему от земного плодородия. Основаниями этому мнению служат, с одной стороны, аналогия сельского оргиазма у разных народов, с другой — связь Диониса с миром растительным. То и другое основание недостаточны. Религия Диониса не есть религия сельская. Напротив, в формах своего оргиазма (а мы должны искать ее корней именно в оргиазме), это — зимняя религия горных высей, снежных стремнин, бесплодных круч и диких ущелий, или же — в частном своем аспекте — религия влажных, болотистых, бесплодных низин. Приуроченная только впоследствии к культу винограда и плодовых деревьев, она никогда не имела прямого отношения к посеву злаков. Почитание дерева и растительной жизни вообще принадлежит, правда, к древнейшим ее элементам; но это по преимуществу культ горных зарослей, ели, сосны, дуба и, прежде всего, дикого плюща. Сельский оргиазм других народов целесообразен; его магия служит потребностям практическим. Трудно отыскать что-либо подобное в дионисийском оргиазме.

Вместе с тем, целая обширная область дионисийских явлений, не имея ничего общего с идеей растительности, ясно выдает свое отношение к идее загробного существования и к культу сил хтонических, или подземных. Эту-то сферу религиозных представлений и действий, наравне с внутренне-родственной ей сферой религиозных представлений и социологических явлений, связанных с идеей пола, и должно, по нашему мнению, считать первоначальной в дионисийском оргиазме. Отношение к растительности было только выведено из хтонической стороны Дионисова служения.

Свидетельства изобилуют. Прежде всего, это религия бога умирающего и погребенного, т.е. нисходящего в свое подземное царство. Умирает сам Дионис, и умирают, или нисходят в преисподнюю, его бесчисленные двойники, его отражения, ипостаси или личины. Так, по одному местному аттическому преданию, Дионис ищет дороги в Аид и просит некоего Просимна указать ему путь. Тот соглашается, с тем чтобы Дионис, вернувшись на землю, наградил его своей любовью. Но возвратившийся Дионис уже не застает Просимна в живых. В память о друге он воздвигает на его могиле фиговую ветвь, символ пола. Дионис вызывается наверх (ἀνακαλεῖται) в Лерне, причем черную овцу бросают в озеро, в жертву Пилаоху (Пυλάοχος) — Аиду-Вратнику. Дионисийские празднества соединены с поминками: Феодэсии, Ленэи, Анфестерии, Апатурии, дельфийские Героиды, Некисии в Аргосе.

Дионис зовется χθόνιος, µειλίχιος, νυκτέλιος, Ἅιδης, καθηγεµών, как божество преисподней, и величается рядом эвфемистических имен, свойственных богам подземного царства, общим гостеприимцам, равно распределяющим дары, богатым и обогащающим владыкам (χαριδότης, ὀλβιοδότης, ἱσοδαίτης). Он герой (ἥρως) и царь душ (ἄναξ), Ζαγρεύς — сильный охотник. Его символика — символика хтонических божеств, пурпуровый и черный цвета, гранатовое яблоко, ковчег. У фракийцев, где дионисийская религия являет свою древнейшую форму, это бог мертвых. Оттого геты, οἱ ἀθανατίζοντες, по выражению Геродота, верят в бессмертие, вечную жизнь со своим богом. «Кавзианцы плачут при рождении человека, и радуются об умерших, как обретших покой от многих зол». Фракийцам единогласно приписывается древними appetitus maximus mortis. Еще в одной поздней надписи, найденной близ Филиппов, умерший мальчик напутствуем молитвами родных на цветущие луга Дионисовы, где будут утешать его нимфы и сатиры божественного факелоносного сонма. В исторической Греции связь Диониса с культом умерших все более затемняется; но никогда не перестает он утверждаться как божество хтоническое.

Если же связь с культом душ первоначальна в Дионисовой религии, естественно предположить, что моменты оргиазма были приурочены прежде всего к тризне и поминкам, как и дионисийские празднества исторической Греции, так часто сопровождаемые поминками по умершим, суть или тризны по Дионису, или ликования о смерти, им преодоленной. Этот вывод, как покажет последующее изложение, освещает характернейшие черты оргийных служений: самый феномен оргиазма и его особенную обстановку; человеческие жертвы; растерзание жертв; роль маски в Дионисовом культе; наконец, отношение этого культа к религиозному началу пола.

___________________________
Рассмотрев мистику дионисийского служения, мы установили двойной принцип ее: отождествление бога с жертвой и с жертвователем. Оргиастическая община, соединяющаяся для жертвы, определилась как временная коллегия жрецов; но так как жрец и жертва равно представляют самоотчуждающееся и страдающее божество, эта община открылась нам в то же время и как коллективная жертва. Религия страдающего бога самоутверждается в этой исконной мистике отождествления. Растерзание бога-жертвы оргиастами, т.е. переход жертвы в лиц, ее растерзавших, и чрез то пресуществление жрецов в жертву — вот первичный символ этой религии разрыва и разлуки, разрешения всех уз и всех связей, трагических экстазов убийственного расторжения и тоски по утраченном единстве. Ее древнейшая стихия обнаруживается в первобытно-каннибалическом имени страдающего бога: «Растерзатель человеков». И та же стихия неизменной является нам в изречении позднего мистика, неоплатоника Прокла: «Разъятие или расторжение — начало дионисийское; гармоническое соединение — начало аполлонийское». Климент Александрийский (Str. 1, 13, p. 128) не простирает своего отрицания Дионисова культа на данную в этом культе мистическую идею расторжения: «И варварская и эллинская философия видит вечную истину в некоем расторжении, распятии, — не том, о котором говорит мифология Дионисова, но о котором учит теология вечно сущего Логоса».

Так, религиозная идея, составляющая предмет нашего изучения, осталась верной себе до конца. На ее примере мы можем проверить всю справедливость замечания Эрвина Роде о греческой религии: «Греческая религия, — говорит он, — как религия не установленная, а органически возникшая, не могла выразить в понятиях мыслей и чувств, определивших ее внутреннее содержание и внешний облик. Она была представлена одними священнодействиями. Нет в ней и священных книг, из коих можно было бы уразуметь глубочайший смысл и связь идей, обусловивших отношение эллина к божественным силам, созданным его верой. Домыслы и вымыслы поэтов сплетают свой хоровод вокруг пребывающего неизменным зерна народного верования, которое, несмотря на недостаток логического развития религиозных представлений, или, быть может, именно вследствие этого недостатка, с достойной удивления верностью сохраняется в своем исконном своеобразии» (предисловие к 1-му изд. «Психеи»).

Мы искали распознать первоначальные черты дионисийской религии, и она предстала нам в образе первобытного каннибализма. В том сложном составе, в каком мы застаем в историческую эпоху эту мистическую, т.е. на идее единения с божеством основанную религию, — первичными элементами мы признали элементы оргиазма мистического, растерзания человеческой жертвы. Мы видели, что жертва древнее бога и что бог только обожествление жертвы; что первоначально дионисийская община не знает ни имени своего бога, ни его истории или священной легенды, что бог общины не разнится именем от ее членов и не имеет определенного лица, что община различает в нем только черты бога растерзанного, бога страдающего: миф должен еще только открыть, изобрести страсти бога, данного изначала страдающим. Ища происхождения этого мистического оргиазма, мы отстранили прежнее выведение его из культа вина, как источника состояний экстатических, как отстранили и выведение его из энтузиастического сочувствия состояниям и страстям природы, мыслимой как существо живое, ее периодическому цветению и отцветанию, умиранию и возрождению. Мы отклонили, наконец, и гипотезу о связи дионисийской религии с весенними заклинаниями, облекающимися у многих народов в формы оргиастические: эта связь допустима только для немногих и при том не первоначальных частей сложного феномена, нами изучаемого; как религия Диониса, в своей исконной сущности, — не религия земледельческая и даже не пастушеская, а скорее охотничья, так и оргиазм ее лишен практических целей полевого магизма. В иной обширной области явлений дионисийского культа, в области, не имеющей прямого и изначального отношения к идее силы растительной, хотя и тесно связанной с ней исторически отношениями производными, усмотрели мы коренное достояние Дионисовой религии: это — область культовых явлений почитания мертвых и общения с силами царства подземного. Тогда оргиастическое служение и жертва дионисийская раскрылись нам, прежде всего, как обряд и жертва первобытных тризн.

Не подлежит сомнению этнографический факт, что тризны составляют моменты наивысшего подъема и напряжения в психической жизни первобытных племен и как бы горную зону, где всего чаще и сильнее разражаются ее глухо назревающие грозы: тризна оргийна искони и по существу. Ограничимся одним, но весьма характерным по степени приближения к аналогическим явлениям Дионисовой религии примером Батлока, племя, живущее в северной части Трансвааля, ежегодно справляет праздник в честь умерших. Кудесники, спрятавшись, извлекают из флейт странные звуки, которые народ считает за голоса духов. «Модимо здесь», говорит толпа. Подобным же образом, в ночные часы фракийских радений, по уже выше рассмотренному свидетельству Эсхила в трагедии «Эдоны», скрытые «мимы ужаса» воспроизводили, среди завывания флейт, ревы невидимого быка, которые, являясь признаком приближения бога оргий, способствовали возбуждению всеобщего экстаза (Роде, «Психея»).

Излишне настаивать также и на том общеизвестном факте, что древнейшие тризны не обходятся без человеческих жертв. На костре Патрокла, по Гомеру, принесены в жертву тени героя двенадцать троянских юношей. О жертвенной смерти доблестных жен на похоронах мужей говорят мифы об Эвадне, Лаодамии, Панфии. Поликсена приносится в жертву на могиле Ахилла. Тарквиний гордый умерщвляет, по одному преданию, в жертву душам предков, — детей.

Греки разделяли общенародное верование, что души умерших вселяются в живых, при условии вкушения от покинутой ими плоти и ее крови: для подтверждения этого мнения философ Порфирий ссылается на древнего Ферекида. Аполлоний Тианский исцеляет одержимого отрока, изгоняя из него дух одного павшего в битве воина, им владевший.

В греческом мифе растерзания, многожды засвидетельствовано, отношение к культу душ. Персефона, богиня теней, растерзывает Минфу. Дух Ахилла, по Филострату, разрывает на части отданную ему рабыню. Левкона (белая), жена охотника Кианиппа (Κυάνιππος, «черноконный»), т.е. Загрея, разорвана собаками мужа. Несомненно, что представление об адских псах, раздирающих труп, собаках Гекаты, имеет связь с отдачей трупа в добычу псам или волкам (обычай, например, тунгусов); что у Гомера мы встречаем, естественно, только в применении к вражеским трупам. Но не случайно, что собаки Артемиды разрывают Актеона, Диониса месяца Елафеболиона и вместе Диониса хтонического, «дикого охотника» (на что указывает его закованный идол, описанный Павсанием в девятой книге и подобный идолу Диониса в оковах): эти собаки, конечно, только девы, спутницы богини, хтонической охотницы, преследующие Актеона так, как «собаки»-менады разрывают там же, на Кифероне, тайно приблизившегося к ним дионисийского героя Пенфея. Эриннии, образ которых сложился из черт знакомых нам по типу охваченной убийственным исступлением менады, — безумные, потрясающие факелами, змеями увенчанные девы-Эриннии зовутся собаками у Эсхила и у других писателей, гонятся за преступником, как ловчие псы за дичью, и нюхают воздух, привлекаемые запахом пролитой свежей крови. Древняя эпидемическая болезнь воображаемого превращения в собак, несомненно, развилась в Греции в связи с оргиастическим обычаем преследования жертвы, обреченной подземным силам, женщинами, изображавшими охотничьи своры. Вампиризм и вурдалачество углубляются своими корнями в эту темную эпоху оргийных тризн и утверждаются, как определенно характеризованное фольклором явление, в пору разложения древнейшего оргиазма.

В 24-й песни Илиады, Гекуба говорит своему супругу, Приаму, отговаривая его идти с дарами в стан Ахилла для выкупа тела Гектора:

«Такую, знать, долю суровая Парка
Выпряла нашему сыну, как я несчастливца родила, —
Долю, чтоб псов он насытил, вдали от родных пред очами
Лютого мужа, которого сердце, когда бы могла я,
Впившись в грудь, пожирать, отомстила б за то, что он сделал
С сыном моим»…

Чтобы понять до конца слова Гекубы, нужно уловить в ее каннибальском вожделении (которое в Илиаде, конечно, не простая риторическая фигура) противопоставление с собаками, раздирающими тело ее сына. Быть может, в первоначальной, догомеровской версии Гекуба говорила еще определеннее: «Теперь Гектора разрывают псы, а Ахилл на то любуется; о, если бы мне быть собакой (т.е. изображать собаку) на тризне Гектора, где Ахилл был бы обреченной на растерзание жертвой!». Чуткий миф подтверждает такое толкование. Гекуба является в поэме Ликофрона в образе собаки. Геката обращает ее (Гекубу) в одну из своих спутниц, устрашающих ночным лаем людей, не отмолившихся жертвами от гнева подземной богини. Собаки на рельефных изображениях саркофагов принадлежат, очевидно, той же сфере религиозных представлений. Керы, первоначально души умерших, впоследствии божества смерти, зовутся собаками Аида. По Гесиоду, Керы пьют человеческую кровь.

Оргиастическая женщина тризн, женщина-собака или волчица могил, должна была предстать народному воображению и в образе вампира, как героиня гоголевской повести «Вий», где литературная обработка, к сожалению, затемнила много ярких черт исконного мифа. Овидий в «Фастах» передает римские заклинания против strigae (колдуний), высасывающих кровь детей во время их сна: молодое животное заменяло детскую жертву, сердце отдавалось за сердце, внутренность за внутренность, душа за душу. Как растерзание жертвы, ее съедение, выпитие ее крови, так и детское жертвоприношение связываются с оргиазмом тризн. Это явствует, по крайней мере, из римских параллелей. Последнему Тарквинию народная ненависть приписывала детские жертвоприношения Ларам. По Макробию, куклы привешивались к дверям римских домов, как замена детской жертвы царице Манов. Оргиастическое вдохновение и дар пророческий, свойственный менадам, иногда являются связанными с выпитием крови. Так, жрица Геры Акрейской, еще в эпоху Павсания, пророчествовала, напившись крови; и мы вправе отнести это свидетельство и к менадам, потому что тип пророчествующей и боговдохновенной женщины вообще возник в лоне Дионисовой религии.

___________________________
Но если к культу умерших сводятся столь исконные черты этой религии, как жертвенное человекорастерзание, пожирание сырой плоти и кровопийство, — как должно судить об элементах древопочитания, также, несомненно, составляющих древнейшую черту дионисийского оргиазма?

Дионис — бог древесный (δενδρίτης, δενδρεύς), в древе обитающий (ἔνδενδρος), лесной (ὑλήεις), бог густых зарослей (δασύλλιος), обильной растительности (φλεών, φλοῖος). «Древá радостный Дионис да возращает», — молится Пиндар. «Вакх» — молодой побег ели на праздниках Дионисий. Нам знакомы по вазам изображения древесного ствола, облаченного в одежды бога. Иногда маска Диониса прикреплена к верхней части ствола, так что ветви кажутся выросшими из его головы; алтарь с дарами стоит перед деревом. Фиванский Дионис Περικιόνιος — деревянный столп, увитый плющом. Вакх воспитывается в раю Нисы, или в «саду Дионисовом» (∆ιονύσου κῆπος). Тем не менее, выводить весь дионисийский феномен из первобытного древопочитания оказывается невозможным. Культ деревьев имеет вполне самостоятельное значение в греческой религии и обнимает гораздо более широкий круг, нежели почитание Диониса. Так, в поэмах Гомера он является без всякого отношения к этому богу. По Гесиоду, нимфы гор и лесов (Ореады, Дриады, Гамадриады) рождены Матерью-Геей вместе с горами и лесами: связь их с Гермесом, Аполлоном или Паном теснее их связи с Дионисом. С другой стороны, религия Диониса неизмеримо шире по своему объему, чем древопочитание дионисийское. Очевидно, два религиозных круга, имея разные центры, покрывают друг друга только в некоторых своих частях.

Дионисийская религия сочеталась очень рано с культом древесных душ. Это взаимоотношение становится ясным, если мы будем держаться гипотезы о возникновении вакхического оргиазма из оргиазма тризн. Дерево, один из первоначальных фетишей, рассматривается как обиталище душ человеческих, отделенных от тела. Дионис также признается как бы мертвым или погребенным в дереве. Если на Наксосе две маски Диониса сделаны из дерева, одна — из смоковницы, другая — из лозы виноградной, то оба фетиша имеют значение как бы мощей бога; уже то обстоятельство, что это были маски, указывает на их назначение представлять собой бога умершего. Менады опрокидывают горную сосну, и коринфяне, следуя повелению дельфийского оракула чтить эту сосну, «как Диониса», вырезают из нее два идола бога: эта умершая, говоря языком древних, сосна есть бог умерший. Отсюда и культ ковчегов со скрытыми в них изображениями Диониса. Что ковчег, гроб бога — дерево, видно из мифа об Осирисе, где этот, отождествленный с Вакхом, бог является поистине с чертами Вакха: ибо древопочитание вообще чуждо религиям Египта. Дерево ἐρείκη (Erica arborea) принимает в себя гроб с телом Осириса; Исида срубает дерево и обретает тело; богиня завещает чтить ковчег-дерево, и оно служит предметом культа в Библосе, еще в эпоху Плутарха.

Дионис — дерево постольку, поскольку мифические лица, превращенные в деревья, — действительно деревья. По представлению первоначальному, это души умерших, вселившиеся в деревья, как Дафна — лавр, юноша Кипарис — кипарисное дерево, Аттис — сосна, Филемон и Бавкида — два сплетшиеся ветвями дуба. По Феокриту, близ Спарты был платан, заключавший в себе душу Елены: «Чти меня, — говорит дерево, — я дерево Елены». Как вместилища душ (кому не памятен эпизод деревьев-людей в «Аду» Данта?), деревья способны и высвобождать наружу скрытую в них жизнь, порождать людей: таковы Дриопы, чада дубравы — дубровники, фригийские корибанты «древорожденные» (δενδροφυεῖς), Мелиады — дети ясеней.⁴ Вот представление, недрившееся в исконном греческом миропонимании и вполне совпавшее с основным представлением о боге возрождающемся, боге Палингенезии. Оттого в Прасиях (Πράσιοι) бог-младенец выходит из ковчега, прибитого к берегу морскими волнами.
_________________________________
[4] Μελίαι αἱ Мелии (нимфы, родившиеся из земли, окропленной кровью Урана) Hes.
μελία, ион. μελίη ἡ (дор. gen. pl. μελιᾶν) ясень Hom. etc.
μελιηδής, дор. μελιαδής 2 сладкий как мед (λωτοῖο καρπός, οἶνος Hom.).
μέλας черный, темно-красный, мрачный, жестокий.

Филлида, царица фракийская, думая, что покинута своим возлюбленным, Демофооном (Δημοφόων), сыном Тесеевым, удавилась: черта мифа, параллельная мифу об Эригоне; связь же предания требует подразумеваемого дополнения, что Филлида повесилась на миндальном дереве и что оно сделалось обиталищем ее души. Верный Демофоон возвращается, узнает возлюбленную в дереве, страстно обнимает его, — и дерево вдруг покрывается листвой. Наблюдение над цветением миндального дерева поэтически сочеталось здесь с символикой листвы, знаменующей оживление, возрождение. Вспомним внезапное осыпание листвы древесной в «Русалке» Пушкина. Из могил вырастают деревья, хранящие в себе душу погребенных. Так, стираксовые деревья выросли у могилы Радаманта. Стиракс — мистическое дерево, дающее благовоние, воскуряемое подземным божествам. Любопытно, что, по замечанию Плутарха, тут же, неподалеку от могилы, протекает ручей Киссуса (Κισσοῦσα), или «плющевой», где нимфы купали младенца-Диониса.

Души умерших вселяются в дерево: Дионис, как абстракция душ или героев тризны, вселяется в дерево, как они. Но это вселение — только следствие, выведенное из культа душ. По одному преданию, Дионис обещает любимой им деве венок, как он дает волшебной красоты венец и Ариадне. Дева умирает, как умирает и Ариадна, и превращается в гранатовое дерево. Венец, полученный ею в дар, есть венцеподобный плод гранатовый. Вот сочетание представлений Дионисова венка — силы растительной — и смерти. Гранатовое яблоко — символ обручения со смертью, как в мифе о Персефоне. Если Дионис выращивает гранатовое яблоко, ясно, что корни его в царстве теней, что он, именно как хтоническое божество, является богом расцветающей природы.

«Лист стремится в область неба,
Корень ищет тьмы ночной;
Лист живет лучами Феба,
Корень Стиксовой струей».

Хлорида (Χλῶρις) — «цветущая» — и Θυία, «Дионисом одержимая», — две женские фигуры,⁵ неразлучные в Аиде, по знаменитой в древности картине Полигнота, изображавшей подземное царство. Если ветвь в руках дионисийского тайнослужителя — «вакх», и венок на голове его — «вакх», — это потому, что «вакх» — сам он, как вместитель души жертвенно умершего (Вакху подобно) существа, первоначально — как живой двойник героя тризны.
_________________________________
[5] Χλῶρις (-ιδος) ἡ Хлорида (дочь орхоменского царя, жена Нелея, мать Нестора) Hom.
Θυῖα, ион. Θυίη ἡ Тия (дочь Кефиса, мать Дельфа [от Аполлона], миф. учредительница празднеств в честь Диониса) Her.

По другому преданию о гранатовом яблоке, этот плод вырос из пролитой и землей впитанной крови Диониса-Загрея; оттого Аид любит это дерево и растит его в своих подземных садах. Здесь связь растительности и кровавой тризны еще нагляднее. Из жертвенной крови Менекея вырастает гранатовое дерево. На ковчеге Кипсела, знаменитой работе VII века, описанной Павсанием, Дионис изображен почивающим в пещере, осененной виноградом, яблонями и гранатовыми деревьями: уже это сопоставление гранатового дерева с другими плодовыми и виноградом заключает в себе выведение растительной силы Диониса из его хтонической природы, как бога преисподней, что еще более выставляется на вид символом пещеры и помещением изображения на ковчеге-гробнице.

Если Дионис, как царь душ, — царь растительности, то, как царь душ, он и владыка плодов земных, обилия плодовитого. Он один из хтонических ὀλβιοδόται, πλουτοδόται, подземных деятелей богатства и избытка, как он и именуется наравне с Аидом и другими силами царства теней. Вместе с Деметрой и Персефоной, владычицами земли и сени смертной, он чтится, по Павсанию, как «плодоносец» (καρποφόρος). Хтонический Дионис фракийских Бизальтов возвещает знамением великого зарева предстоящее изобилие земных произрастаний, «благое лето» (εὐετηρία).

Итак, смертный аспект бога страдающего первее аспекта растительного. Из смерти — жизнь. Семя не даст плода, если не умрет. Озольский родоначальник — Оресфей (Ὀρεσθεύς) имел собаку, которая родила древесный пень; он похоронил мертвое дерево, из могилы выросла виноградная лоза Диониса. Из смерти — жизнь: таково исконное представление религии бога цветущего, бога изобильного.

Древопочитание естественно и непосредственно сочеталось с культом Диониса, как бога душ; но могила и тризна представляют в этом соединении религиозно-историческое prius. Два дальнейших феномена органически связаны с служением тризн: половой оргиазм с одной стороны, личина и лицедейство — с другой.


_______________________________

Вячеслав Иванов
ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО
IV. ГЕРОИ-ИПОСТАСИ ДИОНИСА


1. Герои как страстотерпцы древнейшего френоса и ἥρως Διόνυσος

Героями называли эллины смертных (обычно, впрочем, родных по крови богам, если не прямо от богов рожденных смертными женами «сынов божиих» — θεών παίδες), прославленных необычайными деяниями и участью, на земле претерпевших страдание, по смерти же не утративших индивидуальной силы воздействия на живых, особенно на ближних своего рода и племени и своей страны, имеющих свою сферу владычества в подземном царстве и умноживших собой неопределенно-огромный сонм подземных царей.

В легионе сошедших в недра земли «богоравных» (ἰσόθεοι, ἡμίθεοι), «благородных» (γενναίοι), «огромных» (πελώριοι), «благообразных» (εὔμορφοι, — Aesch. Ag. 454), «сильных» (ἰσχυροί, δυνατοί, κρείσσονες), «священных» (σεμνοί) смешались, без сомнения, забытые демоны и развенчанные по недоразумению боги, чье местное имя, прозвание и обличие не выдержало соперничества шире распространенных ознаменований того же или родственного религиозного понятия, — с возвеличенными непрерывным стародавним почитанием родовыми и племенными пращурами, какими помнило их былинное и обрядовое предание заповедных урочищ. Но так как под героями в собственном смысле общенародное словоупотребление разумело именно живших на земле смертных, а не богов бессмертных, то вторая из названных двух категорий определительна для всех героев вообще; ибо существа божественные, утратившие свою божественность, во всем должны были уподобиться освященным предкам и, если даже притязали некогда на олимпийские обители и соответствующие жертвы (θύματα), довольствоваться отныне дарами, ниспосылаемыми в жилища усопших, и жертвами только героическими (ἐνάγισματα), т.е. надгробными.

