Начну из далека. Вы верите в предсказания? Я – не верю. Но иногда они сбываются. Одно событие этого сумасшедшего дня было предсказано моим папой очень давно. Вот как это было. Я тогда ворвалась в кухню, бросив портфель на пол в коридоре и по дороге избавляясь от ботинок. На кухне сидели мои родители. Мои мама и папа. У мамы на лице было выражение – вот что мне приходится терпеть из-за тебя. Для тех, кто еще не в курсе – они в разводе. Случилось то, что раньше случалось часто из-за отсутствия телефонов. Папа решил навестить меня, благо отчим строил памятник Нестерову и дома показывался редко, а я отправилась к нему. Спустя час, я соскучилась и пошла домой. Папа оказался более терпеливым и дождался, коротая время на кухне в бесконечном споре о моем воспитании или невоспитанности, так будет вернее, с моей мамочкой. Мама спросила:
- Есть будешь?
- Нет, спасибо, меня Феечка покормила.
Феечками (от фея) папа называл своих многочисленных любовниц. Нет, он не был этаким Казановой, но Феечки сменяли одна другую часто. И вот, чтобы не путаться в именах он придумал им одно название, с успехом заменяющее имя – Феечка. Очередная Феечка - молоденькая и хорошенькая открыла мне дверь в папину квартиру и покормила обедом. Потом она пожелала поговорить, но я сбежала.
При упоминании Феечки, Мама возмущенно поджала губы.
- А я бы чего-нибудь съел, - сказал папа и выразительно посмотрел на кастрюлю с борщом аппетитно посверкивающую на плите.
- Обойдешься, сказала мама, но потом решила быть вежливой и стала наливать суп.
- Ты лучше мне скажи, зачем ты ее (это про меня) впутываешь в свою личную жизнь? Ты кого из нее хочешь вырастить, вот такую Феечку?
- Нет, ответил папа блаженно щурясь, вдыхая запах борща. Феечка из Лильки не получится.
- Это почему? – влезла я в разговор.
- Это потому, что на лицо характер, а Феечка - существо покладистое. Ну, еще внешность.
- А что не так у нее со внешностью? – спросила мама.
- Феечка – милое создание, но не более, а из Лильки вырастет женщина сказочной красоты, вся в меня, - заявил папа и широко улыбнулся, показав 34 зуба, как у Бубы Кикабидзе, на которого он был похож.
Мы с мамой недоуменно переглянулись, ну кто считает артиста Кикабидзе красавцем, могут смело считать красивым и моего папу, но мы к этой партии явно не принадлежали. Но, все же , папино заявление о женщине сказочной красоты меня насторожило и я ринулась к зеркалу эту самую красоту искать.
- Волосы больше не стриги, сказал папа, через два года скажешь спасибо.
- По-моему ты преувеличиваешь нашу с тобой фамильную прелесть.
- Не груби папе, жертва акселерации. Ты хоть смотришь, что она у тебя читает в 13 лет.
- Ей 14 и читает она Шекспира, - ответила мама.
- Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть, - процитировала я, - напраслина страшнее обличенья.
- Да, уж… - вздохнул папа, Шекспир – сила…

Через два года этот разговор на кухне уже никто из нас не помнил.

