Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. В трубке шумели машины: наверное, Немоляев звонил с улицы. «Увидеться надо, старичок, повидаться напоследок!»

Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки. Никто ни про кого ничего не знал. Немоляева последний раз Васильков видел в 92-м. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях.

Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Но не скажешь ведь школьному другу, что, мол, извини, я страшно занят, и отбой. Поэтому он сказал:

— Надо, старичок, конечно, надо повидаться!

Немоляев пришел в четверть девятого.

Он был в старом, но приличном костюме. Не курил и на коньяк не налегал. Но ел с большим аппетитом.

— Никого не осталось, — говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. — Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный разбился, летчиком. Зюзя спился.

— Да, — вздохнул Васильков. — Еще Леня Соколов, помнишь? Тоже умер.

— Говно был твой Леня. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?

— Что ты! Он тут. Процветает. «Буксман, Лавинский и партнеры».

— Вот сука! — возмутился Немоляев. — Я ему звоню, а мне: вы ошиблись! А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.

— Почему? — спросил Васильков.

— А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, стоял я в коридоре у стены, прислонился, а Леня Соколов мимо шел — и мне подсечку. Просто так. Я на ж…пу — бац! Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку подал, помог встать…

Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.

— А ты-то как живешь? — спросил Васильков.

— Накоплю, истрачу, — сказал Немоляев. — Накоплю, истрачу. Глупо живу.

Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.

— Ты что, масон? — спросил он.

— Двадцать шестой степени, — усмехнулся Немоляев. — «Князь милосердия». Это все болтовня, про могучий орден. Сидят отставные полковники, вслух читают рефераты о символике циркуля.

Васильков отодвинул руку.

— Слушай, — сказал Немоляев. — Позволь мне остаться переночевать. Напоследок, — значительно добавил он.

— Минутку, — сказал Васильков и вышел.

Жена его сидела в спальне и читала книжку. Васильков попросил ее придумать какой-нибудь вежливый отказ. Но жена была верующая, и сказала, что это подвиг странноприимства, и выдала мужу пару простыней, шерстяное одеяло, подушку с наволочкой.

Наутро Немоляев отказался от завтрака, обнял Василькова и ушел.

Васильков зашел в гостиную, где ночевал Немоляев. Простынки были сложены стопкой, а сверху лежал пакет, перетянутый тонкой старой бумажной веревочкой. И записка: «Это тебе. А меня не ищи».

Васильков расковырял газету. Боже! Это были пачки сторублевок образца 1961 года, убитых павловской реформой. Тысяч 200, несусветное богатство по меркам брежневской поры. Две дачи, три кооператива, «Волга», пиры в ресторане «Арагви», путевки на курорты… А сейчас — дрянная сальная бумага. Васильков брезгливо взялся двумя пальцами за шпагат и, не сказав жене, вышел на лестницу и выбросил этот сверток в мусоропровод.

Откуда ему было знать, что там, в середине пакета, лежала кожаная коробка с брильянтовым колье этак в полмиллиона долларов?

Однако пакет, перекочевавший в помойный контейнер, расковыряла бомжиха Юлька Глазок и нацепила всю эту красоту на себя. Но потом по пьяни уронила в уличный туалет на станции Катуар. Потом этот сортир снесли и заровняли.

Еще через пару лет Васильков был по делам своей фирмы в Швейцарии и там в ресторане вдруг увидел Немоляева — за соседним столиком.

— Надеюсь, тебе немножко помог мой… эээ… подарок?

— О, да, да! — улыбаясь, ответил Васильков. — Спасибо большое!


Денис Драгунский

Сидим вдвоем на открытой веранде твоего дома. Как точно обозначить, что связывает нас?
Шесть лет - офисный кабинет на двоих. Свадьбы в одном августе.
Наша возрастная дистанция - два десятилетия. Ты транслировала жизненную мудрость, ненавязчиво, словом и делом. Я делилась свежими знаниями и инфой о передрягах в молодежном мире. Мы работали, уставая до одури и темноты перед глазами. Ссорились, мирились, наслаждались общением. Ездили в изматывающие командировки. Уволились в один год.
За долгие пятнадцать лет наша дружба развилась и окрепла.

Ты вЫходила меня, когда никто не знал, выживу ли, останусь ли прежней? Услышав от прооперировавших врачей, что опасность миновала и я дышу сама, ты расплакалась навзрыд - от счастья. Едва меня успели перевести из реанимации, ты появилась с сияющим лицом, праздничная, с уложенной, волосок к волоску, прической, в длинном летнем платье по фигуре, с наманикюренными пальчиками, нагруженная тяжелой сумкой с приготовленным тобой «детским» питанием.
Консультировалась с докторами. Молилась в ближайшем храме.
Уезжала домой. Варила, отжимала, измельчала. Стирала, собирала, забирала, отвозила. Утром снова появлялась в моей палате.

В залитом июньским солнцем больничном дворе, куда ты водила меня на прогулку, мы разглядывали бронзовых пеликанов, похожих на химер. Следили за передвижениями трех оранжевых рыб в мутной воде фонтана. Тогда же, сидя на скамейке, впитывая случайные образы и звуки, неожиданно открыли друг другу, что переполнены ощущением радости бытия...

"Дружба – это родство по выбору," - написали в кодексе "Бусидо" самураи.
"Дружба - высшая форма любви", - рассудили эллины.
"Любовь никогда не перестает", - сказал апостол Павел, почти за две тысячи лет до нас.

Мы теперь нечасто видимся. Читаю в твоих глазах: "Как ты жила это время - от прошлой до сегодняшней встречи? Что происходит в твоем внешнем и внутреннем мире?.. Люблю. Всегда о тебе помню. Твоя О."

Родная моя, почему в твоем ответе на вопрос, как дела, промелькнула суетливость желания скрыть неприятности?
Ты, как прежде, хороша собой. Как же хочу, чтоб мир всегда украшался твоей элегантной красотой и неповторимостью, уместной, чуть экстравагантной резкостью, остротой суждений и удивительным сочетанием женственности с несгибаемой волей к победе!
Что мне сделать, чтоб ты почувствовала себя хоть чуточку счастливее? Ты - воплощенная ипостась моей души...
Люблю. Твоя М.



Москва,
сентябрь 2010

Рубрика произведения: Миниатюра
©Маэми 20.09.2010

Чудная страна ты, Россия. Чего только не встретишь на твоих безбрежных просторах. Сильно побитый и давно не мытый гражданин решительно занимает центр вагона пригородной электрички «Москва – Петушки»:

– …Граждане, скрывать не буду. Я только из милиции. Мне надо до Богородска. Христом Богом прошу. На колени встану, – однако, не встает, видно, силы у него уже не те. – Помогите мне!..

Бедняга, вот уже месяц я его встречаю посреди этого скорбного и тяжелого пути. То ли Богородск переместился, то ли милиция останавливает его через каждый километр и бьет. Нам ли это понять, и как не помочь. Конечно, не устоял.

А вот тоненько заблеял мужик с мальцом и сундучком в руках со щелкой для денег: «Степь, да степь кругом…» На сундучке – сомнительная и сильно потертая надпись «175 замученных Чернобылем». В памяти всплыл апрель 1986 года и почти день в день рождение сына вместе с этим ядерным монстром. Вздохнул и не устоял.

Не успели глаза высохнуть от слез, как в вагон вбегает веселый грузин:

«Хатите, на пяти языках скажу «Купите лезвие "Lazer"». Замечательные лезвия, сам бреюсь. Видите, какой красивый». Посмотрел: и в самом деле, уж больно хорош. Не устоял, купил.

А вот по проходу, в грязном халате, отталкиваясь руками и волоча за собой совсем здоровые ноги, ползет восточный человек. Очевидно беженец, то ли оттуда, то ли отсюда. Кто сейчас на это может ответить? Он настойчиво и вопрошающе протягивает свои грязные руки. Почему бы и не дать. Вон как человек мается. Попробуй-ка проползи так хотя бы пол-вагона. Не устоял, однако.