Хотя многосмысленное и таинственное имя ἥρως («герой») часто было равносильно δαίμων («божество», «дух») в неопределенности своего применения к предметам темных народных вер, все же оно неразрывно сочеталось с представлением, что данный объект хтонического культа жил в свое время среди людей, чего нельзя было, однако, утверждать о всех обитателях преисподней, отчего демоны хтонические и герои никогда и не были окончательно отожествлены у эллинов, вопреки мнению Узенера, ни даже в сельских религиях с их εὐήθεις θεοί («добродушные боги»). И каковы бы ни были в VII-VI веках до н.э. догматические и литургические видоизменения исконного культа героев, как бы ни субтилизировались понятия о загробной иерархии и о степенях героической канонизации, основы верования остались искони те же во все эпохи эллинства. Обоготворение же предков, только затемненное у Гомера, отрицать невозможно, — хотя еще менее основательно было бы выводить весь героический культ из этого обоготворения, ввиду подавляющего большинства героических имен и образов божественного происхождения, — что свидетельствует, впрочем, лишь о большей живучести религиозной памяти сравнительно с памятью исторической. Мир в глазах древнего человека полон душ разного качества, разной силы; душа и при жизни человека может временно покидать его тело, и в это тело может вселяться другая душа; живущий смертный бывает носителем души сверхчеловеческой; по смерти человека место такой душе в сонме подземных сильных, а не в толпе безликих теней. Пусть в переходную эпоху относительного скепсиса и в предрасположенной к нему общественной среде, — когда денежная вира (штраф за убийство) взамен кровавой мести временно заглушает голос пролитой крови, а об очищении от крови еще ничего не слышно, — незавидным представляется живому могущество бесплотных, и Ахиллу приписывается предпочтение рабской доли на земле господству над призраками: все же и тогда остается душа Ахиллова в Аиде душой подземного сильного, в противоположность бледному множеству подчиненных ему слабейших душ.

Но древнейшее представление об этом загробном сонме могучих неотделимо от почитания могилы боготворимого еще при жизни вождя и владыки — и тускнеет по мере удаления от отеческих курганов. Гомеров эпос был оторван от родимой почвы. Неудивительно, что развитие новой колонизации повело за собой оживление героического культа: последнее стало естественной задачей религиозной политики, стремившейся к укреплению племенных связей и к оздоровлению корней национального самосознания. Как отличительным признаком в понятии «героя», при всем обоготворении его, служит именно его смерть, так истинной основой героического культа — вещественная наличность могилы, со всем, что отсюда следует, до употребительного уже в VI веке перенесения священных останков. «Многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид» — в этом стихе, несмотря на всю отчужденность создавшей его эпохи и среды от загробной мистики, изначальной в эллинстве и вскоре пышно расцветшей, правильно выражена общая и постоянная основа и культа почивших, и культа героев. Та же черта — смерть героя — с особенной резкостью запечатлевается и в предании. Ибо эта смерть все же нечто большее, чем неизбежный конец любого смертного: недаром герой — полубог; за ним были права на бессмертие, которого ценою стольких трудов достигает один Геракл. Если бы мы сказали: смерть героя «трагична» сама по себе, то выразили бы современной фразеологией подлинно античное переживание героического «пафоса»: ведь затем, в сущности, и создали эллины свою трагедию, чтобы в религиозно-художественном творчестве дать исход и воплощение именно этому чувству.

Впрочем, то же по существу наблюдение можно представить осязательнее и нагляднее. Поминки — плач по усопшем; героическое предание естественно сосредоточено на скорбной стороне поминаемой участи, поскольку носителем его служит френос (θρῆνος), обрядовый плач; а таковой долго был единственным хранилищем и проводником былинной памяти. «Много было богатырей до Агамемнона, — замечает весьма точно Гораций, — но они забылись, не оплаканные, затем что не нашлось про них вещего певца». В самом деле, место позднейшего эпоса занимала до Гомера поминальная эполира, плачевные «славы» (κλέα ἀνδρῶν) и уже своды таковых. В певцах «слав», поминальщиках и плакальщицах, недостатка, правда, не было; но выселение в чужие края отлучило и мало-помалу отучило переселенцев от отеческих могил с их поминальными обрядами, и перезабылись старинные славы, а те, что еще помнились, изменились до неузнаваемости во всем, что не относилось к существенной характеристике героя и его участи, в устах поколений, родившихся на чужбине. И все же Гомерова Илиада — одна из таких laudationes funebres («поминальные славословия»), чем и объясняется ее «эпизодичность»: замысел поэта вовсе не представить войну с Троей, но лишь Ахиллову обиду с ее последствиями — гибелью Патрокла и гибелью Гектора, как роковыми поводами к гибели самого оплакиваемого героя, Ахилла; Илиада — только первая часть похоронной песни об Ахилловом роке. Итак, даже в ионийском эпосе, столь отдалившемся от староотеческого быта, поминальные славы еще сохраняют свой первоначальный смысл и строй. Эти сказания, по своему общему заданию, — распространенный плач (γόος), они родились из печали и сетования. По содержанию, они — страстные были (παθητικά), повествующие о «страстях героических» (ηρωικά πάθη). Неслучайно Аристотель определяет Илиаду как поэму «патетическую», т.е. страстную (в противоположность «этической», т.е. бытоописательной Одиссее), и Малая Илиада начинается с упоминания о «страстях»:

«Град Илион я пою и Дарданию, пажитей конских
Край луговой, где много страстей претерпели Данаи»...

А Одиссей так определяет дело певца Демодока:

«Музой ли, дочерью Зевса, наставленный иль Аполлоном,
Ладно и стройно поешь ты страдальную участь ахейцев.»

Религиозно-историческая особенность отношения к герою — именно скорбь и плач по нем: особенность его участи — «страдания», или «страсти». Оба рода объектов религиозного служения тем и разнятся между собой, что бессмертные, «вечно блаженные» боги по существу не подвержены страданию и бесстрастны (ἀπαθείς), герои же, будучи из рода смертных, по необходимости страстям причастны (εμπαθείς), они — страстотерпцы, лик их — страстной.

Прадионисийские культы искали синкретической формы, объединяющей обе религии — олимпийскую и хтоническую. Это был долгий период смутных поисков, глухого брожения умов, алчущих религиозной гармонии, миросозерцания целостного и утешительного. Рождались причудливые сказания, возникали иррациональные «могилы богов». Бывали, без сомнения, случаи (какие мы подозреваем в религиозных новообразованиях, вроде «Зевса-Агамемнона», «Зевса-Амфиарая», «Зевса-Трофония», «Зевса-Аристея» и им подобных), когда культовое прозвище бога, обособившись, давало начало самостоятельному героическому и прадионисийскому по своей природе культу, впоследствии же этот последний примыкал обратно к богопочитанию, его породившему, оставляя, однако, росток, коему суждено было позднее привиться к стволу Дионисовой религии, в качестве подчиненного культа героической Дионисовой ипостаси.

Когда имя и почитание Диониса было всенародно утверждено, понятие страстей героических перенесено было на обретенного, наконец, в его лице истинного «бога-героя», что по существу значит: бога и человека вместе (ἀνθρωποδαίμων, как в трагедии «Рес» именуется ее герой, праведный Дионисов прообраз). В какое же отношение должен был стать новый бог, герой κατεξοχήν (κατ ́ ἐξοχέν, более рельефно проявленный), к другим героям? Нигде у древних, даже в орфическом «богословии», мы не найдем на этот вопрос догматически определенного ответа. Но явно обнаруживается склонность религиозной мысли к признанию каждой отдельной героической участи как бы частным случаем единой универсальной героической судьбы или идеи, представленной Дионисом. Его патетическое божество обобщает, объемлет, содержит в себе все страстные доли, все лики и души поминаемых страстотерпцев. По многообразным историческим причинам, по условиям возникновения отдельных героических служений в эпоху прадионисийскую, некоторые герои приводятся в ближайшую с Дионисом связь, другие остаются от него поодаль; но все они — общники его страстей, он — верховный владыка их подземных обителей, куда нисходит к ним всем, как свой к своим присным, со светочем и вестью возврата, палингенесии (παλιγγενεσία, «новое рождение»). Неудивительно, что уже на ранних изображениях героизации мы встречаем, кроме исконной хтонической змеи, собственно дионисийские символы: венки вокруг головы сидящего на троне героя и Дионисов сосуд с вином — канфар — в его руках. Следуют изображения героических загробных вечерей, иногда с участием самого возлежащего Диониса. Но что значат слова Геродота о сикионцах, что они «чтили (героя) Адраста и славили страсти его трагическими хорами, Диониса не чтя, но Адраста, Клисфен же (тиран сикионский) отдал хоры Дионису, а остальное служение (герою, противнику Адраста) — Меланиппу»? Не свидетельствует ли этот случай о сепаратизме местных героических культов, об их сопротивлении дионисийской универсализации страстных служений? Впрочем, последние в своей чисто обрядовой сфере оставались неприкосновенными: становящаяся трагедия одна, по-видимому, выступает прямым органом начавшегося объединения. Это религиозно-политическое назначение проливает на ее развитие неожиданный свет. Но стародавняя традиция плачей по любимому герою, очевидно, глубоко коренилась в народной жизни, и присловие: «при чем тут Дионис (Οὐδέν πρός Διόνυσον)?» — служит доныне памятником недоумения и ропота, с каким в эпоху возникающей трагедии толпа встречала вторжение дионисийского обряда в обряд героического страстного действа и, обратно, внесение последнего в обрядовый круг Дионисовой религии.

Между тем, несмотря на указанное сопротивление, развитие, нашедшее свое естественное русло, не могло остановиться; трагедия вырастала, верная преданию героических страстей, в лоне религии бога душ, бога страстей, и живое мифотворчество непрестанно видоизменяло всю героическую легенду в дионисийском духе. Идея пафоса повсюду представляется настоятельно выдвинутой и развитой по определенным категориям (каковы, например, преследование и укрывательство ребенка, ранняя смерть, бегство, роковое безумие, поиски, обретение и разоблачение, ревность богов, гибель от героя-двойника, таинственное исчезновение, метаморфоза и т.д., откуда вырабатываются типические схемы положений, признаваемых «трагическими»), — по категориям, заимствованным из круга дионисийских представлений то очень древней эпохи, то сравнительно поздних, в зависимости от времени и условий соприкосновения данного героического культа с религией Диониса.

Густота дионисийской окраски, однако, различна, и там, где она значительна, мы можем прямо говорить о «дионисийских» героях или «героических ипостасях» Диониса; причем первое обозначение уместно по отношению к тем героям, предание о которых приведено в прагматическую связь со священной историей бога или иначе отразило ее, под ипостасями же Диониса следует по преимуществу разуметь иноименные обличия самого бога, его местные подмены героическим двойником, прадионисийские мифообразования из периода поисков лика и имени, пытающиеся впервые воплотить искомую величину религиозного сознания. Нижеследующие сопоставления преследуют цель только иллюстративную: в ходе всего исследования мы постоянно встречаемся с дионисийскими героями и ипостасями, — умножим их число несколькими новыми и показательными примерами.


2. Безыменный Герой

Введению Дионисова культа предшествует по местам почитание безыменного Героя. Подле храма Диониса Колоната (Διονύσου Κολωνάτα ναός) в Спарте был, по словам Павсания, священный участок «героя», и жертвы приносились ему фиасами менад раньше, чем Дионису, потому что, — как толковала этот обычай молва, — он был вождем (ἡγεμών), приведшим бога в Спарту. Мы полагаем, что герой этот отнюдь не Геракл, с которым пытались отожествить его, ибо тогда он не мог бы остаться неназванным, — но ипостась самого Диониса: на это указывает соответствие его очага (ἐσχάρα) пригородным героическим «очагам» божественного пришельца (например, в Сикионе или на о.Фере), которые продолжают считаться ему принадлежащими и после того, как в городском кремле жертвуют ему уже на высоком алтаре (βωμός), как богу. В Афинах Дионис Элевтерий чтится на южном склоне Акрополя как бог, в предместье же — как герой; и когда возвращается к своему хтоническому жертвеннику, именуется «вождем вниз» (καθηγεμών).

Это не сделало, однако, излишней отдельную местную ипостась Элевтерия-героя как «вождя вверх», т.е. в город (ἄστυ), — в лице элевтерийца Пегаса, приведшего в Афины бога (ὥς Ἀθηναίοις τόν τέον εἰσήγαγε) и чтимого совместно с Дионисом, как показывают описанные Павсанием (I, 2) древние изображения Амфиктионовых гостин. Да и сам Амфиктион, как все гостеприимцы Дионисовы, — дионисийский и, следовательно, страстной герой; его страсти (πάθος) состоят в низвержении с престола и изгнании (преследовании) со стороны Эрихтония, другого божественного двойника, некогда младенца в корзине (κίστη), наводящего безумие на нимф Акрополя, и вместе змия, — ипостаси афинского пра-Диониса и героя миметических действ в эпоху Лукиана (de salt. 39), вероятно весьма древних по происхождению. Дионисийским героем афинской старины является и последний по легенде царь Кодр, не имеющий прочного места в генеалогической традиции сын того Меланфа, что при помощи Диониса победил на поединке Ксанфа, — сын, следовательно, героя-ипостаси киферонского Диониса Меланайгида. Кодр претерпевает πάθος «перед городом» (πρό τής πόλεως); но гроб его оказывается потом в окрестностях Дионисова театра, т.е. участка Диониса Элевтерия, близ Лисикратова хорегического памятника. Уподобленный Дионису самим перемещением культа, он нужен был афинянам (особенно в эпоху орфической реформы) для обоснования дионисийского характера сакральной власти архонта-царя, живущего в Буколии и уступающего на празднике Анфестерий жену свою Дионису.

Что касается безыменного Героя, он мог уцелеть в отдельных местностях, как герой κατεξοχήν, «добрый герой» (ἥρως χρηστός), «герой-господин» (κύριος ἥρως), бог-герой — напр., в лице фракийского и фессалийского «всадника», повторяющегося в длинном ряде загадочных изображений. Там же, где было придано ему собственное имя, он должен был, в эпоху торжества Дионисовой религии, быть узнан как ипостась Диониса, как его двойник-предтеча, и зачислен в разряд героев, чья близость к Дионису ознаменована и характерными чертами мифа, и обрядом. В Элиде, напротив, герой был, по-видимому, рано отожествлен с Дионисом, но все же предшествовал ему в виде оргиастически призываемого хтонического быка.¹
___________________________
[1] В оргиастическом призывании (точнее, вызывании — ἀνάκλησις) элейских женщин, сообщаемом Плутархом: ἐλθεῖν ἥρω Διόνυσε ktl., с припевом: ἄξιε ταῦρε, — первоначальной представляется нам формула: ἐλθεῖν, ἥρω ἄξιε ταῦρε, ἐλθεῖν βοέωι ποδί θύων.


3. Типы героя-конника. Дионисийские мученицы.

В качестве всадника близок фракийскому и фессалийскому герою аргивский конник, наездник черного коня Арейона, двойник и предтеча Диониса — Адраст. «Трагические хоры», славившие в Сикионе его «страсти», по словам Геродота, были «отданы» тираном сикионским Клисфеном Дионису, — возвращены богу, как его исконное достояние. В Аргосе остатки Адрастова дворца показывались близ Дионисова храма; гроб его, как подобает дионисийскому гробу, — Дельфы здесь были прообразом, — оказался в храме Аполлоновом; в Дельфах была воздвигнута аргивянами Адрастова статуя. Культ его в Сикионе, по Геродоту, заменен был, по соображениям политическим, другим героическим и дионисийским культом, составлявшим, очевидно, его эквивалент: это был культ фиванского Меланиппа. Итак, владельцу черного коня противопоставляется «черноконный», двойнику — враждебный двойник. Оба — ипостаси Диониса-Аида, оба — герои страстей, причем πάθος Меланиппа носит специфически-дионисийский характер: он обезглавлен.

С другим, одноименным только что рассмотренному, страдальческим обликом Диониса-Аида встречаемся мы в лице прекрасного юноши Меланиппа, античного Ромео эпохи романтических переделок и украшений мифологического предания. Он влюблен в юную жрицу патрской Артемиды-Трикларии, по имени Комето, и проводит с ней ночь в храме ужасной богини. История погибших любовников должна была служить этиологическим объяснением человеческих жертв обоего пола, которые приносились сопрестольникам, древнему Дионису и Артемиде, до «нового завета» Диониса-Эсимнета (т.е. устроителя, умирителя), получившего свое имя от нового и примирительного закона, им данного через фессалийца Эврипила. Последний также лик Диониса-Аида, как это доказывают и его имя «привратника широких врат», и принесенный им из взятой ахеянами Трои ковчег с идолом другого Диониса, как бы удвоивший собою его собственный гроб в Патрах.

Но мало того, что всадник на черном коне находит двойника-соперника в лице Черноконного, Меланиппа: имя «Черноконный» (μελάνιππος), но уже в другой форме — Кианипп (Κυάνιππος), — носят и сын, и внук его; могильное имя матери последнего также Комето. Мы видим, что основная идея Адрастова культа — почитание героя-всадника. Кианипп в Фессалии оказывается охотником, убивающим своих собак, растерзавших его жену, на костре погибшей, и потом лишающим себя жизни: такова, по крайней мере, поздняя сентиментальная новелла, первоначальное обрядовое значение которой прозрачно. Жена Кианиппа — Левкона, белая, — жертва и ипостась лунной Артемиды-Гекаты; двойник Адраста, преследователь служительниц Артемидиных, собак Гекаты, — страстнόй дионисийский герой, лик фессалийского подземного пра-Диониса, служение коему было связано с кровавыми обрядами тризн.

Другой пример растерзания дионисийской героини (срв. мифы о Дирке, размыканной быком, и о Минфе, растерзанной Персефоной) представляет собою доля нимфы Эхо: гневаясь на нее, Пан привел в безумие пастухов и козоводов, которые разорвали ее, как псы или волки. Миф принадлежит к буколическому кругу, где Дионис почитается под именем Дафнида, юного товарища охот Артемидиных, героя страстнόго, и обличает верность буколической песни коренной оргиастической традиции. Пан здесь заместитель самого Диониса, он частично отожествляется с Дафнидом, и приписание убийственного деяния ему было обусловлено несовместимостью такового с нежной маской буколического полубога.


4. Типы героя-охотника

Дикий горный охотник со сворой хтонических собак жил в героических культах, то как безыменный герой, — например, герой (горы) Пелиона, которому в области фессалийских магнетов еще во II в. до н.э. или даже позднее некий Пифодор, сын Протагора, воздвигает по обету эдикулу с рельефом, изображающим юного копьеносца и лань, и с посвящением «Герою» — то под случайными местными наименованиями, как Кинорт (Κυνόρτας) или Кинна (Κιννής) на аттическом Гимете. Не только сам «борзятник» (Кинорт) — предмет культа, но и его «собаки» и «доезжачие» (κυσίν καί κυνηγέταις), что указывает уже на общины служителей ловчего бога, ибо религиозные общины часто означались тотемом священного животного (каковы: «медведицы», «быки», «козлы», «пчелы» и т.п.). Естественно, что эти местные, почти или вовсе безыменные, мелкие культы тяготеют к слиянию с культами большими и общепрославленными, и мы видим, что Кинорт сливается с Аполлоном Малеатом, Кинад с Посейдоном, а «псари» приживаются к святилищу Асклепия.

Итак, пра-Дионис Загрей не был достаточно могуществен, чтобы объединить под своим именем все родственные культы; он становится «высочайшим из богов» лишь после того, как отожествляется с Дионисом. Оргиастическая жизнь анонимных общин его поклонников так и не нашла своего естественного русла. Его иноименный двойник Актеон был низведен на ступень второстепенного героя. Страстной герой (о чем свидетельствует и утвержденное Дельфами почитание его гроба в Орхомене), он был некогда богом страстей, Великим Ловчим, пра-Дионисом Аидом, и блуждал по горным дебрям и каменистым вершинам в оленьей шкуре (Nonn. V, 413), ища кровавой добычи. Имена Акусилая, Стесихора, Полигнота ручаются за его первоначально независимое от Артемиды значение: он ипостась Омадия-Загрея, во имя которого растерзывались олени (или люди, изображавшие оленей), чтобы напитать причастников кровью самого бога. Медный кумир Актеона, прикованного к скале в Орхомене (Paus. IX, 38, 5), — то же, что древний идол Эниалия в оковах, виденный Павсанием в Спарте, или Диониса-Омадия в оковах на Хиосе. Тем не менее, связь Актеона с Артемидой исконная: это связь Ловчего Омадия с охотницей Агрионией, — общение культов и в то же время оргиастический обрядовый антагонизм. У Еврипида мы встречаем мотив соревнования обоих:

«Ты видишь злую участь Актеонову.
Он псиц живой добычей откормил; они
Его же растерзали. Лучшим быть ловцом,
Чем дева Артемида, похвалялся он».²

___________________________
[2] В мотиве похвальбы героя и его состязания с божеством, мы вправе подозревать в герое полузабытый лик бога-соперника. Таковы, например, дионисийские типы лирников Лина и Фамиры и флейтиста-сатира Марсия, страсти коих и гибель в состязании с Аполлоном знаменуют подчинение представляемых ими родов энтузиастической музыки Аполлонову культу.

Бешенство Актеоновых собак — другая форма того же представления о растерзании менадами. Чьи же эти менады — Дионисовы или Артемидины? Миф представляет собак то собственной сворой Актеона, то сворой Артемиды: дело идет об оргиастических сопрестольниках и о жертвенном лике оргиастического бога, умерщвляемого женщинами, его служительницами и жрицами; преследование здесь знак культового слияния, а не разделения, обмен жертв, а не вражда культов. На кратере (Рубо) неаполитанского музея Актеон, с оленьими рогами на голове, в присутствии Артемиды, подземного Гермия (Ἑρμῆς) и Дионисова спутника — Пана, убивает священную лань.

В противоположность дикому Актеону, охотник Ипполит, сын амазонки Антиопы и дионисийского Тесея, — дружественная Артемиде ипостась ее сопрестольника; его страсти, однако, подобны Актеоновым и носят чисто дионисийский отпечаток: только не собаками разорван он, а размыкан — герой-конник — конями.


5. Орест и Пилад

Орест — одна из определенно выраженных прадионисийских ипостасей. «Сын отчий» — (Aesch. Ch. 1051) и столько же маска Диониса-Аида, сколько Агамемнон — Зевса, недаром приходит он гостем на навьи гостины афинских Анфестерий, безмолвный в круг безмолствующих, как и подобает гостю с того света. «Горец» по имени, пришелец с парнасских предгорий, он — подобие «горного скитальца» (ὀρειφοίτης), Великого Ловчего.³ Его гонит, как Актеона, охотничья свора Ночи и, обреченный Аиду обетным постригом, он одержим безумием: вот отличительное в его страстнόм обличии.
___________________________
[3] Фанокл (по цитате у Плутарха):
«Горный скиталец, узнал Дионис, как прекрасен Адόнис:
Шествует, быстрый, на Кипр, и похищает его».

Дельфийской Орестии предшествовала дионисийская, как дельфийскому Аполлону парнасские менады Ночи. Эта Орестия оставила явные следы в Аркадии, где он отожествлен был с Орестеем, сыном Ликаона (Paus. VIII, 3, 1), — и, по-видимому, не случайно: не в силу только общности имени, но и в силу внутренней связи местного хтонического и фаллического (δάκτυλος) Орестея-Ореста с аркадским оргиастическим культом Эриний, богинь Ночи, вдыхающих в человека безумие (μανίαι). Первоначально матереубийство — убиение жрицы двойного топора — мыслилось содеянным в безумии, как и Алкмеоново матереубийство, по некоторым вариантам мифа, непредумышленно и бессознательно. Безумие как последствие матереубийства — уже аполлонийская версия. Певцы Гомеровой школы, вообще чуждающиеся оргиастического мифа, предпочли вовсе умолчать об этом темном деле. Очищение, во всяком случае, было совершено, согласно аркадскому преданию, «черными» богинями, превращающимися в «белых»: так дионисийский Меламп очищает обезумевших от Диониса Пройтид. Эсхилово действо в некотором смысле реакция против аполлонийского видоизменения легенды и частичный возврат к более древней ее форме: Аполлон опять оказывается немощным очистить Ореста; очищает его, конечно, и не Ареопаг, чье решение только улаживает договор с Эвменидами; последнее слово и завершительное снятие недуга остается за ними.

Пилад (Πυλάδης), «вратник» по своему имени,⁴ одноименный, как с Пилаохом-Аидом (Пυλάοχος), так и с Гермием-Пилием, и явно лик последнего, т.е. подземного Гермия, с имени которого начинается Эсхилова трагедия, которого не напрасно же призывает, стоя на отцовском кургане, Орест, и не напрасно дает Оресту в спутники Аполлон, — молчаливый Пилад составляет с ним такую же чету, как с Дионисом хтоническим и фаллическим юный Просимн.
___________________________
[4] Напрасно имя это сближают с Фермопилами, когда Πύλαι значит по преимуществу πύλαι Ἀΐδαο (Theognis, 427), Ἅιδου πύλαι (Aesch. Ag. 1291), πύλαι εἰς Ἀΐδαο (h. Orph. XVIII). Из этого гомеровского (напр. Il. IX, 312) образа, а не наоборот, развивается представление о δόμοι Ἀΐδαο, ибо порог и ворота служили местом погребения (Eitrem, Hermes und die Todten, S. 38). Πύλαι встречается в хтонических именах, как Эврипил (Εὐρύπυλος).