Если уже у нас пошла речь об аптеках, вспомним, по крайней мере, о тех, которые имели отношение как к здоровью львовян, так и к живописности львовского пейзажа. Почти каждая из них имела своего патрона, хорошо заметного на витринах и вывесках. Выбор патрона над этими арсеналами здоровья свидетельствовал о богатом воображении магистров фармацевтики, которых часто, не знаю почему, упрекали именно в отсутствии всякого воображения. Потому что, если аптека на углу улиц Зеленой и Винсента Пола отдавала свои препараты под опеку Матери Божьей, - это нормально. Не только во Львове молились ей люди о выздоровлении. Также не требует объяснений название аптеку «Под Святы Духом» или «Под опекой Божьей» ( вывеска изображала большой глаз в треугольнике ). Но для чего, например, господин «ароматариуш» Анатолий Эхбар выбрал патроном своей аптеки, находящийся в нижней части Лычакова, напротив костела Кларисок, - именно римского императора Тита? Разве что назло евреям, которым этот цезарь устроил такую веселую жизнь в Иерусалиме, что все закончилось восстанием. Тем не менее, его изображение было хорошо видно по обеим сторонам от дверей, на цветных, нарисованных на стекле медальонах, кроме того, у самого входа возвышался бюст самого императора, выполненный из какой-то имитации бронзы или гипса, просто раскрашенного под бронзу. И чтобы не было никаких сомнений, посетители читали на трех языках надпись, что это: аптека «Под императором Титом» - Zum romiscdem Kaiser Titus – sous (!), L’Epereur Titus (!). Знали бы Французы, как на Лычакове калечили их язык, но во всем Львове тогда не много водилось французов. Было однако немного знатных «парижанок» для воспитания детей в так называемых лучших домах, но половина из них точно родились скорее над Полтвой, чем над Сеной. Особенно, если обратить внимание на то, что даже сам консул Третьей Республики, прекрасный пан при седой патриархальной бороде, был поляком и носил фамилию – Жебровский. Был это, понятно, консул почетный, потому что с непочетными Львов дипломатических отношений не поддерживал.
Большой популярностью у больных, так и у здоровых, пользовалась аптека «Под Венгерской короной» на площади Бернардинцев. Название это не требовало комментария, потому что «поляк, венгр – два сапога пара» (или нет?). Принадлежала эта аптека советнику магистрата и члену «Стрельницы», пану Яну Пепес-Поратынскому. Со временем Пепес, досадное напоминание о нежелательном предке, который не в коей мере не был Поратынским, кудато пропал - а остался только Поратынский, мужчина видный, с большой черной и под любым углом зрения, очень представительной, бородой. Особенно достойно он выступал на процессии Божьего Тела в кунтуше, рядом с седой и длинноволосой, только не такой представительной, из-за маленького роста, «святой Тулией». Все так называли ректора Политехники и советника городского совета – Максимилиана Тхулию. Но не только достоинствами и красотой хозяина славилась аптека «Под Венгерской короной», а в большей мере ее прославила витрина, самая красивая в целой Галиции и Ладомерии и т.д. и т.п.. Была она так красива , потому что никаких аптекарских товаров она не представляла. Эта витрина сама себя выставляла напоказ. На этом огромных размеров стекле, ценой в 300 крон, не венгерских, а именно австро-венгерских (вижу, что постепенно я начинаю мыслить американскими категориями) – на этом 300-кронном стекле специальными кислотами была вытравлена (до образования матового рисунка) корона Святого Стефана – патрона Венгрии, кроме того – разнообразные венки и гирлянды, которые некоторым образом, делали честь вкусам, господствующим в начале нашего любимого века. Однажды, когда какие-то вандалы разбили застрахованное между прочим, произведение стекольного искусства, весь «культурный Львов» был возмущен до глубины души и газеты писали о том так же широко, как позднее писали о красавице Горгоновой, которая в самих Брюховичах убила свою падчерицу, Люсю Зарембянку.
Аптека и криминал – это на первый взгляд достаточно далекие понятия, но не на Бернардинской площади. Потому, что от Аптеки Пепес- Поратунского до уголовного суда с прилегающей к нему тюрьмой только пара шагов. Достаточно только пресечь площадь и пройти в сторону колодца, украшенного скульптурой нагой нимфы. Так задумаемся на минутку над специализацией Львова – это были сенсации, убийства, особенно волновала обывателей причиненная кому-то смерть. Прекрасное это было время, когда раз в году кто-то кого-то в нашем городе переправлял в вечность. Для христиан вечность находилась в основном на Лычаковском кладбище. Любили у нас убивать членов своей семьи, да и чужой тоже. Случались, правда, убийства несостоявшихся членов семьи совсем не из ненависти, а как раз – наоборот. Кровью платили жертвы за отказ или невозможность соединится узами крови с убийцей. Такой именно случай долетел до потомков на крыльях песни о Левицком (из тех, настоящих Левицких). Из-за любви убил он одну заезжую актрису. Всю песню уже не помню, только строчку, которая все время крутится у меня в голове, ложась на музыку «Гей, тройка», и она заслуживает публикации:



Вот, Левицкий, злая судьба –
В могиле темной любимой тлеть,
И не тронет палача твоя мольба
На виселице тебе висеть.
Не нужно было замужнюю любить –
Был бы теперь вольной птицей.
Не стал бы за решеткой слезы лить
И мог бы дальше петь и веселиться.
На фото: Музей-аптека на пл.Рынок

III
Как Гаврош представлял когда-то типичный вид людской фауны Парижа, так самым вульгарным представителем человеческой фауны Львова является дитя улицы, известное, как в цивилизованном, так и в цивилизованном мире под мадьярским названием «батяра». Но было бы ошибочным представление, что каждый батяр обязательно имеет уличное происхождение, и его матерью была придорожная канава. Батяры рождались и во дворцах патрициев, и в дворянских усадьбах. Не один из них позднее сотрясал Венский парламент или выступал в профессорской тоге, позванивая деканской, ба…, даже ректорской цепью. А нет, то и кандалами. А на латыни такой профессор, что поделаешь, говорил с акцентом Верхнелычакова или Замостынова, что в общем не могло обесценить высказывания древних римлян, потому что мы не знаем, как же на самом деле звучала античная латынь. Те, кто знал профессора Вильгельма Врухнальского, одного из известнейших полонистов Львовского университета, или профессора Лемпицкого, которого немцы «наградили» смертью в Освенциме за многолетнее преподавание в Варшавском университете их языка и литературы, не будут говорить, что я преувеличиваю. А если мы уже вспомнили о мучениках той войны, следует отдать честь одной архильвовской фигуре, приближенной по своему духу к батяру, такой фигурой был профессор Казимир Бартель, Человек с большой буквы, ученый, общественный деятель и патриот. Большой кусок батяра имел место во всем его физическом и моральном облике. Вознесения и падения, экзальтация и приземленность, ароматы бальзамов и площадная вонь, чистейший итальянский Ренессанс, церковный и светский, произведения Павла Римлянина и Петра Итальянца, прозванного Красовским, богатое барокко и тут же Венская сецессия и…Казарменная дешевка – они существуют тут рядом. Город – батяр непредсказуем. Неизвестно, каким образом он переходит от трагедии к гротеску, от геройства к фарсу, от торжественных похорон в три пары покрашенных в черный цвет коней Курковского – к мифологическому «балу ветеранов», закончившегося тем, что в полночь появились в зале двое в гражданском платье, «никому ничего не сказали, свет погасили и только морды не били».
Рядом с батяром приобрел известность также и львовский колтун. Как все львовское – это объект сложный и трудный для определения. Так что же такое колтун? Дословно: болезнь волос, которая случается от отсутствия надлежащего ухода и грязи. На латыни plica polonika. В переносном смысле: человек не образованный, неконтролируемый, отсталый. Мы бы очень обидели львовскую колтунерию таким вот определением. Потому что наш колтун – это, прежде всего, член куркового братства «Стрельница». Большинство братьев представляли собой, на самом деле, не очень разбирающихся в гуманитарных науках мастеров, старост различных цехов, не исключая цеха мясников, но рядом с ними были членами «Стрельницы» также хорошо образованные люди, деликатные и даже, как мы будем иметь возможность убедиться – ученые. В целом, львовский колтун – это добродушный грубиян и безобидный задира – герой Габриэлы Запольской. При этом патриот, в основном локальный, с оттенком скандальности. Особенно в патетические моменты, колтун способен был пожертвовать жизнью или благополучием, но преимущественно чужим. Но иногда и своим. Большую роль на моей памяти сыграла колтунерия Львовского стрелкового братства во Львовской