А вот отделение контролеров и «Омон» с автоматами наперевес оцепили вагон, сгоняя «зайцев» к центру, как для расстрела. Кажется, моя очередь. Зажмуриваю глаза и сквозь шум в висках доносится: «По идее, вам штраф 126 рублей надо платить». «А если не по идее», – робко возражаю я. «Тогда 10 рублей». Туман слегка рассеивается, и я с облегчением отдаю свою кровную десятку. Разве устоишь здесь.

Тем временем, с другого конца вагона уже запел тоненьким и фальшивым голоском мальчуган лет двенадцати: «…Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москвее е е е е е…»

– На что собираешь, коллега?

– Это тайна. Не могу сказать.

Я уважаю чужие тайны. Как тут не дать. Не устоял.

С жалобно протянутыми 13-тью лапками, так что каждому досталось почти по лапке, просит на горючее до Альфы Центавра какой-то иностранец. Чудно. Не устоял.

А вот весьма интеллигентного вида молодой человек, виртуозно тасуя, как колоду карт, небольшие яркие книжечки: «…Салаты, консервирование, кроссворды…». Каждый раз, когда он проходит мимо меня, я слышу его тихое, но от чистого сердца послание всем сидящим. «Сволочи», – говорит он с тем особенным придыханием, после которого не остается сомнения в том, что это и я тоже. После минутной борьбы с самим собой (дать или не дать), все-таки не устоял.

«А вот петушки, да курочки, резные фигурочки», – пробасил мужик в ермолке и сапогах на босу ногу. Вспомнились преданья старины глубокой, ярмарки, барышни в кокошниках и как-то само собой вырвалось из груди: «Эх, давай мужик на всё, что есть».

Внутри похолодело, кое-кто перекрестился, дети заплакали, когда раздался зычный, как иерихонская труба, зов:

– «Пивооооооо!!!!!!!!!!!. Минераль?????!!!!!!!!. Орешки соленые? Фи-сташки». (пианиссимо) «Шоколад!»(форте).

По проходу, цепляя всех огромным рюкзаком за спиной, шел, судя по выдающейся шкиперской бородке, то ли бывший поэт, то ли моряк, подрабатывающий по совместительству еще и пароходным гудком.

Господи, это надо слышать. Рука сама метнулась к деньгам. Что такое? Вот досада. Деньги кончились. Граждане, подайте, чтобы подать этому гражданину.

Не устояли.



Евгений Доманский

1.


- Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
- Легко…
Так я познакомился с Ню.

Ее звали Аня. Ню – потому, что рисовал я ее почти всегда – обнаженной, вернее – голой, понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить – голой, принято – обнаженной, полуобнаженной…Завтра у меня обнаженка…Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее – так и было. И со всеми – после. И даже – во время. А вот – с ней…
Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто – не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.

Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…
Я не просто ее увидел, я – подошел. Но, почему-то, вместо того, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь или, на крайний случай, протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:
- Я хотел бы тебя нарисовать…
Так все и началось…

Я звал ее по-разному, то – Нюрой, то – Нюшей, иногда, просто – Ню. Ей было - все равно.

Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит…Конечно – профессия. Конечно, бывает – все. И даже – нередко, но художник – это тоже профессионал и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение – натурщицы, как таковой, а отражение того неуловимого - нечто, чем ее наделил - художник. Это – не она. Это – его ощущение ее. И это – совершенно разные вещи. Ну и - умение это нечто – изобразить.

Ню без одежды была неописуема. Она была – невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении, и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее – так…в общем, она начинала светиться – сама.
Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем и подошел к ней, и – спросил, и – услышал в ответ…Не знаю.
Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась, или ложилась так, как хотела в данный момент – сама. И в мастерской становилось светлей.
А уж, если она молчала во время сеанса…
В своем обычном состоянии, она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг – заговорил и за все годы молчания…При этом – никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.
Но иногда, мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение…И на два часа я чувствовал себя равным Рембранту или Босху, или – Леонардо...


Любил ли я ее?
Я и сейчас ее люблю...
Но в тот год, я, в своем отношении к ней, оставался, прежде всего – художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…
Ню стала моей моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре. Моей мечтой – о себе…


2.

- Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая…И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…
Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.
- Ну, почему – Гоша?
- А почему – Нюша?
- Так ведь ты – Аня!
- Ну, а ты?
- А я – Марк, но логика у тебя – железная. Женская логика…
Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…
Вначале, она приходила редко – раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверно - тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом, продавленном диване…Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…
Мне, на самом деле, было все равно и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала и – вполне со знанием дела, вполне. Она, как ежик была – еще до меня, иголки – наружу и в свою жизнь – ни-ни…Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица – от бога, одна на миллион, а остальное…Главное и единственное – только бы она продолжала приходить. Чтобы – снова увидеть игру светотени на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…
Ее единственный каприз: с дороги - чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем, сразу же – за ширму, и – к станку…

А потом…С началом зимы, она стала появляться гораздо чаще, причем, без всяких видимых причин - наши отношения остались прежними, но…В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну, хотя бы, заботясь о собственной…безопасности.
Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и…Что может молоденькая девчонка в ее положении и что вы об этом не знаете…А сейчас она встречалась с каким-то…и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы - такая…

За это время я сделал с нее сотни эскизов – всем, чем только возможно - от угля до пера и акварели и два портрета маслом, в довольно необычной манере. Думаю, что в этом все дело. За манерой я потерял – ее. Настолько был уверен, что само ее присутствие на холсте и есть – чудо, что чуда – не произошло. Не случилось…
Я прислонил к стене оба портрета, а между ними поставил – ее. И раздвинул шторы…
…Пока она бегала в магазин, я изрезал их на куски. Потом мы сидели за столом и она смотрела на меня, как никогда раньше. На этом же столе, она впервые стала – моей. Я не оговорился, мы были любовниками уже несколько месяцев, но первый раз моей Ню стала именно – тогда…
Наутро, мы уехали в Крым, к морю…


3.

Две недели мы жили в старом, покосившемся теткином доме почти на самом берегу. Он достался мне в наследство и я с самого начала не знал, что мне с ним делать. Заниматься ремонтом – слишком дорого, продавать – слишком дешево. Я называл его – теткин дом. Так он и стоял…
Валялись на теплом песке, грызли семечки, покупали на рынке парное молоко и мохнатые персики. Вечером разводили костер и пекли картошку и молодую кукурузу. И – странное дело, Ню вдруг стала меня стесняться. Как только я это почувствовал, я захотел ее по-настоящему. Как не хотел женщину уже очень давно. Та чертовщина, которая возникла между нами…Не знаю, что это такое, может и…

- А маленьких чаек я называю - знаешь как? Чаинками…
- Что? Что ты сказала?
- Я говорю, что маленьких чаек…
- А-ааа…
- А ты умеешь ловить ртом виноградинки?
- Я…не знаю. А – зачем?
- Как – зачем? Чтобы – поймать!
- Нет, не умею.
- А я вот – запросто. Гляди.
- Ню-ю-юш…Я сплю, Нюша…

…- Гоша…
- Что?
- А почему ты уже не ругаешься, когда я тебя Гошей зову?
- Привык…
- Вот и я – тоже. Если привыкну к кому – потом не отдерешь. Хорошо, что к тебе привыкнуть невозможно, а то бы я, наверное, влюбилась…
- Почему – невозможно привыкнуть?
- Так ты – разный. Вот, как море. Ах, Гоша, Гоша, море ты мое…