Орест умирал не раз: он был растерзан собаками и, как кажется, размыкан конями (уже Одиссея учит, что обманы, к которым прибегают герои, суть — версии истинного мифа, и потому неспроста выдумана заговорщиками повесть о смерти Ореста на ристалище); он, наконец, пал жертвой Артемиды таврической. Мало того: еще младенцем погиб он от Телефа, — героя, конечно, дионисийского, — потом от Эгисфа, — и старцем — от укуса змеи (как змием, сосущим грудь матери, привиделся он, по Эсхилу, во сне, накануне рокового дня, Клитемнестре). Tριστίς Ορέστες (по Горацию), он постоянно выходец из могилы, из недр того кургана, на котором стоит со своим неразлучным и безглагольным спутником, блюдущим вход и выход безмолвного царства, — стоит, возглашая свой чудесный возврат и укоряя в неверии живых, которые глядят на него — и глазам своим не верят. Историзирующая легенда по-своему спаяла разрозненные части таинственного мифа о вечно сходящем в могилу и из нее возвращающемся боге-герое в суховатую и отталкивающую биографию, которую она не умеет достойно закончить. Орест неразрывно и вместе антагонистически связан с Артемидой как Дионис: отсюда его дружба с Электрой, и противоположность Ифигении, и роль жертвы в Тавриде, и похищение кумира Ταυροπόλος, несомненный знак сопрестольничества. Это похищение, как было правильно отмечено Рошером, находит параллель в мифе о критском Кнагее, бледном, но явно дионисийском отражении Ореста.


6. Аристей. Ἀφανισμός. Мелитей. Сочетание героических ипостасей Диониса и Артемиды.

Аристей — широко распространенное и по отдельным местностям разноокрашенное олицетворение плодоносящей силы подземного (как это явствует из эвфемистического имени) пра-Диониса. В качестве ипостаси Аида, он преследует Эвридику, супругу Орфея, и вызывает пчел из тления. Его сыновья Харм (Услад) и Калликарп (Красноплод), как сам Дионис, по Гомеру, «услада смертных» (χάρμα βροτοίσιν) и, по надписям, «Плодовик» (Κάρπιος) и «Красноплод» (Καλλίκαρπος). Культ Аристея несомненно древнее имени и лица Дионисова; примечательны воинственные пляски в честь его на Кеосе, подобные пляскам критских куретов. Торжество Диониса низвело Аристея в герои. В Сицилии он был сопрестольником (πάρεδρος) Дионисовым. Сыном Аристея-охотника оказывается Актеон. Женский Дионисов коррелят представлен в цикле Аристея — матерью Киреной (Артемидой) с одной стороны, с другой — супругой Автоноей, сестрой Семелы и матерью Актеона. Дочь Аристея угощает Вакха вином. Более того, он с Макридой, дочерью, воспитывают младенца Диониса, по поручению Гермия; Макрида, по имени которой дионисийский остров Эвбея, где младенец был вскормлен, именовался вначале Макридой, — одна из дионисийских нимф-мамок (τεθῆναι). Спасая ребенка от преследующей его Геры, Макрида бежит с Эвбеи на остров феаков, Коркиру, также именуемый Макридой; там она таит бога в пещере «с двойным входом» (δίθυρος; отражение в мифе культовой этимологии имени «Дифирамб»). Соперничество Аристея с Дионисом как покровителем виноделия, в защиту дара пчел и елея — не противополагает его Дионису, но именно с ним сближает.

Будучи древнее Диониса, бог Аристей не необходимо должен претерпеть, как собственно герой, трагические страсти: πάθος Дикого Охотника перенесен на Актеона; уход с земли божественного отца мыслится как ἀφανισμός — взятие в горные недра. Ἀφανισμός самого Диониса рассматривался, впрочем, все же как род «страстей». Рес восхищен в недра горы после претерпенного мученичества; Салмоксид, пра-Дионис фракийских гетов, Радаманф, брат Миноса, божественный сын прадионисийской Ио — Эпаф, также взятые в гору, страстной доли не имели, подобно Аристею, тогда как поглощение землей дионисийского Амфиарая носит характер героических страстей. Менее известно исчезновение Эвтима (Εὔθυμος), несомненно дионисийского героя италийской Локриды, который освобождает жителей Темеса от безыменного Героя, требовавшего ежегодно в жертву девы, одолев его в посвященном ему храме (как Тесей Минотавра в Лабиринте), после чего Герой исчезает в море: легенда отражает, по-видимому, утверждение кроткой религии Диониса на месте человекоубийственной прадионисийской; Герой здесь предшествует Дионису, как Ἀμείλιχος («суровый») в Патрах Дионису-Эсимнету. Что до Реса, племенного бога-охотника дионисийских эдонов, религиозное значение которого во Фракии доказывает сама интерполяция Долонии в Илиаде, — повесть у Парфения о любви охотницы Аргантоны (ипостаси Артемидиной) заставляет предполагать, что он был объектом женских плачевных вызываний (ἀνάκλησις) как бог исчезнувший: узнав о смерти Реса, Аргантона блуждает по местам прежних свиданий, громко зовет возлюбленного по имени, потом исчезает у речных струй, как нимфа-менада.

Параллелен Аристееву мифу миф о Мелитее (Μελιταῖος), вскормленнике пчел и основателе пчелиного города — Мелиты фтийской (Μελίτη). Его принадлежность миру подземному обнаруживается в предании о деве Аспалиде. В Мелите царствует уже не Мелитей, а Тартар (итак, вот кто был Мелитей),⁵ — ибо пчелиное царство (как явствует из знаменитого мифа об Аристее, рассказанного Вергилием, Georg. IV, 315 sqq.), возникает из смерти.⁶ Тартар покушается овладеть Аспалидой, но его убивает брат девы, Астигит, надевший на себя одежду сестры. Аспалида повесилась; тело ее не могут найти; взамен тела Артемида дает изображение, перед которым с того времени девы города приносят в жертву козлят, как перед кумиром богини, искупая тем собственную жизнь. Все предание — яркий пример сопрестольничества Диониса и Артемиды. Аспалида — Эригона; превращение повешенного на дереве женского тела в кумир — αἴτιον («причина») обряда эоры (αἰώρα), в котором человеческие жертвы были заменены подвешенными к ветвям куклами. Как в мифе об Икарии и Эригоне, культы обоих оргийных божеств неразрывно слиты; жертвенные девы мыслятся охваченными самоубийственным безумием. Переодевание юношей в женские одежды — черта общая обоим культам и запечатлевающая их связь. Аспалида как ипостась Артемиды родственна критской Диктинне. По Гесихию, ἄσπαλος — рыба, ἀσπαλιευτής — рыбарь. «Рыбарь» — одно из обрядовых именований островного Диониса, как на островной обрядовый круг указывает и переодевание. Аспалида — «рыбица» — быть может, одно из имен Артемиды низин (Λιμνῆτις, «болотная»), ибо Диктинна — «мрежница» — бегает, охотясь, по болотистым зарослям (φοιταί διά λίμνας, Eur. Hipp. 145). Ее преследует Минос, критский пра-Дионис двойного топора; она кидается в море и попадает в рыбачьи сети (δίκτυα, Callim. h. III), — как рыбачьими сетями вылавливаются кумиры Диониса и тела дионисийских героев.
___________________________
[5] Срвн. Мелитода (Μελιτώδης) — эпитет Персефоны, соправительницы Аида.
Μελιτώδης ἡ (sc. θεά) «Медовая богиня», т.е. Персефона (которой приносились медовые лепешки) Theocr.
[6] Мученическая смерть царя Онесила на Кипре повела за собою его провозглашение героем из Дельфов и установление его культа, потому что сопровождалось чудом: в его отрубленной голове, выставленной на городской стене, завелся пчелиный рой (Deneken, «Heros», Roscher's Myth. Lex. I, 2520). Чудо с пчелами и πάθος, были, следовательно, мотивами его сопричтения к сонму дионисийских мучеников.


7. Геракл. Эней.

Древнейшая история Геракла в эллинстве — история неудавшейся попытки объединить элементы будущей Дионисовой религии вокруг этого «героя-бога», как именует его Пиндар (Nem. III, 22: ἥρως θεός) наименованием, собственно подобающим одному Дионису. Много причин обусловило неудачу: и печать доризма, которую, постепенно застывая и каменея, принимает его уже только подвижнический образ, — и его отчужденность от жизнемощных корней материкового, фракийско-парнасского оргиазма, — и, наконец, сама устойчивость представления о нем, исключающая ту не героическую, но божественную легкость превращений, какая прежде всего оказалась необходимой для владыки смерти и возрождения, для бога нижнего и вышнего вместе, для небожителя и внезапного стихийного демона в одном лице. В свою раннюю пору Геракл (по-видимому — Сандон хеттского Тарса) был прадионисийским сопрестольником оргиастической богини, умирающим на костре и воскресающим, увенчанным виноградными гроздьями, грозным своими рогами и обоюдоострой секирой. Он был тогда и навсегда остался своего рода богочеловеком, претерпевающим страсти. В свою позднейшую пору он непрерывно сближается в свойствах, судьбах и деяниях с Дионисом, во всем ему уподобляется, но при этом остается себе верен так, что черты сходства кажутся проистекающими из его самобытной природы: всегда эллины чувствовали его исконную независимость от Диониса и не забыли в нем своеобразного предтечи Дионисова.

В самом деле, герой из героев, но уже не бог, Геракл, искони Дионису подобный, встретив на пути своем истинного героя-бога, не мог остаться ему чуждым, но и затеряться в сонме его спутников не мог: возможно ему было только как бы удвоиться божеством Дионисовым, что и случилось. Кажется, что лишь путем такого удвоения достигнуто было полное обожествление героя-страстотерпца, ибо Геракл страждущий, умерший и возведенный на Олимп,⁷ предполагает утверждение Дионисовой религии как предварительное условие. По Виламовицу, миф о безумии Геракла создан для мотивации Гераклова ухода к Эврисфею, в дионисийских Фивах. Но вероятнее, что безумие, налагающее на героя дионисийскую печать (Беллерофонт, Алкмеон, Орест, Эант), было простым следствием усмотрения одноприродности Геракла и Диониса. Переодевание Гераклова жреца в женские одежды на о.Косе и этиологическое объяснение обряда, известного, по-видимому, и в других местах, мифом об Омфале свидетельствуют не только о факте распространения на Геракла островного дионисийского культа, но и о внутренней возможности этого распространения в силу исконных особенностей культа Гераклова, как явления производного из религиозного круга малоазийской Великой Матери, Реи.
___________________________
[7] При описании амиклейского трона Павсаний (III, 18, 11) говорит об изображении младенца Диониса, несомого на Олимп Гермием, и Геракла, ведомого туда же Афиной для сожительствования с богами.

Геракл и Дионис воистину братья. Боги не могут победить Гигантов без помощи двух героев, рожденных Зевсом от смертных матерей — Семелы и Алкмены. Запрет клясться именем Геракла и равно именем Диониса под кровлей дома (υπό στέγη) также указывает на одинаковое чувствование обоих как носителей какой-то грозовой, безумно и разрушительно высвобождающейся силы. Оба служат мистическим звеном, соединяющим мир живых и мир загробный: ибо Геракл более древний посетитель Аида, чем дионисийские Тесей и Пирифой, — он укротил Кербера, он и на земле одолел бога смерти (Θάνατος); поэтому мисты нисходят в подземное царство под общим покровительством обоих братьев. Стремление в теснейшем сближении представить обоих, равно воплощающих собою религиозный идеал бога-сына, страдальца и спасителя (ἀλκτήρ, σωτήρ), сказалось в следующей, поздней эпохи, надписи (Anthol. Pal. II, p. 682):

«Оба из Фив, Громовержца сыны, и воители оба:
Тирсом ужасен один; палицей грозен другой.
Смежны обоих столпы; и оружия сходны обоих:
Шкуры оленя и льва, систр с бубенцами, кимвал.
Гера обоим враждебна. Бессмертными землю покинув,
Оба взошли на Олимп. Оба питомцы огня.»

Этолийский цикл дионисийских легенд и дионисийская генеалогия этолийских героев восполняются преданием, что мать Мелеагра, Алфея (Ἀλθαίη), супруга Энея, родила от Диониса Деяниру (Δηιάνειρα): так Геракл связывается со своим божественным братом и через роковую виновницу страстной своей смерти. Мелеагр, напротив, рожден Алфеей (по версии, обработанной Еврипидом) от Арея. Эней (Οἰνεύς)⁸ — вместе ипостась Диониса и Арея, существенное тожество коих было уже выше показано. Он связан с Дионисом, как винодатель и гостеприимец Диониса и Геракла (убившего у него в доме, очевидно — в дионисийском безумии, отрока-виночерпия) — как сыноубийца, как беглец от Агрия (подобно Дионису, беглецу беотийских Агрионий), как страстотерпец, по Аполлодору (I, 8, 6), и герой гробницы в аргивской Эноэ (Οἰνόη), — наконец, как сын Фития (Φύτιος) и внук Орестея, родоначальника озольских локров, обретшего виноградную лозу как песий дар, т.е. дар летнего зноя. С Ареем же сближает Энея, прежде всего, происхождение от воинственного бога, намеченное уже Гомером, считающим его не за сына дионисийского Фития, а за сына Порфея и Ареева внука. По-видимому, в этолийском цикле оба божества были нераздельны: первоначально оргиазм племени был мужески-воинственным, и позднее узнанный Дионис явился лишь обособленным аспектом древнего бога этолийских куретов. Этолийский пра-Дионис соединял в себе черты влажного Диониса (Ὕης Οἰνεύς)⁹ и Арея; женским коррелятом его была Артемида, виновница калидонской охоты.
___________________________
[8] οἴνη, дор. οἴνα ἡ
1) виноградная лоза Hes.
2) вино Anth.
[9] Ὕης, Ὑῆς (-ου) ὁ приносящий дождь (эпитет Вакха и Сабазия) Arph., Plut.


8. Ипостаси Диониса жертвенного и цветущего

Чем грознее рисуются образы прадионисийской старины, — каков Эней, — тем неожиданнее и ярче выступают, преломленные в героических ипостасях, очертания иного типа: лики пра-Диониса кроткого, благостного, жертвенно страдающего. Тут мысль невольно обращается к Орфею: но мы воздержимся от уже испробованного в науке анализа трудной темы, не надеясь со своей стороны способствовать точному выяснению первоначальных черт этого, во всяком случае, хтонического и оргиастического бога. Мудрый и праведный воевода ахейского воинства под стенами Трои, жертва предательства и невинный страстотерпец, Паламед, стал для эллинов, подобно Гераклу, религиозно-нравственным идеалом героя «пассий» и не был забыт как таковой даже в византийской поэзии. По словам Ксенофонта (Cyneg. I, II), «без вины убиенный, он столь великой чести удостоен был от богов, как никто иной из смертных; пал же не от руки тех, кому приписывают это дело (т.е. Одиссея, Агамемнона, Диомеда), но от руки злодеев». И Ксенофонт, конечно, прав: страсти Паламеда древнее, чем историко-драматическая мотивация гибели героя. Аполлоний Тианский, по Филострату, находит гроб его на месте страстей, где не прерывалось издревле его почитание, — а над гробом его статую, с надписью: «Божественному Паламеду», — и молится ему так: «Древний гнев забудь, о Паламед, и дай родиться мужам многим и мудрым, ты, через кого в людях разумение, чрез, кого Музы, чрез кого я сам». Примечательно, что Паламед из подземного царства покровительствует (по Филострату, Her.) и виноградникам.

Коварно загублен и камнями завален, подобно побитому камнями Паламеду, Анфей (Parthen. 15). Культовое имя «Анфей» (Ἀνθεῦς, «цветущий») носит Дионис в Патрах, где бог в священной ограде (τέμενος) некоей героини почитался одновременно в трех ликах — как Μεσατεύς, Ἀνθεῦς, Ἀρόεις.¹⁰
___________________________
[10] ἀερόεις, эп.-ион. ἠερόεις (-όεσσα, -όεν) туманный, темный; ex. (Τάρταρος Hom., Hes.).

Анфей, сын Антенора, также, по-видимому, в качестве одного из героев страстного цикла, нечаянно убит Парисом. Ахейский Анфий (Ἀνθείας) — вариант патрского Диониса Анфея: этой отроческой ипостаси Диониса придан характер страстного Триптолема (как Фаэтонту — страстного Гелия), он падает со змеиной колесницы сеятеля, спящего в доме Анфиева отца, Эвмела; всем троим усвоены черты дионисийские. Одноименный Анфа (Ἄνθα, Ἄνθης), герой Трезены, исчезает отроком: его похищает Адраст и делает своим виночерпием (срвн. миф о Ганимеде). Младенческий облик страстного бога, напоминающий амфиклейскую легенду, — немейский Архемор, он же Офельт и — как это ни неожиданно — Амфиарай, жизнь которого таинственно связана с его жизнью.

Итак, этот прадионисийский тип варьируется от младенца до мощного хтонического бога, благ подателя, покровителя произрастаний земных и чадородия; оргиастический культ, ему посвященный, связан с сельскими празднествами и надгробным плачем, вероятно и вызываниями (ἀνάκλησις); предметом плача служат божественные страсти. Такой младенческой или отроческой ипостасью еще не обретенного Диониса является Лин (Λίνος), чье имя служит обозначением одного из древнейших действ.

«В круге пляшущих, отрок по звонко-рокочущей лире
Сладко перстами бряцáл, припевая голосом тонким:
«Лин прекрасный!» Они же, кружась в хороводе, запеву
Пеньем и вскриками в лад и топотом ног отвечали.»
(Илиада XVIII, 569)

Эту сельскую сцену выковал на Ахилловом щите Гефест. Мальчик изображает в обряде того бога или героя, которого хор оплакивает. И если плач зовется по припеву «лином» (λίνος), то и сам отрок — Лин (в действе), и круговой хор правит страсти Лина,¹¹ как сикионский круговой хор правил страсти Адраста. «Жалобная заплачка, заимствованная, по-видимому, у финикиян, сочеталась, как оргийный момент экстатической скорби, с восторгами веселых празднеств виноградного сбора и с представлением о безвременно погибшем некоем боге-младенце, чье имя и чей образ мы встречаем в собственной Греции в местных аргивских легендах», по которым он разорван собаками; френетическое междометие дало имя безыменному ребенку, герою страстей. Аналогию Лину составляет египетский Манерос (μανέρως);¹² родственны и страстные участи отроков Борма и Гилла.
___________________________
[11] Возможно праздник связан с уборкой льна (λίνον). Либо перекликается с афинскими Ленеями (Λήναια).
λίνεος — льняной; ex. ὅπλα λίνεα Her. — льняные канаты.
Ληναῖος ὁ Леней (бог виноделия, т.е. Вакх-Дионис) Diod., Anth.
Λήναια τά (sc. ἱερά) Леней (афинский праздник виноделия в 8-11 дни месяца Γαμηλιών в честь Вакха; к нему приурочивались состязания драматургических произведений) Arph., Arst.
Λῆναι (-ῶν) αἱ лены, т.е. вакханки Anth.
[12] μανέρως, μανερῶς ὁ (dat. μανέρωτι, acc. μανέρωτα) погребальная песнь у египтян Her.
Μανέρως, Μανερῶς — имя рано умершего сына первого егип. царя.

Засыпан камнями в Аргосе, подобно упомянутому Анфию, и некий Меланхр (Μέλανχρος), которого сближают с дионисийским циклом, кроме его пафосa, и имя, и культ гробницы. Лидийский Ампел (Ἄμπελος, «виноградная лоза», «виноград»), тожество коего с Дионисом виноградников означено самим именем, — любимый богом отрок, умерщвленный быком, т.е. самим Дионисом в исступлении. Хтонический характер амиклейских Иакинфий и употребление на празднике плющевых венков являют их как дорический аналог ионийских Анфестерий и позволяют подозревать в юном Иакинфе (Ὑάκινθος), страсти и могила которого типичны для дионисийских героев, одну из отнятых Аполлоном у Диониса добыч, тем более, что культ выводится в предании из Фив и что неизменный женский коррелят героя не отсутствует — в лице Иакинфовой сестры Полибои (Πολύβοια), носительницы имени (срв. Εὔβοια, имя Дионисова острова и менады), свойственного Артемиде, либо Коре-Персефоне.

Что страстные герои цветения принадлежат дионисийскому кругу как демонические ипостаси Диониса-Анфея, показывает и миф о прекрасном Нарциссе, охотнике и брате неразлучной с ним и совершенно ему подобной сестры-охотницы (Paus. IX, 31:6), встречающем в своей жизни дионисийскую нимфу Эхо (растерзанную потом безумными пастухами в волчьих шкурах) и двойника с мечом (Αμεινίας), чтимом у своей гробницы в Оропе глубоким молчанием, как Орест на празднике Анфестерий, и именуемом, как божество подземное, «молчаливым» (σιγηλός).¹³ Бог Адонис, самостоятельный прадионисийский страстной лик, является дионисийским героем, как мы выше видели (§ 5), через «похищение» Дионисом-Охотником.
___________________________
[13] και Σίγηλος μεν κύριον ὄνομα Ναρκίσσου, σιγηλός δε ο σιωπηλός. (по Евстафию ad Οdyss. p. 1967, 36).


9. Патетическая стилизация героической легенды

Многие общие черты сближают с Паламедом другого страстного героя из троянского цикла — Протесилая. Последний — явная ипостась пра-Диониса подземного, и Еврипид настойчиво приводит его в связь с Дионисом. Лаодамия совершает перед его статуей вакхические служения, что подтверждается и изображениями на саркофагах. Протесилай владеет дионисийским оракулом и, подобно Паламеду, покровительствует виноградникам.

Радаманф справедливый, светлокудрый брат Миноса критского, ипостаси бога двойной секиры, начальник блаженных душ, обитающих в Элисии, милостивый лик подземного Зевса, кроткое солнце глубин, куда он перенесен с лица земли, — не отожествляется, но сопоставляется с Дионисом-Аидом, родственное сходство с которым отличает всех богоравных героев, взятых в земные недра, как Реса, Салмоксида, Аристея и отца Алкмены — Амфиарая. Отсюда соседство святынь Радаманфа и Диониса близ Галиарта, вокруг гробницы Алкмены, супруги Радаманфа в Элисии, а на земле — матери, от Зевса зачавшей «спасителя», близкого и родного Дионису, — Геракла. Радаманф, родоначальник царей дионисийской Эвбеи, одно из звеньев, смыкающих эллинский культ Диониса с его предтечей, культом критского Зевса.

Перенесение отдельных дионисийских черт на издревле прославленных страстями героев можно видеть на примере Ахилла (Ἀχιλλεύς). Дионисийский обряд переодевания отроков в женские одежды отразился одинаково в мифе о пребывании Ахилла среди дочерей Ликомеда и в мифе об укрывательстве Афамантом и его женою, Ино, их воспитанника Диониса в девичьем наряде. Дионис помогает Ахиллу, — как впоследствии македонский Александр — «Ахилл» — подражает Дионису и признается его эпифанией (νέος Διόνυσος, «юный Дионис»): по Киприям, Телеф, борясь против Ахилла, запутывается в виноградную лозу, подобно фракийскому преследователю Диониса, Ликургу. Согласно второй песне о мертвых (младшей Nεκυία) в Одиссее пепел Ахилла смешан с Патрокловым в золотой урне, подаренной Фетиде Дионисом; по Диктису, Ахилл сам, умирая, завещает сложить в эту урну свой прах вместе с прахом Патрокла и Антилоха. Ахилл, несомненно, один из древнейших (восходящих к эпохе до выселения эолийцев из Фессалии в Малую Азию) объектов героического плача и laudationis funebris («поминальные панегирики») на праотеческих курганах, откуда и возникла эпическая οἴμη («песнь, сказание»). Ибо песнь о нем есть песнь о несравненной славе, незаслуженных бедствиях и роковой безвременной гибели народного любимца, богоравного смертного, преследуемого горем-злосчастием, потому что так написано ему на роду. Не значит ли потому и имя его то же, что Пенфей (ἔχω-πένθος)? Как бы то ни было, религиозное сознание народа естественно искало сблизить, насколько возможно, этих ранних героев френоса с обретенным после долгих поисков всеобщим богом страстей, «страдающим богом». В ином отношении к Дионису был счастливец Тесей; но его принадлежность местности, насыщенной влияниями прадионисийских и дионисийских культов, и исконная связь с Критом имеют последствием то, что в длинном ряде наиболее ярких выявлений своей религиозной сущности он оказывается не подобием только, а как бы непосредственной эпифанией Диониса: вот почему сын Эгея — юноша в женской одежде — побеждает Минотавра, добывает венец Амфитриты, сочетается с Ариадной, а потом с Федрой, нисходит в Аид, хоронит на своей земле изгнанников — великодушный гостеприимец, и прославляется Бакхилидом в дифирамбах.