ратуше, , поставляя городу несколько особенно колоритных бургомистров, таких , как кузнец Михал Михальский, жестянщик Станислав Цюхцинский и печатник Йозеф Кецман. Понятно, что «Стрельница» занимала большое место в управлении городом. Каждый год выбирали курковые братья своего короля, хотя я упоминал ранее о нелюбви Львова ко всяческой помпе, - выступали они торжественно, необычайно стройно и шумно: в кунтушах, при саблях, как увенчанная гербами знать. Эта одежда давно уже была привилегией Львовской знати и, в некотором роде, официальным обмундированием президентов и вице-президентов города, несмотря на их происхождение и вероисповедание. Одним из трех вице-президентов всегда избирался еврей, который в честь праздничного шествия надевал черный кунтуш и перепоясывался саблей. И никто этому не удивлялся, и никого это не возмущало.
Из всех чудаков клана колтунов куркового братства накрепко застрял в моей памяти советник Валерий Володимирский. По специальности он был химиком и держал свою лабораторию на первом этаже старого дома на улице Ягеллонской – напротив «Павильона шампанских вин». Я ходил тем путем в школу и не раз поддавался искушению – заглянуть в низкое окно, чтобы подсмотреть, что же там внутри. То, что я там видел, до сих пор ассоциируется у меня больше с алхимией, чем с химией. Это была для меня мастерская Фауста. Огромная, уже не помню, поддерживаемая колоннами или нет, зала, загроможденная столами, шкафами, полками, на которых густо поблескивает стекло найфантастичнейших форм, удивительные закрученные трубы, лейки, сообщающиеся сосуды, пузатые банки, бутылки, металлические резервуары, реторты, пробирки, пустые или наполненные жидкостью разнообразнейших оттенков. А в таинственной глубине дремлют печи, печечки, сопят меха и все это в неземном, светло-желтом свете газа. Время от времени вспыхивают вдруг необыкновенные огни и многократно отражаются в батареях стекла. Клубы пара на мгновенье окутывают все вокруг, чтобы в следующий момент явить миру все это чернокнижие, среди которого видна единственная человеческая фигура – низкого роста, в тужурке, с румяным лицом, украшенным большими, черными, императорскими бакенбардами. Иногда он подносит к устам длинную, стеклянную трубку, как будто хочет сыграть какую-то чародейскую мелодию, которая пробудит уснувшие в банках яды и выпустит на волю их смертельные силы, и они начнут извиваться, как змеи, загипнотизированные игрой дервиша. Только я не могу припомнить, чтобы хоть один звук вышел из этой трубки, хотя маг Владимирский дул в нее без памяти, раздуваю щеки, и черные его бакенбарды укладывались по бокам, подобно крыльям экзотической птицы. Еще минута, и оторвутся они от лица и вознесутся в воздух. В такую минуту я отождествлял Владимирского с героем Фреголо, который, совсем рядом, в соседнем доме, в кинотеатре «The Dream Land», под звуки фисгармонии выскакивал на сказочное полотно экрана и исчезал в фосфоресцирующей туче дыма. Это был один из миражей молодой еще в то время кинематографии. Да, советник Валерий Володимирский, несомненно, был Львовским Фаустом. А то, что он часто показывался на публике в черном колпаке с пером, в кунтуше, при сабле и с большим золотым петухом на груди, делало его очень похожим на польского чернокнижника Твардовского. Особенно этот петух. Но чары рассеялись, когда однажды мне сказали отнести к Владимирскому завернутую в бумажку бутылочку с жидкостью очень личного характера. Ну что скрывать? Наш Фауст почти всем пациентам этого района делал анализы, пока их на стали делать аптекари, слышали, наверно, как их называли в прошлых веках: ароматариуши.