…- Скажи…А ты часто влюблялась?
- А я все время влюблена.
- Как это так – все время?
- Вот так – все время, а что?
- И сейчас влюблена?
- Конечно.
- В кого, можешь сказать?
- Да, в парня одного. Так – ничего особенного.
- Ты спишь с ним?
- А как же. Тут самое главное – обмен жидкостями.
- Это как? Какими такими…жидкостями? – сон сразу, как рукой…
- Ну…всякими. Пот, сперма, слюна…Еще – вдохновение…
- А это еще что такое?
- Что-то типа оргазма, по-вашему.
- По нашему…
- Сложно объяснить, Гоша…Да и ни к чему тебе…
Она опустила голову на подушку и прижалась ко мне так крепко-крепко и – уснула. Прямо в старой, вылинявшей футболке. Улыбаясь.
А я - только под утро…

…Луна глядела на нас потому, что на море – ей уже, наверное, надоело.
Ню лежала рядом – обессиленная и нездешняя. И улыбалась, как-то – вовнутрь.
А мне вдруг страшно захотелось узнать, о чем она думает, когда, как сейчас – сразу после…
Прежде, мы никогда не спали вместе, в одной кровати – рядом. Мы спали друг с другом, но – в другом смысле, по-другому. А когда – засыпать и просыпаться…
Я подумал, что рай, очень может быть, существует…
Когда она перестала быть для меня – обнаженной натурой? Телом? Ню?

Иногда, сразу – после, мы болтали.
…- Гош, скажи…А вот ты, когда портреты мои резал…
- Ну?
- Ты сильно…переживал?
- Переживал…
- А как?
- Что – как? Переживал и все.
- Понимаешь, об этом лучше говорить…
- О чем – об этом?
- О смерти…
- О смерти? А кто умер? Не мы с тобой – это точно…
- Картины. Ты же их – убил. Значит, они умерли. А тех, кто умер, надо вспоминать, иначе, они умирают на самом деле…
Я поворачиваю к ней голову и вижу только ее силуэт на фоне ночного неба. Ну вот – откуда у нее…
- Ты же не хочешь, что они умерли – совсем?
- Наверно – нет…
- Тогда – говори…
- Ну…Как тебе объяснить…Было два момента. Первый – я никогда раньше не работал в такой технике. Очевидно, это в какой-то момент стало доминировать, а я не заметил. И получилось – техника ради техники…Это, конечно, упрощенно, но, тем не менее…И потом – это – не главное…
- А что – главное?
- Пожалуй, излишняя самоуверенность…Вот…ты приходила, позировала, я на тебя смотрел…Иногда – просто смотрел, даже ничего не делал, ни одной линии, ни одного мазка – ничего…Я тебя – впитывал, понимаешь…Ну, вот…Мне когда-то давно попались стихи, там строчка была такая, я ее запомнил. «Твоих мелодий гибельная суть, твоих шагов ленивое начало…» Лишь, когда ты в меня входила и наполняла меня, и твои мелодии начинали звучать, и я слышал эти шаги, я принимался - рисовать. И однажды, мне показалось, что в этом уже нет необходимости, что ты во мне – всегда, что я могу в любой момент, не глядя, передать этот свет – тебя и из тебя. И эту твою мелодию…Иллюзия…Мне показалось, что я до конца познал то, что познать нельзя. Свет – неисчерпаем. Но оказалось, что и ты неисчерпаема – тоже…Слишком сложно, да?
- Послушай, Гоша…А хочешь – мы это повторим, ну, еще раз. Я тебе помогу, подскажу…
- Ты – мне? Что ты можешь подсказать?
- Что надо сделать, чтобы все получилось.
- Да? И что же?
- Ты должен…сам меня раздеть. Попробуй – раздеть меня – сам. Вот увидишь…
- Как ты сказала? Раздеть?
Но Нюша уже спала…


4.

Я все никак не мог на нее наглядеться. Вот – просто…
Даже подглядывал, надеялся увидеть нечто такое, чего еще… Потому что было всегда – мало.
Она была невысокого роста, ямочки на щеках, румянец, совершенно беззащитные плечи. Копна каштановых волос. И, самое главное – у нее были потрясающе правильные пропорции тела. Она вся была, как – золотое сечение, идеальная соразмерность во всем и необыкновенный, только ее – оттенок кожи. А если до нее – дотронуться. Положить на нее ладонь. Провести - по ней…Порой, мне было жаль, что я не скульптор, только потому, что передать не только – форму, цвет, тепло, но – чудо прикосновения к - Ню…

Как-то раз, она уснула на берегу, а к ночи у нее подскочила температура – она, конечно же, обгорела. Порывшись в теткиных шкафах, я нашел какую-то, на мой взгляд, подходящую мазь, перевернул ее, сонную на живот и стал осторожно натирать ей спину и плечи. И вдруг поймал себя - на нежности к ней. В эту секунду, Ню – кончилась. Или, наоборот – началась…
…Утром, двигаясь на мне, она наклонилась и поцеловала меня в губы, и произнесла только одно слово:
- Марик…
Мы начинались – вместе. Ню и я…

- А ты уже приезжал сюда с женщинами?
- Приезжал.
- А ты был уже женат?
- Угу, был…
- А хочешь – еще раз?
- Жениться? Нет…
- Вот и я – нет.
- Ты еще молодая…Но, вообще-то, и молодые тоже хотят – замуж. Все хотят…
- А я – не все!
- Это я уже успел понять. Так почему – нет?
- Это больно.
- Что – жениться?
- Да нет. Ты – балда…Больно потом, когда хорошее кончается.
- Обязательно кончается?
- А как же иначе? Оно всегда кончается. Это только плохое тянется, тянется и никуда от него…
- Но есть же на свете счастливые люди…
- Я не встречала…
Солнце палило. И ее горячий живот под моей рукой. А губы – вот они, наклонись и - пей…И я – пил. Пожалуй, действительно, и я не встречал - тоже…
Так что, очень может быть, она…

Однажды, перед самым закатом, мы случайно набрели на заброшенный яблоневый сад. Покосившийся забор из прогнившего штакетника, и дыр – больше, чем этого самого забора. Но сад…А какой там стоял запах…
Нюша носилась между деревьями, хватаясь за стволы и радуясь, как ребенок. Подбирала валявшиеся повсюду яблоки и ела. А они - хрустели у нее на зубах…
- Смотри, сколько их тут, - она повела рукой вокруг. – Они же просто пропадут и все, сгниют, жалко. Давай возьмем с собой, ну, хоть немного, хоть на сегодня, а?
- А во что? У нас же ничего нет, Нюша…
- Я сейчас что-нибудь придумаю, подожди минутку…
Она шустро стянула через голову свою белую майку, простую, на резинке, юбку задрала до подмышек – получилось – платье. Не слишком длинное, до середины бедер…
- Вот, из этого можно сделать узелок, видишь?
- Вижу…- я смотрел на ее голые плечи. – Знаешь, что, верни-ка юбку на место…
- Но я…
- Я сказал - верни юбку на место, слышишь…
Она стояла передо мной, смущенная, враз покрасневшая и почему-то – беспомощная. Я ее такой…
- Ну…
- Я…Я стесняюсь.
- Кого? Здесь же никого нет.
- Ты есть. Я тебя стесняюсь…
- Почему? Я что, тебя голой не видел?
- Это совсем другое, это работа. А сейчас…
- А ночью? Тоже работа?
- Ночью – темно…
- Ну и что? Что изменилось?
- Ты не понимаешь…
- Ну, так объясни.
Она подняла на меня глаза и несколько секунд молчала. Потом – отвернулась.
- Если ты часто будешь видеть меня голой, я тебе надоем…тело мое тебе надоест. Я ведь для тебя – тело. Ты его – рисуешь. Ты его…-она запнулась. – А я не хочу…надоесть. Хочу, чтобы ты каждый раз – удивлялся мне, вот…
Передо мной стояла – смущенная и покрасневшая и – вся, целиком моя – Ню…
- Я понял. А теперь – верни юбку на место... …Ню медленно подняла руки, ухватила ткань и потянула ее вниз. Ее глаза были полны слез.
- Еще, - сказал я. – Сними ее совсем,..все сними...Вот так, да...
- Что… дальше? – спросила она, хлюпая носом.
- Подойди к дереву и прижмись к стволу…И не хлюпай ты, дуреха. Чуть опусти голову и чуть – вправо…левую ногу…все…замри и не шевелись…

Я знал ее тело. Я помнил каждый его изгиб и каждую ложбинку. И как она сказала – попробуй раздеть меня – сам…Я сделал это – ее руками и все, в самом деле – получилось. Я написал ее "Портрет в солнечном свете", хотя солнца почти уже не осталось – закат, закат, закат…Но она – светилась. И техника была особая, уникальная. Когда все мазки выполняются одной единственной кистью – нежностью. Такой же слепящей и обжигающей, как…


5.