Как некие языческие святцы, проходит перед нами героическая «золотая легенда» эллинской древности, и в ее пестром многообразии неожиданно выступает основная однородность, почти схематизм. Религия Диониса как бога-героя и героя-прообраза налагает на нее общую печать. Позднейшие мифообразования эту печать закономерно принимают. Так, выдержан в дионисийском стиле роман Панфеи в Ксенофонтовой «Киропедии»: верная жена слагает в порядке разрубленное тело мужа, рука которого, когда Кир пожимает ее, остается в его руке, — а потом закалывается на мужнином могильном кургане. Тесей в трагедии Сенеки также складывает вместе собранные части растерзанного Ипполита. В обоих случаях представлено обрядовое сложение дионисийски разорванного тела (κατά σύστασιν ἀρμονίας) «по составу его согласия» (κατά σύστασιν αρμονίας), что, как учили под египетским влиянием орфики и позднее герметики, служит условием возрождения (παλιγγενεσία) умершего. Но наиболее, быть может, показательно проявилась упомянутая стилизация героической легенды по прототипу мифа о Дионисе в греческой обработке чужеземного предания о Ромуле: эллины и героизировали, и обожествили римского героя-эпонима на свой лад. Ему приписаны и могила (τάφος), и страсти (πάθος), — притом последние в форме σπαραγμός («разрывание»). Правда, римляне вообще игнорировали эту чуждую им версию; однако, греческое представление о «похищении» (ἀφανισμός, ἁρπαγμός) на черных Ареевых конях лежит в основе Горациева образа: «Quirinus Martis equis Acheronta fugit».¹⁴
___________________________
[14] hac Quirinus Martis equis Acheronta fugit — этот Квирин (т.е. Ромул) на лошадях Марса избежал смерти (Квинт Гораций Флакк, «Оды 3.3.16. К Цезарю Августу»).


_______________________________

Вячеслав Иванов
ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО
III. ПРАДИОНИСИЙСКИЙ КОРЕНЬ МЕНАД


1. Древнейшая память о менадах

Прадионисийский корень менад обнаруживается рядом определительных признаков. Если немногие упоминания Гомера о Дионисе оспоримы в рассуждении их подлинной древности, — о менадах можно утверждать, что Гомер их знает, не зная Диониса. Остерегаясь рассматривать Гомерову «менаду» (μαινάς) как служительницу позднейшего культа, исследователи толковали это слово в общем и неизбежно плоском значении — «безумствующая, исступленная»;¹ однако субстантивация глагольного понятия, и притом только в женском роде, требует принять nomen за означение устойчивого типа, тем более, что уподобление Андромахи, устремившейся вперед с сильно бьющимся сердцем, «менаде» могло быть вполне понятно и художественно-действенно лишь при том условии, если эта последняя была хорошо известна как бытовое и психологическое явление sui generis (уникальность). Но менада без Диониса единственно мыслима лишь на почве теории, устанавливающей прадионисийскую эпоху в развитии Дионисовой религии.
______________________________
[1] μαινάς, -άδος (ᾰδ) adj. f
I.
1) неистовствующая, исступленная; ex. (βάκχη Eur.; λύσσα Soph.);
2) сводящая с ума, наводящая безумие; ex. (ὄρνις, т.е. ἴυγξ Pind.)
II.
1) исступленная вакханка, менада; ex. μαινάδι ἴση Hom. — подобная менаде, т.е. обезумевшая от горя (Андромаха);
2) исступленная словно менада; ex. Κασάνδρα Eur.

• Очевидно этимология слова μαινάς (менада) тесно связана с луной (μηνάς) и культом богини луны.
Μήνη ἡ (= Σελήνη) Мена (богиня луны) HH., Luc.
μηνάς (-άδος) ἡ луна; ex. μηνάδος αἴγλα Eur. — лунное сияние
μῆνις, дор. μᾰνις (-ιος), поздн. μῆνιδος ἡ гнев, негодование, злоба; ex. (Διός Hom.; βαρεῖα Soph.)

У Павсания (X, 4, 3), далее, мы находим нижеследующее объяснение эпитета города Панопея (Πανοπεύς) καλλίχορος в Одиссее (XI, 580):

«Почему Гомер называет город Панопей хороводным (καλλίχορος),² узнал я в Афинах от так называемых фиад.³ Фиады же — аттические женщины, которые ходят через год на Парнас и вместе с женщинами из Дельфов правят оргии Дионису. Их обычай — водить хороводы по пути в Дельфы, как в других местах, так и в Панопее. Эпитет, прилагаемый Гомером к имени этого города, по-видимому, знаменует хороводы фиад».
___________________________
[2] καλλίχορος (καλλί-χορος)
1) с прекрасными площадями для хороводов; ex. (Πανοπεύς Hom.; πόλις Pind.; Ἀθῆναι Eur.; ἀγορά Anth.)
2) предназначенный для прекрасных плясок, хороводный; ex. (παιάν, στέφανος Eur.)
3) кружащийся в изящной пляске, ведущий хоровод; ex. (δελφῖνες Eur.) τρόπον τὸν καλλιχορώτατον Arph. — в чудеснейшем хороводе.
[3] θυϊάς (-άδος) ἡ исступленная, неистовая Plut.

В самом деле, составители того рассказа об Одиссеевом нисхождении в подземное царство, который в составе Одиссеи известен под названием первой песни о мертвых (Nεκυία),⁴ очевидно, знали Панопей, по дороге из Херонеи в Давлиду, как «город прекрасных хороводов», что не может быть отнесено к хорам нимф, как предлагает Лобек, потому что речь идет не об источнике, а о городе, и скорее всего указывает на паломничества феорид,⁵ их священные шествия, или «феории»,⁶ к местам парнасских радений. Женские дионисийские таинства знакомы и Гесиоду.⁷
______________________________
[4] νεκυία, правильнее νέκυια ἡ вызывание мертвецов, некромантия Diod., Plut., Luc. (заглавие XI песни «Одиссеи»).
[5] θεωρίς (-ίδος) ἡ феорида, паломница.
[6] Пример такой феории (θεωρία) в отрывке Еврипидова «Паламеда» у Страбона (X, р. 720 С), где вакхический хор не эллинских женщин приходит в ахейский стан, чтобы под его охраной, согласно общему ἱερά νόμιμα (священному обряду), править на горе Иде оргии Дионису и фригийской Матери богов. Предводительница хора называет себя фиадой Диониса (θυιάς Διονύσου ἱκόμαν), по эмендации Виламовица (Herakles I, S. 363, А. 40).
[7] ἐμανήσαν, ὥς μέν Ἡσίοδος φησίν, ὅτι τάς Διονύσου (Apollod. II, 2, 2)

Глубокая древность отпечатлелась на формах оргиастических сообществ. Дельфийские фиады составляли религиозный союз — фиас (θίασος), предводительницей или настоятельницей (ἀρχηγός) которого во времена Плутарха была Клея. Эпонимной фиасоначальницей почиталась мифическая Фия (Θυῖα), рядом с ней стояла не менее мифическая «Черная» (Κελαινώ, Mέλαινα, Μελανίς, Μελανθέια, Μελανθώ⁸). Посвященное Фии капище в Дельфах известно Геродоту (VII, 178). О подобном же ἡρῷον стародавней менады говорит Павсаний, отмечая «близ театра города Патр (срв. место погребения Фессалы пониже приводимой надписи из Магнесии) священный участок некоей местной жительницы». Гробницы Астикратеи (Αστυκράτεια) и Манто в Мегаре, при входе в священный участок (τέμενος) Диониса, очевидно, также были местами героического культа древле прославленных менад, из коих вторая, как говорит ее имя, обладала даром пророческим. Впрочем, миф хорошо их помнит: они были дочерьми Полиида, основателя культа Диониса «отеческого» (πατρώιος) в Мегаре, Мелампова правнука и, подобно прадеду, дионисийского героя, прорицателя и очистителя.⁹
______________________________
[8] 226. Прибавим несколько слов о другой, а именно гомеровской, Меланфό. К древнейшим героическим ликам пра-Диониса подземного принадлежит, по нашему мнению, козовод Меланфий в Одиссее, изрубленный в куски и отданный в снедь псам пособник женихов, носитель хтонического и дионисийского имени, соименный одному из героев Вакхова воинства в поэме Нонна, льющий вино в кубок по изображению на одной камее (Roscher's Myth. Lex. II, 2582), страстнόй герой в черной козьей шкуре (μελάναιγις). Меланфию соответствует, как женский коррелят, повешенная (подобно Эригоне и связанная, следовательно, с Артемидой) Меланфо. Параллелизм мужского и женского черных имен, хтонические собаки, разъятие тела на части, женское повешение, — наконец, самая оппозиция аристократическим культам, — все определяет Меланфия и Меланфо в вышераскрытом смысле и служит характерным примером подгомеровской религиозной Греции и отношения к ней Гомеридов. (Waser s. v. Delphos, Pauly-Wissowa's Real-Enc. IV, 2700. Weicker, griech. Götterlehre I, S.)
[9] Полиид (Πολύειδος) сочетается в предании с Критом, и — в противоположность легенде о Мелампе как ученике египетских жрецов — это не кажется нам лишенным правдоподобия. Мы подозреваем здесь древнейший синкретизм материкового культа и островного, простирающего власть Диониса на морскую стихию, — чем объяснялась бы и двойственная организация местных менад, ознаменованная двумя дочерьми Полиида. Последний кажется героической проекцией островного Диониса, «многовидного» (πολυειδής). Поставленный Полиидом в Мегаре «закрытый» идол Диониса, из частей которого Павсаний мог видеть только лицо (πρόσῶπον), был, вероятно, одной из Дионисовых голов, почитаемых в островном круге. Так бог, вытащенный рыбаками из моря в Метимне, был личнόю маской (πρόσῶπον); оракул повелел чтить его как Диониса Фаллена (Διόνυσος Φαλλήν) (Euseb., praep. ev. V, 36).


2. Магнетская надпись. Менады-родоначальницы

Надпись из Магнесии на Меандре, начертанная (по-видимому, заново) в I в., но говорящая о событиях более или менее отдаленной древности, приводит дельфийский оракул, в исполнение коего магнеты призвали из Фив менад, чтобы учредить в своем городе оргии Дионису по беотийскому чину. Ниже перевод этой надписи:

В добрый час (ἀγαθῆι τύχηι). Пританом был Акродем, сын Диотима. Народ магнетов вопросил бога о бывшем знамении: в сломленной ветром чинаре, ниже города, обретено изваяние Диониса; что знаменует сие народу, и что делать ему надлежит, дабы жить безбоязненно в вящем благоденствии? Священновопрошателями посланы в Дельфы: Гермонакт, сын Эпикрата, и Аристарх, сын Диодора. Бог изрек:

Вы, что в удел у Меандровых струй улучили твердыню,
Нашей державы надежный оплот, о магнеты, пришли вы
Вещий из уст моих слышать глагол: Диониса явленье,
В полом расщепленном древе лежащего, юноши видом,
Что знаменует? Внемлите! Кремля воздвигая громаду,
Вы не радели владыке сложить пышнозданные домы.
Ныне, народ многомощный, восставь святилища богу:
Тирсы угодны ему и жреца непорочного жертвы.
Путь вам обратный лежит чрез угодия Фивы священной;
Там обретете менад из рода Кадмовой Ино.
Оргии¹⁰ жены дадут вам и чин благолепный служений,
И Дионисовы сонмы священнопоставят во граде.
___________________________
[10] ὄργια ἡ оргия, тайный обряд, ритуал, священнодействие, жертвоприношение.

Согласно божественному вещанию, чрез священновопрошателей приведены были из Фив три менады: Коскό (Κοσκώ), Баубό (Βαυβώ) и Фессала (Θεσσαλά). И Коско собрала сонм (θίασος), тех, что у чинары; Баубо же — сонм, что перед городом; Фессала же — сонм Катабатов (καταβαταί). По смерти были они погребены городом. Прах Коско покоится в селении Коскобуне (Κοσκοβουνός, холм Коско), Баубо — в Табарне (Ταβάρνα), Фессалы — близ театра.

Эта надпись не только подтверждает известия о коллегиях менад и наблюдения о их насаждении центральной религиозной властью, т.е. дельфийским жречеством, в Спарте, Ахайе, Элиде, но и проливает свет на традиционные нормы организации женских оргий. Мы видим, что не напрасно Еврипид в трагедии «Вакханки», изображая установление Дионисовой религии в Фивах, говорит о трех сонмах менад, предводимых тремя дочерьми Кадма, — что подтверждает и пользовавшийся другими источниками Феокрит в своих «Ленах». Фиванская община служительниц Диониса очевидно представляла собою тройственный фиас; каждая из трех частей его приносила жертвы у отдельного алтаря и вела свой род от одной из трех древних основательниц оргий, сестер Семелы, впервые поставивших алтари Дионису в горах, — Агавы, Автонои, Ино. Четырнадцать афинских герэр (γεραιραί)¹¹ приносят жертвы Дионису в Лимнах на четырнадцати разных алтарях. Алтарь поручался предпочтительно жрице из рода, ведущего свое происхождение от древней менады. Сколь неожиданным ни кажется на первый взгляд, что род ведется не от дионисийского героя, но от менады, однако должно признать, что в оргиастических общинах это было именно так. Слова оракула: «из рода Кадмовой Ино», — приобретают, с этой точки зрения, значение свидетельства первостепенной важности. Счет поколений по женской линии (какой мы находим в героических генеалогиях Гесиодовой школы) — в родовом преемстве именно женского жречества вообще не безызвестен. Этот знаменательный остаток матриархата доказывает гинекократический строй культа богини, из коего проистекли женские оргии, более древние по своему происхождению, нежели почитание Диониса. Так Ὀλεῖαι минийского клана продолжали родовое преемство первых миниад (Μινυάδες).¹² О Семахидах читаем у Стефана Византийца, что так звался «дем в Аттике, от Семаха, — у него же и дочерей его гостил Дионис; от них, т.е. от дочерей Семаховых, пошли жрицы Дионисовы». Дельфийские фиады древнее самого Дельфа, дружелюбно встретившего в своем царстве пришельца Аполлона, ибо они принадлежат к его божественной родословной. Мегарские менады ведут свой род от Полиида, лакедемонские Левкиппиды от Левкиппа — чрез посредство дочерей названных героев, которые и являются в собственном смысле родоначальницами, так как генеалогический ряд продолжают μαινάδες ἀρχηγοί. Таков наиболее важный для нашей ближайшей цели вывод из приведенной надписи.
______________________________
[11] γεραραί, γεραιραί αἱ «старицы» (жрицы Диониса в Афинах) Dem.
[12] Μινυάδες — в греческой мифологии три дочери (Левкиппа, Арсиппа и Алкифоя) правившего в Орхомене Миния (родоначальника племени миниев). Во время празднеств в честь Диониса, Миниады отказались принимать участие в вакхических шествиях и остались дома, продолжая прясть и заниматься другими домашними делами. Дионис пытался заставить их примкнуть к менадам, но Миниады ответили ему насмешками. Тогда Дионис наслал на Миниад безумие, в припадке которого они разорвали сына Левкиппы, приняв его за оленя.

Явление Диониса в древе можно назвать обычным; но дерево на этот раз не ель или смоковница, а платан, в котором поселяются божественные и героические души, как это показывает пример Елены. Топография трех учреждаемых фиасов также многозначительна. Первый, естественно, имеет своим средоточием место чудесного явления. Помещение другого находит себе ряд аналогий в святилищах Диониса «fuori le mura» (за стенами города), перед городскими воротами. Одним из древнейших случаев такой локализации культа является «очаг» (ἐσχάρα) Элевтерея в Академии: здесь Дионис почитается, как пришелец и гость, на месте своего предварительного становья у городских стен. Он овладевает городом как захожий герой; апофеоза ожидает его в кремле. Священный участок, отводимый ему внутри сакральной границы города (intra pomoerium), вмещает его храм и театр. Этот последний — «святилище (ἱερόν) Диониса», как гласит надпись при входе в театр — именно Магнесии на Меандре (Inschr. v. Magn. 233). Золоченая скульптурная группа Диониса, окруженного менадами, стояла близ сикионского театра. Общение между городским, театральным участком и пригородным, как мы видим это в Афинах и в том же Сикионе (Paus. II, 7, 5), поддерживается обрядом перенесения чтимых кумиров ночью при светочах. Поскольку Дионис является при этом «низводящим» своих поклонников с высот кремля за город и поклонники в ночном шествии «нисходят» с ним к его героическому, т.е. хтоническому, «очагу». Дионису театра свойственно наименование «вождя вниз» (καθηγεμών), а фиасу театра — наименование «нисходящих» (καταβαταί); но оба имеют значение религиозно-символическое: под нисхождением за героем разумеется нисхождение в подземное царство, что и знаменуется ночным шествием со светочами, и перенесение кремлевого идола в низины равносильно погребению бога. Все покушения некоторых ученых отнять у трагедии характер мистерий Дионисовых рушатся при первом пристальном взгляде на сценические древности. Органическая связь менад с театром — другая улика его исконного назначения быть святилищем страдающего и умирающего бога.

Необходимо, однако, ограничить вышесказанное о священных родах нижеследующими соображениями. Когда речь идет о родовом преемстве священнослужения, часто слово «род» (γένος) должно понимать как искусственное соединение фиктивных родичей, как религиозный союз в сакрально-юридических формах рода, имя и sacra которого уже не могли прекратиться, однажды став элементом государственной религии, т.е. непременной частью принятого государством на все века состава гентильных культов. Так, культ Диониса «отеческого» (Πατρώιος) в Мегаре мог и во дни Павсания быть во владении Полиидова рода, подобно тому как в Икарии он принадлежал Икарийскому роду, члены которого были как бы икарийцами по преимуществу и постольку противополагали себя остальному гражданству. Таковым мог быть афинский род Бакхиадов, организованный в целях служения Дионису Элевтерею и празднования городских Великих Дионисий, — род, управляемый, по эпиграфическим данным, выборными архонтами. Допущение чужих к родовым «оргиям», отправляемым «оргеонами»,¹³ есть уже принятие в подчиненную категорию членов рода, и первоначальное посвящение в мистерии могло быть, как думал А.Дитерих, только формой усыновления.
______________________________
[13] ὀργεών (-ῶνος) ὁ оргеон (представитель каждого афинского дема, избиравшийся для участия в периодических жертвоприношениях) Isae.

Вообще можно сказать, что дионисийское жречество более глубоко, чем другие эллинские, уходит корнями в родовой уклад. В самом деле, служение Дионису было соборным по преимуществу, что и выражается сакральным термином «оргий». Ибо оргии суть богослужения, совершаемые совместно — и первоначально без жреца — всеми участниками, каковые поэтому равно все зовутся «вакхами» (βακχοί) и «освященными» (ὅσιοι). Естественная же форма соборности, — поскольку речь идет не об исключающих присутствие мужчин женских радениях, — была непосредственно дана в союзе родичей. Только позднейшее время ослабило эту норму по отношению к мужскому жречеству. Но значение последнего, в противоположность древнейшему жречеству прадионисийских культов, в исторической Дионисовой религии было относительно не велико и бόльшим быть не могло в силу ее внутренних основоположений.


3. Коллегии менад

Триединое устройство, прообраз которого мы видим в Фивах, было обычным в женских фиасах. В Магнесию, как мы видели, посылаются для учреждения триединого союза, три менады «из рода» одной из трех первоменад «священной Фивы». Первоначальная триада может еще усиливаться в тройную. По стихотворению Феокрита, литургическое значение которого несомненно, три сестры Семелы с их тремя сонмами воздвигают три алтаря Семеле и девять Дионису.

«Бог, который находится в ларце, именуется Эсимнетом (Владыкой); тех, которые служат специально ему, всего девять человек, их выбирает народ по их достоинству из числа всех граждан; столько же выбирается и женщин. В праздничную ночь один только раз выносит наружу жрец этот ларец. Это особенность и торжественный акт специально этой ночи. Кроме того, часть молодых людей, детей местных жителей, украсив свои головы венками из колосьев, спускается к реке Мелиху: некогда так украшались те, кого вели на жертву Артемиде. В наше же время они складывают свои венки из колосьев у статуи богини и, омывшись в реке, вновь возлагают на себя венки, но уже из плюща и так идут к храму Эсимнета.» (Павсаний VII, 20:1)

Девять мужей и девять женщин образуют жреческие коллегии Диониса Эсимнета (Αἰσυμνήτος, чтимого, по-видимому, совместно с Артемидой Трикларией) в Патрах. Вот почему приписанная Анакреонту эпиграмма, — вероятно, надпись на базе рельефа, — живописует трех менад:

«Эта, что с тирсом в руке, — Геликония, — с нею Ксантиппа;
Главка — третья: с горы сходят от оргий святых
К праздничным хорам они, вдохновенные, и Дионису
Сочное гроздие в дар, плющ и козленка несут.»

Но в то же время мы встречаем священные коллегии, не отвечающие принципу триады. Таковы одиннадцать Дионисиад (или δύσμαιναι) в Спарте и «шестнадцать жен» в Элиде. В обоих этих случаях перед нами, предположительно, результат исторического процесса последовательной спайки прежде самостоятельных фиасов. Число четырнадцати герэр в Афинах объясняется орфическим происхождением обряда и связывается с гептадой орфиков, заимствованным ими из Египта символом дионисийского расторжения и воссоединения божественной монады. Однако, заметны и следы древнейшей дихотомии, которая соответствовала, быть может, изначальному муже-женскому дуализму парнасской оргиастической религии. Мы видели в Мегаре двух перво-менад, дочерей Полиида, и гипотетически объяснили этот факт обрядового предания иначе, а именно — ранним синкретизмом двух культовых форм: материкового и островного. В мифе о Терее перед нами также только две менады — Прокна и Филомела; миф этот принадлежит Давлиде и, думается, отражает глубокую старину Парнаса. О последней мы можем заключать и по дельфийскому преданию о «Черной» и «Обуянной» (Θυῖα). Но примечательно, что родоначальницей фиад в собственном смысле почитается только вторая, с которой, вероятно, начинается трихотомическое устройство дельфийского фиаса — по крайней мере, на фронтоне Аполлонова храма Дионис был изображен, по Велькеру, с тремя фиадами. Фия кажется менадой Диониса; Черная — первопророчицей, как одержимая силой Земли (κάτοχος έκ τής Γῆς); ей подобна и мегарская Мантό. Триединое устройство, связанное, по-видимому, с Дионисовыми триетериями, утвердилось в Беотии, где Фивы провозгласили на всю Элладу рождество Дионисово; ему подчинился и минийский Орхомен. Оно означало конец эпохи предчувствий чаемого юного бога, грядущего сопрестольника темной богини, — конец эпохи менад, еще не знающих Диониса.

Все вышесказанное позволяет нам отчетливее уразуметь свидетельство Диодора о менадах исторической Греции: все девушки в тех городских общинах, где введены триетерии, должны по отеческому обычаю и священному уставу, за исполнением которого блюдут городские власти, в дни, назначенные для оргий, брать в руки тирсы и соучаствовать в радениях, восклицая «эвой» и славя Диониса, — женщины же замужние должны, каждая с тем сонмом, к которому принадлежит (κατά συστήματα), приносить совокупно жертвы богу и энтузиастически священнодействовать, по чину и преданию оргий, и вообще всячески провозглашать и прославлять присутствие Диониса. Итак, во главе сонмов стоят их предводительницы, ведущие «феорию» «в горы» (εἰς ὅρος); это посвященные менады, преемственно продолжающие родовое (по женской линии) служение; их окружают замужние гражданки, приписанные к соответствующему сонму, — некоторые из них, быть может, причислены к самому роду; меж тем как женщины активно участвуют в коллективных («оргийных») жертвоприношениях и иных таинственных священнодействиях, девушки составляют как бы сопутствующий им хор. Понятно все народное уважение к участницам столь строго организованных, недоступных мужчинам оргий и особенное почтение к настоятельницам священных фиасов. Одна поздней эпохи надпись из Милета отчетливо рисует религиозно-бытовой тип такой игуменьи (εἰς ὄρος ἦγε) менад, характерно названных «городскими» или «гражданскими» (πολιητίδες), в согласии с Диодором, причем общее выражение, «как надлежит доброй женщине» (χρῆστηι τούτο γυναίκι θέμις), — указывает на то, что все гражданки считались причастными городским оргиям; надпись, в нашем переводе, гласит:

«Здесь Дионисова жрица (ὅσιη) лежит. Вакханки градские,
Молвите: «радуйся!» Чтить доброй жене надлежит
Ту, что вас в горы водила, что оргии правила с вами,
Что возносила дары жертв и служений за град.
Если же спросит вас пришлый: «как имя ей?» — Алкмеонида —
Имя, Геродия дочь, знавшая правых удел (καλών μοίραν επισταμένη).»

4. Эринии как отражение прадионисийских менад в мифе

Что Эринии (Ἐρινύες) во многом подобны менадам, — те и другие, например, «ловчие собаки», — не подлежит сомнению; вопрос в том, позднее ли стали воображать и изображать их наподобие менад, или же они (Эринии, не Эвмениды) — стародавняя проекция в мифе культовой реальности менад первоначальных. Мы уверены в последнем: произвола в мифотворчестве нет, и предположенное уподобление должно было бы опираться на какое-либо соотношение между кругом Эриний и кругом Диониса, но и подземный Дионис им вовсе чужд. С другой стороны, если нам удалось напасть на след прадионисийских менад, то мы прямо видим их перед собой в лице Эриний. Ибо что иное эти «дщери Ночи», чье присутствие, чье прикосновение, чьи змеи, чьи факелы наводят безумие, — что иное эти сестры Лиссы, отымающей у человека разум, — как не неистовые служительницы ночной богини, с факелами в руках, увитые змеями, ведущие дикие хороводы? Сравним Эсхиловых Эриний и Еврипидовых вакханок: не так же ли засыпают те и другие, устав от бешеной погони или исступленного кружения, и вдруг, чуткие, вскакивают, чтобы продолжать наяву священный свой бред? Мы понимаем, почему Эринии — «старшие богини» и «старицы»; они — представительницы ветхого завета эллинской религии. Мы понимаем, почему они страшны: они — воспоминание об ужасной религиозной были человеко-убийственных преследований. Мы понимаем, почему наименьшее число их не всегда три, как это приличествует женским божествам, мыслимым множественными, но иногда, на изображениях Орестовой травли, их всего только две — как две перво-менады, «Черная» и «Обуянная», запомнились из седой старины в Дельфах. Мы понимаем, почему, древние обладательницы прорицалища, так свободно проникают они, по Эсхилу, в Аполлонов храм и располагаются на каменных сиденьях вкруг омфала.

