Пьянству – бой!

В нашей образцово-непьющей семье эти истории вспоминают с удовольствием. Почему – спросите вы? Да потому, что они делают нас не такими святошами в собственных глазах. Да, и нам ничего человеческое не чуждо! И мы были как все в России, хотя бы один раз в жизни. Особенно любят вспоминать историю, которая приключилась с моей мамой. Я в этой истории принимала непосредственное участие. Все произошло летом. Только закончились занятия в школе и я радовалась свободе. Мама тоже была на свободе, но свобода ее угнетала. Она развелась с моим папой и болезненно воспринимала все, что касалось ее прошлого. А «прошлое» являлось часто, меня проведать. Папа с виноватым видом долго зашнуровывал ботинки в прихожей и смотрел грустными глазами, как я стою у двери с отметками моего роста. Мама чувствовала себя премерзко, ведь развод – это была ее инициатива. Вот однажды в воскресенье к нам в гости приехала тетя Ирэн, мамина кузина. Она была высокой, красивой и тоже свободной, как и мама. Им было о чем поговорить. Пока эти две несчастные женщины изливали яд, обсуждая свою неудавшуюся семейную жизнь, я гуляла во дворе. Как только становилось тепло, дома меня почти не видели. Я все время проводила на улице. Там я носилась, как угорелая в компании таких же шумных деток. Лето начиналось для меня с ободранных локтей и коленей. На них быстро образовывались незаживающая корка. Если меня успевали поймать, когда рана еще не подсохла, то мазали ее йодом, звери. Я орала. Потом меня перевязывали, и я становилась похожей на раненного бойца. Бинты снять сама я не могла, он присыхали намертво. Чтобы освободить меня от грязных бинтов меня запихивали в ванну, и отмокшая марля отваливалась сама. Из-за этих ран, папа меня называл «Броненосец Потемкин», но я опять отвлеклась. В то лето все девочки из нашего двора носили аккуратные стрижки. Они казались очень взрослыми без бантиков и стильными, как сейчас говорят. Только я одна мучилась с косами. Они весили, наверное, четверть моего веса и съедали целых полчаса драгоценного утреннего времени. Представьте, что вам надо отдать полчаса в день на то, чтобы сидеть неподвижно, пока бабушка выплетает двойную корону. Кому нужна эта корона, когда на дворе солнышко, тепло масса интересных дел. Каждый день меня выпускали на улицу нормальным ребенком: косы, бантики, синяя плиссированная юбка, шелковая блузка, кружева, носочки белые, босоножки. Вечером приходило чудо-юдо с расплетенными косами, потерянными бантами, часто и носками.
Бабушка сердито говорила:
- Повернись, горе мое.
Я поворачивалась, и раздавался бабушкин стон. Если у меня хватало ума перед приходом домой обобрать репейник с юбки спереди, то перевернуть юбку я не догадывалась. Репьи, плотной кучкой по три четыре катышка висели на юбке, превращая ее в мятую скукоженную тряпку. Из под юбки белели трусы. Колючие соцветья - эти метательные снаряды, верное оружие детских войн часто попадали мне в волосы. Вам когда-нибудь приходилось вытаскивать репейник из волос? Это мрак. Косы надоели мне ужасно, и я умоляла меня постричь. На что слышала всегда решительное «нет». В то злополучное воскресное утро мама была в особенно гадком настроении, Ирэн тоже. Неизвестно кому из них в голову пришла гениальная идея выпить коньяку. Нарядная бутылка, вся в медалях, подаренная моему деду на день рожденья еще зимой стояла в серванте, как украшение, нераспечатанной. Мощный заряд оптимизма, вместилищем которого была драгоценная лоза, выросшая на склонах древнего Арарата, хранился упрятанный под пробку. И его выпустили, этого веселого джина. Когда я пришла домой пописать, на тахте глупо хихикали, как маленькие девочки, моя мама и тетя.
- Лиля, тебе чего? – спросила мама.
- Жарко, - заныла я, - косы жаркие, мешают.
- Ой, тоже мне п-пролема, давай тебя подстрижем, - отважно сказала Ирэн.
- Да, двай,- подхватила мама. Н-неси ножецы. И сделала странный, неловкий жест рукой.

Вы видели когда-нибудь как стригут барана. Что-то подобное проделали со мной. О кос остались неровные пряди, которые тут же встали дыбом но моей голове. Я стала похожа на темно-рыжий одуванчик, но несколько кособокий.

Какое из воспоминаний детства наполняет вашу душу ощущением безграничного счастья? Вы не помните? А я помню. Это была первая в моей жизни поездка к морю. Еще долго после этого я рисовала синий горизонт и закрывая глаза представляла море, еще ракушка у уха помогала. Мне тогда было шесть. Мама получила отпуск в сентябре. Что ее подвигло отправиться на Кавказ одной с ребенком, папа «завис» с очередным заказом – загадка… Возможно приближение зимы, которое угрожало моими обильными соплями. Южный организм с трудом переносил московскую зиму. Под угрозой соплей были куплены билеты, у подруги взят адресок к хозяйке домика на морском берегу и мы поехали в город со странным названием Новый Афон.
Первое что меня поразило по приезде еще на станции – это камни. Они были свело серые, что не удивительно, и круглые. Без выступов и неровностей. Городской ребенок в первый раз увидел гальку. Набрав полные карманы чудесных камней я еле-еле волочилась за мамой, которая несла тяжелый чемодан преимущественно с моей одеждой. И тут я увидела пальму. На пальме росли бананы, не те, что продавались в магазине. Те были большие и желтые. Эти же были маленькие и зеленые. Я закричала.
- Мама, смотри, это дети бананов.
Мама посмотрела на меня свирепо. Тащить чемодан было тяжело, но тут мы пришли. Хозяйка оказалась приветливой женщиной кавказкой национальности.
-Как тебя зовут? - спросила она. Мне захотелось повоображать и назвала свое полное имя.
- Лилиана.
Читать далее...

Очень скоро Гамлет заскучал. Наши девичьи разговоры были ему не интересны, и он стал ходить с нами в гости к своим друзьям. К счастью у них тоже были младшие братья и сестры. Так я попала в соседние дворы. Они не очень отличались от нашего. Все те же столы под развесистыми деревьями, виноградные беседки, густые заросли ипомеи, оплетающей открытые галереи вокруг домов со звонкими цикадами, прячущимися в их листве. Во время этих визитов Марго сделала неожиданное открытие. Можно прослыть, как говорят сейчас ,«крутой» если показав на меня громко объявить:
«Это Лилиана, ее зовут как мою маму, она приехала к нам из Москвы». Услышав подобное заявление, что можно было подумать? Что мы родственники, конечно. Так и думали, видя наше небольшое сходство, усиленное одинаковыми прическами. Марго задирала нос, ни у кого в округе не было московской родни. Вот попав в очередной двор Марго поделилась этой новостью с пузатым карапузом, но ее услышали старики, которые в тенечке играли в нарды. Они нас позвали. Марго заметно струхнула. У нее нос побелел. Одно дело обмануть детей, а старики – ой–ей, это уже серьезно. Седой кавказец посмотрел на меня внимательно из-под черных бровей взглядом моего дедушки Михаила, папиного папы. Мне совсем не было страшно. Я сказала:
- Здравствуйте!
На что, услыхала целую речь на абхазском.
- Я не понимаю, - привычно ответила я.
- Вай, что за люди. Почему ребенка родному языку не учат, - сказал старик, идите играйте, - и потерял ко мне всякий интерес.

Мы и пошли, а Марго заметно приободрилась, ее выходка, кажется, осталась без последствий, но это пока без последствий.
А наши приключения продолжались. Дядька, видя как мы с Марго грустим под шелковицей, однажды пожалел нас и принес нам краба. Он увлекался подводной охотой. Подстрелил краба и принес мне в подарок. На Марго краб не произвел впечатления, она их много видела, а для меня, просиживающий на даче на берегу ручья долгие часы с сачком для того чтобы выловить жалкого пресноводного моллюска, краб был царским подарком. Но как его сохранить? На следующий день мне принесли его уже сваренного. Краб стал из серого розовым, и ему еще предстояло высохнуть. Сначала я его оставила в комнате, на тумбочке, но краб неприятно пах. Я осторожно перенесла его на окно, которое всегда было открыто. Тут же появился Занге, виляя хвостом. Он положил лапы на подоконник и ткнул краба носом. Весь его вид говорил, о том как он счастлив повстречать тут меня, такую добрую владелицу замечательного противно пахнущего краба. Занге сказал:
- Иааф!, - и вздохнул.
- Фигушки тебе, - сказала вредная я. Мне подарили, - и унесла краба опять на тумбочку .