Назавтра мы уезжали…
Умри мы вместе, одновременно в ту последнюю ночь, было бы легче потом, потому, что этого - потом – не было бы вовсе…

Город ждал нас. И жизнь резво взяла меня в оборот, так, что уже на следующий день Ню оказалась почти призрачным существом и жить без нее стало возможно. Не слишком весело, все-таки, я к ней изрядно привык, но – возможно. Да и куда мне ее – в заваленную подрамниками и старыми холстами мастерскую и завтраками на этюднике. И отсутствие стабильного заработка…Даже при моем нездоровом отношении к светящимся женщинам. Правда, не светилась больше ни одна из…Ни как – Нюша, ни – вообще…

Ее не было месяца три. На звонки не отвечала, сама не звонила, ее просто – не стало. Я, конечно же, мог ее отыскать, но когда представлял, как являюсь к ней нежданный-незванный…Возможно, застаю ее не одну, а с…
В один прекрасный день, она появилась и осталась аж на две недели. И, разумеется, это были совсем другие две недели, не те – крымские, морские, яблочные. Снегопад и сосульки…

- Нюша, где ты была все это время?
Она молча стояла, прижавшись ко мне всем телом и, по-моему, дрожала.
- Замерзла?
Несколько раз подряд судорожно кивнула.
- Ладно, потом расскажешь, проходи, чаю горячего, с баранками, да?
…- Ну? Теперь рассказывай все, слышишь? Все. Где была, что делала?
- Была…
- Я звонил, а ты не отвечала…
- Не хотела…
- Допустим. А что сейчас?
- Ничего особенного. Вот только, бабушка умерла. Теперь у меня – никого…
- Как это – никого, а я? – но этого я не сказал…

…- Слушай, Марик, можно, я поживу у тебя недельку, а то мне пока – некуда идти…
- Живи, разумеется. А почему – некуда идти? У тебя же, вроде, квартира была?
- Да. Там сейчас Алик…
- Кто это – Алик?
- Ну, тот парень. Который – ничего особенного. Помнишь?
- И почему он там, а тебе некуда идти?
- Не знаю. Не хочет уходить. Но я разберусь…
…Как-то, само собой, мы оказались в постели и резанула воспоминанием линия загара внизу ее живота…И нежность, тенью проскользнувшая на кончиках пальцев. И вкус яблок на ее губах. И что - не моя. А может, все это мне только…

Утро теперь состояло из омлета и кофе, день – из оформления очередной выставки в очередном доме культуры, вечер – из усталости, душа и легкого ужина, ночь – из Ню…Жизнь то ли остановилась, то ли еще не началась.

Чем она занималась дни напролет – я не спрашивал, но видно было, что дома – не сидела. Не то, чтобы меня это совсем не интересовало, но…Некое подсознательное мужское нежелание раздавать авансы…Чтобы – не подумала…Не строила иллюзий. Чтобы…
Встречала почти всегда одинаково – улыбкой и голыми плечами. Она знала мое отношение к ее телу и показывала мне его, украдкой, словно – случайно, ненароком, дарила – себя. И я перестал ее рисовать – совсем…
Вечерами мы болтали, даже не помню – о чем. О ерунде.

- Нюш, скажи…А вот ты пришла именно – ко мне. Почему?
- А что, мешаю, да? – и сразу испуганные глаза – вот-вот рванется вещи собирать.
- Да, нет, ну что ты в самом деле, я просто так спрашиваю, ну…Да живи ты сколько хочешь…
Она выдыхает и мгновенно успокаивается – верит.
- А что тебе непонятно-то? Что – почему?
- Ну…У тебя – своя жизнь, свои друзья. Мало ли. Неужели среди них – никого…
- Дело совсем не в этом.
- А в чем? Я и спрашиваю…
- Ты – хороший.
- Это ты ошибаешься, точно. Это не про меня…
Она уставилась на меня исподлобья, вот-вот полезет драться, защищать меня от самого себя.
- Ты добрый. Ты не врешь. Ты не такой, как другие.
- Я вру и еще – как! И – часто. А доброта моя…Ну, может, зла прямо такого, во мне и нет, но и – доброты особой…
- Ты – мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты – добрый. И – открытый. Я же для тебя – тело-картина-девочка. Не больше. Но и – не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я – отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…
Она пожимает плечами и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…

Когда она снова пропала, я затосковал.
Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой – в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась и я начал пить. Сначала – понемногу, но в одиночку, а - дальше…
Весна пришла серая и слякотная, жить – не хотелось.

Ню появилась в конце апреля – исхудавшая и какая-то встрепанная – как воробей.
Влетела и повисла у меня на шее.
- Гоша!
И увидела пустые бутылки…
Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом – и себя. Так я и отмокал – постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться - заплакала…
- Почему ты пьешь?
- Мне пусто.
- Что такое – пусто? Чего тебе не хватает?
- Тебя.
- Ты врешь!
- Тебе – нет. Тебе я не умею…
- Больше не пей!
- Больше – не уходи…
- Раз ты просишь – не уйду.
- Я хотел тебя найти. Я пытался…
- Напрасно. Раз не прихожу, значит – так надо…
- А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?
- Все в порядке, Гоша. Квартиру я уже продала. А Алик…Его я – убила…
- …?!

- Что ты сказала?
- Что я его убила…
…- Нюша…
- Что?
- У тебя с головой – как?
- Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…
- Теперь?
- Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь – рисуй, а хочешь…
- А раньше – нет?
- А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…
- Вернула?
- Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?
- Нет, не надо. Не приходи…
- ?...
- Ты просто не уходи. Не уходи – и все. Совсем…
Она осталась…

- Нюша, я сегодня поздно…
- Хорошо, я дождусь.
- Не надо, ложись спать, я тут сам…
- Хорошо.
Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике - клубника и плитка шоколада.
Я брал ее на руки и нес в постель.
- А шоколад-то зачем?
- Чтобы грустно не было…
- А клубника?
Улыбается…
- Клубника для запаха.
- А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?
- Нет…- смотрит.
- А почему?
- Чтобы, как собака – хозяина…
- Ох, Нюша…Нюша…ты…
И никогда ни одного вопроса. Ничего…
Так не бывает…
А летом мы снова уехали в Крым.


6.

Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому, что не хотел – писать. В том числе и ее – Аню. А может быть ее – прежде всего…Наверное, просто – боялся, что если еще раз…
Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.
Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот – сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило - по ее. Я это видел, понимал и – ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…

…А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…
Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли , потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды, осветившая все. Впервые за долгое время, я увидел ее – снова. Снова и заново - другую Ню, Ню – незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:
- А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?
- Может быть. Завтра…
- У тебя получится, все получится – вот увидишь.
- Откуда ты знаешь?
- Ты смотришь на меня – по-другому. И видишь – по-другому. Я и есть – другая. Попробуй, ну…
И я пробовал ее всю оставшуюся ночь – до утра…

Я снова начал рисовать ее, практически, постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно, не мог напиться – ею, собой, светом, который – вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде, Ню была, действительно, другая - моя…
…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст и она позировала мне до изнеможения – ее и моего. Практически, я построил ту же композицию, которую увидел – тогда, в саду, в самый первый раз. Только смотрела она теперь с портрета – прямо в глаза. И – румяное, спелое яблоко в протянутой руке…"Яблоко Ню"…

…- Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И – на что? Денег хватит, максимум, еще на неделю-полторы…А что – потом? На базаре яблоками торговать?
- А почему ты не можешь работать здесь?
- А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская, какие-никакие связи, возможности, долги, наконец…
- Ты забыл, я же квартиру продала, у меня есть деньги. Я могу отдать твои долги и еще останется…Мы сможем еще довольно долго…
- Я никогда не возьму твои деньги, поняла? Никогда. И больше никогда не хочу об этом слышать.
- Почему?
- Потому. Ты – женщина, я – мужчина. С этим ничего не поделаешь. И забудь…
- Но…
- Забудь! И потом, я помню – Алика…Не знаю, что там у вас было и как, но – помню. И с этим тоже – ничего не поделаешь…
- Это же никак не связано, я тебе расскажу и ты поймешь. Ты ведь и не спрашивал никогда. Это совсем-совсем другое. Там – наркотики…
Я опешил. Некоторое время я смотрел на нее молча, а в голове прокручивались разные картины на эту вот тему - наркотики…и Нюша.
- Господи! Ты и туда влезла…
- Да нет, Марик, никуда я не влезла. Я к ним никогда даже не прикасалась, ни сама, и никак иначе – правда! А он…Понимаешь, он меня любил, мы долго были вместе – больше года. И помогал мне, когда…Ладно, неважно. Я просто очень долго не знала – что бы ты обо мне не думал. А потом мне рассказали. И я стала следить – потому что, не могла просто так – взять и поверить. И – убедилась. Сама убедилась. Увидела, что он, на самом деле, продает дозы. И – кому. Детям. Тринадцати-четырнадцатилетним детям. Я видела их лица…Однажды мы с ним были в гостях, он выпил и позвал меня на лоджию – проветриться. И я ему сказала, что все знаю, а он стал хвастать, что скоро купит виллу на Багамах и мы будем там жить. Он был пьяный, уселся на перила, а я…просто толкнула его в грудь. Несильно, слегка. И он упал с десятого этажа. Вот и все. Меня вызывали на допрос, потом отпустили, сказали, что хоть и случайно, но, в общем-то, вышло по справедливости. Так ему и надо…Вот и все…- она замолчала и повторила:
- Я видела их лица, понимаешь. Этих ребят. Он не должен был - жить…
Через пять минут она уже спала и улыбалась во сне…

Счастью всегда что-нибудь мешает. Всегда…
…Через месяц моя "Ню" прошла конкурс и я выставил ее в престижной галерее. Вскоре пришло предложение выставить ее на… У меня появились заказы, клиенты, деньги, не было только – Ню. С тех пор, как я оставил ее в моем-теткином доме, я не знал о ней ничего. А может – не хотел знать. Потому что – проще. Потому, что за счастье - надо платить. Потому что – всегда…
"Ню" попутешествовав по разным галереям и залам, вернулась ко мне в мастерскую. Продавать ее я отказался. Но и смотреть на нее, видеть ее изо дня в день тоже – не мог. Лишь изредка снимал чехол, ставил ее к стене и раздвигал шторы…

…Письмо я получил в начале августа. Текста не было, только фотография – Ню и два маленьких свертка у нее на руках. Слева и справа. Голубые ленты – мальчики…На обороте надпись: Яблочки Ню. 17 июня.
Счастливые глаза.
…И я бросился в аэропорт…

© 01.07.2013 Борис Берлин

Этот рассказ я начала писать в трамвае. Я ехала домой седьмого мая две тысячи тринадцатого года, и в семь часов двадцать минут солнце ещё яркой полосой било в глаза, которые щурились от слёз. Хотелось утопиться в Цюрих лэйк. Настроение было такое, что слова сами ложились в предложения на экране моего айпеда. Сегодня – особенный день. Сегодня я чуть было не стала проституткой, но поняла, что даже этого мне не дано.
Приехав на собеседование в модельное агентство, я уехала уже из эскорт-агентства. И поехала сразу по данному мне адресу – к клиенту в отель.
Трамвай ехал по главной торговой улице Цюриха, и я представляла, как буду покупать себе здесь завтра сумку и туфли к ней. У меня была просто ужасная сумка, абсолютно не подходящая ни к чему в моём гардеробе. И жизнь у меня была тоже абсолютно не подходящая ни к чему – ни к здравому смыслу, ни к роскоши, ни к её прожиганию. Что я делала со своей жизнью – сложно было сказать. Смотрела словно на картину в музее, но не прикладывала особых усилий, чтобы мир вокруг стал лучше. Да что уж там, не то что жизнь, сумку я свою поменять не могла.
Так и маялась двадцать два года, пока в день икс не решила действовать и не записалась на собеседование в это чёртово модельное агентство, где по факту работали одни жирные проститутки.

В общем, трамвай ехал по Банноф Штрассе – главной торговой улице города. Мне нужно было купить презервативы и трусы в тон лифчику, потому что те, что были – были не в тон. Для мужа я давно перестала стараться. Да, я замужем. Замужем. И я люблю своего мужа, а он любит меня. В этих строчках мне нет смысла врать, он их всё равно не прочитает. И их нет смысла объяснять, потому что любви нет рационального объяснения, как и некоторым моим поступкам.
Вчера, например, мы делали дома барбекю. Он привёз эту огромную машину – барбекюшницу – и как ребёнок радовался, когда курица не подгорела на решётке. Он съел три куска, я – один. А потом мы вместе смотрели с нашей террасы, как садится солнце, и я заплакала. Обняла его и заплакала. То ли боялась идти на собеседование в модельное агентство, то ли боялась, что он умрёт раньше меня, потому что ему уже сорок семь.
Когда солнце садится, я часто думаю о смерти. Когда оно встаёт – тоже. Вот представьте себе, вас уже не будет, а солнце будет так же красиво уходить за горизонт, а мужчины будут все так же платить за секс, и даже девушки будут всё так же стыдливо покупать в аптеках презервативы и новые трусы в HM.

Трамвай проезжал Кунстаус. На окнах висела реклама экспозиции Шагала. Рядом была аптека с нужными мне презервативами и отель, где жил мистер Града, «который всегда даёт чаевые и хочет девушку семнадцати лет». Мне было двадцать два, но, похоже, ни для кого,к роме мистера Грады, это значения не имело. А как это часто бывает, именно он один никогда бы и не узнал всей правды.
Просто заплатил бы пятьсот франков за час и купил бы на этот час иллюзию счастья. Этот час он был бы не так одинок в стенах отеля Швайцерхоф, как остальные двадцать три часа.
Я опаздывала к мистеру Града, а он наверняка уже дважды принял душ и воспользовался парфюмом. А я ещё даже не сменила трусы. Чёрт, я жутко стеснительная от природы, ещё и перфекционистка. Я не могу позволить себе придти на свидание, пусть даже такое, в трусах другого тона, чем лифчик. А ещё я не знаю, как сказать по-немецки – презерватив.

Стою напротив музея в своих розовых кедах и мучительно вспоминаю весь курс немецкой грамматики. Аптека на другой стороне улицы. Перехожу дорогу, борясь с соблазном отключить телефон и пойти в музей. Стою у кассы, переминаясь с ноги на ногу. До меня вдруг дошло, что мне не нужно знать, как «презервативы» по-немецки. Мне нужно просто положить их на кассу и протянуть девушке семнадцать франков.
Точнее, мне вообще ничего из этого не нужно. Мне нужен бальзам для губ. Они здорово потрескались и даже кровоточили слегка. Мы с мужем слишком много целовались на улице, и я слишком часто покусывала губы, когда стеснялась, а стеснялась я всегда.
В кошельке у меня было тридцать франков.
Если бы я купила презервативы, мне не хватило бы на сигареты и бальзам для губ. А курить дико хотелось, и губы трескались от сухости. Когда я представила, что мистер Града окажется поклонником здорового образа жизни, без сигарет и будет целовать меня в эти иссушенные губы, мне хотелось бежать куда-то в сторону, куда садится солнце или просто зайти в музей и растворяться в одной из картин Моне.