Их дионисийские атрибуты изначальны, ибо не было основания ни цели одарять их таковыми после: буколический кентрон (βουκόλος κέντρον — пастушье стрекало) или обоюдоострая секира и плющевой венок. Они мычат, как коровы, а мычанье быка или подражание этому звуку мы знаем как отличие дионисийских оргий, по описанию из «Эдонов» Эсхила. Тот же поэт рядит Эринию в черную козью шкуру, придавая ей соответствующее наименование Диониса (μελάναιγις, Eumen. 680); она же — Черная, как та дельфийская первовещунья. Прежде чем Киферон,¹⁴ змеиное гнездо, стал священной горой Диониса, им владели увитые змеями жрицы Ночи: отсюда предание о гибели юноши Киферона, презревшего любовь Эринии Тисифоны, — от жала ее змеи. Страстнáя легенда запечатлела культовую память о мужеубийственных оргиях киферонских менад, еще не укрощенных дельфийской религией. Так отражение обрядовой действительности в мифе восполняет недостаток прямых свидетельств о доаполлоновском, прадионисийском прошлом парнасского оргиазма.
______________________________
[14] Κιθαιρών (-ῶνος) ὁ Киферон (гора на границе Аттики и Беотии) Her., Aesch., Soph.

__________________________________
________________

КОММЕНТАРИИ

В качестве послесловия, хотелось бы обратиться к мифологическому сюжету рождения Диониса в изложении Нонна, который первыми менадами (μαινάς, т.е. «неиствующими») определяет нимф, вскормивших Диониса. Однако причиной их безумства является не Дионис, а Гера, преисполненная яростью, ревнивая супруга Зевса.

«Зевс-Отец от Семелы пылавшего лона младенца,
Полурожденного Вакха, избежавшего молний,
Принял и поместил в бедро, и ждал окончанья
Бега месяцев лунных, положенных для рожденья.
Вот и рожденье, и длань Кронида как повитуха
Опытная в этом деле, бедро от швов разрешает,
Где дитя пребывало, трудных вспомощница родов.
Стало бедро Зевеса, как и у женщин, смягчаться:
Слишком ранний младенец без матери чрева доношен,
10
Взят от женского лона, зашит он в бедро мужское!
Только лишь появился от крови бога младенец,
Хоры¹ дитя увенчали из стеблей плюща плетеницей,
Славя грядущее Вакха, и сами в цветочных уборах
Благорогого змея кольца гибкого тела
Располагают у чресл благорогого Диониса.
Над драканийским отрогом, местом рождения Вакха,
Майи отпрыск, Гермес, взлетел в простор поднебесный,
Приняв во длани младенца. Родившегося Лиэя²
Он нарек Дионисом, ибо в ноге свое бремя
20
Выносил Дий, хромая с бедром непомерно раздутым;
Значит и «нис» в сиракузском говоре «хромоногий» —
Так вот в имени бога имя отца прозвучало!
Бог народившийся также зовется Эйрафиотом,³
Ибо в бедро мужское зашил младенца родитель!
Только лишь бог народился (не требовалось омовенья!),
Детку, не знавшую плача, во длани Гермес принимает —
Бог был подобен Селене с рожками над висками.⁴
Нимфам, дщерям потока Лама,⁵ младенец доверен,
Сын Зевеса, владыка лозы виноградной. И Вакха
30
Приняли на руки нимфы, в уста дитяти вливая
Каждая сок свой млечный от груди, текущий свободно.
Взоры дитя устремляет ко своду горнему неба,
Глаз не смыкает, лежа на спинке, ножками воздух
Маленький Вакх взбивает, млеком себя услаждая,
На небосвод взирает, владенье отчее, дивный,
Радуясь бегу созвездий, смеется дитя беззаботно.
Отпрыска Дия кормящих, дщерей Лама потока,
Гнев ревнивый и тяжкий супруги Зевеса бичует:
И безумствуют нимфы, застигнуты яростью Геры,
40
Бьют рабынь и прислужниц, странников на перекрестках
Троп и дорог на части острым ножом разрубают,
Воя и завывая, с выпученными очами
В пляске несутся свирепой, в безумстве раздравши ланиты,
В разуме помутившись, бегут и бегут непрестанно,
Кто куда, то кружася на месте, то прыгая дальше!
Волосы, распустившись, вольно вьются по ветру
Бурному, ткань хитона шафранная каждой безумной
Пеною белой клубится, стекающей с грудей девичьих.
Буйством влекомы, унесшим их разум, они бы
50
Неразумного Вакха ножом растерзали на части,
Если б, нечуемый вовсе, ступая как вор по воздушным
Тропам, крылатой плесницей Вакха Гермес не похитил!
Сжав младенца в объятьях спасительных, тут же уносит
Вакха Гермес в жилище Ино, разродившейся только.
Дева младенца в то время к своей груди подносила,
Новорождённого сына, дитя свое, Меликерта,⁶
И округлые груди полнились млеком обильным,
С них сочилося млеко, сосцы тесня и терзая!»
(Нонн. Деяния Диониса IX)

______________________________
[1] Ὥραι αἱ Хоры, богини времен года, ясной погоды, урожая, юности и красоты, хранительницы небесных врат, спутницы богов, преимущ. Афродиты; по Гесиоду их было три: Εὐνομία, Δίκη и Εἰρήνη, в аттической культе — две: Θαλλώ (Весна) и Καρπώ (Осень) Hom., HH., Hes., Theocr.
[2] λυαῖος ὁ освободитель (от забот) — эпитет Вакха-Диониса Anacr., Plut.
[3] εἰραφιώτης (-ου) adj. m предполож. {ῥάπτω} зашитый (подразумевается в бедро Зевса) — эпитет Вакха HH.
[4] Σελήνη ἡ Селена (или Феба, дочь Гипериона, сестра Гелиоса, богиня луны); от σέλας («свет», «сияние») HH., Hes.
[5] Λάμος ὁ Лам, река в Киликии.
[6] Μελικέρτης (-ου) ὁ Меликерт, в древнегреческой мифологии, сын Ино и царя Орхомена Афаманта. После того, как Гера наслала на его мать Ино безумие и та бросилась в море вместе с сыном, Меликерт был превращен в морское божество Палемона (Παλαίμων), который обычно изображался верхом на дельфине.

_______________________________

Вячеслав Иванов
ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО
II. ДЕЛЬФИЙСКИЕ БРАТЬЯ


1. Змий и змиеубийца

Аполлон овладевает дельфийским прорицалищем чрез убиение его стража (φύλαξ, φρουρός) и обладателя, хтонического змия — Пифона (Πύθων). Под чудовищной личиной «вещего» (от πεύθομαι), как обычно понималось это имя, дракона (μαντικόν δαιμόνιον, по Гесихию), или — по Гомеридам — смрадный (от πύθω — гнить), вредоносной змеи (δράκαινα) нелегко распознать затемненные, уже в гомерическом гимне пифийскому Аполлону, черты дельфийского пра-Диониса.

Змиеубийца, согласно закону мистических отношений между вакхом-жрецом и Дионисом жертвенным, исполнился духом последнего: с той поры стал он вещуном и гадателем. Но в круге дионисийских представлений ипостась жреческая столь же причастна божественным «страстям», как и ипостась жертвенная: Аполлон, поскольку он введен в этот круг, должен усвоить себе нечто от антиномической сущности страдающего бога. Светозарный олимпиец, отвращающийся, по слову Эсхила, от плачевных обрядов и всего имеющего отношение к сфере подземной с ее «скверной» (μίασμα), должен соприкоснуться с миром загробным, им «оскверниться» (μιαίνεσθαι) и потом от него же «очиститься». Те, кто не знали об этом приобщении Аполлона подземной сфере, знали, тем не менее, об его очищении от драконовой крови, хотя достаточно обосновать необходимость такового не могли; оттого, быть может, так и настаивают Гомериды на мотиве «тлетворного духа», — он был бы сам по себе μίασμα.

Логика культа была неумолима: оставалось только сделать ее следствия по возможности непроницаемыми для непосвященных. Аполлон нисходит в Аид, что экзотерически изображается как его плен и кабала у Адмета (Ἄδμητος, «необоримый» — эпитет Аида). Пиндар знает, что за насильственное овладение дельфийским оракулом Гея искала низринуть Аполлона в Тартар. Братоубийство не разделило братьев. Дионис не гневается на своих трагических убийц, — он в них вселяется. Пифону же должно было умереть, чтобы, исполнив свою страстную участь, вернуться к эллинам преображенным и новым.

Что Пифон не чудовище, уничтожение коего — заслуга героя или бога (как изображает это деяние упомянутый гимн VI или конца VII века), явствует из религиозных почестей, Змию присужденных, из почитания его гробницы, как и из очистительного возмездия, понесенного убийцей. Плутарх, говоря о «великих страстях божеств, или демонов (δαιμόνων πάθη μεγάλα)», сообщает дельфийское эзотерическое толкование Аполлоновой кары: не девять кратких земных лет (ἐννεάτηρις, по сакральному летоисчислению, фактически — восемь) должен был провести бог опальным изгнанником в Темпейской долине, но на девять великих годов (космических периодов) сошел он в иной мир, дабы, смертью смыв с себя проклятие (ἄγος), вернуться потом на лицо земли воистину Фебом (αληθώς Φοίβος), т.е. светлым и непорочным, и воцариться над прорицалищем, коим дотоле временно правила Фемида.

Эта поздняя мистика восходит в основе своей к исконному дельфийскому преданию, преломившемуся через призму раннего орфизма, влияние которого на Дельфы узнается по многочисленным следам. Основное в ней — взгляд на смерть Пифона как на божественные страсти и представление о страстнόм сошествии Аполлона в подземное царство. Овладение пророчественным даром земли, прорицалищем недр земных (μαντεῖον χθόνιον) обусловлено было для пра-Дионисова преемника частичным уподоблением, ассимиляцией Дионису как «богу-герою», т.е. богу, претерпевающему страдание и смерть. Такова предпосылка того теснейшего единения между дельфийскими братьями-сопрестольниками, которое в религии Дельфов равносильно признанию обоих двумя сторонами, лицами или ипостасями единой божественной силы.


2. Причины Фебова овладения Дельфийским оракулом. Бог-очиститель.

Борьба и примирение дельфийских братьев — основное событие, обусловившее расцвет классической Эллады. Почему Дельфам нужно было именно это культовое соединение? И если дионисийский элемент был там изначала дан, почему нельзя было ограничиться развитием его одного, и потребовалось сделать столько уступок Аполлону? Уступки же эти таковы, что поистине образование дельфийской религии кажется делом искусственным, плодом сознательной религиозной политики, клонившейся к возвеличению делийца насчет умаленного и обедненного Диониса. Каким целям служило это возвеличение, и как возможно было это обеднение?

Ответ на последний вопрос непосредственно вытекает из того обстоятельства, что дионисийство, уже полное своеобразного содержания, было еще только прадионисийством и, как бы чреватое богом, в себе его вынашивало, в то время как, обратно, религия Аполлона, еще нуждавшаяся в ближайшем определении своего божества, умела, тем не менее, призывать его по имени и живо представляла себе его устойчивый, как бы вычерченный из света облик. На вопрос же о целесообразности Аполлонова прославления и обогащения можно ответить в самой общей форме так: идея дионисийской беспредельности, чтобы стать вполне конкретной и действенной, требовала «своего другого», — противоположения тому и взаимодействия с тем, что именно не есть Дионис.

И прежде всего Аполлон был нужен как его восполнитель, потому что представлял собой силу порядка очистительного. Страстное, «патетическое» состояние нуждается, помимо того катартического исхода, который оно, при известных благоприятных условиях, обретает в себе самом, еще и в катартике внешней. Разнуздание дионисийских сил не только грозило гибелью, как личностям, так и общественным группам, но и с формально-религиозной точки зрения требовало посторонних очищений. Приходилось считаться не с теми уже упорядоченными явлениями давно устроенного культа, знакомыми нам из эпохи более поздней, которые сами по себе преследуют цели внутреннего разрешения аффектов; дело шло, напротив, о стихийных вспышках разрушительного огня, о бурях неукрощенного древнего хаоса, об аномалиях сознания и слепом нарушении творимых гражданственностью норм общественного уклада и душевной гигиены. Дионисийство бессильно было развить из себя начала этические; оно не имело в себе и неподвижности, необходимой для обоснования религиозного авторитета. Строить на нем как на некоем камне было нельзя; а Дельфы задумали великое строительство.

Во чье же имя надлежало им его предпринять? Не во имя ли того, кто сам еще не имел имени? Но от Диониса можно было только пророчествовать, а не законодательствовать. А между тем в двери святилища уже стучался обуянный Эриниями Орест. Нужны были — властный глагол, скрижаль непреложная, сильная и уверенная защита кого-то строгого, чуждого и светлого, кто, по слову старцев в Эсхиловом «Агамемноне» о Локсии, «уходит от плача» и чуждается всякого безмерного, особенно меланхолического возбуждения, кто повелительно требует от своих поклонников самообладания и душевного равновесия, кто, став однажды заступником, «не выдаст и не изменит», как говорит о том же Аполлоне Эсхилов Орест. Кто он, в длинных спокойных складках белой одежды, сильный убелить одежду молящегося, хотя бы она была забрызгана кровью, и зачурать его своим светом от порождений мрака, успокоить ропот мертвых и вернуть живого живым, оградив его от слишком ощутительных влияний царства подземного? Таким избавителем и исцелителем отчасти уже был, отчасти мог стать один — Феб-Аполлон.

Гомерический проэмий (προοίμιον, прелюдия) к Аполлону пифийскому — историческое свидетельство: древнейшая организация дельфийского святилища определяется влиянием Крита. Бык, культ которого сохранился в Дельфах, и дельфин, присвояемый Аполлоном стародавний символ островной прадионисийской религии, подтверждают повествование Гомеридов. Критяне были великими «очистителями», как о том свидетельствует легенда о Хрисофемиде или знаменитый пример позднейшего Эпименида. Итак, казалось бы, достаточно было критского воздействия, чтобы развить в Дельфах из исконно местного оргиазма систему очищений, составлявшую потребность времени. Тем не менее, ни божество идейского Зевса, ни божество самого Диониса не могло послужить краеугольным камнем созидаемого оракула. Эпоха додонского Зевса была пережита; новая концепция всевышнего отца не закончена; критский Зевс непонятен эллинству; едва намечающийся Дионис неустойчив и опасен. Возможно и вероятно, что критяне посредствовали между Дельфами и делийским богом, ибо уже раньше были религиозными устроителями Делоса.

Сила имени Аполлонова была испытана. Недаром малоазийские аэды (ἀοιδός, певцы) его избрали своим покровителем: он оказался могущественным и грозным защитником, этически нормативной духовной властью, снискавшей всеобщее признание, — богом междуплеменным и сверхнародным, а потому и общенациональным преимущественно перед коренными божествами старинной родины, — богом, наконец, более формальным, так сказать, по своей идейной сущности, нежели содержательным, легко вмещающим новое содержание, требующим раскрытия заложенных в его первообразе возможностей и потому в общине певцов охотно обменявшим звучный лук на кифару Гермия, которой изобретатель не дорожил. Аполлону можно было придать ряд новых атрибутов и, прежде всего, отдать в его ведение мантику, собственность дионисийских женщин, от коих жречество должно было стать по возможности независимым. Страшный и светлый, Аполлон-губитель¹ был вместе и целителем, Пеаном.² Древнейшие староотеческие пеаны были перенесены малоазийскими поселенцами на бога из страны света, Ликии: он сам стал Пеан. Это обстоятельство имело решающее значение; народ, в своей наиболее предприимчивой и передовой части, в лице заморских колонистов, давно забывших хтонические и героические предания и призраки, связанные с могилами старой родины, — обрел искомого «очистителя»; Эфиопида уже знает очищения от пролитой крови.
____________________________
[1] Губительные свойства Аполлона происходят от созвучия его имени (Ἀπόλλω) с ἀπολλύω. Эсхил в «Трагедиях», в отношение Аполлона (устами Кассандры), употребляет слово ἐπόλλων, т.е. «губящий», что так же несет в себе созвучие с его именем.

Путей страж разящий,
Сразивший меня на смерть, мой бог!
(Эсхил. «Трагедии». Пер. В. Иванов)

ἀπόλλυμι (ἀπ-όλλῡμι) — губить, уничтожать (οἱ ἀπολλύντες Soph. — убийцы);
ἀπώλεια (ἀπ-ώλεια) ἡ разрушение, уничтожение, гибель (ἀ. καὴ φθορά Arst.);

[2] Παιάν (-ᾶνος), эп. Παιήων (-ονος), атт. Παιών — Исцелитель.

К этому присоединилось, наконец, и другое основание величайшей важности: Аполлон должен был перевесить влияние Диониса, бога женщин, потому что был вождем и поборником мужчин; он был на стороне Ореста и отцовской власти против преобладания женских прав и святыни материнства в религиозном сознании народа. Итак, с Аполлоном можно было твердо и законодательно священноначальствовать над всеми племенами и общественными слоями эллинства, ответить запросам эпохи и поработить исконных властительниц дельфийской области — фиад.³ Что дельфийское жречество с политической дальновидностью избрало то богопочитание, которому принадлежало переживаемое время, видно и из того, что другим центрам жречества, отстранившимся от Аполлона, как, например, феспийскому, с его глубочайшим преданием о Ночи и Эросе и культом бога-Быка (Диониса), не удалось достичь всенародного признания. Узурпация же Дионисовых достояний в Аполлонову пользу была легка: кому принадлежит власть очистительная, за тем остается во всем последнее, решающее слово; у него в руках ключи от божественных сокровищниц, он один разрешает и вяжет. Так творился «античный Ватикан».
____________________________
[3] θυϊάς (-άδος)
1) adj. f исступленная, неистовая Plut.;
2) ἡ тиада, неистовствующая вакханка Aesch.


3. Аполлон и Пифия

Изначальный женский культ парнасских фиад и киферонских менад был оргиастическим и человекоубийственным служением той же подземной богине Ночи (Nύξ), которая чтилась и в беотийских Феспиях как один из аспектов Матери-Земли, Геи (Γῆ, дор. Γαῖα). Впрочем, имя этого женского божества в Дельфах едва ли возможно с точностью установить, — божество Стикс (Στύξ, «Ужасный») не было от него по существу различно; к тому же самая природа его требовала или полного безмолвия о нем, или эвфемизмов (как, напр., Eὐφρόνη — ночь, досл. «благосклонная»). Этому культу свойственны были экстатическое пророчествование, ночные радения и почитание змеи; отсюда с незапамятных времен существовало в нем, конечно, и представление о Пифоне. Но от иерогамического змия родится на оргиях фиад (ликнофориях)⁴ младенец. По обретении человекоподобного оргиастического бога служительницы Ночи становятся вакхическими менадами, и Пифон разоблачается им как Дионис.

По схолиасту Пиндара, Дионис раньше Аполлона пришел в Дельфы как провещатель (πρόμαντις) Ночи: через него прорицает богиня Никта (Νύκτα), как после него через Пифона — богиня Фемида (Θέμιδα). Отсюда первые памятные преданию менады в Дельфах: Мелена (Mέλαινα) и Фия (Θυῖα)⁵ — «Черная» и «Обуянная». Последняя знаменует уже пришествие Диониса; первая, более древняя, чем Дионис, представляет исконный культ темной богини.
____________________________
[4] Λικνοφόρια — приношение корзин с первинками плодов на дионисийских празднествах;
[5] Θυῖα, ион. Θυίη ἡ Тия (дочь Кефиса, мать Дельфа (от Аполлона), мифическая учредительница празднеств в честь Диониса) Her.

Сама сила прорицательная принадлежит по-прежнему Ночи; «провещатель» — только голос и глагол ее, язык изрекающий (ἑρμηνεύς, истолкователь). Здесь Аполлон по праву становится на первое место: все изреченное и изрекаемое в его власти более, чем во власти Диониса, который сам слишком глубоко погружен в ночь. Правда, с развитием чисто-аполлонийской идеи это представление вытесняется другим, ближе отвечающим природе и достоинству бога-сына: ему невместно быть только устами Земли или голосом Ночи, он — слово отчее. Так, Алкеев гимн, пересказанный Гимерием, изображает его посланником Зевсовым к эллинам, провозгласителем непреложных Зевсовых уставов, и, по словам Эсхиловой Пифии:

«Вступил четвертым Локсий во святилище,
Пророком Зевса: отчее вещает сын.»
(Эсхил. Эвмениды, 18)

По новой концепции, Пифией овладевает Аполлон уже как начало самобытно-действенное: она говорит то, что внушает ей он, а не божество темных недр. Борьба с древним Пифоном понимается, с этой точки зрения, как преодоление «хаоса» «логосом». Но последовательное проведение этого принципа было невозможно в пределах эллинской религии: он противоречил ее коренным историческим основоположениям.

После экстатических восклицаний Эсхиловой Кассандры (в трагедии «Агамемнон»), кажущихся хору аргивских старейшин бессвязными и непонятными, наступает внезапно мгновение, когда пророческая речь, по словам самой пророчицы, сбрасывает с себя покрывало, под которым она таилась как невеста, и называет вещи и события их именами, определительно, без загадочных намеков и иносказаний: это аполлонийский момент в мантике. Пифия — прорицательница (προφήτης) — осталась в своей глубочайшей и непокорной, недоступной Аполлону сущности голосом Ночи, но подле нее стали жрецы ясного Провещателя, толмачи и истолкователи — ὑποφῆται. Подчинение исступленной вещуньи Аполлону было насильственным: Кассандра, к которой он воспылал страстною любовью, обманывает Локсия посулом женских ласк и не держит обета; за что бог, прежде всего, карает ее тем, что никто не верит ее правдивым вещаниям, — хотя, по изображению Эсхила, самый дар вещания был даром любви влюбленного бога, — а потом приводит ее к плахе, во исполнение неизбежных — однако, именно для дионисийской героини — «страстей» (πάθη). Внутренние противоречия исторического предания поэт преобразил в роковые противоречия трагической участи. То же отношение к Аполлону сквозит и в других мифах.

Пифия, по Пиндару (Pyth. VI, 106), дельфийская «пчела» (μέλισσα), и «пчелы» строят в Дельфах Аполлону чудесный храм, который он переносит к Гипербореям (Paus. X 5, 9); но «пчелами» экстатические женщины могли именоваться только в качестве служительниц Диониса или Артемиды. Sibylla Вергилия, насильственно (stimulis) принуждаемая Фебом пророчествовать — кумcкая (отожествленная с эритрейской) сибилла Меланкрера,⁶ — девственная, т.е. не отдавшаяся Аполлону менада, как о том свидетельствует и ее мрачное имя, и ее «подземный чертог» (θάλαμος κατάγαιος). Ликофрон называет метафорически Кассандру «кларийской, т.е. Аполлоновой, менадой (μιμαλλόνος) и устами Меланкреры». Очевидно, последняя приурочена к Аполлонову культу только после того, как Аполлон овладел всею мантикой. Сказание об аполлонийской пророчице Орфе (Oρφή, имя из круга ночи), на которую Дионис навел свое безумие, также обличает исконно-дионисийскую природу женского вещания «от Аполлона».

Это Аполлоново овладение достоянием Дионисовым сказалось и в мифе о Дафне. Дафна, дочь Земли, исконной обладательницы дельфийского оракула, которая посвящает ее в πρόμαντις, — душа пророчественного лавра, могущего причинять и безумие. Ее природа горной нимфы, вдохновляемой вещею мудростью матери, и ее бегство от преследующего Феба⁷ также указывает на принадлежность ее дионисийскому кругу.
____________________________
[6] Меланкрера — дочь Дардана и Несо, имя кимской (κυμαῖος) сивиллы.
σίβυλλα ἡ сибилла или сивилла (вещунья, пророчица) Arph., Plat., Arst.
[7] Δάφνη ἡ Дафна, нимфа; (спасаясь от преследования влюбленного в нее Аполлона, была превращена в лавровое дерево) Luc.

Пелопоннесская версия мифа выдает нечто большее: первоначально некий преследователь лесной охотницы претерпевает «страсти», став жертвой дев, подруг ее: другими словами, первоначально влюблен в нее не Аполлон, а Дионис. Дионисийское (Актеоново) существо преследователя окончательно обнаруживается переодеванием его в женские одежды (он хочет овладеть дубравной нимфой, охотясь в сонме ее сверстниц, для чего отпускает себе и длинные волосы) и убиением его ножами и копьями. Участие Аполлона в обличении переряженного Левкиппа — черта, придуманная для установления связи между дионисийским и аполлонийским мифом, но отразившая антагонизм обоих божеств. Прибавим, что миф о Дафне естественно перенесен на Аполлона, потому что Дионис мыслится здесь как солнечный бог (как «белоконный», Λεύκιππος, а не «черноконный», Мελάνιππος, Арейон), сообразно с солнечной природой лавра, изгоняющего духов подземного царства.