Припоминаю я также и заведения последнего разряда: трактиры с шумными оркестрами, пивные, где встречались извозчики и бандиты и где из-за гостей, имеющих привычку к воровству, металлические кружки, как псы, держались на цепи. Раз – ина цепь! Цветными занавесками, портретом его превосходительства, который смачно поедает жирного гуся, привлекали эти трактиры голодных и жаждущих. Предлагали они сливовицу, горячий крупник и славные львовские «розолисы». Нарисованные на бляхе пьяницы, бородатые короли Гарбринусы в коронах набекрень, верхом на бочках, лопаются от смеха. Пенное пиво льется из пузатых кубков в их руках, и льется оно рекой через историю завоеванных народов – как жертва для богов войны. В других местах, усатый Заглоба с брюшком, толстым, как бочка, мочит поросячье свое лицо в окотинском пиве, и слышится адская икота, и ощущаются идущее из глубины шинка сивушные пары, перемешанные с запахом укропа и огурцов, которые в огромных банках стоят на окне рядом с бутылями с вишневкой, и киснут, пока не скиснут, как скисаем и мы на этой грустной чужбине… Опять я вдыхаю благородный аромат далматинских вин в магазине фирмы «Дидолиц и Припиц» на улице Чарнецкого. Дидолили там и припилили золотисто-жемчужную злотарицу, вспоминая при этом солнечный Дубровник.
Где бы я не путешествовал, меня преследуют также запахи львовских кондитерских и магазинов, где продавались фрукты, колониальные товары, чай и кофе Эдмунда Редля и Юлиуша Менла. Преследуют – это не совсем то слово, потому что «преследование» – неприятное слово, а те запахи были великолепны, хотя и вызывают слезы. Сколько раз, возвращаясь из большого мира во Львов, я находил все его запахи на своих местах. Наверное, они все еще там, потому что труднее всего уничтожить или прогнать запахи. На самом деле, я не знаю, что это – уже старость или я просто потерял нюх в эмиграции, но я больше не ощущаю запаха цветов, деревьев, или тут действительно ни чем не пахнет? А между тем, Львовские парки переехали сюда вместе со мной, со всеми своими деревьями, цветниками и посадками. И львовские аптеки, кафе и фруктовые лавки переплыли океан, и через столько лет они живы во мне. Даже одно воспоминание о них уже наполнено запахами. А может, это совсем не запах Львова и его чудесной флоры, а только запах нашей молодости?
Пейте нектар из кубков, которые нам подсовывает обманщица-память, и пусть оглушит нас до одури симфония Львовских ароматов. Ведь тамошняя флора – это не все, чем Львов может удивить. Там даже звуки пахнут. Пахнут экзотикой даже фамилии. Послушайте – Стец, Мрыц, Кипа, Тепа, Ихма, Охлы, Паздко, Кысяк, Схубут, Куэст, Кахлик, Кжехлик, Новосад, Майсарек, питолай, Салабан, Надер-ножка, Долупил, который имел дочек – Долупянек. Дальше: Влацоцк, Пассакас, Гаралих, Рамашлан, Миколах, Чамайда, Чачкес, Коркис, Кикенис! Около Лычаковского кладбища изготовляли гранитные надгробия резчики по камню: Джованни Джулиано и Сын. Наверху улицы Коперника, около самого трамвайного депо, держали свои мастерские три слесаря: Опрыск, Чепил и Плудра. Долго я раздумывал, что это за болезнь, которую « чепил» пан Опрыск, а в те критические годы – под влиянием музы Ипохондрии – даже боялся, что я тоже ею заразился. Соседство с Румынией наверняка повлияло на экзотический вид кратких имен, таких как ( врожденная скромность говорит мне, что нужно начать с собственного имени) – Йозю, Бизю, Бузю, Филю, Милю, Дзюню, Маню, Луку ( от Людовика), Плодзю (Стафф), Веку ( не знаю даже от какого имени). Понятно, что во Львове пили и вино, и пиво.

Первое море

Какое из воспоминаний детства наполняет вашу душу ощущением безграничного счастья? Вы не помните? А я помню. Это была первая в моей жизни поездка к морю. Еще долго после этого я рисовала синий горизонт и закрывая глаза представляла море, еще ракушка у уха помогала. Мне тогда было шесть. Мама получила отпуск в сентябре. Что ее подвигло отправиться на Кавказ одной с ребенком, папа «завис» с очередным заказом – загадка… Возможно приближение зимы, которое угрожало моими обильными соплями. Южный организм с трудом переносил московскую зиму. Под угрозой соплей были куплены билеты, у подруги взят адресок к хозяйке домика на морском берегу и мы поехали в город со странным названием Новый Афон.
Первое что меня поразило еще на станции – это камни. Они были светло серые, что не удивительно, и круглые. Без выступов и неровностей. Городской ребенок в первый раз увидел гальку. Набрав полные карманы чудесных камней я еле-еле волочилась за мамой, которая несла тяжелый чемодан преимущественно с моей одеждой. И тут я увидела пальму. На пальме росли бананы, не те, что продавались в магазине. Те были большие и желтые. Эти же были маленькие и зеленые. Я закричала.
- Мама, смотри, это дети бананов.
Мама посмотрела на меня свирепо. Тащить чемодан было тяжело, но тут мы пришли. Хозяйка оказалась приветливой женщиной кавказкой национальности.
-Как тебя зовут? - спросила она. Мне захотелось по воображать и назвала свое полное имя.
- Лилиана.
- Вот и хорошо. Я тоже Лилиана. А это моя дочь – Марго. Из-за спины женщины показалась девочка.
- Только она не говорит по-русски. Она еще в школу не ходит.
Девочка была милая. У нее были черные глаза, как у меня и волосы ее тоже напоминали густую овечью шерсть. Но мои были каштановые с рыжиной, а у нее черные. Но прическа… Волосы Марго были затянуты у ушей в два пушистых длинных хвоста с пластмассовыми красными божьими коровками. Мне так причесываться не разрешали бабушки. Хвосты были моей давней мечтой. Тут я заметила, что Марго внимательно рассматривает мою прическу. У меня же на голове были заверчены две косы, которые наподобие бараньих рогов огибали уши и крепились бантами. Эта прическа так и называлась «рога с бантами». Еще в моем арсенале красоты числились: корона, двойная корона, корзинка, короткая корзинка, бублики и еще с десяток вариаций причесок, которые помнили мои бабушки с гимназических времен. Была еще прическа, которую папа называл жженый пудель. Перед походом в театр бабушка доставала орудие пытки – щипцы. Их клали на газовую плиту и раскаляли до красноты. Потом мою несчастную голову делили на пряди и час, а то и полтора завивали волосы в локоны. Овечья шерсть превращалась в аккуратные тугие колбаски, напоминающие пружины. На эту конструкцию крепился единственный бант. Я в таком виде напоминала пуделя Артемона из книжки про Буратино. Когда меня завивали, то кончики волос всегда обгорали и их срезали. Запах паленых волос полз по квартире, достигая чувствительных папиных ноздрей. Вот отсюда и название – жженый пудель. Но я отвлеклась.
Читать далее...