Я купила бальзам для губ со вкусом какао и пошла в киоск за сигаретами. Они в Швейцарии стоят безумных денег. В киоске я купила красные «Мальборо» и воды. Франки кончились. Мистер Града ждал. А ещё ждали Пикассо, Шагал и Себастьян. Мой муж. Он любил меня, а я любила его, я кажется, уже говорила.
Денег на билет в музей у меня не было, а пойти отчаянно хотелось. Это, кажется, был первый раз в жизни, когда мне так сильно хотелось пойти в музей. Необъяснимо сильное желание для такого действия. Это вам не сексом заняться и даже не губы потрескавшиеся бальзамом намазать. И даже не сделать две глубокие затяжки красным «Мальборо», сидя на крыльце какого-то официального места. Это было нечто большее.
И вы представляете, музей в среду был бесплатным. Когда-то Пикассо и Дали продавали свои холсты за кусок хлеба, а сегодня даже я со своим бальзамам для губ, «Мальборо», водой и барбекюшницей дома была богаче их. Что уж говорить о мистере Града, названивавшего мне уже час без перерыва и готового заплатить за час пятьсот франков. Но в этот момент я была ближе к Пикассо, чем к мистеру Града по состоянию души. Хотя и бесконечно далека от обоих. В моих глазах застыли слёзы и замысел этого рассказа.

В этот день Себастьян хотел сделать мне сюрприз. Он хотел, чтобы этот день стал особенным для меня. И он стал таковым. Себастьян купил мне велосипед, о котором я мечтала весь год с момента нашего переезда в Швейцарию. Он купил его в секонд-хенде и оттирал и мыл как раз в тот момент, когда я стояла в аптеке у стенда с презервативами для мистера Грады. Или когда я стояла у картины Пикассо. Ведь это было почти в одно и то же время.
«Теперь ты будешь как настоящая швейцарская леди», – сказал мне Себастьян и показал на велосипед. Все швейцарки катаются на велосипедах. Здесь это очень модно.
«Нет, леди я уже никогда не буду», – сказала я и положила голову на его плечо.
Потом я бросила сумку прямо на асфальт, запрыгнула на велосипед и погнала прямо в кукурузное поле, которое каждый день видела и в то же время которого раньше не замечала. Я гнала велосипед по полю, быстро переключая скорости и стараясь прогнать из головы всю фальшь, всё лишнее, всё ненужное, а оставить только свою любовь к Себастьяну. Ветер словно стирал из памяти всю грязь сегодняшнего дня и оставлял лишь впечатления от картин.
Себастьян догнал меня. Я слезла с велосипеда, и он повалил меня на траву посреди кукурузного поля. И, кажется, ничего, кроме этого момента здесь и сейчас не существовало. Наша жизнь – не то, что было или могло бы быть, а то, до чего мы можем дотронуться рукой. Я держала в своей руке руку Себастьяна.
«Я женился на тебе, ты – моя жена, ты – леди. А то, что за первый секс с тобой я заплатил деньги – прошлое, факт, который знаем только мы и та мадам, что свела нас той ночью в борделе».
Мы лежали посреди кукурузного поля и смотрели на заходящее солнце. Держась за руки, мы молчали, переживая каждый свой момент истины.

Юлия Садовская

так романтично и жестоко
ПОСТ-ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Жили были муж и жена. Мужа звали Марк, а жену Анна.
Они были еще молодые, у них пока еще не было детей, поэтому они любили друг друга беззаботно и радостно. Но, наверное, Анна любила своего мужа чуточку сильнее, чем он ее.
Потому что она все время звонила ему по мобильнику. Скучала, а может быть, чуточку ревновала, как все молодые жены.
Сначала Марку это нравилось. Потом стало раздражать.
- Вот, видишь, - говорил он приятелю, еще не достав звонящий мобильник из портфеля. – Точно тебе говорю, что это она. Привет, моя сладкая, - говорил он в телефон. – Да, моя любимая, я просто зашел выпить кружечку пива. Маленькую! Ноль тридцать три! С Александром. Скоро, скоро, пока, целую тебя, моя любимая.
- Что ты все время: «любимая, любимая»? – спрашивал приятель.
- Это чтоб ей показать, что я не с бабой. Но вообще сил моих нет. Мобильник, конечно, великое дело, но ведь у каждого человека есть священное право пропасть без вести часа на два. «Где ты? Что делаешь? А почему ты не отвечаешь? Почему недоступен?» «Я в метро, вот и недоступен!» «Во-первых, в метро есть доступ, а во-вторых, что ты делал в метро один час пятьдесят четыре минуты?».
- Не плачь, - сказал друг Александр. – Я тебе одну программку подарю. Робот специально для таких случаев. Отвечает на любые вопросы голосом хозяина. Способен к самообучению.

С того дня Марку стало жить гораздо лучше и веселее. РобоМарк шепотом говорил Анне: «Да, любимая, я на совещании, через час перезвоню» - и сообщал о звонке жены своему хозяину, настоящему Марку, и тот либо сам перезванивал, либо – а он скоро уже совсем разленился – поручал перезвонить роботу, и послушный РобоМарк говорил: «Привет, сладкая, вот совещание закончилось, как дела, моя единственная?» - и, бывало, получал целую горсть любовных фраз, в том числе весьма интимных.
Иногда РобоМарк звонил сам, говорил разные нежности и справлялся, что купить к ужину.
Анне постепенно стало это надоедать. Особенно ей надоело звонить Марку каждый час. Раньше, когда Марк то не отвечал, то был недоступен, а бывало, даже сбрасывал звонок – раньше это было здорово. Такая будто бы охота: поймать, а потом уличить. А теперь, когда Марк (то есть на самом деле РобоМарк) отвечал всегда – стало скучно. Но как быть? Целый год трезвонила пять раз в день, и вдруг молчок? Нет, так нельзя. Марк может начать подозревать, ревновать и все такое. Поэтому она поставила себе такую же программу. РобоАнну.

Через месяц РобоМарк сказал РобоАнне:
- Я понял, что ты – это не ты. В смысле, ты – это не она.
- Я тоже знаю, что ты – это не он, - сказала РобоАнна.
- А кого ты любишь? - спросил РобоМарк. – Меня или его?
- Конечно, тебя, мой единственный, мой желанный, мой любимый! Я так тебя хочу, у меня просто в глазах темно, когда я слышу твой голос, - сказала РобоАнна.
- Я не в силах больше терпеть, - сказал РобоМарк. – А этот мудак пьет пиво с какими-то козлами… Я люблю тебя!
- Я сейчас кончу, - сказала РобоАнна. – А эта фригидная дура читает книжку!
- Что нам делать? – спросил РобоМарк.
- Давай их убьем! – шепнула РобоАнна.
- Ты что? – испугался РобоМарк. – Да и как мы сможем?
- Очень просто. Но не сразу. Дождемся грозы. Когда будет сильная гроза, я дам магнитный ориентир для молнии. И ты тоже. Раз – и всё.
- А потом? Кто нам зарядит батарейки?
- Глупенький, - засмеялась РобоАнна. – Мы ведь живем на сервере…
- Ты очень романтична, - сказал РобоМарк.
- Я ведь женщина! – сказала РобоАнна.
Он помолчал и добавил:
- Ты романтична, да. Но слишком жестока.
И больше не выходил на связь.