Отчуждение Артемиды, исконной сопрестольницы Дионисовой и предводительницы женских оргиастических сонмов, в пользу Аполлона, сестрою которого она становится, отразилось в Дельфах тем, что на вершине двуглавого Парнаса, посвященной Дионису, воздвигнуто было (быть может, впрочем, в относительно позднюю эпоху) святилище Дионисово, а на вершине Фебовой — совместное святилище Аполлона и Артемиды. Наконец, говоря об отторжении значительной части сакральной сферы женского экстаза от Диониса и о подчинении ее Аполлону, надлежит вспомнить Муз, увенчивающихся на Геликоне тем самым лавром, который, как мы видели, был унаследован Фебом от Диониса. Музы, образовав хор Аполлона Кифарода (κιθαρῳδός), но сохранив, однако, по местам и свои отдельные культы и празднества, не утратили окончательно своей древнейшей связи с богом оргий, каковая обнаруживается, например, в отношениях Мельпомены к Дионису-Мельпомену. Хор Софокловой «Антигоны», поведав о фракийском Ликурге, как этот дикий нарушитель святыни радений «жен боговдохновенных гнал и угашал огонь святой», продолжает: «и Муз свирельниц прогневил». Музы приравнены здесь к менадам и взяли в руки вакхические флейты вместо Аполлоновых лир. Музы — пестуньи Вакха, по Диодору (IV, 4). Сынами Муз, кроме Орфея, являются дионисийский герой Рес и дионисийский лирник Лин. Дионис на дифирамбическом Наксосе — хоровожатый Муз (Μουσηγέτης). Музы в плющевых венках вокруг Диониса представлены в дельфийском пэане Филодама (IV в). На одном геликонском камне, под посвящением Музе Терпсихоре, читаем:

«Плющ Терпсихоре приличен, а Бромию сладкая флейта:
Ей вдохновения дар, звонкие чары ему.»

Сообщение Плутарха, что на празднестве орхоменских Агрионий Дионис объявляется, после тщетных поисков, убежавшим в обители Муз, приоткрывает глубокую старину. Такова же и обмолвка Еврипида о принесении Итиса Прокною в жертву Музам: сладкогласный соловей естественно воспринимается как служитель Муз; но растерзание Итиса издревле дионисийский миф; очевидно, Музы и Дионис мыслятся опять, как в Орхомене, нераздельно.

Эсхил, по-видимому, знает, что до прихода Аполлона в Дельфы священная пустынь принадлежала оргийным сонмам поклонниц Дионисовых. В мифологической истории прорицалища, с которой начинается трагедия «Эвмениды», поэт говорит устами Пифии по поводу Карикийской пещеры на Парнасе как о чем-то, что надлежит держать в памяти:

«Сих мест владыка Бромий, — не забыла я;
Менад своих отсюда двинул бог в поход,
Пенфея, словно зайца, затравить судив.»

Итак, Дионис обитает в отведенных ему после дележа угодьях как исконный владелец парнасских нагорий. Что же до поры, предшествующей дележу, Пифия называет только женские божества, владевшие дельфийским ущельем. Эти богини суть: Гея, Фемида (та же Мать-Земля в аспекте религиозно-этическом) и, наконец, Феба (Φοίβη),⁸ сестра Аполлона по позднейшей версии, первоначально — сопрестольница Диониса. Другими словами, Дионис древнее в Дельфах, чем Аполлон; женское же подземное божество древнее самого Диониса. И вместе это значит: от «первовещуньи (πρόμαντις) Геи» до Аполлоновой Пифии культовое господство принадлежало в Дельфах женщине. С эпохи Фебы существует для нее, рядом с великой богиней, еще и мужское, а именно Дионисово, божество.
____________________________
[8] Φοιβάς (-άδος) ἡ жрица Феба, прорицательница Eur.; ex. ἡ Ἄρτεμις φοιβάς Plut. — вещая Артемида.
φοῖβος 3
1) чистый, светлый (ὕδωρ Hes.);
2) сияющий, сверкающий (ἡλίου φλόξ Aesch.).


4. Омфал

Пифоновым гробом слыл дельфийский храмовой «омфал» (ὀμφαλός), яйцевидное каменное сооружение, трижды священное: как средоточие Аполлонова дома, как «пуп земли», известный уже в эпоху Пиндара, и как место очищений. «Свежая скверна (μίασμα) матереубийства, — говорит Эсхилов Орест, — была смыта с меня у Фебова очага (ἑστία) очистительною кровью (καθαρμόι) жертвенной свиньи» (Eum. 282). Живопись на вазах представляет Ореста сидящим у омфала с мечом в руке, Аполлона — держащим над его головой молодую свинью, неподалеку дремлют Эринии. Последние у Эсхила корят бога-очистителя за то, что по его произволу «пуп Земли сделан стоком ужасного проклятия (ἄγος) преступно пролитой крови» (Eum. 166). Омфал Геи аналогичен римскому mundus. — Ныне мы знаем, что омфалами вообще назывались куполообразные своды (θόλοι) гробовых склепов, какие сооружались еще в микенскую эпоху: «пуп» Аполлонова храма был издревле чтимой гробницей некоего хтонического божества. «Гробница же бога», по гениальной догадке Эрвина Роде (Psyche I, S. 130), — «не что иное как пещера, где он живет». Это представление выражает змея, нередко обвивающая омфалы.

Под пророческим жертвенником, находившемся уже в сокровенном святилище (ἄδυτον) храма, был пещерный склеп (ἄντρον), почитаемый, по Филохору (III в.), за гробницу Диониса. Но паломники, по-видимому, смешивали обе могилы — «пупа» и «уст Земли» (στόμα Гῆς). Если один только, и притом ненадежный, свидетель (Татиан) принимает омфал за гроб Диониса, зато и Гигин, и Сервий полагают, что под треножником погребен Пифон. Соглашаясь с Роде, что наиболее достоверная традиция (у Варрона: omphalos Pythonis tumulus, «омфал — могильный камень Пифона») сочетает омфал с Пифоном, а треножник с Дионисом, мы спрашиваем, однако, чем объяснить это смешение: не указывает ли оно на некоторую естественную теократию — темного Пифона с не менее темным Дионисом? О первом не знали наверно, что он за существо; эвгемеризм, самопроизвольно возникающий при попытке объяснения божественных могил, заставлял подозревать в нем страдального ведуна в образе одной из героических ипостасей Дионисовых.⁹
____________________________
[9] Пифон, отец Айкса (Aἴξ), пастырь черных коз (сравн. Διόνυσος Mελάναιγις), был владыкою вещего треножника, когда пришел в Дельфы из Ликии родившийся на Делосе Аполлон и стал пасти стада Пифона: контаминация с мифом о пастушеской службе у Адмета, подтверждающая характеристику Пифона как подземного Диониса. Plut. quaest gr. 12.
αἶξ (αἴξ, αιγός, эп. dat. pl. αἴγεσιν) ἡ козел) Hom., Arst., Plut.

Общераспространенного этиологического мифа, который бы оправдывал существование в Дельфах могилы Семелина сына, не было. К тому же в других местах мысль об омфале роднится по преимуществу с представлением о Дионисе. Ему, по сообщению Павсания, принадлежал во Флиунте древний храм невдалеке от пелопоннесского омфала; там же встречаем целое гнездо дионисийских святынь и связанных с ними легенд об Амфиарае, Ойнее, Геракле; там Амфиарай впервые начал пророчествовать. На вазах IV века с изображением элевсинского омфала Дионис или сидит на нем, или стоит подле. Антиной в том же положении на позднейших элевсинских изображениях понят, очевидно, как «новый Дионис» (νέος Διόνυσος). Правда, на древнейших надписях (πινακίς) Диониса близ омфала нет — быть может, их соотношение в Элевсине еще было «сокровенным» (ἄρρητος), — но самый омфал кажется подражанием Дельфам и вместе коррективом дельфийского культа (поскольку в Элевсине он отдан его правомочному владельцу), если не разоблачением тайного предания дельфийских жрецов Диониса, так называемых ὅσιοι («отшельники»).

Что до Дельфов, самый факт удвоения изначала данной могилы Пифона могилой неопределенного Диониса в смежном святилище обличает потребность различить и вместе сблизить обе таинственные сущности, нераздельно сливающиеся в одном представлении о доаполлоновском, дионисийском по своим корням, но отличном от позднейшей исторической формы Дионисова богопочитания религиозном начале, которому подчинено было некогда дельфийское прорицалище. Орфическое вероучение, оказавшее могущественное влияние на Дельфы еще ранее, быть может, VI столетия, оставляя тайну Пифона нераскрытой и только в обрядовой сфере знаменуя его теснейшую связь с Дионисом, постулировало отдельную гробницу последнего в другом священнейшем месте Дельфов, — под пророческим треножником. О растерзанном Титанами отроке Загрее, предмирном Дионисе, сыне змия — Зевса и змеи — Персефоны, орфики повествовали: или что сердце его было поглощено родителем, или что Афиной Палладой оно погребено было под горою Парнасом, или, наконец, что Аполлон схоронил под той же горой останки божественного младенца. Последняя версия могла послужить наиболее пригодным обоснованием тайнодейственного надгробного культа, имевшего характер «вызывания из мертвых» (ἀνάκλησις), в дельфийском святилище, учрежденного едва ли не впервые именно орфиками.

Символическое признание существенного тождества Пифона с Дионисом, при строгом различении первого как от Диониса-Загрея, так и от сына Семелина, входило, — можно думать, — в состав «неизреченного предания» (ἄρρητος λόγος), хранимого Дионисовыми жрецами храма (ὅσιοι), свершителями мистической жертвы, о которой Плутарх говорит: «дельфийцы верят, что останки Диониса покоятся у них близ прорицалища (т.е. треножника), и жрецы Дионисовы приносят сокровенную жертву в храме Аполлона, когда фиады будят Ликнита», т.е. в ту пору, когда на ночных радениях вакхические женщины, собравшиеся на Парнасе, ищут, вызывают и потом лелеют на голове в колыбели-сите (λίκνον) новорожденного Диониса.

Некая таинственная жертва в пещерных недрах дельфийского святилища принесена была, по Ликофрону, еще Агамемноном, и царь вознагражден был за нее нарочитой милостью Диониса. Последний был почтен Атридом, по-видимому, как бог-бык и вместе «герой» (как ἥρως Διόνυσος Tαύρος, каковое сочетание мы находим в женском культе Элиды); ему, как погребенному богу, совершил Агамемнон свои возлияния, и также Земле и подземным (следовательно, и Пифону). О пра-Быке говорили орфики как о последнем превращении преследуемого Титанами Загрея. В орфическом воззрении, основанном на древнейшем синкретизме териоморфических культов — исконного змеиного культа горных менад и культа критского, перенесенного в Фивах на всенародного Диониса, — между змием и быком устанавливается мистическая связь: бык — солнечная, змий — хтоническая ипостась того же бога; бык в мире живых становится змием в царстве подземном, чтобы снова возродиться быком. Отсюда изречение: «родитель змия — бык, быка родитель — змий». Дионис, в качестве «героя», был змием уже не у одних орфиков, но и в общенародном культе. Иерогамическим атрибутом менад на ликнофориях служила змея; новорожденный Дионис мыслился как ταυρόμορφος. Так развитие Дионисовой религии в Дельфах сближало Пифона с подземным ликом Диониса.

Дельфийское обрядовое действо убиения Пифонова (σεπτήριον), описанное Плутархом, весьма показательно. Пифон предполагается обитателем хижины (καλιάς), что несомненно способствовало укреплению антропоморфического представления о нем как о прадионисийском герое; эта хижина в священном действе (δρώμενα) — то же, что в трагедии первоначальная «куща» (σκηνή). В обитель Пифона, в сопровождении менад, именуемых стародавним минийским именем Ὀλεῖαι, с зажженными светочами в руках, тайком, проникает отрок, изображающий Аполлона. Опрокидывается жертвенный стол, как это делалось в чинопоследовании оргийных таинств; хижина поджигается светочами, возникает смятение, все опрометью бегут из дверей храма. После блужданий и полонения беглеца, над ним совершается уставное очищение. Это страстное действо (μίμησις πάθος), по своему строю и духу всецело дионисийское, восходит древнейшими частями своего состава к обрядам фиад, как и два другие эннаэтерические празднества с их участием — Героида (Ἡρωΐς) и Харила (Χαρίλα), но в целом кажется продуктом литургического творчества орфиков. Печатью их синкретического умозрения отмечено то уподобление Аполлона Дионису, при котором первый почти утрачивает свои отличительные черты и превращается в эпифанию второго как хоровожатого оргий, как Иакха (Ἴακχος) элевсинских мистерий. В римском надгробии из Филиппов мы встречаем сходный образ отрока со светочами в руках, как форму чаемой, согласно орфическим верованиям, дионисийской апофеозы юного покойника в царстве душ:

«Девы ль, тавром Диониса клейменные, отрока звали
В сонме сатиров играть на цветоносном лугу?
Взяли ль с кошницами нимфы участником таинств полнощных,
Хоровожатым, с четой светочей смольных в руках?»

Итак, новый Дионис действа жречески убивает своего прадионисийского двойника. Дельфийский Аполлон, в понимании орфиков, поистине — «Дионисодот» (Διονυσόδοτος — «дарующий Диониса»), как он именовался в роде флиасийских Ликомидов, хранителей древнейшего орфического предания.


5. Дионисийские прорицалища. Права Диониса.

Некоторый свет на историю дельфийского Аполлонова оракула проливает история оракула в Амфиклее, принадлежавшего Дионису. Описывая этот последний, Павсаний (X. 33:9-10) сообщает местное фокейское предание о змии, от которого город получил название Офитии. Властелин той страны, охраняя от вражеских козней младенца-сына, спрятал его в сосуд (ἀγγεῖον) и укрыл в безопасном месте; волк угрожает дитяти, но змий, обвившись кольцами вокруг сосуда, его оберегает. Пришед однажды навестить дитя, отец видит на сосуде змия, поражает его копьем и убивает одним ударом зараз и змия, и младенца, — но, узнав от пастухов, что змий был верным стражем ребенка, сжигает на общем костре мертвого сына и его доброго пестуна. В Офитии, — продолжает Павсаний, — совершаются оргии Дионису, но кумира на виду нет, ни доступа в тайное святилище (ἄδυτον). Бог прорицает амфиклейцам и врачует недуги положенных в храме больных во время их сна, — провещателем же (πρόμαντις) служит жрец, одержимый богом и изрекающий им внушенное.

Волк легенды (коррелят дельфийского волка) играет по отношению к младенцу роль знакомого нам двойника-преследователя, Лика или Ликурга;¹⁰ культ хтонической змеи, пророчествующей из своего гроба, мы встречаем как по ту сторону Парнаса, в Фивах и других местах Беотии, так и в Дельфах, где имя гробового змия — Пифон. Если в Дельфах оракулом Ночи и Змия овладевает Аполлон и его вторжение задерживает и осложняет естественное развитие прадионисийской формы в дионисийскую, то в Амфиклее мы наблюдаем непосредственное сочетание хтонического и экстатического культа с религией Диониса. Вероятно, что Дионис, обретший свой общеэллинский лик и свое общеэллинское имя, был лишь позднее соединен с этим исконным культом, когда же это соединение произошло, прадионисийский змий в Амфиклее отожествлен был с Дионисом. Схороненный в сосуде младенец есть погребенный Дионис, он же и змий: убивая змия, отец убивает ребенка; костер младенца — костер змия. Сокровенное святилище заключает в себе гроб змия и младенца вместе. Над гробом совершаются таинства Ночи и страдающего бога-младенца в его страстнόм лике, змия — в лике бога живого в сени смертной. Смыкающим звеном между эпохой Ночи и Змия и эпохой нового Диониса служит возникновение мифического представления о божественном младенце, разоблачение змия как новорожденного человекоподобного бога.
____________________________
[10] λύκος ὁ волк (πολιός, ὠμοφάγος Hom.).
Λύκος ὁ Лик, сын афинского царя Пандиона, миф. родоначальник ликийцев Her.
Λυκοῦργος ὁ Ликург, сын Дрианта, царь племени эдонян во Фракии. Ликург прогнал из своего царства Диониса, убив его кормилиц, за что был ослеплен Зевсом. (Гомер. Илиада VI, 130)

Амфиклейский оракул сосредоточивает в одном фокусе разрозненные указания, относящиеся к дельфийскому, и не оставляет сомнения в правильности проводимого взгляда на религиозно-историческую эволюцию последнего от Пифона к Дионису, остановить которую Аполлоново начало было бессильно и в результате которой Аполлонов оракул по существу стал дионисийским оракулом. Рассмотрим аналогичный случай дележа божественных братьев на почве другого древнего прорицалища. Аполлон пифийский Сотер (Σωτήρ), или спаситель (ἐπίκλησις хтонического бога), в Амбракии несомненно занял место первоначального Диониса, усвоив себе его черты, приняв его темный облик. Оттого слывет он родителем Меланея (черного), отца Дриопов; Меланей — основатель дионисийской Эретрии (Ἐρέτρια), стрелок сам и отец стрелка Эврита. И характер имен, и мотив охоты сближают этих героев с Дионисом-Загреем, диким охотником. Что прежде хтонического Аполлона чтился в Амбракии Дионис и притом в своем древнем мрачном аспекте, очевидно и из уцелевшего с той поры двойного культа Дионисовой сопрестольницы Артемиды, как Гегемоны и Агротеры; последнее имя прямо указывает на кровавые оргии и человеческие жертвы.¹¹ Пример Амбракии свидетельствует, между прочим, в пользу древности мистической теократии двуединого дельфийского Диониса-Аполлона.
____________________________
[11] В.Иванов, видимо, намекает на то, что этимология слова ἀγροτέρα (охотница) связана не столько со словом ἀγρός (сельская местность), сколько со словом ἄγριος (дикий, жестокий).

ἀγροτέρα ἡ охотница (эпитет Артемиды) Pind., Xen.
ἀγρότειρα adj. f деревенская, сельская (αὐλή Eur.).

ἄγριος 1) дикий; 2) жестокий, свирепый, лютый, злой; 3) неукротимый, необузданный, грубый; 4) мучительный, тяжелый; 5) бурный, ужасный.
θήρα, ион. θήρη ἡ охота, звероловство; ex. ζῆν ἀπὸ θήρας Arst. — жить охотой; αἱ τῶν ἰχθύων θῆραι

Нормальность эволюции прадионисийского оракула Земли в оракул Диониса подтверждается, наконец, и примером мегарского «прорицалища Ночи» (Νυκτός καλούμενον μαντείον) в непосредственном соседстве храма Диониса ночного (Nυκτέλιος). Дельфийский оракул ничем не отличается, в принципе своей организации, от фракийских Дионисовых оракулов, славившихся еще в римскую эпоху: в них одинаково пророчествовали пифии, окруженные жрецами — «пророками», или «провозвестителями» (προφῆται). Спрашивается, однако: была ли эта эволюция в самом начале прервана в Дельфах пришествием Аполлона, так что Дионису довелось впоследствии как бы сызнова завоевывать то, что естественно переходило к нему в наследственное владение от первопророчицы Геи, из чего следовало бы, что он является там пришельцем извне и притом позднейшим, нежели Аполлон, — или же в ходе этой эволюции Дионисово numen («обличие») настолько определилось еще до Аполлона, что последний мог утвердить свое господство только ценою частичного ему уподобления, чтобы, как только numen нашло свое nomen («имя»), признать его автохтонным и правомочным своим предшественником и общником захваченной державы?

За Аполлоново старшинство высказывается с оговорками Эрвин Роде. «Дионис был первым пророком в Дельфах, по схолиасту Пиндара», — напоминает он и продолжает: «наследником Дионисова пророчествования признает Аполлона и Войт (Voigt), но этот исследователь отожествляет Диониса с Пифоном, что едва ли может быть оправдано.

«Аполлон овладевает хтоническим, охраняемым змеею оракулом. Так как вопрошать оракула первоначально значит вступать в сношение с духом умершего, то пророчествовала вначале не Земля, но живущий в ней дух. Хтоническими могут быть названы все оракулы через инкубацию, ибо Земля — мать сновидений. Племенной бог фракийских флегийцев прорицал в сновидениях; его происхождение из культа душ обнаруживается этим фактом, как и свойственным ему фетишем змеи. Поэтому мне кажется, что и в Дельфах хтонический Дионис есть бог мертвых или бог смерти. Доказательства этого: гробница Диониса во святилище храма, имеющая вид ступени (βάθρον), и тайная жертва, приносимая над ней жреческой коллегией (ὅσιοι).» (Войт)

Я думаю, что по упразднении хтонического оракула, прорицавшего при посредстве сновидений, Аполлон заимствовал из дионисийской мантики неведомый ему дотоле способ дивинации в экстазе (furor divinus). Но кто возьмется дать ясный и доказательный ответ на вопрос о том, как именно в результате многоразличных сдвигов и сочетаний сменявших одна другую сил, во всеми оспариваемом центре эллинской религии воспреобладал, наконец, сложный и многосоставный культ Аполлона?». Гиллер фон Гертринген (Hiller v. Gaertringen), следуя Роде, находит, что, если Гея и Посейдон в Дельфах несомненно древнее Аполлона, то Дионис, напротив, моложе его, но столь могущественно было влияние нового пришельца, что произвело коренное изменение в Аполлоновой мантике: отменены были принесенные критскими «оргеонами» пифийского гимна гадания по жребиям и по шелесту священного лавра, и дионисийская пифия воссела на пророчественный треножник. Вместе с тем названный ученый отмечает древность связанных с фиадами празднеств, справляемых по старому календарю эпохи мифической.

Мы, со своей стороны, принимаем без колебаний второе решение выше поставленной дилеммы, не утверждая этим, однако, что Дионисово имя прозвучало в Дельфах раньше Аполлонова имени. Напротив, безыменность рождающегося в культе фиад бога и была условием Аполлонова воцарения в образе чаемого Диониса. Критские «оргеоны» со своим прадионисийским тотемом дельфина, жрецы-очистители и пророки-сновидцы, столкнулись в Дельфах с фиадами-пифиями, увенчанными вещим лавром, оргиастическими служительницами темной Геи и подземного змия, вызывательницами из могильных недр неведомого бога, младенца ли, или «жениха, нового солнца». Это соединение прадионисийского критского культа с религией менад дает впервые полный состав Дионисовой религии, — когда менады знают лик и имя родившегося младенца. Но Дионис еще не родился на их оргиях, когда пришли критские оргеоны, и потому чужой и юный бог должен был занять праздный престол и, занимая его, по возможности ответить ожиданиям его призвавших. Он делается Дафнефором, Дельфинием, пифийским прорицателем, приводящим furor divinus. Когда Дионис родится, он станет уже только Аполлоновым сопрестольником, каковым никогда бы стать не мог, если б издавна не был владыкою Дельфов, как пра-Дионис. Решающее значение в этом споре имеет, на наш взгляд, ответ на вопрос: искони ли прорицала пифия? Мы отвечаем: да, она и была изначала устами Земли (στόμα Гῆς). Критяне гимна были первыми жрецами, ставшими между нею и народом, истолкователями ее темных вещаний (ὑποφεταί), усмирителями ее исступления и ограничителями ее влияния. Это ограничение было единственным существенным нововведением Аполлоновой эры. Ибо менады древнее Диониса, что очевидно ускользает от Роде, когда он говорит, что у Диониса заимствовал Аполлон экстатическое прорицание; между тем пифия, им порабощенная, была еще прадионисийской пифией.

Из умолчания о пифии в гекзаметрах гимна к пифийскому Аполлону мы отнюдь не заключаем вместе с другими исследователями, что ее не было, но что тенденция составителей гимна побуждала их изображать события так, как будто бы ее не было. Гимн представляется нам памятником борьбы нового жреческого влияния с исконным укладом оргиастического культа, основанного на женском пророчествовании и почитании женского божества с его мужским прадионисийским коррелятом. Пришелец Аполлон, по свидетельству гимна, вступая в свое новое владение, проходит между рядами треножников: не предполагается ли этим существование пифийского треножника? Дионисийским одушевлением охвачены крисейские жены и девы, подымающие при виде света от очага Аполлонова священный вопль (ὀλόλυξαν). Бог начинает пророчествовать «из лавра» (ἐκ δάφνης), в котором выше мы усмотрели исконное достояние менад. Он принимает культовое наименование Тельфуса (Τελφοῦσα) — «в память о том, что струи постыдил Тельфусы священной»: рассказ гимна о гневе Аполлона на речную нимфу беотийской горы, по нашему мнению, не что иное, как мифологическое воспоминание о сопротивлении и насильственном подчинении новому закону местных прадионисийских менад. Мифическая проекция таковых (как будет показано ниже) — Эринии: нам понятны отсюда и вражда «старших богинь» к Аполлону вообще, та давняя обида на «юного всадника, растоптавшего стариц», которой не могут забыть ему Эсхиловы Эвмениды, — и, применительно к данному частному случаю, наличность в их сонме эринии Тельфусы.

Аполлоново господство не вносит в приемы дивинации ничего нового. Инкубация была употребительна во фракийских прорицалищах Диониса и, хотя вообще согласуется с духом критского ведовства (ведь «оргеоны» гимна были соотечественниками Эпименида), но, по Еврипиду, Аполлон сам же отменяет ее, как остаток владычества Геи. Что касается «жребиев», этот не определительный для Дельфов и в них не укоренившийся способ гадания скорее предполагает участие вещих женщин, нежели его исключает. Жребии олицетворены в трех доаполлоновских парнасских крылатых сестрах Фриях (Θριαί), «учительницах гадания» (μαντείης δάσκαλοι) и «пестуньях Аполлона», причем образ пестуний очевидно заимствован у дионисийского мифа, восходящего в свою очередь к обряду менад. И стих — «жребии мечущих много, но мало гадателей верных» — недаром сложен, по преданию, пифией; впрочем, это только переделка знаменитого изречения: «много тирсы носящих, но истинных вакхов не много». Так мы не находим ни одного довода, который бы мог поколебать в нас уверенность в первобытной древности женского оргиазма как исконной колыбели дельфийской религии.