Сойдем, пожалуй, с неба на земную твердь раз так и тянет нас в кабак. Немало их было во Львове, каждый из них имел свою ауру и привлекал различных гостей. В основном это были кафе типа viennois, с тремя стаканами холодной воды, которую подавали к маленькой чашечке кофе, заведения с менее или более привлекательными кассиршами, которые выдавали кельнерам контромарки, ложечки и сахар. Кельнеры или, иначе, «обержи», набирались чаще всего из немецких колонистов и именовались – вechtloff, или – «бизанц». В любое время дня можно было войти в любое из больших кафе и позвать « пан бизанц», и точно, тут же оказывался он, его высочество в смокинге, и любезно отвечал «Слушаю Вас, пан советник» (граф, ваше благородие, пан профессор, доктор). « Пан бизанц! Счет!», «пан вechtloff – капуччино» - вот как звучит эхо уплывающего времени.
Существовали во Львове кафе, где собирались только мужчины. Появление такой себе блондинки в «Европейской» на соединении улиц Ягелонской и Третьнго мая, было тревожной редкостью, хотя в те давние времена некоторые дамы могли заниматься бизнесом.
Зато в других, также процветающих кафе, полно было женственности самых рахных оттенков волос, возраста и туалетов. Odor feminae (запах женщины) придавал этим заведениям дразнящий, великосветский аспект, и приглашал окунуться в мечты о приданом, к некоторой трезвой медитации. Вспомним, прежде всего, артистическое кафе «Искусство», на первом этаже пассажа Андриолини, где специально пригашали свет для настроения, когда длинноволосый скрипач Вассерман играл Traumerei Шумана. Славное литературное кафе Шхнедара я помню, как в тумане. Перед тем, как дом, где находилось кафе, был разрушен, я заходил туда всего один только раз, и то не как гость, а по делу к одному официанту, который был отцом нашего товарища, Кази Пирского. Казя Пирский умер от чахотки во втором или третьем классе. Позднее, уже как завсегдатай этого кафе, я часто встречал Пирского-старшего, работающего по-прежнему официантом в различных заведениях, но я до сих пор вижу, как он плакал над гробом сына.
Особое впечатление производили на меня знакомые кельнеры кафе «Рим», когда они как гости сидели в кафе напротив – это кафе называлось «Ренессанс», и заставляли себе прислуживать работающих там коллег. Они одевались в вызывающе яркие пиджаки и носили цветные галстуки. Это был их праздничный наряд. Черные рабочие смокинги и фраки в это время отдыхали дома, проветривались, испуская пары тяжелого повседневного труда.
С кафе «Ренессанс» связано у меня одно воспоминание, которое до сих пор неаполняетменя гордостью. Я всегда любил Ренессанс, но то что я пережил в кафе «Ренессанс» на улице Третьего мая и Костюшки – квалифицировало меня скорее, как человека средневековья. В этом кафе я одержал победу над искушением дьявола. Во время моей короткой учительской карьеры я должен был вопреки своей природной мягкости, ставить двойки, как ученикам, так и ученицам. Упомянутый выше дьявол, фигура скорее средневековая, уж точно не принадлежал времени Ренессанса, воплотился тогда в образе некоего адвокатского чиновника. Advocatus diaboli (адвокат дьявола) – не всегда сам дьявол, но тот чиновник, несомненно им был. Пригласил он меня на вечер в кафе «Ренессанс», известное своей прекрасной кухней и богатым винным погребом. Не предвидя западни, принял я это приглашение. Пришел я когда большой оркестр под управлением известного Шхватманоффа уже настраивал инструменты для попурри из «Тоски». Как только я вошел и позвал знакомого официанта, надеясь только на чашечку кофе и пироженное, как вокруг меня стали собираться официанты и с подозрительной любезностью принялись накрывать стол снежно белой скатертью. Другие официанты в то время уже несли серебряные приборы, ставили передо мной тарелки с холодным мясом и рыбой по-европейски и по-арийски, специальные официанты открывали в это время бутылки с водкой и ромом – еще минута – и появятся ведерки с шампанским во льду и пробки вот-вот полетят вверх.
Начали мы беседовать. От водочка - до шиночки, от бифштекса - до шницеля, и тут показалось шило из мешка. А, оказалось, как выяснилось из разговора с чиновникам, что дочка одного из владельцев «Ренессанса» - моя ученица в гимназии, которая за неприязнь к «Пану Тадеушу» заслуженно ожидала от меня плохой оценки. Это торжество было только артиллерийской подготовкой к генеральному штурму, к которому готовился приступить дьявол-чиновник, предлагая мне взятку за хорошую оценку. Подобные вещи практиковались в Австрийской Галиции и Лодомерии с Великими и т.д. и т.п., и в первые годы независимости надеялись, что и дальше так будет продолжаться. Надеялись, и не без причины, что тело учительское, как и другие тела, является слабым и грешным. Правда, я не швырнул в дьявола чернильницей, как Мартик Лютер,даже бокалом не швырнул, но читатель, наверное, уже представил, с каким возмущением я откинул снежно-белую салфетку и закричал «Счет!» . Дьявол не дал, конечно мне заплатить, а я не хотел с ним спорить в переполненном зале при звуках попурри из «Мадам Баттерфляй», покинул кафе, не заплатив по счету. До сих пор, почти четверть века, я не могу заснуть, когда думаю об этом. Засыпаю только тогда, когда вспоминаю, что, решив, будь, что будет влепил я «ренессансной» уцченице двойку, выражаясь по-львовски – «drut».
Сейчас и она, и ее отец, чиновник – искуситель, это, несомненно, только тени. Слышу их смех. Слышу кошмарный стук костяшек домино в Кафе, давно стертых с лица земли. Духи посетителей призывают духов официантов и просят подать газеты, в которых ничего не напечатано, кроме нескончаемых списков убитых и замученных жителей города Львова. Умершие перекидываются в карты, умершие играют в бильярд. На столах, оббитых зеленым сукном, людские кости, как бильярдные шары. Тени кассирш звенят ложечками о металлические подносы, на которых тени официантов разносят напиток забвения.

Друзья мои, вы рано расслабились. Египтяне продолжаются теперь в виде пьесы. Буду сюда кропать понемногу.

Скорпион
Действие первое

Ири над полудохлой кошкой, которую ужалил в лапу скорпион.

Ири: Ра, помоги своей дочери, которая на пустынной дороге встретила одинокого бойца и он ужалил ее в лапу. Она пыталась высосать яд, но он проник глубоко в ее конечности. Ра, исцели свою дочь! (Гладит кошку) Ра в твоей голове, Ра в твоих ногах, Ра в твоем туловище. Ра в твоем хвосте. Ра-Ра-Ра!
Тейе: Может хватит причитать над дохлой кошкой?
Ири: Она еще жива!
Тейе: У тебя есть дела поважнее, чем кудахтать над этой падалью. Лучше попроси у Ра любви твоего брата.
Ири: Мой брат меня любит.
Тейе: Он не любит тебя, как нужно. Иначе ты давно бы нарожала ему сыновей.
Ири: Для детей у него есть Нефертити и наложницы. Мы с ним очень весело проводим время.
Тейе: Катаясь на лодке по Нилу у всех на виду и распевая глупые гимны, которые он сочиняет во славу Атона?
Ири: Он сочиняет прекрасные гимны и веселые песни, тоже.
Тейе: От пения песен детей не бывает, иначе у тебя был бы целый выводок, как у Бастет. Ты приносила бы 6 сыновей каждый сезон. Может мне принести в жертву Бастет твою кошку? Она и так почти умерла.
(Ири прижимает кошку с подушкой к груди, пытаясь защитить)
Ох, Атон не помог, не слышит Ра мои молитвы. Пора вспомнить старых богов и хитрая Бастет как нельзя лучше подходит для этой цели. Дай сюда твою кошку, я передам ее жрецам. Они вынут из нее мозг, набитый мечтами о рыбе и лежанке в тени тамариска. Обмотают тело чистым полотном. На голову пришьют маленькие кожаные глазки вместо этих наглых глаз, которые светились в темноте на пороге твоей комнаты. Вместо ушей у нее появятся два треугольника, свитых из полотна, а усы сделают из пакли. И станет твоя кошка наконец красивой. Ха-ха-ха. Ну, что плачешь, я пошутила. Не нужна мне твоя кошка!

Продолжение будет и ошибки я тоже исправлю.

