О своем творческом пути в России — от бит-квартета «Секрет» до группы Hippoband, от роли Бени Крика в «Биндюжнике и Короле» до Эрнста Любича в 3D-мюзикле Pola Negri — Максим Леонидов часто рассказывает в многочисленных интервью. А вот об израильском отрезке этого пути широкая публика почти ничего не знает. В интернете шесть лет жизни Леонидова в Израиле укладываются в пару скупых строк: «Репатриировался в конце 1990 года. Выпустил два альбома. В 1996-м вернулся в Санкт-Петербург». В интервью Jewish.ruмузыкант рассказал о том, почему на пике популярности оставил все и уехал на историческую родину, как учил новый язык, играя на сцене тель-авивского театра, и какие слова на иврите вытатуированы на его плече.

 — В 1990-е очень многие наши соотечественники уезжали в Израиль в надежде на лучшую жизнь. Вряд ли вы решили репатриироваться из соображений «все едут — и я поеду»? Вы ведь всегда старались уходить от мейнстрима? 

— Нет, конечно. Это как раз был не мейнстрим, потому что я был единственным рок-н-ролльщиком, который все бросил и уехал в Израиль. Как правило, тогда уезжали люди, которым здесь особенно нечего было терять. Надо сказать, мне было что терять, так что решение о переезде было, скажем так, велением души. Я всегда стремился жить так, чтобы получать удовольствие от того, что делаю. В то время закончилась моя работа в «Секрете», закончились восемь лет моей жизни, которые были связаны с этой группой. И, честно говоря, я просто не знал, чем мне заняться. Надо было, во-первых, отдохнуть, а во-вторых, изменить жизнь, поменять ее полностью. И мой отъезд в Израиль стал таким экстремальным шагом в этом направлении. 

— «Экстремальный шаг» пришлось сделать всей семье? 

— Да, мы уехали всей семьей: я с женой (актрисой Ириной Селезневой, первой женой Леонидова —Прим. ред.), мои папа и мама, дедушка с бабушкой. Дед был неродной, он вообще из Тульской губернии — туляк из крестьянской семьи, Иван Андреевич Поляков. Но мы все поехали. 

— А вообще связь с еврейством в вашей семье чувствовалась? 

— Никакого еврейства в моей семье не было. По крови оно было, конечно, но никаких традиций, обычаев не соблюдалось. У меня семья была абсолютно ассимилированная, ленинградская. Но морально я был готов влиться в новую культуру и был настроен сионистски, много читал и знал об Израиле. И я приехал готовый к абсорбции. Это очень важно, чтобы человек изначально был готов принимать то, что кажется чужим. Я не люблю, когда меня насильно куда-то втаскивают, а такое в Израиле тоже иногда случается: когда ты, например, не готов праздновать Песах со всеми, а тебя заставляют веселиться. Но если этот момент исключить, то все остальное, в общем-то, было вполне приемлемо. Я был готов если не стать израильтянином, то, по крайней мере, постараться быть не совсем чужим. 

— И как вам дался переезд? Тяжело было влиться в новую среду? 

— (задумчиво) Было ли тяжело? Наверное, мне было легче, чем другим. Все-таки ко мне, к нам с Ириной было привлечено некоторое внимание. Я практически сразу начал какие-то деньги зарабатывать — концертами, выступлениями. Сначала пел один под гитару в разных учебных заведениях, главным образом там, где были наши студенты. Они были страшно рады, что я приехал, восторженно встречали, потому что для них было важно, знаково, что я тоже с ними. Так что в этом плане мне было проще. А в остальном — так же, как другим. Я тоже изучал язык в ульпане, тоже не очень понимал, как платить за автобус, как в банке себя вести, с трудом выписывал чеки на иврите. В общем, это нелегкая штука — вливаться в чужую, абсолютно незнакомую страну. Это сейчас жизнь в России не очень отличается от того, как живут на Западе или в Израиле, а тогда мы ведь были как неандертальцы: у нас не было кредитных карточек, чековых книжек, мы не знали, как всем этим пользоваться. 

— Что вам в Израиле сразу понравилось, произвело впечатление? 

— Я, конечно, был тронут, когда соседи нам принесли какую-то еду, мебель, матрасы, хотя мы в этом, в общем-то, не нуждались. Так уж получилось, что мы много чего из вещей отправили отсюда. Да и переехали большой семьей, поэтому у нас была возможность на те деньги, которые нам выдали при абсорбции, снять большую квартиру в хорошем районе. Мы попали сразу в Рамат-Авив (престижный район на севере Тель-Авива — Прим. ред.), откуда я до конца своей оседлой израильской жизни никуда не хотел уезжать. Никуда и не уехал, потому что к хорошему быстро привыкаешь. Что еще мне в Израиле понравилось, — точнее, не понравилось даже, а просто потрясло, — так это Йом ха-Зикарон (День памяти павших в войнах Израиля и жертв террора — Прим. ред.) и Йом ха-Ацмаут (День независимости — Прим. ред.). Эти сирены невероятные, когда вся страна встает! Я, честно говоря, до сих пор испытываю гордость за то, что причастен к этому. И за то, что я израильтянин. 