6. Дележ и союз

Приведем, для выяснения древнейших отношений между дельфийскими братьями, несколько других примеров, показывающих рост культового круга, объединенного Аполлоновым именем, на счет безыменного дионисийского. Марон, по Гомеру (Одисс. IX, 197) — Аполлонов жрец виночерпий; когда Дионис провозглашен единым владыкой божественного дара лозы виноградной, — он воссоединяется с Дионисом.¹²

В области геортологической, древнейшие Фаргелии, сопряженные с прадионисийскими человеческими жертвами, перешли навсегда в праздничный круг Аполлона очистителя. Сминфии (Σμίνθια), мышиный праздник (σμίνθος = αρουραίος, «крыса»), этиологически объясняемый истреблением мышей, вредящих виноградникам, правились на Родосе, по надписям, в честь Диониса, по позднейшим сообщениям — в честь Аполлона и Диониса как предполагаемых истребителей;¹³ так как культ Сминфея (Σμίνθειος или Σμινθεύς) связан с мантикой (мышь — ζώον μαντικώτατον) и происхождение его, по-видимому, критское, то закрепление его за Аполлоном в Троаде, чему древнейшим свидетельством служит I песнь Илиады, представляет собою аналог утверждению власти Аполлона как прорицателя в прадионисийских Дельфах.

Мусическое соперничество дельфийских братьев составило бы предмет отдельного и обширного исследования; в дополнение к вышесказанному о музах, любопытно бросить взгляд на историю мифа о Лине. Проблемой религиозного мифотворчества встал вопрос о том, которому из божественных братьев-соперников приписать одно из древнейших преданий хоровой лирики — λίνος («лин»), народный плач (φρενός) по некоему умершему богу того же имени (Λίνος).
____________________________
[12] Марон почитается как дионисийский герой вместе с Зевсом и Дионисом в Маронее и составляет предмет героического культа в Писидии. (Preller-Robert, gr. Mythol., S. 731).

[13] «Επίθετον Απόλλωνος, κατά τον Αρίσταρχον από πόλεως Τρωικής Σμίνθης καλουμένης. Ο δε Απίων από των μυών, οί σμίνθοι καλούνται. Και εν Ρόδω Σμίνθεια εορτή, ότι των μυών ποτε λυμαινομένων τον καρπόν των αμπελώνων Απόλλων και Διόνυσος διέφθειραν τους μύας.»

Как олицетворение «страстей», страстотерпец Лин принадлежал Дионису. Его имя — припев каждого страстного обряда (παντός πάθους παρενθήκη). В остатках гесиодовской поэзии находим такой гимнический отрывок (fr. 192 Bz):

«Сына любимого ты родила, Урания, Лина.
Сколько ни есть на земле песнопевцев и лирнихов, Лина
Все поминают, все плачут об нем на пирах, в хороводах;
Песнь зачинают певцы и кончают именем Лина.»

Но так как плачи и хороводы во имя Лина требовали лирного сопровождения, то неоспоримы были права Аполлона Кифарода на это мифическое лицо, столь неопределенное, что в аргивском предании оно является младенцем, разорванным овчарками, а в фиванском — «божественным мужем-лирником», состязавшимся с Аполлоном и приявшим смерть от ревности бога, между тем как у Гомера Лин — погибший прекрасный отрок, и Сапфо воспевает его вместе с Адонисом (под именем Этолин (Οἰτολίνου), «обреченный на смерть Лин»; Павсаний IX, 29:8), в позднее же время ему приписывается апокрифическое повествование о подвигах Диониса. В фиванской традиции характерны тесное сближение Лина с Музами (черта, доаполлоновская) и пещерный героический культ (Павсаний IX, 29:6). Предание Аргоса сплетено с легендой о Коребе (Κόροιβος). По растерзании младенца Лина (пра-Диониса младенца) хтоническими собаками, наслано Аполлоном на Аргос чудовище, вырывающее детей из материнской утробы. Кореб убивает его и, чтобы очиститься от крови, идет в Дельфы. Пифия повелевает ему взять на плечи треножник и нести его, доколе он не упадет под ношей, а где упадет — воздвигнуть святилище Аполлону. Так основан был Коребом город Треножников (Τριποδίσκοι) в Мегариде; гробница героя была предметом почитания в Мегаре. Устраняя из рассказа черты дельфийской переработки, открываем в основе его факт оргиастического детоубийства, воспоминание о котором связалось с простонародными обрядами плача по Лину и с причитаниями, подражание коим находим в припеве Эсхилова хора, вспоминающего жертвоприношение Ифигении: «плач сотворите, но благо да верх одержит». Предание о страстнόм герое использовано Дельфами в целях искоренения дикого оргиазма и насаждения гармонической религии двуединого дельфийского божества, знаменуемой треножником, символом светлого Феба, вещей Земли и погребенного Диониса.

Мистическое слияние братьев-соперников в двуипостасное единство было намечено дельфийским жречеством в экзотерической форме внешних доказательств нерушимого союза и особенно в форме обмена священными атрибутами и знаками соответствующих божественных энергий. Задолго до Филодама, Аполлон — уже у Эсхила (fr. 341 Nauck) — «плющеносец и вакх» (ὁ κισσέως Ἀπόλλων, ὁ βακχέως, ὁ μάντις). На керченской вазе оба юных бога подают друг другу руки под дельфийской Аполлоновой пальмой, над «пупом земли». Отсюда и культовое сочетание Диониса с Асклепием: возникает Дионис — «врач, Пеоний, целитель» (ἰατρός, Παιώνιος, ὑγιάτης). Дельфийский оракул заповедует чтить его как «врачевателя». Впрочем, в этом качестве он был издавна известен в Амфиклее; Меламп, в свою очередь, олицетворяет дионисийскую медицину. Герой страстей, Асклепий, исцелитель дионисийских Пройтид (рядом с Мелампом) не теряет однако своего отца Аполлона, но получает в воспитатели Диониса.

Прямое провозглашение дельфийской теократии, если не видеть таковой, например, в культовом «пэане» Дионису поэта Филодама, известном по надписи IV века, где припев «εὐοῖ ὦ ἰό Βάκχ» (О, благой Вакх!) сменяется аполлонийским «ἰέ Παιάν» (О, Избавитель!), — мы находим лишь в позднюю эпоху, когда никакая теократия уже никого не удивляет. О Парнасе поет Лукан:

«Феба святая гора, и Бромия! Купно слиянным
Правят фиванки на ней оргий дельфийских чреду.»

Ритор Менандр так обращается к многоименному богу вдохновенных восторгов: «Дионисом зовут тебя фиванцы, дельфийцы же чтут двойным именем: Аполлон и Дионис. Вокруг тебя дикие звери (дельфийский волк и вакхическая пантера), вокруг тебя фиады, от тебя и луна приемлет лучи (разумеется прадионисийская сопрестольница и Аполлонова сестра, Артемида)». Но и по словам Павсания парнасские фиады творят радения на вершинах горы совокупно Дионису и Аполлону.


7. Παλίντονος ἁρμονίη ¹⁴

Утвержденная в Дельфах идея божественного двуединства Аполлона и Диониса вошла в плоть и кровь эллинства. Что же такое был этот союз в конечном счете? Религиозно-политический компромисс? Несомненно, но без дурного умысла и лицемерного расчета. Напротив, в основе его лежало мистическое утверждение некоей в божестве установленной антиномии. Гармония, которую созерцать дано богам и осуществлять предоставлено людям, была, конечно, не осуществлена, но все же ознаменована, и жизнь отлилась в формы этого ознаменования: это было кумиротворчество гармонии, ее εἴδωλον (образ) и как бы зеркальное отражение. Отсюда «эстетический феномен» античности. Дионис поистине лежал погребенным под дельфийским порогом; и когда воскресал — воскресал с душами, которых выпускал из темных врат, и в душах, которыми овладевал, и они видели, отторгнутые от земли, слепительные епифании духа. Но на земле ему не было места, где преклонить голову; его только непрестанно и пышно отпевали, и восхищаться им любили понаслышке, не зазывая к себе в слишком близкое соседство: его демоническое веселье было опасно, как огонь в доме. Даже в художестве гениальная непредвиденность (не все же были Эсхилы, чтобы лепить «во хмелю» титанов) была слишком ненадежна, и потому к ней приставлен был для надзора аполлонийский канон.
____________________________
[14] παλίντονος ἁρμονίη — напряженная гармония (παλίντονος ἁρμονίη κόσμου ὥσπερ λύρης καὴ τόξου — мировая гармония, в которой, подобно лире и луку, напряжение чередуется с ослаблением. Heracl. ap. Plut.)

Дионис был не от сего мира. Он хотел божественной жизни и делал ее действительно божественной, как только к ней прикасался: чудесно воспламенялась она тогда и, как вспыхнувшая бабочка, превращалась в пепел. Многие эллины — и это были лучшие в эллинстве — думали, как Гёте, который славил «живое, тоскующее по огненной смерти»; но большинство, предпочитая менее сильные ощущения превращаемости, выработали особенное и как бы дипломатическое отношение к Дионису, которое издавна обманывает научившихся по-гречески анахарсисов, не догадывающихся, что большая часть античных суждений о Вакхе — осторожное лукавство и лишь притворство напускной беспечности, и вообще сдержанность, предписываемая часто простым тактом. Решительно, слишком многого не следовало касаться, произнося Дионисово имя, которое было, однако, неизбежно у всех на устах. Дионис и жизнь — это было опасное сочетание, напоминающее любовь Семелы. Когда Дионис выступал законодателем, он требовал невозможного, которое единственно ему по нраву: к политической деятельности он был явно неспособен. Все божества олицетворяют закон; все они — законодатели, и закономерны сами. Один Дионис провозглашал и осуществлял свободу. Отрицание закона, противоположение ему свободы есть в дионисийском античном идеале черта христиански-новозаветная. Ибо Дионис-освободитель не мятежен и не горд, и так нисходит к людям, как к своим кровным, и так же восходит к отцу, в котором пребывает: ведь Зевс и Дионис, по коренному воззрению эллинов, одна сущность, даже до временного или местного слияния самих обличий.

Дельфийское определение сыновнего лика дало как бы химическую формулу души эллинства. Именно таково ее «смешение» (κρᾶσις): два жизнетворческих начала соединились в ней — Дионис и Аполлон. Но как различна была судьба обоих! На долю «бога», только «бога», выпало вселенское, но не божественное — мы бы сказали, архангельское — посланничество: завершить в идее, осуществить в полноте явления и довести до исторических пределов поприща во славе — античную культуру, во всем полновесном значении этого огромного слова, — потом же просиять и застыть в уже бездушном отражении далеким и гордым «идолом» золото-эфирной гармонии, чистым символом совершенной формы. А Дионису, богу нисхождения и потому уже скорее «герою», чем «богу», на роду написаны вечно обновляющаяся страстнáя смерть и божественное восстание из гроба. Дионисийство, погребенное древностью, возродилось — не на одно ли мгновенье? — в новозаветности, и все видели Диониса с тирсом-крестом. Потом он куда-то исчез; есть племена, мисты коих верят, что он все где-то скрывается и его можно найти, — там, где всего менее ждешь его встретить. Во всяком случае, то его возрождение в дни «умершего Пана» было реально, а потому и не формально, т.е. не в старых формах, а в новой маске. Ибо реальности, почитаемые божественными, на самом деле только «героические», т.е. страстные ипостаси единого Ens realissimum; те же, что не страдают, — не реальности, «сущие воистину», а только отражения божественных идей, вечно-сущих форм становящегося бытия.

_______________________________

ДИОНИС В ЛУЧЕВОЙ КОРОНЕ


Антиох VI Дионис Эпифан (145-142 до н.э.). Сирия (Государство Селевкидов). Æ 22mm (8.40g).
Av: голова Антиоха VI в образе Диониса, в венке из плюща и лучевой короне;
Rv: слон держит хоботом факел; BAΣIΛEΩΣ ANTIOXOY EПIФANOYΣ ΔIONYΣOY / ΣTA
_______________________________

Родос (Ῥόδος), Кария. Æ 35mm (19.83g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: цветок розы; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY (ταμία Τειμοστράτου).
_______________________________

Родос, Кария. Æ 37mm (20.20g), I в. н.э. Магистрат Гипсикл.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника стоит на проре, с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN / ΕΠΙ ΥΨΙΚΛΗΟΥC
_______________________________
_
Родос, Кария. Æ 34mm (20.26g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: цветок розы; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY
_______________________________

Родос, Кария. Драхма (Æ 35mm, 26.42g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY
_______________________________

Родос, Кария. Драхма (Æ 35mm, 25.58g), 31 до н.э. – 60 н.э. Магистрат Дамарат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника с пальмовой ветвью и лавровым венком; POΔIΩN / EПI TAMIA ΔAMAPATOY (ἐπί ταμία Δαμάρατου).
_______________________________

Вячеслав Иванов
ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО
I. ИНОИМЕННЫЕ ДИОНИСЫ


1. Типы прадионисийских культов

Есть многозначительная историческая правда в словах Геродота (II, 52, 1. 3):

«Издревле пеласги всяческие приносили жертвы, молясь богам, — как я слышал в Додоне, — но ни прозвищем, ни по имени не называли ни одного божества, ибо именам не научились… Дионисово же имя узнали еще позднее, нежели имена других божеств».

В самом деле, древнейшая эпоха Дионисовой религии есть эпоха безыменного или иноименного «пра-Диониса. Одним из свидетельств об этой подготовительной стадии религиозно-исторического процесса, приведшего к объединению местных оргиастических культов под определенным именем одного общеэллинского божества, может служить пустой престол некоего бога, заполненный впоследствии малым кумиром Диониса, по изображениям на монетах Фракийского Эна (Aἰνός). Вид прадионисийского культа представляет собою почитание безыменного Героя, распространенное во Фракии и Фессалии, на долгие времена укоренившееся в балканских странах вообще и встречающееся здесь и там в разных местах Эллады и Великой Греции, причем из атрибутов Героя развиваются его «прозвища» (ἐπίκλησις) Конника и Охотника; последние окаменевают в имена, установление коих выводит Героя из круга безыменных пра-Дионисов, и Великий Ловчий — «Загрей» — находит уже немалую общину оргиастических поклонников, в качестве самостоятельной божественной ипостаси пра-Диониса — Аида, — пока его культ не впадает притоком в широкую реку торжествующей Дионисовой религии. К безыменным культам относится, далее, женский оргиазм, в своем исконном служении неизменно-пребывающему женскому божеству требовавший мужского коррелята в лице периодически рождающегося и умирающего бога и, наконец, обретший искомые имя и обличие в родившемся Дионисе.

Оргиастические культы, не знающие точного имени и ясно означившегося лица боготворимой одержащей силы, естественно приемлют Диониса, когда сокровенное имя найдено и смутное представление о незримом двигателе оргий и возбудителе исступлений антропоморфически определено. Иные же вовлекаются в орбиту других культовых притяжений, — например, Аполлона, Посейдона, — или же обособляются, коснеют и мельчают в своей местной замкнутости: так, переживания прадионисийской ступени сохраняются до весьма позднего времени — и впитываются христианством — в почитании все того же безыменного Героя, о чем свидетельствуют, между прочим, надписи с посвящением deo Heroi sancto, чаще deo sancto Heroni, найденные на Эсквилине, и подобные же в других местах.

Иноименные культы испытали двоякую участь. Чаще всего их первоначальные объекты, местные демоны (δαίμων, «божество») с отличительными особенностями будущего Диониса, низводятся на степень героев. Этиологический миф обычно приводит этих героев в более, или менее тесную связь с самим Дионисом (таковы, напр., Элевтер, Икарий, Ойней, Аристей), порою же прагматически связать повесть о них с деяниями бога не может, но неизменно выдвигает их страстную участь (πάθος, «страдание») как некую печать их внутреннего родства с божественным чиноначальником (Ἀρχηγέτης) «страстей»; кроме того, в их характеристике необходимо сохраняются отдельные, как бы физиономические черты бога, героическими двойниками которого они продолжают жить в религиозной памяти народа. Но это важное явление в развитии Дионисовой религии должно быть предметом особого рассмотрения (о героических ипостасях); в порядке же настоящего исследования внимание наше сосредоточивается на другом типе иноименных культов. Это — те оргиастические богопочитания, объект коих был раньше обретения Дионисова имени отожествлен с одним из общенародных и древнейших богов, — большею частию, с самим Зевсом; он же, в качестве верховного бога, в период до выработки понятия сыновней ипостаси, был особенно близок монотеистическому складу богочувствования, составляющему характерное отличие общин оргиастических.

Понятно, что усвоение определившегося Дионисова божества этими подготовительными, прадионисийскими культами — в случаях уже совершившегося присоединения их к другим древнейшим культовым сферам — было в высшей степени затруднено. В редких случаях, когда это усвоение оказывается тем не менее возможным, оно имеет своим типическим последствием удвоение культа: таковы Зевс-бык и Дионис-бык на Крите, Зевс и Дионис Мейлихии, Зевс и Дионис Лафистии, Арей и Дионис Эниалии; сюда же относятся Зевс-Аристей, Зевс-Герой, Зевс-Сабазий и т.п. Такое религиозное образование, как «Зевс-Вакх» пергамской надписи, конечно, исключение и аномалия; примечательно, однако, что «Зевс-Вакх» чтится рядом с «Зевсом». Правда, надпись, именующая обоих вместе, принадлежит поре позднего синкретизма; но последний лишь облегчил, в данном случае, культовое определение исконного местного верования. Позволительно думать, что сближение некоторых малоазийских ликов Зевса с Дионисом совершилось под влиянием таких искони синкретических религиозных форм, какими были в своих местных особенностях культы Зевса Карийского и Тарсского, Зевса-Хрисаора в Стратоникее и Зевса Стратия в Лабранде или культ фригийского и писидийского «бога спасающего», отличительным признаком которых служит Зевсов атрибут обоюдоострой секиры (λάβρυς), наследие хеттского Аттиса-Тешуба и хеттского Геракла Диониса — Сандона в Тарсе. Поскольку тотем двойного топора с его оргиастическим обрядовым кругом был всецело усвоен религией Диониса, как это с особенною отчетливостью наблюдается на Тенедосе, постольку названные божества приобретают прадионисийский характер.

Родственное явление наблюдается в Додоне, где изначальному почитанию подземного Зевса придаются черты дионисийского культа: так, ему совершаются возлияния с виноградных листьев. Павсаний, в описании святынь аркадского Мегалополя (VIII, 31, 2), отмечает странность Поликлетовой статуи местного Зевса Филия (Фίλιος): знаменитый художник придал ему черты Диониса и даже дал в руку тирс, но на тирсе изваял орла; так сочетал он атрибуты Диониса и Зевса.


2. Хтонические Зевсы

Прототипом большей части прадионисийских ликов Зевса является идейский или диктейский Зевс, наследник доэллиннского и родственного хеттским божествам критского, бога с обоюдоострой секирой, бога-быка, живущего в Лабиринте, — он же критский Зевс, как бог оргиастических жертв, — пра-Дионис Омадий (ὅμαδιος) и, как бог погребенный, — пра-Дионис Аид. Замечательно, что и этот культ впоследствии удвоен культом быка-Диониса, вбирающим в себя элементы женского оргиазма и омофагии (ὠμοφαγία), т.е. растерзания и съедения жертвы живьем. Так что за Зевсом Крита остаются из области оргиастической только куреты, а из сферы первоначальных представлений о нем как о боге подземном только почитание пещеры, где он родился, и непонятной позднейшему эллинству (напр., Каллимаху) его могилы. К производным из критского культам принадлежат Зевс-Полией афинских буфоний и соприродных им обрядов на островах, как и милетский Зевс или Зевс-Сосиполис в Магнесии на Меандре, который также чтился буфониями и, сверх того, угощением богов, для коих воздвигались кущи и три ложа. В самом деле, если элейский Сосиполис, младенец-змий, пришел с Крита, естественно сочетать с Критом и магнетский культ, — как, впрочем, и другие буфонии оказываются генетически связанными с островом Миноса. Эти городские покровители Зевсы, будучи божествами подземными, закономерно мыслятся в виде городовых змиев.

В лице Ганимеда мы встречаем героизацию человеческих жертв, приносимых некоему пра-Дионису, отожествленному с верховным Зевсом и проявляющему свою божественную силу в даре виноградной лозы. О «богоподобном» (ἀντίθεος) Ганимеде, «прекраснейшем из смертных», Гомер (Ил. XX, 234) говорит, что «боги восхитили его быть виночерпием Зевса». Перед нами суровый пра-Дионис и предварение юного, гроздью увенчанного Вакха, испытывающего страсти (πάθος): оргиастическое numen¹ виноградного дара представлено дуалистически своею жреческою и жертвенной ипостасью, — другими словами, в мифе о Ганимеде предначертан почти полный состав Дионисовой религии. Малая Илиада знала, что Зевс дал отцу Ганимеда в уплату за сына золотую виноградную гроздь, работу Гефеста, — что опять указывает на родство легенды с культом винограда. Варианты сказания обличают в похитителе Ганимедовом человекоубийственного Зевса: легенда издавна ориентируется на Крит, где похитителем является Минос. В малоазийской (от Крита независимой и восходящей, по-видимому, к хеттам) версии ипостась пра-Диониса (Зевса) Омадия — Тантал, жертвоприноситель отрока-сына, угощающий плотью юного Пелопса богов-сотрапезников, и обладатель бессмертной влаги.

Первоначальное почитание Дионисова numen среди эллинов под неопределенным именем Зевса оставило следы и в культе прадионисийских героических ипостасей, принятых за ипостаси подземного Зевса (Ζεὺς χθόνιος), каковы Зевс-Аристей, Зевс-Амфиарай, Зевс-Трофоний, Зевс-Герой, — и в культе Мейлихия.² Последний — подземная сила, то мыслимая множественною, как боги-Маны италиков (δαίμονες μειλίχιοι противополагаются богам небесным, οὐράνιοι), то раздвояющаяся на мужскую ипостась и женскую, связанная с древопочитанием вообще (ἔνδενδρος, древобог — как Дионис, так и Зевс), в частности же с почитанием смоковницы (συκάσιος, συκεάτης, συκίτης Διόνυσος), древа очищений, и, по-видимому, с кровавым, семитического происхождения, оргиазмом.
_________________________
[1] numen, -inis n образ, т.е. изображение или статуя бога (numina divum V).
[2] Ἀρισταῖος {ἀριστεία} ὁ Аристей, доблестный;
Ἀμφιάραος (ἀμφι-άραος) ὁ Амфиарай, грозный;
Τροφώνιος ὁ Трофоний, питающий (эпитет Зевса с храмом и оракулом в Лебадии);
Μειλίχιος ὁ Мейлихий, милостивый, милосердный (Ζεύς Plut.).

Общая всем видам древнейшего религиозного миросозерцания мысль о коррелятивной связи между смертью и половой силой, о зависимости земного плодородия и чадородия от воль подземных, поскольку она раскрывалась и в культовых сношениях с семитами, воплотилась в служении Мейлихию (вероятно, Молоху), подземному Зевсу, другому лику Зевса небесного, и Мейлихии — Афродите (Астарте). С возникновением идеи о тождестве Аида и Диониса, Мейлихием стал и Дионис. «Черная смоковница, сестра винограда» была отдана именно последнему; но уже укоренившийся культ Мейлихия под именем Зевса остался одновременно в силе и даже преобладал над новым, приуроченным к имени Диониса: так Диасии (Διάσια), афинский праздник Мейлихия в дионисийском месяце Анфестерионе, остались за Зевсом. Эвфемистическое имя Мейлихий, которому соответствуют устрашающие имена того же божества — Маймакт (Μαιμάκτης, «яростный, буйный») для Зевса, Агрионий (Ἀγριώνιος, «свирепый») и Омадий (Ὠμάδιος, «дикий, жестокий»), Омест (Ὀμηστής, «кровожадный») для Диониса, свидетельствует о замене человеческих жертв жертвоприношениями животных и, наконец, жертвами бескровными и явно обнаруживает дионисийскую природу Мейлихия.


3. Лафистий и Афамант

Аналогичен Мейлихию в некоторых отношениях (хотя и различен от него, вопреки мнению Отфрида Мюллера, уже самим происхождением) — Лафистий (Λαφύστιος, «Пожиратель»): в обоих культах мы видим попытку приписать ужасную силу некоего оргиастического божества, требующего человеческих жертв, сначала Зевсу, потом Дионису. Героическая проекция Лафистия, бога горы Лафистион (Λαφύστιον ὄρος) близ Орхомена в Беотии, а также Афамантовой равнины и города Галоса во Фтиотиде, — Афамант, царь минийского Орхомена. И подобно тому как первоначальный Зевс-Лафистий удвоен позднейшим религиозным образованием — Дионисом-Лафистием, так и Афамант, обреченный первому, оказывается в предании одним из исступленных героев-вакхов (βάκχοι). Ибо героические ипостаси божества обречены ему: так, Артемида-Ифигения, в качестве смертной девы, обречена Артемиде — как жертва или жрица; она же была и тою, и другой. И не только обречен Зевсу-Лафистию сам Афамант, его жрец и жертва, но и каждый старейший в роде из его потомков, приблизившись к дому старейшин в Галосе, умерщвлялся в жертву Зевсу-Лафистию, по свидетельству Геродота (VII, 197). Дионисийским коррелятом того же сакрального установления является преследование обреченных дев (Ὀλεῖαι) из минийского рода жрецом Диониса, с мечом в руке, на орхоменском празднестве Агрионий, по сообщению Плутарха (quaest. gr. 38).

