100 лет назад расстрелян поэт Николай Гумилев. За что?. Обсуждение на LiveInternet

В ночь на 26 августа 1921 года где-то на краю Ржевского полигона под Петербургом чекисты выстроили своих жертв. Мужчины, женщины, профессора, офицеры, артисты, поэты. Изможденные и полуодетые они стояли рядом с уже вырытой для них могилой.

Вдруг раздался крик старшего над чекистами: «Поэт Гумилев, выйти из строя». Среднего роста человек в помятом черном костюме с некрасивой точно картофелина головой, и удивительно аристократичным лицом, на котором еще не зажили следы чекистских побоев, докурил папиросу и ответил: «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев». После недолгой паузы раздались выстрелы. «А крепкий тип этот ваш Гумилев, редко кто так умирает», — услышал чью-то реплику руководивший расстрелом особо-уполномоченный секретно-оперативного управления ВЧК Яков Агранов.

Может быть последний рассвет Гумилева выглядел именно так. Может перед нами еще одна из окружавших жизнь и смерть Гумилева легенд. А таковых было множество при недостатке достоверной информации. Мы лишь недавно узнали точную дату расстрела. Нет полной уверенности в его месте и, тем более, никто не знает где поэта закопали.

Расстреляли его конечно не за участие в антибольшевистском подполье. Разумеется, он в нем участвовал, не мог не участвовать, и я уверен, что так называемых «заговоров», в которых принимал участие Гумилев, был не один, а гораздо больше. Но Гумилева убили не за то, что он делал как подпольщик, а за то, что он говорил и делал вполне открыто. Поэт в послереволюционном Петрограде был своего рода символом сопротивления русской поэзии, русской культуры, наступлению убогой «пролетарской культуры» и сервильному приспособлению недавней революционной интеллигенции к большевикам. Он мешал молодым и старым поэтам следовать рекомендации Блока — «слушать музыку революции».

Впрочем еще до потрясений 1917 года Гумилев представлял собой удивительное явление на фоне большей части тогдашней интеллигенции — последовательный монархист, строгий приверженец церковного православия, пламенный русский патриот, без колебаний ушедший добровольцем на войну, а в литературе противник мистической туманности символизма, не терпевший презрения к реальной жизни и конкретным вещам.

Вся его увлекательная биография была наполнена как неосознанным, так и совершенно сознательным сопротивлением интеллигентской революционности и русофобии, преодолением мистической и словесной мути символизма. Будучи настоящим борцом, пассионарием, если пользоваться терминами его сына Льва Николаевича, Гумилев сумел увлечь за собой множество молодых поэтов — он создал не только литературное направление, «акмеизм», давший наряду с самим Гумилевым таких гигантов как Ахматова и Мандельштам, он создал настоящую поэтическую школу, преодолевшую многие пороки символизма.

«Я традиционалист, империалист, панславист. Моя сущность истинно русская, сформированная православным христианством… Я люблю всё русское, даже то, с чем должен бороться, что представляете собой вы…» — говорил он в 1917 году анархисту, будущему активисту Коминтерна Виктору Кибальчичу, Виктору Сержу.

«Древних ратей воин отсталый» писал он о себе и подчеркивал:

Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.

Когда в 1905 году началась революция и у царя шантажом вырвали Манифест 17 октября, то одна радостно приветствующая революцию дама попросила Гумилева написать по случаю знаменательного празднества что-то в её альбом. И Гумилев написал... одно из самых убийственно саркастичных антиреволюционных стихотворений в русской поэзии.

Захотелось жабе черной
Заползти на царский трон,
Яд жестокий, яд упорный
В жабе черной затаен.

Гумилев идеально совпал с эпохой европейской поэзии, в которой на рубеже XX-XXI веков начинается мощный подъем неоромантизма. В Англии Роберт Льюис Стивенсон и Редьярд Киплинг, во Франции — Эдмон Ростан с его «Сирано де Бержераком». Шпаги, каравеллы, пираты, бурные моря и таинственный восток. В том самом 1905 году году выходит первый поэтический сборник девятнадцатилетнего Гумилева — «Путь конквистадоров».

Кто такие конкистадоры? Это воины испанской католической империи, империи очень консервативной, это воины Христа, несшие крест в новооткрытые языческие земли. И Гумилев пишет именно о конквистадорах, рыцарях, королях, императорах.