— А что, наоборот, вызвало отторжение, неприятие? 

— Были, конечно, какие-то вещи, но мне неохота о них говорить… Ну вот, например, беспардонность. Я вообще ее нигде не люблю — ни в России, ни в Израиле. Другое дело, что в Израиле эта беспардонность вызвана не злобой, а просто тем, что так принято. В некоторых кругах — у рыночных ребят, мойщиков автомобилей — так принято разговаривать. То, что они друг на друга орут в течение десяти минут, совершенно не значит, что они испытывают какую-то вражду друг к другу. Но, тем не менее, я любое хамство не люблю, меня от него корежит. 

— Многие, кстати, считают, что всеобщее израильское «тыканье» звучит не просто панибратски, а именно что по-хамски. 

— Ну что вы, это-то как раз нормально, меня это абсолютно устроило, потому что это уважительное «ты», а не панибратство. К тому же, это «ты» никогда не отменяло обращений «адони» («мой господин») и «гвирти» («моя госпожа»). Это все равно уважение. 

— Известно, что репатриантам творческих специальностей в Израиле непросто устроиться, найти себя. У вас было по-другому. Вам повезло? Имя сыграло свою роль или что-то другое? 

— Вы знаете, все вместе как-то. Во-первых, очень помогло то, что художественный руководитель тель-авивского Камерного театра приезжал в Ленинград еще до нашего переезда. Он видел Ирину на сцене, и он ее ждал. Конечно, это не значило, что для нее там уже готовы были роли, она все-таки еще не знала языка. Но после нашего приезда в театре довольно быстро появился спектакль «Ахава русит» («Русская любовь»), где Ира играла отрывки из русской классики, и все это было объединено в некое такое действие. И это сделало Иру сначала заметной, а потом невероятно популярной среди израильтян, потому что она действительно очень быстро заговорила на иврите практически без акцента. 

— А ваша карьера в Израиле как складывалась? 

— В Камерном театре мы познакомились с людьми искусства, среди них был Эхуд Манор, знаменитый поэт-песенник, переводчик израильский, которого уже нет в живых. Тогда на телевидении выходила очень популярная передача, «Субботний вечер с Эхудом Манором», куда он нас с Ириной пригласил как гостей. Там я спел одну из своих песен на иврите, которую сам перевел, будучи совсем еще мало знаком с языком. Я рвался в бой, был настырным и, еще не овладев ивритом, уже пытался писать на нем стихи. Эту передачу увидели люди из звукозаписывающих компаний NMC Music и Hed Arzi Music. Они обе предложили мне контракты на выпуск альбома, мне осталось только выбрать ту, которая предоставит лучшие условия. Я выбрал NMC, и так потихоньку моя музыкальная карьера покатились: был записан альбом, я познакомился с музыкантами, собрал группу, начал играть в клубах, на всяких городских праздниках — где-то по-русски, где-то на иврите. Потом Эхуд Манор решил, что я могу исполнить роль фараона в мюзикле «Иосиф и его потрясающая полосатая рубаха». Я пришел на пробы и был утвержден. Тут же какое-то телевидение появилось, сериал, где я играл вместе с Ривкой Михаэли («Бетти Бен-Басад» — Прим. ред.). В общем, я не жалуюсь на свою творческую жизнь в Израиле. Главное, что мне было ужасно интересно, мне было что преодолевать. Я поставил перед собой сложную задачу, которую надо было выполнить, а это всегда подстегивает, не дает почивать на лаврах. 

— Как вам удалось так быстро выучить язык? Ведь уже в вашем первом израильском альбоме были песни на иврите? 

— Да, причем этот альбом на 80% был мной самим написан. Не без помощи старших товарищей, конечно, но тем не менее. Я считаю, что изучение любого языка — это просто вопрос мотивации. И способностей, конечно. Но артисты по натуре своей обезьяны, в хорошем смысле этого слова, они умеют подражать. Я говорю на иврите с каким-то общеевропейским непонятным акцентом: израильтяне чувствуют, что я иностранец, но не могут сказать, откуда именно. Потому что все типичные русские ошибки, на которые мне указывали, я изжил. 

Трудиться надо и как можно больше общаться. Самая большая беда многих русскоязычных жителей Израиля, как мне кажется, в том, что в повседневной жизни они употребляют очень ограниченное количество слов, остальные им просто не нужны. А если ты артист и работаешь с текстом роли, со сценарием, никто не делает никаких скидок на то, что это не твой родной язык. Вот, например, в «Иосифе» сон фараона вообще написан с употреблением библейских выражений из Ветхого завета, но мне нужно было все это понять, выучить и играть. Я думаю, что в этом дело: если ты работаешь в коллективе, в котором все говорят на иврите, где нет никаких поблажек и где тебе еще надо играть какую-то роль, волей-неволей начинаешь говорить.

— Для кого вы играли — для тех, кто жил в «русском Израиле», или для тех, кто пытался ассимилироваться? 