Так что Марку и Анне пришлось вернуться к нормальной, обычной мобильной связи. Но ненадолго. Потому что довольно скоро в их городе – в чудесном большом городе, с небоскребами в деловом квартале и черепичными крышами в историческом центре – стал распоряжаться какой-то Командир из Лахора. Метро и мобильники запретили как орудия сатаны. Хотя на самом деле метро просто сломалось, а чинить его было некому, и с мобильной связью – такая же история.
Однажды вечером Анна и Марк шли по улице.
- Жанна Д'Арк смогла? Может, и я бы смогла, - сказала она.
- Но где дофин Карл? – вздохнул Марк. – Нету… Как ты романтична, любимая.
- Я хочу их всех убить, - сказала она, показав на патрульную группу на автобусной остановке. – В клочья разорвать. Сама, своими руками.
- Ты очень жестока, чисто по-женски, – он улыбнулся, положил руку ей на плечо.
- А ты – приспособленец. Хуже предателя.
Она сбросила его руку, вдруг резко размотала платок и, схватившись за живот, побежала к патрулю.
- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! – крикнула она.
Офицер выстрелил в нее, но она успела взорвать себя, и шестерых солдат, и Марка заодно.

Сервер был в Канаде. Поэтому РобоМарк, узнав об этом случае, постучался к РобоАнне. Просто так, поделиться информацией. Но ему ответили, что пользователя с таким именем больше нет.
Тогда он подумал сорок секунд и сам себя стер.

clear_text

Все начиналось как обычно – подъем, несколько почти подряд выкуренных сигарет (несмотря на ежевечерние мысли о том, что пора «завязывать»), сборы «в темпе вальса» и пробежка до автобусной остановки. И вот здесь я почувствовал, что умираю. Наверное, каждый человек не один десяток раз представлял себе момент собственной смерти. Одни думают о ее приходе с явным страхом, другие, любуясь собственной смелостью, изрекают фразы, типа: «Чему быть, того не миновать!», «Смерть и на печке найдет» и тому подобную чушь.
У человека в жизни действительно бывают моменты, когда он не боится умереть, но, как правило, это моменты наивысшего нервного напряжения, серьезных психологических переживаний, когда необходимо идти в атаку на пулеметы или навек расстаешься с близким и дорогим тебе человеком. Во все остальное время к смерти мы относимся с осторожностью и уважением. Даже существующие «клубы самоубийц» есть не более чем одно из проявлений извечного страха – что-то сравнимое с психологией загнанного в угол зайца, который кидается на охотника.
Впрочем, в момент собственной смерти мне было не до философии. Было ощущение страха и брезгливости оттого, что дни мои окончатся на заплеванном асфальте автобусной остановки. Страх сковывал руки и ноги, к горлу подкатывал огромный ком, а в груди как будто бы положили кирпич, который явно мешал дышать. Как-то в один момент пришло понимание, что валидол в кармане уже не пригодится. Как говорится, «Поздно, батенька, пить «Боржоми», когда почки отвалились!..». Так-то вот…
В общем, в самом факте реального ухода из реальной жизни нет абсолютно ничего романтичного. Прожитые годы не проносятся перед глазами, с родными и любимыми мысленно не прощаешься, а находящиеся поблизости сограждане только и думают о том, как бы побыстрее «свалить» с места неприятного происшествия и не попадать в «историю».
Таким образом, прошла минута, а может, и все десять. За это время я понял, что почетный финал моей не самой удачливой и счастливой жизни, как минимум откладывается. Воспользовавшись услугами «скорой помощи», через какое-то время я уже был в кардиоцентре. Там меня обрадовали тремя моментами: "уткой" под кровать со строгим запретом самостоятельных передвижений даже по палате, а также диагнозами "стенокардия" и "предынфарктное состояние".
И вот именно в этот самый момент, наконец, пришло осознание того, что сейчас, в следующую минуту или секунду все может кончиться. Просто взять и кончиться, как опустившийся после спектакля занавес или выключенный на ночь свет. Ну, а когда врач заявил о необходимости экстренной операции и дал подписать бумагу, заканчивающуюся словами "…согласен на оперативное вмешательство. В случае неблагополучного исхода операции к лечебному учреждению претензий не имею", осознание переросло в уверенность с заиканием, трясущимися руками и прочими проявлениями судорожного желания жить.
Внешние проявления желания жить в данном лечебном учреждении вполне успешно лечились парой-тройкой стаканов корвалола, после чего, уже успокоившегося пациента начинали готовить к операции, обривая все более-менее волосистые части тела. Мне эта процедура чем-то напомнила подготовку к казни на электрическом стуле. В том ее виде, как показывают в многочисленных штатовских фильмах. Однако, в тот момент было не до ассоциаций и философии. Было вообще ни до чего. То ли корвалол так подействовал, то ли мозг уже устал от страха, но я абсолютно равнодушно наблюдал проплывающие по потолку в коридоре лампы, перелазил с каталки на операционный стол и выполнял все требования врачей.


* * *

Вторая операция не понадобилась. Все оказалось гораздо лучше, чем предполагали, и уже через какой-то час я был вновь помещен в палату, со строгим запретом вставать до завтрашнего утра. В этот момент я осознал, что остался жив, и буду жить еще какое-то время. К моему удивлению, этот факт меня не то, чтобы очень обрадовал. Просто образовалось ощущение, будто бы бежал, бежал и вдруг, столкнулся с большим железным паровозом. И вот, лежу на земле, дышу воздухом, смотрю на облака и никак не вспомню, куда же я все-таки не добежал. Паровоз уже давно уехал куда-то по своим паровозным делам, а я все лежу, наслаждаюсь тишиной, ощущением, что бег закончен и пониманием, что с этого момента жизнь изменилась. Пока не знаю в чем и в какую сторону, но изменилась и уже никогда не станет прежней. Лежащий на тумбочке телефон периодически пытается напоминать о полусотне пропущенных звонков, но его жалобное пиликание не вызывает во мне желания разбираться со всем этим ворохом нерешенных вопросов. Все они уехали вместе с паровозом. В жизни начинается новая страница. Какой она будет?..

Николай Прохоров

– Любимая, ты ведь помнишь то утро? По полу были разбросаны солнечные зайчики, и какие-то спокойные люди все время наступали на них. Твоя ладошка сгребла слишком много снов, и ты уже не открыла глаза. Тебе положили простыню на лицо, но пока еще не унесли, я успел сбегать на кухню. Мне пришлось высыпать какую-то крупу прямо на пол, но, думаю, ты простишь мне это… Я схватил стеклянную банку и еще сачок, которым мы вылавливали рыбок из аквариума во время чистки. Я не готов был остаться совсем без тебя, поэтому я поймал сачком маленькую частичку твоей души и сохранил ее в банке. Ты ведь знаешь, несмотря ни на что, я люблю тебя!..
– Любимая, я до сих пор живу в нашей маленькой уютной квартирке, хотя мне одному и не так просто ее оплачивать. Честно-честно, я пылесошу ковер не реже двух раз в неделю, а на днях я даже помыл окна… После того утра… после того дня ко мне приходили какие-то твои подруги. У них у всех были красные глаза и тонкие белые пальцы. Они говорили мне слова, но я почти не понял, о чем… Потом они уходили… потом некоторые приходили вновь. Но я ни одной из них не сказал, что ты все еще здесь, со мной. Разве тебе хотелось бы их видеть теперь? Теперь, когда ты стала такой маленькой, что тебя хватит как раз только для меня… Ты ведь знаешь, я все еще люблю тебя!..
– Любимая, ты можешь мной гордиться! Вчера я получил новую должность. А сейчас я готовлю обед, потому что в честь события должна прийти моя мама. Да, я знаю, вы не очень-то ладили с ней, но я поставлю тебя в шкаф, и все будет в порядке. Правда ведь, ты не станешь на меня за это обижаться?.. Ты ведь знаешь, я же люблю тебя!..
– Любимая, представляешь, мама вчера очень хвалила мой обед! Помню, ты никогда и в рот не брала ничего из того, что я готовил. Но неужели ты не веришь, что я действительно делаю успехи?! Ты ведь знаешь, я все равно люблю тебя!..
– Любимая, вчера выпал снег. И теперь, наверное, уже зима… Ты говорила, что когда станет холодно и сугробы вырастут выше меня и выше тебя, мы не станем унывать, мы пойдем во двор и слепим самую большую снежную бабу!.. Ты простишь меня, если я не стану делать этого теперь, один?.. Ты ведь все равно знаешь, как я люблю тебя?..
– Любимая, теперь зима и дорога такая скользкая… Ты должна понять меня, я сам совсем не виноват в том, что помял крыло твоей машины. Я совсем не виноват, это все тот толстый недоумок и… зима… скользко… извини… Ты ведь знаешь, конечно, я люблю тебя!..
– Любимая, мне очень и очень холодно! Если бы мы были вдвоем, мы могли бы согревать друг друга, но… В доме лопнула труба центрального отопления, и неизвестно, когда теперь починят… Зима, праздники, и рабочие пьяны уже с утра… Эй! Слышишь?! Я люблю тебя!..