И напротив, романтические враги испанской империи и вообще порядка и государственности — пираты у Гумилева не представлены. Когда Гумилев между строк упоминает флибустьеров, он именует их «королевскими псами», то есть связывает с монархией. Знаменитые гумилевские «Капитаны» посвящены не пиратам, а открывателям новых земель — Колумб и Да Гамма, Кук и Лаперуз… И там нет анархической романтики, напротив — есть поэзия подавления бунта.

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Оказаться в мире без царя — самая страшная судьба, которая может только постигнуть человека, особенно мужчину и воина. Еще в 1909 году Гумилев пишет страшное пророческое стихотворение «Воин Агамемнона». Его пророческий дар вообще ужасает, он иногда угадывал события не только своей жизни, но и космического масштаба, например в 1917 написал, что в созвездии Змея вспыхнула новая звезда, и только в 1970-е астрономы обнаружили эту звезду.

В 1918 году ему пришлось пережить страшный день, когда пророчество сбылось. Вот что вспоминает Ирина Кунина:

«Внезапно на нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик: «Убийство Царской Семьи в Екатеринбурге!». Гумилёв рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска прислонился ко мне, точно нуждаясь в опоре. Подлинно, он был бел, и казалось — еле стоял на ногах. Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился, и только погодя, сдавленным голосом сказал: «Царствие Им небесное. Никогда им этого не прощу». <…> Кому им? Конечно, большевикам».

Монархизм Гумилева был безусловен — он любит и конкретных монархов, и монархию как принцип. «Он был убежденным монархистом. — вспоминал переводчик Гюнтер, — Мы часто спорили с ним; я мог еще верить, пожалуй, в просвещенный абсолютизм, но уж никак не в наследственную монархию. Гумилев же стоял за неё».

Большую роль в этом сыграла любовь всей её юности, с которой он создал величайший в истории брак поэтов, Анна Ахматова. Чтобы поздравить юную царскосельскую гимназистку Аню Горенко с днем рождения Коля Гумилев пробрался в Собственный сад Её величества и нарвал там в оранжерее свежих лилий. На реплику «Еще один букет» он обиженно ответил: «Это цветы императрицы».

У Ахматовой, — такой она взяла псевдоним для своих стихов, — была удивительная черта: абсолютное неприятие какого-либо оккультизма, твердая, абсолютно непоколебимая православная вера и столь же непоколебимая пламенная любовь к России. Эти два чувства она пробудила и в своем вечном друге Николае Гумилеве. «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию!», — подчеркивал поэт во время очередного бурного объяснения.

Вернувшийся из Парижа в Петербург разорвавший с оккультизмом и декадентством Гумилев ясно осознает свое призвание — развернуть русскую поэзию от туманной революционной иррациональности символизма к четкости, трезвости, вещности, к приятию жизни и мира, что на политическом уровне приведет и к приятию России как она есть. На смену прикидывающейся Прекрасной Дамой кровавой незнакомке-революции должна прийти любимая и родная своя Россия как часть реального и живого мира в котором есть яростное кипение жизни, есть экзотика, как в любимой им Африке, есть место и человеку, с его земной любовью и есть место Богу, важнейшее из всех.

Литературовед Константин Мочульский так резюмировал поэтическую позицию возглавленного Гумилевым литературного течения - акмеизма.

Поэзия символистов была пронизана мироотрицанием через которое просвечивало прежде всего отрицание исторической России и стремление ее уничтожить. Акмеизм, если использовать политологические ярлыки, был «поэзией столыпинской реакции». То есть того мощного духовного, культурного и экономического подъема, который испытала Россия, преодолев революционную смуту, как тогда надеялись, навсегда. Расцветала экономика, появилась уверенность в завтрашнем дне, люди начали ценить русскую жизнь и историю как они есть.

И мечтаю я, чтоб сказали
О России, стране равнин:
— Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин.

Его образы России получаются предельно вещными, как в посвященном Бежецку стихотворении «Городок», обобщенный образ конкретной русской жизни, любимой Гумилевым.

Крест над церковью взнесен,
Символ власти ясной, Отеческой,
И гудит малиновый звон
Речью мудрою, человеческой.

Гумилев влюблен в Российскую Империю, но он отнюдь не колониалист. Ещё он влюблен в Абиссинскую Империю в Африке. Решившийся противостоять итальянским колонизаторам негус Менелик II получил неожиданную поддержку из России.

В 1894 году в Эфиопию прибыл казачий есаул Николай Степанович Леонтьев, который оказал огромную поддержку Менелику в организации армии и налаживании сопротивления итальянцам. Именно благодаря советам Леонтьева абиссинцы выиграли у итальянцев решающую битву при Адуа в 1895 году, на десятилетия гарантировав свою независимость. В следующем году он организовал доставку в Эфиопию из России 30 000 винтовок и 5 тысяч сабель. Понятно, что такая огромная партия могла быть отправлена только с согласия высшей русской власти, которая была уверена, что сильная тяготеющая к православию африканская империя будет добрым другом России.

