Гляди, как железная река течет снизу вверх по склону горы. Ты спи, если устал. Я и так все расскажу, ты и через закрытые глаза увидишь.
Красиво ведь, правда, да и гора наша красивой могла получиться, если б не эта беда.. А красная она потому что и глина и земля из которой ее сложили собирались поблизости от горы, а там все красноватое почему-то. И земля, и глина и песок. Вроде, как много крови тут пролили. Но, на давно пролитую кровь по-моему не похоже. Это так бабки говорят, только это вранье все, этому верить нельзя.
А гора – вот она. Мы ее строим, сколько себя помню, и железная река тоже - правда, по ней вагонетки с землей наверх шли.
Интересно на эту гору снизу взглянуть. Особенно когда поздно и закат, а солнце валится за горизонт и напоследок красное красным освещает. Любит оно значит гору нашу. Красное – значит люблю. И дорогу нашу наверх солнце тоже любит, я про железную реку не зря начал.
Я всегда считал, что думаю правильно, когда видел, как эти две железные палки под солнцем горят огнем, и как по ним наверх земля в вагонетках идет. Тут тоже вверх как-то думаешь. Хорошо это, дух захватывает. У меня раньше так было, когда я на море смотрел с обрыва. Синее там, и зеленое, где мелко, волновало это очень почему-то. Прошло потом конечно. Взрослый стал, что ли. Главное теперь – это гора.
И это было главное, это все тут понимали, и я тоже конечно. А на всю эту глину необъятную, пыль и гомонящий народ плюнуть надо. Главное – вагонетки с землей наверх идут. А, народ - он что, он всегда говорит. Наплевать на его говорения и забыть, вот что я думаю.
Говорят тут вообще много. И все по-разному, понять сложно, но я научился, дело ж надо делать. И если не понимать друг друга, так работа никак не выходит.
Вот мой друг, Джо, он слова тянул будто резинку, которую всегда жевал. Он все начинал со слова «хава»
Хава, блин, хавава. Потом уже понятное говорит.
-Зе стайт ин ит плейс, алекс, анд ай афррайд, фореве, еври дай анд ол найт. Ай хава, тфу бля его, вумен, лав ми, бат ситюэитет нот хиар ши, в черч пройдем, ай аск протекшенн ю ин май хоме-дом был там ты, так, со ноу ай донт андестанд понимаю.
Это он бормочет так. Непонятно конечно, но все ясно. Он же и друг мне. Я у него взял жестянку с монетами, его не было как раз, а мне надо было. А он застрелился потом, непонятно почему. Нас на работу повезли, ну мы к нему и заехали. А он мертвый лежит.
Ван тоже. У него еще женщина была - Мэй звали. Так вот они после работы за нами весь инструмент подбирали и чистили. Какой там инструмент, лопаты и ломы. Мы, как с горы спустимся, все в глине по уши, так покидаем все куда попало. А тут уж Мэй щебечет:
–Ниньха, тунг тай хань. И мень ты ха кайту, где блосил канк хуа танг джисай, салай ставлю завтла тоно-тони блать, топай палень туда, алеса, есть ты кобелевый дулитель.
Унд их либе ма кохунькай, Мей, потому что я любил тебя там, в сарае, где лопаты. Ван то и не знал, конечно, зачем ему это знать. А потом трактор вас обоих раздавил. Вот и лежишь, ты теперь Мей с Ваном своим в обнимку в земле под насыпью, где всех хороших людей кладут. Не в болото ж таких людей кидать, как воров.
А воров тут много, мы ж целый день на работе, гору и дорогу строим, а они шныряют и тащат, все, что плохо лежит. Гадость это чужое брать, так все тут думают, и мы строго тут завели поступать с такими гадами.
Я сам двоих воров недавно до смерти убил, вот смеху то было. Одна маленькая такая была, быстрая. Так она со столовой нашей таскала грязь всякую, что мы недоедали и к себе в нору таскала. А там, другая жила, похожая на нее, но побольше. Так она из того, что маленькая по корзинами и ящикам наскребет, себе и ей еду варила. А на работу не ходили они обе, куда там. Такие на работу не ходят. Ну, ребята как учуяли, что у них из норы едой пахнет, и жестянку нашли, в которой маленькая воду таскала, так сразу по справедливости все и решили. Я сам вызвался сделать с ними как надо. Гады они, потому что. Лопату мне дали острую, и я им обоим животы и разрубил. Долго они умирали, я не стал досматривать, надоело глядеть, как они воют и большая маленькую все к себе тянет и прижимает. А там уж прижимать то нечего, она сразу померла, у меня удар то твердый.
Ребята потом долго ржали и гоготали не по-нашему, Я их вообще понимать перестал потом. Главное, они все говорят чего то, ну или ржут, как всегда, а вместо слов одни пузыри вылетают разного цвета. У кого желтые, у кого фиолетовые. Это даже красиво – толпа людей, а над ними разноцветные пузыри облаком таким шевелятся. Только понять ничего нельзя.
У меня тоже теперь пузыри вместо слов. Темно красные такие, как у Мей между ног все было, а я помню, какого там цвета все было, и как там было, тоже помню. Или как то, что у этих, которых я убил, из животов натекло. А может цвета как то, что у Джо вместо головы осталось.
Это ерунда все, я этого ничего не помню, только как работать то теперь, когда все вокруг надсаживаются, жилы на шее надувают, орут, а вместо слов только пузырятся. А гору то надо достраивать, потому что это главное, я это точно знаю. А строить дальше не получается, потому что никто ничего сказать теперь не может. Я когда это понял, что больше ничего не выйдет, и гора наша и дорога стеклянная, все ни к чему, так пошел в лес, не помню дороги и там сел и завыл. Я думал, так правильно будет, сделать, что так поможет.
А как устал выть и глянул в небо, а оно выше горы, так понял, что там холодно все и ничего не нужно.
Первый раз со мной такое было, что я понял – все не нужно. Вообще все. И что теперь делать не знаю, и с кого хоть спросить за все это тоже.
Вот сиди теперь и гляди, какая она красивая - наша красная гора.
Нагляделся, ну спи, если можешь.