— Да по-разному было. Бывали концерты в университетах для русских студентов — они вели себя соответствующе, и было понятно, что и для кого я играю. Или концерт, например, в Араде по случаю дня города. На таком концерте среди прочих артистов должен быть кто-нибудь из России — вынь да положь. А выбор в Израиле был не слишком большой, поэтому ко мне часто обращались. Вот там самая разная, как вы понимаете, публика может быть — от эфиопской до русской. Кому-то ты интересен, кому-то не очень, кто-то вообще жарит шашлыки, пока ты поешь. 

— Не переживали из-за того, что лишились своей публики, четкой «целевой аудитории»? 

— Я понимал, что ее нет, этой целевой аудитории. Изначально я, может быть, и питал какие-то иллюзии, но очень быстро лишился их. Я понимал, моя целевая аудитория в Израиле — это капля в море. Потому что остальные смотрят Первый канал, по которому показывают Киркорова и Пугачеву. Как и здесь, впрочем. 

— Вы как-то сказали, что разочаровались в своей эмиграции, потому что хотели начать международную карьеру, а Израиль не мог этого дать. 

— Когда ты молодой, когда тебе 28 лет, кажется, что весь мир лежит перед тобой. Конечно, мне хотелось выйти на международный уровень, но я не очень себе представлял ту нишу, которую занимает Израиль в мировой музыке. Я понимал, что это провинция, но почему-то думал, что можно жить в Израиле и петь по-английски, например. Оказалось, что это абсолютная утопия. Но, когда я это понял, уезжать из Израиля мне уже не захотелось, честно говоря. Да и в Россию я вернулся не потому, что не сделал международную карьеру, а потому что выполнил свою задачу: скажем так, я повзрослел. 

— Получается, Израиль стал для вас такой школой жизни? 

— Да-да. Мне требовалось повзрослеть — и в Россию я вернулся готовым к сольной карьере. Потому что в 28 лет я к ней еще не был готов. Мне для этого нужен был какой-то абсолютно экстремальный отрезок пути. Чтобы он меня мобилизовал, чтобы совсем выбил из той колеи, в которой я уже начал увязать. 

— То есть почувствовали, что повзрослели, и вернулись? Или был какой-то конкретный случай, после которого вы решили: все, не могу, возвращаюсь? 

— Это происходило постепенно. На четвертом году моего пребывания в Израиле у меня в очередной раз появился [Андрей] Макаревич с идеей сделать передачу о путешествиях («Эх, дороги» — Прим. ред.). Он пригласил меня стать соведущим этой программы. Мы ездили по всему миру, делали такие путевые заметки человека за рулем. Я стал меньше бывать в Израиле и больше за рубежом, в том числе в Москве. Я видел какие-то перемены. Знаете, тогда общество питало надежды, что наконец-то что-то изменится. И, несмотря на весь ужас этих бандитских 90-х, все понимали, что вот это временно, а есть что-то главное, какие-то демократические идеалы, к которым страна стремится. Я был вдохновлен этим. А еще больше был вдохновлен тем, что появился частный бизнес: открылось много частных студий грамзаписи, чего, конечно, не было, когда я уезжал. Появилась возможность зарабатывать деньги, рубль стал более или менее конвертируемым, можно было жить. 

Ну а главное, я, действительно, повзрослел, понял, что могу делать что-то другое — самостоятельно, сбросив с себя рюкзак, на котором написано «Бит-квартет “Секрет”». Это было очень важно, я ощутил себя вновь готовым писать песни на русском языке. И я стал их писать. А когда пишешь, тебе нужен тот, кто будет слушать. Все эти люди здесь. 

— Но Израиль не забываете? Бываете там? 

— Каждый год бываем всей семьей. Иногда ездим в Эйлат, а в этом году просто были в Тель-Авиве. Ну, Тель-Авив вообще мой любимый город, потому что город, в котором ты прожил шесть лет, не может быть нелюбимым. Я люблю туда ездить. Это такая большая закусочная на берегу моря, но мне в ней хорошо, я хорошо там себя чувствую. На самом деле, в каждый свой приезд я стараюсь как минимум четыре места посетить: Тель-Авив, Иерусалим, Кейсарию и Тверию. С озером Кинерет много чего связано, там действительно есть места силы по берегам. Люблю Кейсарию, потому что это дыхание времени, и каждый раз к этому прикоснуться и интересно, и волнительно. Ну а Иерусалим я люблю, потому что это Иерусалим. 

— Говорят, что вы сделали себе татуировку с именами детей на иврите. Это правда? 

— Да. 

(Показывает левое предплечье, на нем татуировка: два имени на цветочном фоне.) 

— А почему на иврите? 

— Ну, было бы странно, наверное, если бы здесь по-русски было написано «Маша» и «Леня». Все бы читали, и вообще. А так я знаю, что это имена моих детей, а для остальных это какие-то закорючки. 

— Вы не планируете вернуться в Израиль — надолго, навсегда? 

— Моя работа здесь, а я заложник своей профессии. Но если меня каким-то образом вынудят не работать в этой стране, то единственное место, куда я поеду жить, — это, конечно, Израиль.

Беседовала Анна Краснова