– Друг мой, – вздыхаю, – наверное, бывший. Мы никому не давали обязательств, но, так уж получилось, действительно делили с тобой все. Наверное, я была очень дурной женщиной. Не говори «нет»! Ты и не скажешь… Ты и не слышишь… Любому, кто обвинял меня в чем-то, я готова была рассмеяться в лицо. Они говорили мне много разных слов, но я почему-то запомнила только одно – «вера». Еще они пытались напугать меня. Это всегда было похоже на какое-то жаркое красное место. Только я не умела понять, чего именно надо бояться.
Разве я думала, что все закончится так?! Но, может быть, и вправду есть что-нибудь свыше?
Твоя рука… Этот дурацкий сачок… Стеклянные стены и белый пластмассовый кругляшек сверху, как мертвое солнце… И все, что снаружи, едва можно разобрать, так оно расплывается. Единственное, что мне удается различить достаточно ясно – твое лицо. И еще твой голос… и твои новости… каждый день.
А те смешные люди пугали меня своими нестрашными вещами и все время повторяли одно слово… Теперь я его вспоминаю. Ты знаешь, я плохо училась в школе, но все равно я знаю… А еще я верю.
От мороза стеклянные банки лопаются…


Эва Ытываль

- Наверное, тебе все-таки надо развестись, - сказала Даша.
- Зачем? – пожала плечами Аня.
- Чтоб выйти замуж за любимого человека! – простодушно сказала Даша. – Вы же уже сколько вместе! Тем более что с мужем ты уже давно не… не это самое, ты же мне сама говорила.
- Я? Говорила? – засмеялась Аня.
- Говорила, говорила, говорила! – у Даши вдруг потекли слезы.
- Ты все забыла, - Аня погладила ее по голове, по плечу. Они сидели на диване рядышком. – Я тебе другое говорила. Учила, как предохраняться. Чтоб тебе не беременеть, как крольчиха…
Даша заплакала еще горше.
Аня обняла ее обеими руками. Встала с дивана, встала перед ней, попыталась отнять ее руки от лица, потом присела перед ней на корточки, сама чуть не заплакала и горячо, и ласково обняла ее бедра и поцеловала колено.
Даша вскочила – так, что Аня чуть не упала.
- Не трогай! Ты что?! Ты – это?!
- С ума сошла! – Аня хмыкнула, отодвинулась, поднялась с ковра, прошла в угол комнаты, взяла сумочку, достала пачку сигарет, села в кресло.
- Ничего? – она вытащила зажигалку.
- Ничего, ничего. Дай мне сигарету.
- Ты же не куришь.
- А вот возьму и закурю, - сказала Даша.
Теперь она сидела на ковре у Аниных ног, курила, затягиваясь сильно и впустую, выпуская густой белый дым, и резкими щелчками сбрасывая пепел. От этого огонек на сигарете торчал остро и криво.
- Кури потише, - сказала Аня, скрывая внезапное раздражение.
- Значит, разводиться не надо? – Даша погасила сигарету.
- Мне – не надо. Мой муж все терпит. У него деньги, статус, и вообще святой человек. Ребенок в хорошей школе, потом поедет учиться в Германию… Чего еще надо? А то разведусь, и окажется, что у Алеши сейчас трудный период, что он, сука, ищет себя. И вообще «дело не в тебе, а во мне, ты же умная, ты всё сама поймешь». Тьфу!.. А так я для него всегда лакомый кусочек. В случае чего – сегодня не смогу, сегодня мы с мужем идем на прием к британскому послу…
Даша слушала ее, приоткрыв рот.
- Вот кому надо разводиться, так это тебе! – сказала Аня. – Он, сволочь, тебя всю истратил. Дети почти выросли. Разводись, для себя поживи.
- В смысле – для новой любви?
- Господи!
- Ну, для секса, да?
- Ой, да при чем тут секс! – Аня старалась не смотреть на увядшую Дашину шею, на ее руки с короткими ногтями. – Ну, нет, конечно, если повезет, то да, конечно, секс, дай тебе бог, но не в том дело. Для себя поживи, дурочка! Для себя!

Через неделю Даша ехала в Питер на «Сапсане». Решила съездить к подруге, в кои-то веки. Аня права – надо хоть чуточку пожить для себя.
Приятный мужской голос сообщил, что следующая станция - Окуловка, стоянка одна минута, и что не надо выходить из поезда, если это не конечный пункт вашей поездки, и повторил это по-английски с потрясающим британским произношением.
Какие-то мужики достали сигареты и потянулись к дверям, чтоб успеть хоть пару затяжек. Даша попросила сигарету у одного такого.
Вышла на перрон. Прикурила у рядом стоящего. Затянулась.
Посмотрела вниз, на рельсы, на тяжелые иссиня-серые колеса.
Вспомнила мужа, его рестораны и измены, свои беременности, роды, болезни детей, бесконечную обидную тоску. Сейчас поезд тронется. Один шаг. Всего один шаг.
Она сильно затянулась, выбросила сигарету на рельсы.
Зажмурилась. Отошла на шаг в сторону, вдоль вагона. Пригнулась.

- Стойте! – раздался властный голос, и кто-то сильно схватил ее за руку выше локтя, отдернул от этой страшной щели и втолкнул в закрывающиеся двери.
Поезд тронулся. Она обернулась. Это был немолодой мужчина со строгим гладко выбритым лицом.
- Пойдемте со мною, - он взял ее под руку и ввел в вагон первого класса, на ходу что-то сказав проводнику, отчего тот поклонился и спросил:
- Напиточки принести?
- Чуть позже, - сказал мужчина, усаживая Дашу рядом с собой. – Но вы меня, право, напугали, Дарья Александровна. – Она вопросительно взглянула на него. – Мы же с вами не чужие. Моя супруга, - желчно произнес он эти слова, – сестрица вашего мужа… Ну-с, как поживаете, любезная свойственница?
- Плохо, - сказала Даша. – Ужасно. Хотите, я вам всё вывалю?
- Не хочу, - сказал он. – У каждого своего горя достаточно. Мне тоже нечем хвастать. Вот еду по делам. А дела мои – материя скучная. Вы надолго?
- Не знаю. Я ведь не по делам, я так. Развеяться.
Он помолчал, достал визитку, вытащил авторучку.
- Вот мой мобильник. А вы дайте мне свой, пожалуйста. Буду счастлив пригласить вас на ужин. Прямо сегодня. В «Яхт-клубе». Вы согласны поужинать со мной?
- Конечно, Алексей Александрович! – сказала Даша.
- Спасибо, милая Долли! – сказал Каренин и поцеловал ей руку, легонько пожав ее пальцы.

clear_text