Русские военные советники помогали Менелику в строительстве империи и дальше. Гусарский корнет Александр Булатович помогал негусу в его войнах с итальянцами и непокорными племенами. Булатович, ставший позднее монахом на Афоне автор прекрасной книги «С войсками Менелика II» был предметом восхищения Гумилева, который старался повторить его путь.

Абиссинец поет, и рыдает багана,
Воскрешая минувшее, полное чар;
Было время, когда перед озером Тана
Королевской столицей взносился Гондар.

Под платанами спорил о Боге ученый,
Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,
Живописцы писали царя Соломона
Меж царицею Савской и ласковым львом.

Но, поверив Шоанской изысканной лести,
Из старинной отчизны поэтов и роз
Мудрый слон Абиссинии, негус Негести,
В каменистую Шоа свой трон перенес.

В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,
Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж,
Любят слушать одни барабаны да трубы,
Мазать маслом ружье, да оттачивать меч.

Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей,
Людоедов и карликов в чаще лесов
Своему Менелику они покорили,
Устелили дворец его шкурами львов.

Гумилев вернулся из своего второго путешествия в Эфиопию, предпринятого по заданию Академии Наук, в сентябре 1913, а в июле 1914 началась Мировая война, которую он встретил с большим патриотическим подъемом и немедленно записался вольноопределяющимся в армию. К этим первым месяцам войны, когда из уст в уста разносились вести о грандиозных победах русской армии в галицийской битве, об освобождении Львова, осаде Перемышля и переходе через Карпаты, относится его стихотворение «Наступление», ставшее уже в наши дни своего рода поэтической иконой Великой войны, спустя столетие восстановленной в своих правах в нашей памяти.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Сам Гумилев в конце сентября 1914 был назначен в лейб-гвардии уланский полк, действовавший на гораздо менее победоносном направлении, в Восточной Пруссии и Польше. Тем не менее, и там было немало славных ратных дел — главной задачей кавалерии была разведка и обеспечение соприкосновения между собой пехотных частей. Кавалеристы были тем цементом, который скреплял русскую армию на бескрайних просторах, её глазами и ушами. В декабре 1914 Гумилев повышен до ефрейтора и удостоен первого Георгиевского креста за храбрость за участие в рискованной разведке.

В тяжелый 1915 год, когда Германия обрушилась на Россию всей своей мощью Гумилев вновь проявил себя героем. Кавалеристы теперь прикрывали отход русской армии, сдерживая немецкое наступление на Буге. Героизм уланов был массовым, на них пролился целый дождь георгиевских крестов, один из которых получил и Гумилев, за спасение ротного пулемета.

Нехватка офицеров потребовала массового назначения их из образованных рядовых, и Гумилев получил офицерское назначение. А двойной Георгий дал ему право получить офицерское звание без дополнительного образования и экзаменов. В марте 1916 прапорщик Гумилев получает назначение в блестящий Александрийский гусарский полк, элиту кавалерии, находившуюся под шефством самой императрицы.

С началом войны Государыня разворачивает под своим патронажем целую систему санитарных поездов и госпиталей, спасших десятки жизней. Под руководством знаменитой женщины-хирурга Веры Гедройц Александра Федоровна постигает мастерство операционной медсестры. До войны Гедройц писала стихи и входила в круг Цеха Поэтов, она-то и познакомила Гумилева с императрицей.

7 июня 1916 Гумилев пишет великолепное стихотворное посвящение императрице. И в нем снова причудливо переплетаются патриотически-монархические мотивы и удивительное гумилевское предвидение о трудном часе, который предстоит Государыне, хотя всю скорбь этого часа поэт вряд ли мог себе представить.

Пока бросает ураганами
Державный Вождь свои полки,
Вы наклоняетесь над ранами
С глазами полными тоски.

И имя Вашего Величества
Не позабудется доколь
Смиряет смерть любви владычество
И ласка утешает боль.

Несчастных кроткая заступница,
России милая сестра,
Где Вы проходите как путница,
Там от цветов земля пестра.

Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдет к Вам Ангел благостный,
Как Вы нисходите до нас.