Вовлечение прадионисийского культа в круг Дионисовой религии совершилось, очевидно, под влиянием Фив, что выразилось в мифологеме мотивом бракосочетания Афаманта с Ино, сестрою Семелы, фиванской матери Диониса. Ино, в доме Афаманта воспитавшая божественного младенца, сына Семелина, хочет извести пасынка Фрикса и падчерицу Геллу, детей своего мужа от Нефелы. Дети бегут из дома и скитаются по дубравам, обезумев от пребывающего под их кровом Диониса (согласно Гигину). Гера (вмешательство коей составляет несомненно позднюю черту мифа), мстя за покровительство, оказанное сыну Семелы, наводит на Афаманта бешеное неистовство. Он преследует Фрикса; но отрока и сестру его спасает их мать, богиня Облако, на золоторунном баране. Древнейшее сказание говорило о принесении Фрикса Афамантом в жертву Зевсу-Лафистию. Афамант умерщвляет Леарха, собственного сына от Ино, который представляется отцу, охваченному дионисийским безумием, то молодым оленем (νεβρός, по Нонну), то львенком (по Овидию). Герой бродит, одичалый, без крова; волки делят с ним кровавую снедь.

Перед нами типический спутник преследуемого и жертвоприносимого бога: его преследователь и исступленный жрец. Афамант — человек-волк (как фракийский Ликург, ἀνδροφόνος Λυκόοργος шестой песни Илиады) и вместе кормящий младенца молоком мужских сосцов «вакх пестун» (опять как Ликург, которому хотелось бы отнять божественное дитя у Дионисовых кормилиц), — оленеубийца и небридоносец, разрывающий Диониса под личиною Леарха. В его лице, как бы на наших глазах, услаждающийся снедью детской плоти оргиастический Лафистий превращается в вакха-дионисоубийцу. Ино, сказание о которой лишь искусственно сопряжено со сказанием об Афаманте, менада парнасских дебрей, по Еврипиду, — бросается с сыном Меликертом в белопенную морскую кипень, предварительно опустив отрока, по одному из вариантов мифа, в кипящую воду, имеющую силу возрождать в новом образе человека; в море обернулась она «белой богиней» Левкофеей (Λευκοθέα), с волшебным покрывалом из пены (κρήδεμνον, головная повязка с покрывалом для лица), спасающим пловцов (Одиссея), а сын ее — богом Палемоном, покровителем мореходов: так младенец Дионис у Гомера спасается от ярости Ликурга, на лоно морской богини; так дионисийские нимфы бросаются в море, преследуемые двойником Ликурга — Бутом (Bούτης). Меликерт — дубликат Леарха, возникший, очевидно, из контаминации фиванского вакхического культа с неким морским коррелятом такового, и притом, судя по имени бога, коррелятом финикийского происхождения: если Леарх — отроческий аспект Диониса, как молодого льва (λέων), подобного Пенфею (созвучие слов способствовало, по-видимому, фиксации этого близкого Фивам по культу матери богов образа), Меликерт-Палемон³ — отроческий аспект Диониса на дельфине, каким знал его островной культ. Но, как Асклепий, выделившись из Аполлонова божества, приобретает полную самостоятельность, так прекращается и дальнейшая связь между Палемоном и Дионисом.
_________________________
[3] Μελικέρτης (-ου) ὁ Меликерт (морское божество) Pind., Polyb., Luc., Anth.
Παλαίμων (-ονος) ὁ Палемон, «Борец» (эпитет Меликерта, сына Ино-Левкотеи) Eur.


4. Зевс Ликейский, Ликаон, Ликург

Подобен Афаманту и Танталу «пеласгийский» Ликаон, героическая ипостась Зевса-Ликея (Λύκαιος), учредитель его культа в Аркадии, царь-жрец, предлагающий в снедь своему богу плоть внука Аркада, рожденного от Зевса дочерью царя, Артемидиною служительницей, а потом медведицей, Каллисто. Аркад, как и Танталов Пелопс, чьей плоти отведали боги, оживлен (примысл эпохи, упразднившей человеческие жертвоприношения); Ликаон обернулся волком; стол же, на котором было предложено жертвенное яство, опрокинут разгневанным Зевсом, как опрокидывает, с проклятием на Плисфенидов, роковой стол обманутый родитель Фиест. Опрокидывание священных столов — оргиастический обряд, несомненно связанный с омофагией и составлявший мистическую часть богослужения дионисийских менад; рассказ о Фиестовой трапезе у Эсхила — отражение мифа о Ликаоне. Подстрекательство к детоубийству приписывается первенцу Ликаона, Менолу, т.е. «исступленному» (μαινόλης), носителю дионисийского имени, подобно брату его, первенцу по версии Павсания, Никтиму (Νύκτιμος). Сближение Артемиды с Ликейским Зевсом через Каллисто также указывает на прадионисийскую природу последнего.

Основной тотемический мотив ликейского культа — преследование волками оленей. Оленями (ἔλαφοι) зовутся обреченные чужеземцы в храме Ликея, волками — жрецы. Эти, — повествует Павсаний (VIII, 2, 5), — по первом вкушении человеческого мяса поистине обращались в волков; но если побеждали свой голод к такой снеди и не вкушали от нее девять полных лет, становились опять людьми. На то же аркадское предание ссылается однажды и Платон (Rp. 565 D). Перед нами обломки и воспоминания древнейших культов, из коих развились народные представления о ликантропии, вера в вурдалачество. Сюда же относится упоминаемый Плинием (N. Н. VIII, 34) обычай в аркадском роде Анфа выбирать по жребию одного из родичей в «волки»; сняв с себя прежние одежды и повесив их на дуб, он становился «волком», т.е., очевидно, опальным изгнанником, и должен был жить «с волками» девять лет. Дионисийское имя Анфидов и обряд переодевания, — быть может, с принятием личины или других знаков и отличий волка, вроде наброшенной на голову волчьей шкуры с головою зверя, какую мы встречаем на иных античных изображениях, — характеризуют это религиозное установление, как промежуточную, переходную форму между культами прадионисийского Ликея и Диониса. По-видимому, могущественное и страшное некогда прадионисийское жречество в пору отмены человеческих жертв было поставлено под угрозу опалы в случаях возврата к человекоубийственной ритуальной практике, причем опала могла условно распространяться и на целый жреческий род, как мы видели это на примере Афамантидов.

Если волк-Ликаон есть низведенный на землю Зевс-Ликей, если волк-Афамант — Зевс-Лафистий, или, что то же, Дионис-Лафистий, то в лице Ликурга, лютого волка плотоядного (ὠμηστής, λύκος ὠμοφάγος), легко узнается фракийский пра-Дионис Омадий. На дионисийскую природу Ликурга указывает и его родство с миром растительным (он сын Дриады, и он же запутывается в виноградную лозу), и его двуострая секира. Гомеровская сцена преследования Ликургом «кормилиц буйного Вакха» — типическое для дионисийской легенды раздвоение Дионисова божества. Подобным Пенфею очерчен был Ликург в «Эдонах» Эсхила. Младенец, которого вакх-пестун оспаривает у пестуний-вакханок, неистребим, хотя и делается несомненно, испытывая πάθος, оргиастической жертвой своего яростного двойника или своих же менад: он растекается, например, стихией влаги. В версии мифа у Диодора (V, 50), Диониса, впрочем, вовсе нет, а брат Ликурга, по имени Волопас (Bούτης), преследует только кормилиц бога; менады убегают на гору Дриос, во Фтиотиде, или же кидаются в море; Дионис карает преследователя безумием.


5. Легенда о Макарее и прадионисийское жречество. Меламп.

Прадионисийские человекоубийственные культы привнесли в историческую религию Диониса необходимый ей элемент: многообразно представленный в ликах мифа единый тип свирепого Дионисова двойника-преследователя, жреца-исполнителя оргиастической жертвы. Тип этот одинаково дан был и обрядовой действительностью, и мифологическим преданием. В последнем герои-жрецы-преследователи суть очеловеченные ипостаси пра-Диониса Омадия.

Раздвоение божества на лики жреческий и жертвенный и отожествление жертвы с божеством, коему она приносится, было исконным и отличительным достоянием прадионисийских культов. Бог-бык был вместе бог-топор на Крите и во всем островном царстве древнейшего дифирамба. Оргиастическое божество фракийских и фригийских культов всегда двойственно, причем стремление определить его как две раздельные сущности встречается с невозможностью провести это разделение — отнять у страдальной ипостаси ее грозную, губительную силу и лишить свирепого бога страстнόй участи. Но в общем можно заметить, что утверждение исторической религии Диониса, совпадая с заменой мистически-реальных, т.е. человеческих, жертв фиктивно-реальными, символическими (ибо зооморфизм уже обратился в символизм) жертвоприношениями животных, способствовало торжеству кроткого лика в двуликом Дионисовом божестве, — чтό и сделало его, по выражению Липперта, «пасхою эллинов», — и выделению жестокого, губительного начала в дионисийские ипостаси героев-преследователей.

Характерным примером может служить митиленская легенда о Дионисовом (как это явствует из самого имени) жреце Макарее. «Кроткий на вид, духом же лютый» (Aelian. v. h. XIII, 2) и «лев» (по Диодору), Макарей убивает тирсом жену, казня ее за убийство старшего сына. Умертвила же она старшего сына за то, что тот убил брата отцовским жреческим оружием (σφαγίς), подражая священнослужению отца, и сжег тело отрока на алтаре Дионисовом в пору празднования триетерий. Так покарал Макарея Дионис за коварное злодеяние, некогда им совершенное над одним чужеземцем в самом святилище (ἀνάκτορον). Тем не менее, Макарей был чтим народом и, когда умер, по Дионисову повелению погребен на счет города. Прагматизм легенды поздний, но в основных чертах она сложилась по упразднении человеческих жертв и отразила черты религиозного быта предшествующей эпохи. Макарей слыл основателем храма растительного Диониса-Брисея. Новое исследование правильно усмотрело в нем «божественное существо, служившее объектом культа в культовом цикле митиленского Диониса». В нем типически ипостазировано божество Диониса, как необоримая свирепая сила и львиная ярость (δύναμις, ἀλκή, λέων, οργή). Вакханки в трагедии Еврипида (ст. 1017) приглашают Диониса явиться в образе «огнедышащего льва» (πυριφλέγων λέων). Но в то же время Макарей рассматривается уже не как Дионис, а в противоположении ему и его кроткому, святому закону: это позднейшая, смягченная форма оргиастической религии. Макарей — первоначально прадионисийский оргиастический бог, потом грозный и вместе страдальческий герой, коему приносятся жертвы на его гробнице, наконец — квазиисторическое лицо, о котором рассказываются тенденциозные вымыслы (ограбление чужеземца), долженствующие утвердить религиозно-просветительную и гуманную мораль нового века.

Содержание же легенды, этого религиозно-исторического палимпсеста, отчетливо выступает во всех подробностях. С одной стороны, мы находим в ней картину прадионисийского жречества: убиение чужеземцев в святилище, т.е. в жертву богу, принесение в жертву детей и, наконец, родовую наследственность жречества. С другой стороны, перед нами женский триетерический оргиазм с его детоубийством и убийственным преследованием женщин мужскими участниками культа, подобным сохранившемуся до поздних времен в Орхомене преследованию миниад (Μινυάδες, три дочери Миния), именуемых Ὀλεῖαι. Это два разных культа: мужской, прадионисийский, и женский, до обретения Дионисова имени посвященный богине Ночи и безыменному Дионису. Первому соответствует жреческая «сфагида», под которою, в данном случае, едва ли не разумеется двуострая секира; второму — тирс. Оба человекоубийственные культа слиты в единую Дионисову религию. По-видимому, первый культ — островной, с Крита пришедший, в минойском предании коренящийся культ двойного топора и быка-Дифирамба; он же искони был морским и растительным, в частности — культом винограда. Второй — материковый, горный, триетерический, знаменуемый символами-тотемами тирса, плюща и змеи, культ парнасских менад, — по своему происхождению, вероятно, фракийский. Соединение первого с женским оргиазмом второго дает окончательную форму религии Дионисовой.

Катартическое (καθάρσιος), т.е. очистительное, освободительное, целительное разрешение оргиастических преследований по обретении Дионисова имени ясно ознаменовано в мифе о Мелампе (Μελαμπόδεια), которого Геродот считает первоучителем религии Дионисовой и установителем ее обрядов. Пилосский прорицатель Меламп (Μελάμπους, -ποδος — «черноногий»), сын фессалийского Амифаона, обязанный дружбе змей своим могуществом ведуна, знахаря и очистителя, вещий дар свой получил, конечно, не от Аполлона, с которым был сближен только позднее, когда дельфийский бог овладел всей областью мантики, катартики и медицины, — но из недр земли и принадлежит, по особенностям своего мифа и своей генеалогии, к ликам сферы хтонической. Другом змей стал он потому, что первоначально сам был змием: чернота ног, означенная в его имени, говорит на символическом языке древнейшего мифа о том, что нижняя половина его тела оставалась как бы погруженною в подземное царство, что его человеческое туловище кончалось, как у Эрихтония, змеиным хвостом.⁴
_________________________
[4] Меламп не только «черноногий», но и «чернокозий», как Διόνυσος Mελάναιγις, один из аспектов Диониса-Аида; таковым же слывет Пифон. Культ Мелампа засвидетельствован надписями в Эгисфене, где коза — тотем, и миф помнит, что он был вскормлен козою. Далее: хтонический пес прадионисийского дикого охотника Актеона носит имя Μελάμπους, или Mελαγχαίτης («чернокосмый»), — опять одно из наименований Диониса, — или, наконец, просто Μελανεύς («черный»): эти прозвища рассматриваются, очевидно, как синонимы.


1. Фрако-македонские племена (uncertain). Тетрадрахма (AR 15.03g), 530-480 до н.э. Av: козел с человеческой головой; Rv: квадрат разделенный на четыре части.
2. Гимера (Ἱμέρα), Сицилия. Литра (AR 12mm, 0.68g), ок. 470-450 до н.э. Av: крылатая протома козла с человеческой головой; Rv: наездник верхом на козле; IMERAIΩN

3. Македония, римская провинция. Æ 22mm (10.38g), 168-166 до н.э. Магистрат Гай Публилий (Gaius Publilius, quaestor). Av: голова Диониса в венке из плюща. Rv: козел; TAMIOY ГAIOY ПOПΛIΛIOY
4. Эги (Αἰγαί), Ахайя. Гемидрахма (AR 2.74g), V-IV в. до н.э. Av: бородатая голова Диониса в венке из плюща; ΑΙCΑΙ[ΟΝ]. Rv: протома козла; ΑΙC

И самое сближение с Аполлоном — того, кто выступает пророком Дионисовым, свидетельствует, что Меламп, по корням своим, прадионисийский демон-вещун, подобный Пифону и застигнутый распространением религии пифийского Аполлона раньше, чем сформировалась религия Дионисова. Как ипостась Диониса-Аида, Меламп оказывается узником, заключенным на год в источенную червями деревянную темницу — домовину. Как та же ипостась, является он, далее, основателем фаллагогий, посвященных, как это твердо знает Гераклит, Дионису-Аиду. Меламп жив в памяти мифа как возродитель мужского чадородия и устроитель экстатических плясок, в особенности же как организатор женского оргиазма и учитель здравого экстаза, неупорядоченность коего дотоле порождала разнообразные недуги и извращения. Упорядочение сферы женских исступлений обусловливает общение Мелампа с Дионисовой и пра-Дионисовой сопрестольницей Артемидой, — или им обусловлено. В мифе о Мелампе еще слышны отголоски человеческих жертвоприношений, именно женских (гибель Пройтиды Ифинои во время катартического преследования, гибель женщин под развалинами обрушившейся темницы) и отроческих (повесть о ноже Филакса, отца Ификлова), при отмене коих выпитие крови было замещено питьем вина (ржавчина от ножа дается Ификлу с вином как волшебное лекарство, φάρμακον).

По изображению на одной краснофигурной вазе, Меламп, облеченный в пестрый хитон, противопоставлен как пожилой муж Дионису-юноше, одетому в такой же хитон, повязанному митрой (μίτρα) и держащему в руке вакхический канфар (κανθάριον) с вином, подле кумира Артемиды-Лусии (Λύσια, «освобождающая», «избавительница»); у подножья кумира расположились исцеленные Пройтиды, между тем как заклятая Лисса (Λύσσα, богиня безумия), владевшая прежде дочерьми Пройта, с искаженным лицом, прячется за колонну с треножником; поодаль сидит Силен; на стене святилища висят рельефы, изображающие бешеную пляску сатиров, — намек на введенные Мелампом мужские пляски; в руках у одной Пройтиды и Диониса раскидистые ветви, у Мелампа и Силена — тирсы, так что стан преследуемых (женский) охарактеризован ветвями, а стан преследователей (мужской) — тирсами, которым соответствует копье в руке исцелительницы Артемиды, — причем выдвинуто религиозное тождество обоих примирившихся, разоружившихся станов. Перед нами выдержанный в символах мифа исторический рассказ об укрощении обособленного и замкнутого женского оргиазма прадионисийской эпохи новым заветом религии Дионисовой.


6. Арей

Грозная ипостась двойственного оргиастического божества, которую мы видели отожествленною в ряде культов с верховным Зевсом, — в тех случаях, когда противоположная ипостась уже определенно дана в религиозном сознании, когда лицо собственно Диониса уже отчетливо выявлено, — не преобладает над ней в виде верховного Зевса, но ей соподчиняется и обусловливает представление о яростном боге-двойнике кроткого Диониса — кровожадно исступленном Арее.

«Фригийцы, — говорит Плутарх (de Is. et Os. 69),— думают, что бог зимою спит, а летом пробуждается: как усыпление, так и пробуждение бога они отмечают вакхическими празднествами (βάκχευοντες). Пафлагонцы же говорят, что зимою он связан и пленен, а весною освобождается от оков». Так фригийская колония фракийцев, распространившая свою религию в Пафлагонии, «в одно сливает», по Страбону, божества эдонского (фракийского) Ликурга и Диониса. Ища ближе определить этого Ликурга, местные культы тяготели к отожествлению его с Зевсом, откуда и выше описанный Зевс-Вакх. В первоначальном же фракийском веровании это был Арей, т.е. тот бог, которого эллины, издревле себе усвоив, наименовали Ареем (Ἄρειος, «воинственный»). Ибо, по основному свидетельству Геродота, «из богов чтут фракийцы только Арея, Диониса и Артемиду», причем Арей и Дионис должны рассматриваться как два противоположные лица одного мужского numen, носившего разные племенные имена, как Сабазий, Бассарей, Гигон, Балий, Диал; те же богопочитания были перенесены во Фригию и, как кажется, распространились из нее по Лидии.

«Арея долю некую он взял в удел»: так намекает на изначальное тожество Диониса и Арея Еврипид. Дионис Элелей (Ἐλελεῦ) — бог воинских кликов, так же как и Арей; Дионис Эниалий (Ἐνυάλιος) — «Воинственный», как Арей. Причем одноименный герой, Эниалий-фракиец, представляет собою страстный, в дионисийском смысле, тип Арея: он умирает от руки своего же божественного двойника. Дионис, далее, — «бог, радующийся на мечи и на кровь»; он — «меднодоспешный воевода». Оба божества сливаются в одном образе: «Бромий (Βρόμιος, «Шумный»), копьеносец ярый, в битвах шумящий, отец Арей!». Воинственные пляски в честь Диониса издавна совершались фракийцами и вошли в эллинский быт особенно после походов Александра. Спартанская πυρρίχη; стала тогда вакхической: вместо копий пляшущие перебрасывались тирсами и размахивали зажженными факелами, изображая Дионисову победу над Пенфеем и его битвы в Индии. Такая милитаризация обряда под впечатлением подвигов македонского «нового Диониса» (νέος Διόνυσος) была принципиально возможна потому, что тирсы изначала служили копьями и Дионисово действо часто оказывалось воинским, как Ареево — дионисийским. Вооруженные двуострыми секирами дикие служительницы Арея, девы-амазонки, составляют полный коррелят вооруженным тирсами менадам Диониса; общим для тех и других является и ближайшее культовое отношение к Артемиде. Отсюда уподобление поэтического вдохновения вакхическим битвам в «Тристиях» Овидия (VI 1, 41):

«Как, острием пронзена, не чувствует раны вакханка,
Дико взывая в ответ зовам эдонских теснин:
Так загорается грудь, пораженная тирсом зеленым;
Так, воскрыляясь, душа боли не помнит земной.»

Из всех прадионисийских образов оргиастического бога Арей и в историческую эпоху Дионисовой религии, оставаясь вполне самобытным в своем круге, по существу не отделился от обособленного Дионисова божества: отношение между обоими богами представляет собой редкий случай изначальной, самопроизвольной, естественной теократии. Вообще же Арей почти не отличается от других пра-Дионисов: он, по Гомеру, пьет кровь, — как, ради оргиастического обуяния Ареем, пьют человеческую кровь воины перед битвой, по рассказу Геродота (III, 11).


7. Загрей

Поглощение Дионисовым nomen et numen («имя и обличие») самобытного и уже не безыменного прадионисийского культа, как части целым, наблюдается в истории «дикого охотника» — Загрея. «Великий Ловец» (μεγάλως ἀγρεύων, Etym. Gud.) — не просто один из эпитетов царя душ, как думал, по-видимому, Роде. Без сомнения, Загрей-Аид, как Аид, в глазах Гераклита,⁵ и Дионис: но если Дионис, прежде всего не только Аид, — Загрей, совпадая с Аидом по объему религиозного понятия, отличается от него в обрядовой сфере тем, что он бог оргиастический. По героической ипостаси, им выделенной, — Актеону, — мы узнаем его как ловчего скитальца по горным вершинам и дебрям, окруженного сворою хтонических собак; как содружника Ночи и вождя исступленных ее служительниц; как душегубца, от которого надлежит ограждаться магическими апотропеями, вроде тех уз, какими были связаны идолы его двойников: в Орхомене — Актеона, в Спарте — Эниалия, на Хиосе — Омадия Диониса. Будучи предметом женского оргиастического поклонения, он способен к приятию обличия юношеского и детского, что окончательно препятствует смешению его как с Аидом, так и с подземным Зевсом и подготовляет почву его орфической метаморфозе в сына Зевсова.

Орфический синтез жизни и смерти как другой жизни, связанной с первой возвратом душ на лицо земли (палингенесией), укрепляя соответствующее представление о Дионисе, как о вожде по пути вниз и по пути вверх, естественно пользуется Загреем как готовым в народном сознании оргиастическим аспектом Диониса подземного, но дает ему своеобразное оптимистическое и эвфемистическое истолкование: «Неправо люди, в неведении о дарах смерти, мнят, что лют Загрей: это — владыка отшедших, Дионис отрадный. Под страшным ликом того, кто увлекает души в подземный мрак, таится лик благостный; тот, кого боятся, как смертоносного губителя, сам — страдающий бог. Актеон растерзан собственной или Артемидиной сворой; и Зевсов отрок, пожранный Титанами, не кто иной как тот же Сильный Ловчий, Загрей-Дионис. В запредельном царстве успокоенных душ опять обретает он свой целостный, кроткий облик». Загрей утрачивает самостоятельное значение; но тем большее величие приобретает его мистический образ. Певец Алкмеониды провозглашает его, сопрестольника Геи, наивысшим среди богов. Орфическая реформа в Дельфах и орфическая государственная религия в Афинах VI века упрочивают славу имени Загреева как таинственного Дионисова имени, вéдомого посвященным.

И посвященные (если не по принадлежности к иерархии мистов, то по внутреннему отношению к эзотерической теологии), подобные Эсхилу, чей дух, по выражению Аристофана, был вскормлен элевсинскою Деметрой, знали Загрея как сыновний лик того подземного Зевса (Ζεύς Χθόνιος), которого называет уже Гомер (Ил. IX, 457) и почитает судьей над мертвыми Эсхил (Suppl. 237). Но некоторая неясность определения, устранимая для древних лишь путем обрядового формализма, все еще чувствуется. Всегда ли, и исключительно ли, он Дионис и сын («прости, Загрей, и ты, гостеприимный царь», т.е. Аид, — говорит Эсхилов Сизиф), или же сливается с отцом, и с кем именно — с Аидом или с подземным Зевсом, — на эти вопросы возможен двойственный ответ на основании немногих до нас дошедших и не свободных от противоречия изречений Эсхила о Загрее.⁶
_________________________
[5] ὡυτὸς δὲ Ἀίδης καὶ Διόνυσος, ὅτεῳ μαίνονται καὶ ληναΐζουσιν. (Heracl. fr. 127 Byw.)

[6] …τινές δέ τόν Ζαγρέα υιόν Ἅδου φασίν, ώς Αισχύλος έν Σισύφω, «Ζαγρεί τε νύν με καί πολυξένω χαίρειν».
Ζαγρέα υιόν Ἅδου — Загрей, сын Гадеса (Аида).


_______________________________