- Тепло, светло. Первое апреля и птички уже поют, а мне – на работу. Плетусь еле-еле. Блин, на жвачку наступила, прилипла намертво к шпильке, не отстает – за-ра-за… Какие странные - эти двое. Нет, что одеты так, это – ничего, мы ко всему привыкли, но вот, как они идут. И говорят с акцентом:
- Ты ногу став ро-овно, з носка – на пьятку, и знова – носок, пьятка, носок, пьятка. Вот, как я. Ходить – это трундно. Сей час будем пово-рачивать, направо или налево. Не знаю, всегда путаю. Делай, как я, вон те двери. Не змотри назат. На нас никто не змотрит. Тут вообще никто ни на кого не змотрит.
Первый благополучно вписался в поворот и почти прошел в распахнутые двери аптеки. Второй, старательно выворачивая ступни, последовал за ним, но неудачно. В двери он не попал и с треском долбонулся головой о косяк. Звук получился странный, какой-то глухой. Ничуть не смутившись, неловкий посетитель собрал волю в кулак и со второй попытки миновал дверной проем. Его ярко-оранжевая куртка, надетая на зеленую рубашку в клеточку поплыла, размытая стеклом витрины, к кассе. Я же занялась проклятой жвачкой и когда уже решила, что придется искать место, где можно снять обувь, эта дрянь наконец отцепилась.
Тут вышли двое странных парней. Походка у второго стала получаться. Они двинулись к переходу. Я шла за ними, нам было по пути.
- Прикалываются, - подумала я. Сегодня же первое апреля.
Из кармана оранжевой куртки вдруг вытянулось щупальце с глазом на конце, и прежде чем неловкая рука запихнула его обратно, глаз успел мне подмигнуть.


"Вот такой весенний рассказец у меня написался... Мое первое ненаучно-фатастическое произведение. Может это фентези? Интересно, можно из этого саженца вырастить Властелина колец?"

"Назад в СССР, назад в СССР", – поется в популярной песенке. Это было так давно, ужасно давно, но помнится все, как будто было вчера. В те далекие времена нас часто мучил голод. Нет, не подумайте, что нам нечего было есть. Вот этого как раз хватало, иногда даже слишком.
А все от того, что в моем отчиме, очень редко, не чаще раза в год, но просыпался еврей, мирно дремавший на дне его генетической памяти. Далекие предки, коротавшие свой век на пороге собственных лавочек, или путешествовавшие с караванами заморских товаров взыгрывали в его крови и звали на подвиги. Тогда полковник кидался в предпринимательскую деятельность. Например, доставал большой крепкий чемодан в чехле из маскировочной ткани, сдувал с него пыль и летел в далекий город Владивосток. Билет полковнику полагался бесплатный и никто не спрашивал за каким лешим его понесло на другой конец континента, не за туман же в конце концов, как поется в другой глупой песне. Ох, не за туманом ехал туда мой отчим. Назад он возвращался с полным чемоданом икры, красной рыбы, сушеных кальмаров, которых тогда вообще никто во Львове не видел, и прочих деликатесов, вроде плавников акулы и консервов из мяса кашалота. Частично эта роскошь распродавалась знакомым с прибылью, но что-то оставалось для внутреннего потребления. Вы когда-нибудь икру под шубой пробовали? То-то…
Читать далее...

"Назад в СССР, назад в СССР", – поется в популярной песенке. Это было так давно, ужасно давно, но помнится все, как будто было вчера. В те далекие времена нас часто мучил голод. Нет, не подумайте, что нам нечего было есть. Вот этого как раз хватало, иногда даже слишком.
А все от того, что в моем отчиме, очень редко, не чаще раза в год, но просыпался еврей, мирно дремавший на дне его генетической памяти. Далекие предки, коротавшие свой век на пороге собственных лавочек, или путешествовавшие с караванами заморских товаров взыгрывали в его крови и звали на подвиги. Тогда полковник кидался в предпринимательскую деятельность. Например, доставал большой крепкий чемодан в чехле из маскировочной ткани, сдувал с него пыль и летел в далекий город Владивосток. Билет полковнику полагался бесплатный и никто не спрашивал за каким лешим его понесло на другой конец континента, не за туман же в конце концов, как поется в другой глупой песне. Ох, не за туманом ехал туда мой отчим. Назад он возвращался с полным чемоданом икры, красной рыбы, сушеных кальмаров, которых тогда вообще никто во Львове не видел, и прочих деликатесов, вроде плавников акулы и консервов из мяса кашалота. Частично эта роскошь распродавалась знакомым с прибылью, но что-то оставалось для внутреннего потребления. Вы когда-нибудь икру под шубой пробовали? То-то… Так о каком же голоде речь? Нам нечего было читать. А читать очень хотелось, и не газету «Правда». Выручал самиздат. Раз в месяц моя мама шла на свидание с неким Лешей и возвращалась домой с поклажей. Это были стихи Мандельштама, Пастернака и Цветаевой перепечатанные на тонкой папиросной бумаге. Романы Булгакова, Оруэлла и иже с ними отксеренные нелегально в каких-нибудь НИИ. Вкусно попахивали небывалыми приключениями книги о рисунках в пустыне Наска, о фресках Тассили, и о людях, похищенных НЛО. Долг Леше приходилось отдавать натурой, и тогда в доме появлялась печатная машинка и мама по вечерам громко стучала по клавишам с феноменальной скоростью. Все это богатство не пряталось, а наоборот, лежало повсюду в нашем жилище. Мои подружки, после первого разговора с мамой сразу были записаны в идиотки, да и дома у нас постоянно торчала только Ванда, а Ванда и книги – ой, не смешите меня. Слова – самиздат я не знала. Что это все не законно и за это могут даже посадить, даже не догадывалась, пока у нас в школе не стали ругать какого-то Солженицына, который написал книгу с романтическим названием «Архипелаг ГУЛАГ». От такого названия в воображении возникала далекая цепь островов где-нибудь в тропическом море. Что такое ГУЛАГ я тоже не ведала.
- Вот бы почитать? – вздохнула я мечтательно.
- Ты что, дура?, - сказала Ванда, это запрещенная литература. За это знаешь что полагается?
- Слушай, а тебе не кажется странным, что эту книгу никто не читал, а все осуждают?
- А тебе не кажется странным, что у нас говорят, что в Америке бедность и безработица, а какие вещи оттуда везут! – сказала разумная Ванда.
Я была с ней согласна на все сто, у нас в стране много странного. Придя домой из школы я решила немного заняться рукоделием. Мне срочно понадобились оранжевые нитки и я полезла в мамин шкафчик, набитый всякими разностями, в виде пуговиц, ниток неходовых цветов и пяльцев для вышивания. Под коробкой со всей этой фигней лежала книга. Какая-то очень аккуратная, красивая маленькая книжица без картинок на обложке. «Архипелаг ГУЛАГ» – прочла я название, издано в США. Так, интересно. Я села на пол прямо пред открытым шкафом и …
«Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на
примечательную заметку в журнале "Природа" Академии Наук. Писалось там
мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена
подземная линза льда -- замерзший древний поток, и в нем – замерзшие же
представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы
ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый
корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же ОХОТНО съели их.….»
- Интересно,- подумала я, - про животных. И стала читать дальше.
Мир вокруг вокруг потускнел и расплылся в серую муть, я унеслась в прошлое ссыльного Солженицына, и не заметила, как надо мной встала мама и спросила дрожащим голосом.
- Ты много уже прочла?
- Нет, - ответила я.
- Дай книгу сюда и никому не говори, что видела. Особенно в школе. Ты поняла. - В ее голосе было столько страха, что я тоже испугалась, безоговорочно отдала книгу и пообещала никому не говорить. Вечером я подслушала тихий скандал, доносившейся из-за двери спальни.
- Ты совсем сдурел, зачем ты ее притащил и где только взял?
- Не бойся, мне ее подарили, - возражал полковник.
- Кто подарил, ты ее стащил где-то.
- Нет? Ты мне сама все уши прожужжала, что хочешь почитать «Архипелаг», вот и прочла.
- Говори, где взял?
- Во Владивостоке. Я был в гостях в одном доме, ну и увидел на столе и взял. Хозяин чуть в обморок не хлопнулся, когда узрел ее у меня в руках.
- А ты что?
- Сказал, что приберу это отсюда от греха подальше. Мне ответили, что берите конечно, нам уже не надо. Я и взял.
- И потащил на самолет. А если бы тебя обыскали?
- Меня, полковника в форме? Мне с вас смешно!
-Но что нам теперь делать? Сжечь рука не поднимается. Леше отдать?
- Чтобы он тебя заложил первую? Чем ты думаешь?
- Это ты притащил, вот и думай, как от нее избавиться.
Отчим придумал. Подарил книгу моему папе, он его недолюбливал.
В густом потоке самиздата было два ручейка, которые никогда бы не смешались, если бы не информационный голод. Это была религиозная литература и порно. В нашем доме была Библия, Псалтырь и Закон божий. И, однажды, моя мама принесла от переплетчика книжицу с картинками, обложка который очень напоминала коричневую обложку нашей Библии. Называлась она – «Секреты Востока, шестьдесят поз для удовольствия». Картинки, безжалостно искаженные примитивной копировальной техникой были едва различимы, но сомнения не оставляли – Восток только в одном обогнал Запад, в этом самом. Пока на западе изобретали паровоз, на Востоке занимались совсем другим делом. Не зря их там уже миллиард в одной Индии. Книгу от меня прятать не стали, не Солженицын. Да и я уже подросла к тому времени. Мне было пятнадцать. От нечего делать я сидела и рассматривала картинки. Среди них попадались занятные, как из упражнений йогов, и такая книжка у нас была. Йога тоже распространялась через самиздат. На одной из картинок мужественный усатый индус совокуплялся с длинноволосой дамой, подвешенной к шесту за руки и ноги. Подпись под картинкой гласила – охотник на леопарда радуется добыче. Я разглядела, что дамочкина грудь прикрыта чем-то пятнистым, напоминающим шкуру зверя. За этим занятием меня и застал родной отец, пришедший меня навестить.
- Что читает чадо?, - спросил папа.
- Чадо не читает, чадо картинки разглядывает.
- Мурзилку?
- На, посмотри, что Леша маман сосватал, - я протянула папе книгу.
- Ого, сказал папа, интерес-но, интересно…
- Эй, отдай.
- Я не Эй, я твой отец, чадо. Погоди, дай посмотреть.
Кого-то может и удивит такой диалог между папой и дочкой, в конце семидесятых, когда СССР был, а секса не было. Но в нашей семье считали, что любая несвобода начинается с простейших секретов. Большая ложь, берет начало с крохотной лжи, с лживого ответа, на вопрос маленького человека, откуда берутся дети.
В битве за книжку победил папа. Раньше у него было невинное хобби - маленькие супружеские измены, из-за которого моя мама в свое время, забрала меня и ушла жить к родителям. Теперь он из штанов выпрыгивал, что бы доказать, как она ошиблась, потеряв такого мачо!
Пролистав пару страниц, папа сказал:
- Занятное чтиво. Дай.
- Не могу, мать меня убьет.
- Между прочим ее супруг мне Солженицына подарил. Ты в курсе?
- Папа, у нас за порнографию статья.
- Мое порно – мое право,- изрек папа историческую фразу, исчезая с книгой в прихожей. Задержался в дверях и поднял руку в коммунистическом приветствии:
- Но пасаран, они не пройдут!