В феврале 1917 Гумилев становится свидетелем падения монархии. Он не принимает нового режима и старается убраться от него подальше. В мае 1917 он принимает предложение Генерального штаба того, что осталось от русской армии, направиться через Англию и Францию в Грецию. Во Франции задерживается на много месяцев — русская армия разваливалась, ни о каком десанте уже не могла идти речь. Поэт слышит первые залпы начавшейся гражданской войны в России. Как член русской военной миссии он участвует в подавлении большевистского мятежа в русском корпусе во Франции в лагере Ля Куртин в сентябре 1917. Но побежденные во Франции большевики тем временем захватывают власть в России. И Гумилев принимает парадоксальное решение. Он возвращается из Франции через Мурманск в большевицкую Россию, где конфискован его дом в Царском Селе и разграблена усадьба в Слепневе.

В этом возвращении много загадочного — с большевиками Гумилев не был совместим совершенно. К белым, в Добровольческую армию или к Юденичу он не отправился. Основной причиной видимо было то, что у него на руках была большая семья, которую он еще больше расширил женившись на Анне Энгельгардт, и у них родилась дочь Елена — обе умерли потом в блокадном Ленинграде.

При этом Гумилев с его подчеркнутым и даже демонстративным монархизмом спокойно работал в советских учреждениях, читал лекции поэтам пролеткультовцам, дружил с начальником петроградской милиции. Однако продолжал подчеркивать свой монархизм, истово крестился на каждую церковь, не скрывал своего неприятия большевиков. Вспоминает его ученица Ирина Одоевцева:

«Однажды на вечере поэзии у балтфлотцев, читая свои африканские стихи, он особенно громко и отчетливо проскандировал:

По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей.

Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов.

Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.

И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали.

— А была минута, мне даже страшно стало, — рассказывал он, возвращаясь со мной с вечера. — Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, «краса и гордость красного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в «портрет моего государя». И заметьте, без всяких для себя неприятных последствий. В революционном порыве, так сказать.

Я сидела в первом ряду между двумя балтфлотцами. И так испугалась, что у меня, несмотря на жару в зале, похолодели ноги и руки. Но я не думала, что и Гумилеву было страшно.

— И даже очень страшно, — подтвердил Гумилев. — А как же иначе? Только болван не видит опасности и не боится ее. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился. Давно я так легко и приятно не чувствовал себя.

Да, Гумилев был доволен. Но по городу пополз, как дым, прибитый ветром, «слух» о «контрреволюционном выступлении Гумилева». Встречаясь на улице, два гражданина из «недорезанных» шептали друг другу, пугливо оглядываясь:

Слух этот, возможно, дошел и до ушей, совсем не предназначавшихся для них. Вывод: Гумилев монархист и активный контрреволюционер — был, возможно, сделан задолго до ареста Гумилева».

Постепенно Гумилев начинает восприниматься как главный неэмигрировавший антисоветчик в русской литературе. И это при том, что никаких политических стихов с антисоветским смыслом он не писал. Все отчетливо понимали, что Гумилев находится в сердцевине реального и, пожалуй, более страшного, чем офицерский антисоветского «заговора» — заговора поэтов. Причем в он бросал вызов советской власти не только в литературном, но и в организационном смысле.

Из Москвы прислали пролеткультовскую поэтессу Надежду Павлович, которая создала Петроградское отделение Союза Поэтов во главе с музыкантом революции Блоком. Союз должен был проводить большевистскую линию в петроградской литературной жизни. Начали проводиться поэтические вечера на которых в стихах воспевалось убийство цесаревича Алексея. В итоге «гумилёвцы» на перевыборах сменили президиум, выгнав коммунистических поэтов взашей и избрав своего . А в 1921 году Гумилев уже был избран председателем Союза поэтов.

В марте 1921 года начались сначала забастовки рабочих против доведшего до голодухи военного коммунизма, а затем на поддержку рабочих выступили краснофлотцы в Кронштадте. Гумилев лично переодевшись ходил агитировать рабочих. Хотя он утверждал, что говорить с ними тяжело, но завод, на которым он выступал, забастовал и вышел на улицу. А в Кронштадте бунтовали те самые моряки, которым он раньше читал стихи про «портрет моего государя».

Несколько дней теплилась надежда, что, может быть, народная стихия сделает то, чего не сумели сделать белые армии — свергнет большевиков. Гумилев сочинял какие-то политические прокламации и намеревался их распечатать на технике использовавшейся для издания поэтического журнала. Однако последовала стремительная и чрезвычайно кровавая расправа над кронштадтцами, возглавленная Троцким и Тухачевским, а Ленин оперативно вел в стране НЭП и дал русскому мужику немного подкормиться. В Петрограде начались массовые зачистки чекистами неблагонадежных.