Гоша сидел на берегу и чинил сети, мысли его плавно, как волны, набегающие на берег сменяли друг друга. Гоша не мечтал, а просто грезил наяву, пока руки его делали привычное дело сами по себе, перебирая сети. Игла скользила в его пальцах, голова склонялась над работой, а сам он мыслями был уже далеко… Говорят, вспоминалось Гоше, что далеко в горах есть озеро, это озеро образовалось из горной реки, перекрытой плотиной. Река затопила долину, и на дне водоема стоят до сих пор деревья, бывшие когда-то лесом, течение колыхает их ветви под водой. Озеро такое глубокое, что даже верхушки высоченных елей не видны над поверхностью вод и живет в этом озере рыба Ваа. Всем известно, что Ваа - необыкновенно вкусная рыба. Может жить она и в реке, и в море. Когда реку перегородили, то несколько таких рыб попали в озеро и оно стало их домом. В начале люди на берегах озера не селились, и рыбу никто не ловил, не беспокоил. Ваа плавала между деревьями, стоящими на дне и росла, росла. Потом пришли люди, стали забрасывать сети, чтобы поймать рыбу Ваа, но сети цеплялись за кроны деревьев и лодки опрокидывались, а рыбаки не очень хорошие пловцы, особенно в пресной воде.

Читать далее...

Волшебный голос.

Что не говорите, а есть на свете волшебные голоса. Они никого не оставляют равнодушными, даже самых черствых. Вот, положим, стоит пред тобой человек, обыкновеннейший, может даже совсем не симпатичный, но стоит ему запеть … и все. Он уже самый добрый, самый умный и красивый. Мы ему готовы простить любые недостатки и следовать по пятам, как крысы за волшебной дудочкой. В чем секрет? Голос! Такие голоса повелевают, успокаивают и делают нас счастливыми. Они одинаково действуют на людей и животных. При их звуках собаки перестают лаять, дети – плакать, кошки срываются с места и заглядывают в рот, а морские свинки начинают тихо подсвистывать. У моей мамы такой голос, поэтому я знаю, что говорю. И она очень хорошо умела им пользоваться... Ну, вот например…
Читать далее...

Что не говорите, а есть на свете волшебные голоса. Они никого не оставляют равнодушными, даже самых черствых. Вот, положим, стоит пред тобой человек, обыкновеннейший, может даже совсем не симпатичный, но стоит ему запеть … и все. Он уже самый добрый, самый умный и красивый. Мы ему готовы простить любые недостатки и следовать по пятам, как крысы за волшебной дудочкой. В чем секрет? Голос! Такие голоса повелевают, успокаивают и делают нас счастливыми. Они одинаково действуют на людей и животных. При их звуках собаки перестают лаять, дети – плакать, кошки срываются с места и заглядывают в рот, а морские свинки начинают тихо подсвистывать. У моей мамы такой голос, поэтому я знаю, что говорю. И она очень хорошо умела им пользоваться... Ну, вот например…
На улице около маминой работы снимают кино. Живописная маленькая церковь на пригорке с булыжным спуском и развесистым каштаном, стоящим на островке прямо на проезжей части (теперь его уже нет, снесен грузовиком), притягивала киношников, как магнитом. Опять Львову изображать Париж. Вывески институтов на фасаде закрыли рекламой туфель, а милые научные дамы в старинных нарядах изображают парижанок. Моя мамочка, отправленная властной рукой помощника режиссера на переодевание, тоже пополнила их ряды. Мадам Воскобойникова пошла за собаками. Ее роскошные колли снялись уже в десятке фильмов. Улица преобразилась, даже пахнуть на ней стало по-другому, изысканней, что ли. Я устроилась в засаде за лавочкой у биологического факультета и приготовилась наблюдать. Сцена - простейшая. Сверху, по улице на камеру спускается моя мама, навстречу ей поднимаются собаки с хозяйкой, естественно. Их обгоняет господин в котелке, приветствует мамам, а в это время, героиня, переодетая монахиней, появляется из-за дерева и входит в дом. Все. Репетируют. Мамочка, без очков, в симпатичнейшей фиолетовой шляпке с зеленым перышком спешит вниз по улице.
- Стоп, - кричит режиссер. Подойдите ко мне. Да вы, в шляпе. Вы вот так прогуливаетесь без определенного занятия? Вы вот кем работаете?
Мама сказала – замдиректора института, доктор наук. Ноль впечатления.
- Так, вот – забудьте об этом. Вы – хорошенькая парижанка, идете по улице, просто прогуливаетесь, без определенной цели и тихонько что-то напеваете, веселое, поняли?
Черт крепко сидел в моей мамочке, и регулярно выходил наружу. Маман величественно развернула корпус, откинула голову, сделала шаг назад, чтобы не оглушить, и запела:
- Слушайте если хотите, песню я вам спою…
Режиссер стал оглядываться, откуда голос идет. Не мог поверить, что это не трансляция…
Мама продолжила:
- И в звуках песни этой открою вам душу свою, и сверкнула глазами и ослепительными зубами. Голос оторвался от губ и заполнил все пространство вокруг, достиг церкви и отбился от щита на фасаде, с пустыми нишами. Все замерли, превратившись в статуи.
- Мне с вами так приятно носится над волнами, что в беспросветную даль мне было умчатся не жаль… Ну как, достаточно весело?
Бригада киношников неистово зааплодировала и стала кричать браво. Режиссер покачнулся схватил плечо помощника и сказал - мне надо выпить.
Потом он усердно приударял за мамам, просил пластинку записать на память, но роман у него получился с полковником.