Очень кстати пришлась возможность поехать на Юг, на Кавказ и в Крым под покровительством начальника морских сил советской России адмирала Немица. В Петроград Гумилев вернулся тогда, когда уже был арестован профессор-почвовед Владимир Таганцев, одним из тех, с кем он был связан по антибольшевистскому подполью. Таганцев под пытками раскололся, начал ездить с чекистами в машине, указывая им те дома, где не запомнил точного адреса, хотя роль Гумилева он в своих показаниях старался всячески преуменьшить. Погибли, отстреливаясь от чекистов, представители генерала Юденича полковники Герман и Шведов, с которыми Гумилев был тесно связан. В Петрограде появился зловещий спецуполномоченный ВЧК Яков Агранов, явно с установкой сделать что-то такое, что навсегда раздавит и запугает антибольшевистски настроенную интеллигенцию.

Однако Гумилев вел себя на удивление отважно за три дня до ареста он предложил историку Борису Сильверсвану стать членом подпольной пятерки взамен арестованных. При этом Гумилев гарантировал, что его никто не выдаст. «Членов пятерки знаю только я», подчеркивал поэт.

3 августа его арестовали. Единственный вопрос, который он при этом задал:

Протоколы допросов Гумилева производят странное впечатление. Видно, что Гумилев стремится преуменьшить свою роль в деле Таганцева, а чекистов не очень интересует более точная информация. Фото из дела говорит со всей определенностью, что Гумилева били, но никаких имен, того же Сильверсвана, он не назвал.

Та незначительная связь с «контрреволюционной организацией», которая была констатирована следствием, такого значительного и известного человека как Гумилев, никак не могла служить основанием для расстрела. А более серьезный уровень деятельности Гумилева, его собственная роль как организатора подпольщиков, чекистов не слишком заинтересовала.

Привязка к таганцевскому заговору была нужна только для легитимации убийства поэта, в то время как само решение об убийстве было принято на совсем других основаниях. Это было стремление убить именно того конкретного поэта, который стоял на пути утверждения «пролетарской литературы».

Когда по просьбе жены Горького Марии Андреевой нарком просвещения Луначарский позвонил Ленину уже совсем накануне расстрела, тот выслушал короткий ответ, который пересказал так: «Ильич говорит, мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Иными словами, поэта Николая Гумилева убил лично Владимир Ульянов (Ленин).

Убивали Гумилева как единственную и несокрушимую каменную стену на пути превращения русской поэзии в «советскую». Убивали гения, о котором все знали, что в его устах слова «Бог», «Царь», «Россия», «честь», «долг» не побрякивают разменными пятачками, а звенят медными литаврами.

Он не напрашивался на расстрел, но и не пытался купить себе жизнь — не выдал никого из своей подпольной пятерки, не умолял о милости. Он знал, что его смерть, гордая и неуступчивая, станет тем камнем на дороге, об который споткнется Красное Колесо и на этом колесе появится крохотная трещинка. Потом еще одна, еще одна, и вот оно уже развалилось практически ровно в семидесятую годовщину расстрела поэта.

Ржевский полигон

Сегодня Гумилев оказался неожиданно актуальным поэтом, говорящем именно о том, что сегодня важно и интересно русскому человеку. Но мне кажется, это еще не предел гумилевской славы. Поэт мужества и чести стоит на границе не только русского, но вселенского признания.

Почти покинувшее Россию, будем надеяться, Красное Колесо, теперь катится оставляя красные и черные следы по всему миру. Теперь принято стыдиться мужественности. Теперь принято скрывать женскую красоту. Теперь принято оплевывать любое отечество, любую нацию и любой патриотизм.

Но все-таки не все в мире хотят сходить с ума, как не все хотели сходить с ума сто лет назад в России. И я думаю именно Гумилеву предстоит стать поэтом всемирного сопротивления новому революционному безумию. Поэтом, не принимающим постмодернистского словоблудия и политкорректного двоемыслия, поэтом мужественности воспевающим женскую красоту, поэтом консерватизма и верности традиции, поэтом любви к нации и веры в Бога.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Гумилева и Киплинга постоянно сравнивают, но это неверно. Объясняю, чем идейно отличаются два важнейших писателя.

Егор Холмогоров

LiveInternetLiveInternet

-Рубрики

-Музыка

-Поиск по дневнику

-Интересы

-Друзья

-Постоянные читатели

-Статистика

100 лет назад расстрелян поэт Николай Гумилев. За что?