Депрессия

Маршрутка катила, задевая ветки цветущих деревьев. Май, наконец, перевалил за половину и лето упорно наступало. В маршрутке ехали почти счастливые люди, они отличались от дерганных и злобных индивидов, которые заполняют общественный транспорт в осенние и зимние месяцы. Время было к обеду. Я ехала на работу. И тут в маршрутку ввалился бойфренд моей подруги, вернее дедфренд, принимая во внимание его возраст.
Я поняла – мне не скрыться. Единственный выход был перегорожен его пузом. Он меня увидел и плюхнулся на соседнее сиденье.
Мысли мои побежали по привычному кругу. Вот же повезло Леле. Не красив, не молод, не богат, не умен. О добром сердце и говорить нечего. Может он зверь в койке, но куда там, а его пузо. К тому же имелся целый список возрастных болезней, о которых нам, Лелиным друзьям, неоднократно напоминали. Это тоже не способствует пастельным подвигам. Что ж, любовь зла. В это время Русланыч говорил, говорил, говорил. Я еще не упомянула, что он был непомерно болтлив. Делился информацией с большой охотой. Обожал пересказывать прочитанные нами еще в детстве книги, известные всем факты, медицинские статьи. Я по привычке уставилась в одну точку на его необъятном животе и сделала вид, что слушаю. Тут до меня дошло, что в маршрутке необычно тихо, и включила звук. Объектом восхищения на это раз была научная статья, которую Русланыч прочел накануне. Да, он был врачом психиатром и работал в дурке, но ни дай бог так назвать в его присутствии дом скорби.
- Ты не думай, это очень серьезно, - вещал этот Айболит, блестя масляными глазками из-под очков. У некоторых женщин возникает настоящая депрессия, которая может привести к страшным последствиям, вплоть до самоубийства. Это нервное расстройство обязательно нужно лечить. Раньше не обращали на это внимания, но состояние женского организма после аборта…
Я обнаружила, что вся маршрутка смотрит на меня и внимательно слушает Русланыча.
В это момент, чье-то терпение лопнуло:
- Ты что пристал к женщине, видишь - какая она бледная, видно много крови потеряла. Ты что ее грузишь. Тучная моя заступница решительно поправила на коленях сумку, набитую снедью.
- Ну, а зачем это было делать, был бы ребеночек хорошенький. Вон какая красивая… Поддержала разговор чистенькая старушка с ружанцем в руке.
Мой попутчик обалдело уставился на меня, я же коварно молчала.
- Какой ребеночек, посмотри внимательно, сколько ей лет, - подала голос моя ровесница.
- Кого она бы родила, дауна двухголового? А если бы и родила здорового, то сама бы осталась без зубов, без ногтей, без волос.
Видимо этот вопрос был обдуман всерьез, и приговор вынесен окончательный.
Мне особенно стало жаль волос, я машинально скосила глаза на косу, которая толстой гадюкой лежала на моем плече.
- Сделала аборт, и правильно. Мужа у нее конечно нет, кольца же нет, а ребеночек имеется, не себе же она это купила. Указующий перст уперся в мою сумку из которой предательски торчали мохнатые уши.
-Себе, себе я купила, - хотела сказать я. Ну есть у меня слабость к плюшевым медвежатам. Но разговор продолжался, по-прежнему без моего участия.
- Вот, мужики – подлецы. Им - одно удовольствие, а нам – на кресло пожалуйте. Я бы за каждый аборт у мужика тоже чего-нибудь отрезала. Так, по мелочи, мизинец, к примеру. Продолжала диалог тучная дама. Как нет мизинцев, значит нельзя с ним спать - ненадежен.
- А, если есть все мизинцы, то тоже спать с ним нельзя…
- Это почему?
- По кочану, значит импотент, совсем ничего не может.
- Позвольте, позвольте. Детородная функция не всегда напрямую связана с потенцией, - встрял мой знакомый.
- Молчи, убогий… Совсем женщину запугал.
Тут слева показался роскошный парк, который окружает скорбную обитель и, фыркая от возмущения, Лелин сожитель покатился колобком на работу.
- Он че, местный? – поинтересовался неаккуратного вида гражданин с фингалом под глазом.
- Он - доктор, психиатр.
- Ну, понятно, от психов понабрался.
- А ты не переживай, родишь еще, если хороший человек попадется, - утешила меня старушка.
-Да…
Через люк в крыше в маршрутку залетел тихий ангел и вылетел в окно.
На следующей остановке ко мне подошел веселый алкаш и протянул замусоленный кусок газеты.
- Я тут тебе телефон свой накарябал, будешь сильно переживать, позвони. Сделаем ребеночка. Даже бутылки не надо.
В его синих глазах плескалось целое море водки пополам с сочувствием.
Я вышла на свежий воздух. Вдохнула запах цветов, который густой волной накатывал с деревьев, и подумала: жаль ребеночка, надо было рожать. Тут я вспомнила, что не было никакого ребеночка, не было аборта, ничего не было. И мне стало так хорошо, так легко…

Мог бы костел Бернарнардинцев считаться самым красивым во Львове, не имей он столько конкурентов. Совсем недалеко, по соседству, стоит классически ренессансная церковь Успения Богородицы, или Волошская. Волошская, потому что своим появлением и волшебной своей красотой обязана она щедрости молдавского господаря Мирона Могилы, который скрывался во Львове от турок. К церкви прилегает высокая башня, которая считается самой красивой, из построенных в стиле Возрождения, башен на Русских землях. Деньги на ее строительство пожертвовал грек-критянин Корняк или Корнякт. Именно с нее разносился звон самого мощного Львовского колокола, Кирилла. А во дворе Ставропигийского института прячется небольшая пристройка Волошской церкви – благородная в своей суровости часовня Трех Святителей и еще – флорентийская лоджия. Обычно во Львове называют эту часовню - Балабановской, в честь ее основателя Балабана, тоже грека.
Балабаны, Корнякты, Могилы, Кампианы – что же это за пестрое зборище? Вот это и есть Львов. Пестрый, узорчатый, притягивающий взгляд, как восточный ковер. Греки, армяне, итальянцы, сарацины, немцы нашли тут приют рядом с «туземцами»: поляками, русинами и евреями, - и чувствуют себя прекрасно (na fest). А это что за крылатый лев взирает на нас с Брамы дома на Рынке ( №14)? Расположился он напротив самой Ратуши и дразнит обоих львов, стерегущих вход в магистрат. Наверное, он оттого такой гордый, что магистратские львы читать не умеют, ведь это – колтуны, а он - лев ученый. Насколько я знаю, опирается он на открытую книгу, в которой написано:
PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS
Мир тебе, Марк, евангелист мой!
Что это? От этого льва и от этой латыни повеяло вдруг гнилой водой, свадебным путешествием, рыбами, каракатицами, вином, оливой, глициниями и все слышней на Львовском Рынке удары весел о тихие воды залива. Вдруг прозвучит протяжный свист – это vaporetti причаливают к раскачивающимся пристаням – понтонам, и сизые голуби громко аплодируют крыльями Фердинанду Фельдману в роли Шейлока и плавно приземляются на здание прокуратуры. «Ах, идем же, наконец, в гондолу!»
Откуда же взялась Венеция над засыпанной Полтвой? Откуда же взялся лев святого Марка? Прислала его когда-то сюда Республика вместе со своим торговым представителем и поселила навечно над Брамой дома Массари. И, скорее всего, это ей оплатилось, так как Львов в то давнее время был важнейшим центром заграничной торговли, более важным, чем в наше время, когда проф. Генрик Гроссман придумал открыть Восточные торги на площади Повыставовой.
Могли бы мы припомнить еще множество каменных достопримечательностей Львова, хотя бы синагогу Золотая Роза, что рядом с Бляхарской улицей. Когда-то уговаривали меня даже написать драму об этой «Gildene Rojze», ренессансной синагоге, которая в буре просто мексиканских страстей все же спаслась от разрушения. А какой же любитель искусства может равнодушно пройти по улице Жовковской и не зайти в старую церковь святой Пятницы? И не увидеть там большого иконостаса семнадцатого века с семьюдесятью образами в византийском стиле? У дьяконских дверей располагались «Праздники», или образа, которые выставляют верующим для целования в дни причастия…О Боже! Боже поляков, украинцев, армян, Бог львовских евреев, уничтоженных почти целиком. Без конца мог бы вспоминать молитвы, которые возносились тебе в этом городе, однако время торопит нас и призывает вернуться к более светским делам. Свечи оплывают во всех костелах и часовнях, ночь идет на убыль, и на старой Стрельнице начинают петь духи всех тех петухов, которые красовались когдато на груди Львовских Курковых королей.
Королей! Принцы! Королевский и столичный город Львов знал иных королей, не только Курковых.. Казимир Великий очень полюбил этот город, отстроил после пожара, одарил массой привилегий. Королева Ядвига выдала городу диплом, в котором читаем, что «любому мещанину ни в городе, ни за городом никакой ущерб или повреждение причинен быть не может и все, как то: русины, армяне, сарацины и также евреи при своих правах должны оставаться». Король Ян Казимир 1 апреля 1656 года дал в Латинском костеле свою памятную клятву…А если задуматься над любовью львовян к целованию ручек или по крайней мере к фразе «целую ручки», то - кто знает, может, истоки этого обычая нужно искать в 1658 году, когда сейм постановил, что послы Львовского мещанства не только будут иметь право голоса на сеймах, но и привилегию целования руки королевской.
Ну вот, однако покончим с целованием рук и с королями заодно, а то меня обвинят в монархических симпатиях, а я помню только одного короля во Львове: Вышинского – короля взломщиков. Но никогда, конечно, руки ему не целовал.
Куда важнее, чем короли, были у нас бургомистры. О Зимировиче я уже вспоминал, о Цюхцинском – тоже, но управляли нами и другие мужи, совсем иного калибра, такого, что полностью оправдывали присутствие Льва на печати города. Например – Мартин Грозвайер. В 1648 году сыграл он, и очень успешно, роль президента Варшавы. Руководил он и обороной Львова от угрожающих ему казаков Хмельницкого, и от татар Тугай-бея. Сам Грозвайер пишет, что Хмельницкий потребовал, «чтобы мы всех жидов выдали, так как они причина этой войны». Как мы видим, причина всех войн и всяческого зла не изменилась от времен Хмельницкого и до Гитлера. Далее Грозвайер пишет: «дали мы такой ответ, что жидов выдать не можем по двум причинам, первая – они не наши, а королевские, Речи Посполитой подданные, а вторая, они вместе с нами несут тяготы этой войны и вместе с нами готовы будут умереть». В восемнадцатом веке другой бургомистр, Мартин Сольский опять не хотел признавать австрийские власти. Он написал для первого императорского губернатора Львова, графа Пергена, и для генерала , графа Гудика, следующую докладную записку, где указывал(цитирую по Эмилю Кипу ipsissima verba – точнейшие слова Сольского): «город Львов не может присягнуть новому властителю, так как он уже присягал ясновельможному Королю Польскому». В 1914 году, когда русские заняли Львов, а президент Стрелкового братства – Науман убежал в Вену, всю тяжесть ответственности и опеку над городом принял на свои плечи красивый, седобородый вицепрезидент, доктор Тадеуш Рутовский. Пользовался он своей легкой глухотой, для того , чтобы не слышать речи, которые слышать не хотел. Его русские, отступая от Львова , вывезли в глубь Российской империи, как заложника. И когда он вернулся во Львов, за неделю до своей смерти, то стал предметом всеобщего поклонения. Так что, не только колтунов видели мы в стенах Ратуши, на страже перед которой сидят в вечном карауле колтунастые львы.
Y
Теперь от каменной фауны Львова перейдем к существам из крови и плоти, посвятим несколько теплых слов людям из камня и бронзы, под которыми не одна влюбленная пара назначала свидания.
По возрасту и положению первенство, несомненно, принадлежит Собескому на Гетманских валах, тем более, что это единственный в нашем городе представитель каменной кавалерии. Породистый жеребец, поднятый королевской рукой на дыбы, стоит на задних копытах, опираясь на мощный хвост, достигающий цоколя, на котором лежит разбитая турецкая пушка. Передними же копытами этот боевой всадник героически бросается растоптать здание Галицкой сберегательной кассы. Сам победитель турок под Веной поразительно напоминает, особенно украинцам, Богдана Хмельницкого. Булавой указывает он на неприятеля невидимым солдатам, которых нам нужно еще вообразить позади его фигуры, на месте очень удачно названного «Венского» кафе. Редко памятник Собескому служил покровителем влюбленных. Чаще роились около него приверженцы иного божества: Меркурия – которые, тут на свежем воздухе, под липами и каштанами имели один из многочисленных филиалов своей святыни: Черной биржи.

На фото - памятник Собескому, королю Польши ( его во Львове нет).

От автора.
Я знаю, что эта история, рассказанная мне Валей Л., лежит далеко за пределами хорошего вкуса. Особенно утонченные натуры могут просто не читать. Зачем же я это все написала, спросите вы? Да, потому что эта байка идеально подходит моим безбашенным героям. Прошу, не судите строго. Это, всего лишь, шутка.

Дело было летом, на каникулах. Я сидела дома, склонившись над книгой, и в то же время была очень далеко, на планете Саракш. Есть у меня такое свойство, покидать этот мир, пока роман не дочитан. А рядом, на балконе маялся мой отчим- полковник. Он только что отложил в сторону толстенький том «Двадцать лет спустя», которым я его снабдила, чтобы не мешал читать Стругацких, попавших ко мне по случаю на четыре часа. Вздохи полковника становились все оглушительней:
- О-а-а-а, - зевал он.
Но вдруг все затихло.
Читать далее...

Я не задавался целью написать путеводитель по Львову, но не возможно не упомянуть о Латинской катедре - удивительной, с точки зрения стиля и внешнего вида. В основном готическая постройка, в восемнадцатом веке была перестроена в стиле рококо. В свое время называли ее «фабрикой митрополитчьей» в честь архиепископа Вацлава Иеронима Сераковского, который на протяжении долгих лет нанимал местных и заграничных архитекторов, резчиков, художников, резчиков по мрамору и мозаичников, пока катедра не приняла такой вид, который имеет и сейчас. Соразмерностью и гармонией отличается в ней чисто ренессансная часовня с могилами братьев Павла и Мартина Кампианов. Оба были врачами, а Мартин был даже предшественником Цюхцинского в ратуше. Позавидовали этим посмертным роскошествам другие два брата из мещанской семьи, уже из семнадцатого века: опять доктор медицины Дзирдзя (Ежи) и Павел Боимы, и как нам говорит имя Дзирдзя – гордые молдаване. Ну и поставили себе на века усыпальницу еще более парадную – мавзолей в самом ближнем соседстве с катедрой. Трудно описать ошеломляющее богатство этой «садовой» часовни, названой так из-за находящегося над алтарем барельефа, представляющего Христа в Гефсиманском саду. «Боимы» просто ломятся от каменных людей, ангелов, святых, от инкрустации и лепнины, и не только внутри, весь фасад выглядит как черный каменный торт или шкатулка махараджи. Это произведение немецких художников. И если кто-то рискнет вывернуть шею, то не пожалеет об этом, потому что осматривая с с внутренней стороны купол и фонарь, вспомнит он Флоренцию и майолики della Robbiow.
Боимов я слегка побаивался в то время, когда у нас всех формируются страхи. Был там в свое время очень элегантный морг с утонченными покойниками в открытых гробах. Однажды я зашел туда специально, чтобы увидеть тело умершего от рака поэта Адама Добровольского. В антологиях той эпохи находим мы его пламенные стихи. Evviva vita! Автору этого апофеоза жизни было не более 30 лет, когда он умер.
Нужно было бы теперь что-нибудь рассказать об Армянской катедре, однако я побаиваюсь человека, который знает на память каждый ее камень, а сейчас он живет и преподает в Вашингтоне. Это автор известных фресок в Армянской катедре – профессор Ян Генрих Розен.
Так пусть нас согреет воспоминание о костеле Бернардинцев, видение этого незабываемого силуета на фоне Львовского неба, очищенного от туч ностальгией. Массивный фасад, архитрав с триглифами и метопами образуют солидный фундамент на который опирается чудо вкуса и ритма: высокий барочный фриз. Около каждой валюты по обеим сторонам треугольного фриза стоят, как будто на часах, каменные монахи. Эффект, который создают эти монахи на фоне ясного неба в полнолуние, действительно потрясающий. На высоте, перед костелом, на колонне, двойной цоколь которой украшают каменные фонари в стиле рококо, расположился коленопреклоненный, с поднятыми руками, благословенный Ян из Дукли. Колышутся под ним каштаны в цвету. Розовые и белые цветы подобны свечам, зажженным для молитвы благословенному Яну, молитвы во избавление Львова от всяческих бед. Рядом, за костельными стенами, благоухает сад. Опять в самом центре города. На ветках птички поют. А с другой стороны сада, с улицы Валовой, слышны сотни голосов. Это в филиале нашей гимназии, у Бернардинцев, наступила большая перемена. Раздается звонок, но это не в костеле. Это школьный звонок, старый служитель Базиль оповещает нас о том, что большая перемена уже закончилась, и молодость тоже закончилась, и наступил покой у Бернардинцев и на Валовой улице. Только у нас его нет.

На фото - Латинская катедра

Надоевшая история (Детство Лили)

Начну из далека. Вы верите в предсказания. Я – не верю. Но иногда они сбываются. Одно событие этого сумасшедшего дня было предсказано моим папой очень давно. Вот как это было. Я тогда ворвалась в кухню, бросив портфель на пол в коридоре и по дороге избавляясь от ботинок. На кухне сидели мои родители. Мои мама и папа. У мамы на лице было выражение – вот что мне приходится терпеть из-за тебя. Для тех, кто еще не в курсе – они в разводе. Случилось то, что раньше случалось часто из-за отсутствия телефонов. Папа решил навестить меня, благо отчим строил памятник Нестерову и дома показывался редко, а я отправилась к нему. Спустя час, я соскучилась и пошла домой. Папа оказался более терпеливым и дождался, коротая время на кухне в бесконечном споре о моем воспитании или невоспитанности, так будет вернее, с моей мамочкой. Мама спросила:
- Есть будешь?
- Нет, спасибо, меня Феечка покормила.
Феечками (от фея) папа называл своих многочисленных любовниц. Нет, он не был этаким Казановой, но Феечки сменяли одна другую часто. И вот, чтобы не путаться в именах он придумал им одно название, с успехом заменяющее имя – Феечка. Очередная Феечка - молоденькая и хорошенькая открыла мне дверь в папину квартиру и покормила обедом. Потом она пожелала поговорить, но я сбежала.
При упоминании Феечки, Мама возмущенно поджала губы.
Читать далее...

Профессор Темно был настоящий профессор, о его рассеянности ходили легенды. Пребывая все время в горних высотах научной мысли, профессор выработал особую походку, которая оберегала его от несчастных столкновений. Он ходил строго придерживаясь стены, обходя все углы, не срезая. Таким образом он мог не отвлекаться, но если кто-то его сопровождал, а это, как правило, был его зам – моя мама, то вынужден был следовать за ним, вдоль стеночки. И не дай бог на пути попадалась колонна. Профессор мог надолго застрять, обходя по кругу в десятый раз ее - злосчастную. Пока мама догоняла профессора, который, прижимаясь к стене , шествовал в актовый зал, я свернула в ее лабораторию и вежливо поздоровалась. Меня тут же усадили пить чай. Через некоторое время в комнату вошла секретарша Темно.
- Девочки, по второму этажу опять мышь бегает. Математические дамы в панике, просят срочно изловить. Девочки дружно ответили, что заняты и ловить мышь отправили меня. Сачка у них не было и для ловли мыша мене выдали поллитровую банку. Поднявшись на этаж я увидела длинный пустой коридор . Там было темновато. Я улыбнулась, вспомнив старый анекдот. Когда профессор Темно еще не был профессором, то он представлялся так: Темно и шел пожать руку, а в это время от него шарахались кто в выключателю, кто к окну – шторы раздвигать. Ведь темно же! Только добыв профессорское звание Темно мог вздохнуть спокойно. Теперь он говорил - Профессор Темно. Итак. О чем это я? По блестящему паркету коридора бежала белая лабораторная мышь, коварно ускользнувшая из вивария. Хвост мыши торчал препендикулярно полу, это означало, что мышь полностью счастлива и здорова. Она не торопилась. Бежала медленно, принюхиваясь к чему-то на полу, может остаткам мастики. Все двери были наглухо закрыты, но через них слышались опасливые вздохи перепуганных математичек. Гигантскими прыжками я попробовала догнать мышь и когда цель была почти достигнута, я решилась на бросок. Банка шумно гулко ударилась о пол рядом с мышью, а я с грохотом растянулась на старинном паркете. В глазах у меня сделалось Темно. Ой, темно с маленькой буквы. Потирая ушибленное бедро и пытаясь справится с волосами, которые закрывали мне обзор, я, наконец, с трудом приняла вертикальное положение.
- Чертова мышь!!
- О, прекрасная Суламифь… «Девушка, покажи мне лицо твое, дай еще услышать твой голос… Потому что голос твой сладок и лицо твое приятно!...
В дверях, рядом со мной стоял приличный дядечка в костюме с очень характерной семитской внешностью.
- Зубы твои - как белые двойни-ягнята, вышедшие из купальни, и ни на одном из них нет порока, с упоением дикламировал этот сумасшедший.
- Щеки твои - точно половинки граната под кудрями твоими. Губы твои алы - наслаждение смотреть на них. А волосы твои... Знаешь, на что похожи твои волосы? Видала ли ты, как с Галаада вечером спускается овечье стадо? Оно покрывает всю гору, с вершины до подножья, и от света зари и от пыли кажется таким же красным и таким же волнистым, как твои кудри. Глаза твои глубоки, как два озера Есевонских у ворот Батраббима. О, как ты красива! Шея твоя пряма и стройна, как башня Давидова!..» Кто ты, прелестное дитя?
Недоуменно посмотрев на него, я подняла банку, поняв всю тщетность поймать с ее помощью юркую мышь и пошла назад в лабораторию. По дороге я остановилась у окна еще раз полюбоваться на кролей во дворе и отдышаться. Постояв немного, я стала спускаться по длинной лестнице и услышала какой-то шум. Говорили одновременно множество людей, кого-то понесли на руках, а по коридору пронесся зловещий шепот…

На улице была упоительная весна, приближались летние каникулы. У мамы на работе окотилась крольчиха, и меня позвали посмотреть на маленьких крольчат. Я, конечно, побежала вприпрыжку, потому что очень любила мамину работу. В старом-престаром здании на трех этажах, подобно торту – три богатыря, слой за слоем располагались три филиала разных институтов. Первый этаж, или бельэтаж и подвалы, а заодно и обширный двор со множеством сараюшек занимали биологи. На втором поселились математики. Под крышей – ютились физики со своей многочисленной аппаратурой. Над физиками был чердак и голубятня, которая, конечно же, принадлежала биологам, но была нелегальной. Голуби поедали казенный корм, выписываемый на крыс. Над голубятней – голубое львовское небо, которое вверх и вниз прочерчивали черные стрижи, оглашая окрестности звенящими криками. На середине старого двора-колодца стояла сделанная из проволочной сетки самодельная клетка. В ней розвалясь лежала белоснежная огромная крольчиха и кормила свое очаровательное потомство. Вволю на любовавшись на крольчат, я решила навестить мать и вошла в здание. Прямо предо мной выскочил и побежал по лестнице на второй этаж маленький человечек в потасканном мятом костюме и с папкой в руках. Я узнала маминого шефа, профессора Темно, но поздороваться так и не успела. За шефом, легка на помине, выскочила в коридор и моя маман, на ходу сдирая с себя белый халат.
- Лилька, это случайно не Темно был?
- Да, он.
- Ты не видела, он из туалета вышел?
- Да…
- А ты не заметила, у него ширинка была застегнута?
- М-м-м…
- Что ты мычишь, он на совещание пошел! И мама бросилась вверх по лестнице, пытаясь догнать непутевого шефа по дороге. Профессор Темно был настоящий профессор, о его рассеянности ходили легенды.