Гимн батяров " Только во Львове" - если бы я мог еще раз родиться - то только во Львове...




И в исполнеии Виктора Морозова

Новый год. 1943. (Моей бабушке Кате посвящается)

Перед самым Новым годом к Кате подошла активистка Тамара, несчастная баба, с вечно слезящимися глазами. Еще она всегда мерзла. В помещении парикмахерской, где Катя работала кассиршей было тепло, но Тамара зябко куталась в редкое пальтецо на которое густо был намотан толстый овечий шарф в пеструю клетку.
- Катя, это правда, что ты до войны работала артисткой? – спросила Тамара, и шмыгнула носом. Боже, у нее еще и насморк, подумала Катя.
- Правда, но когда это было, еще до замужества.
- Значит правда. Мы тут концерт готовим в Доме Быта к Новому году, ты не могла бы выступить.
- Да, хорошо, я что-нибудь почитаю…
- Катя, погоди. Цепкая ручка схватила Катю за рукав.
- Ну, я же сказала, выступлю, и попыталась ласково отодрать скрюченные пальцы, которые мяли ветхую ткань единственного Катиного приличного костюма. Все остальные были давно «съедены» семейством.
- Выступлю, почитаю что-то из современного…
- Ты не понимаешь, не надо из современного. Почитай что-то смешное, из старого. Ну, как будто нет войны… Люди так устали от всего…
Катя задумалась. Вот ведь какая эта Тамара. Нет войны. Да поняла я все, но…
- Знаешь, есть у меня один монолог, пользовался раньше успехом. Он от лица одной дамочки, которая пошла за покупками в ГУМ, ну и там ей продавец нахамил, а она жалуется и такая дура при этом, что ее в конце даже жалко. Но ничего не выйдет, там платье надо нарядное, шляпу и туфли. Катя невольно посмотрела вниз и взгляд ее уперся в поношенные валенки Тамары. Тамара тоже посмотрела на свои валенки и протянула:
- Ту-уфли?
- Туфли,- Катя подумала: неужели мы когда-то носили туфли, и Тамара тоже носила.
- А какой у тебя размер?
- Нет, ничего не выйдет – тридцать четвертый. Вообще-то, одна шляпа у меня осталась и перчатки кружевные тоже, кажется, есть. Пакеты, как в ГУМе мне бы девочки навертели из бумаги, а вот где взять ленты?
- Давай попробуем, Катя, пожалуйста!
И попробовали. Платье достали, Катя его очень удачно перешила на себя. Оно, правда, было ярко-желтое, летнее, видимо этот бешеный цвет его и спас от толкучки. Уцелевшая Катина шляпа была бордовой, а туфли нашлись черные, но нужного размера. Одно к другому не подходило, но положение было не безнадежное. Даже в этом нелепом наряде красивая Катя смотрелась королевой. За утро девочки в парикмахерской, отвлекаясь на редких клиентов, свернули гору пакетов из старых обоев и перевязали разноцветными лентами из лоскутов. Все было готово.
В назначенный час, Катя тайком перекрестилась перед выходом, как делала всегда, когда еще работала в театре и вылетела на сцену, ловко перехватывая на лету рассыпающиеся свертки.
Она замерла, остановившись на середине сцены в луче света. Взглянула в черноту зала, услышала привычный шум, доносящийся оттуда – дыхание нескольких сотен людей, покашливание и скрип сидений.
- Вы представляете, что сейчас со мной приключилось в ГУМе! Пришла я в отдел тканей ситец купить невестке в подарок. Она у меня в провинции живет…
Текст Катя помнила отлично, в нужном месте публика засмеялась, и Катя смело продолжила читать монолог, в котором глупая красотка морочила голову нагловатому продавцу.
….
- Он говорит, нет дамочка в этом сезоне мелкий горох уже не носят. В советской стране весь горох крупный. А я крупный не люблю…
Катя капризно надувала губки и мяла руками ленты на свертках.
Монолог катился дальше, глаза у Кати привыкли к темноте в зале и она стала различать отдельные лица. Катя щебетала заученные фразы и вдруг поняла, что уже никто не смеется. Артистку на секунду охватила паника, во время короткой паузы Катя вгляделась в зал и перед ее глазами предстала ужасная картина. Зал тихо рыдал, но не от смеха, как можно было бы предположить. В зале плакали по-настоящему.
- Вот он и говорит: что вы мне голову морочите своими родственниками, мне работать надо, идите отсюда. А кому мне это рассказывать? Мне не кому, совсем. Вот приду в ГУМ, накуплю всякой ерунды, поговорю с продавцами и на душе легче.

Катя, собрав волю в кулак, дочитала монолог, поклонилась и пошла со сцены. Пестрый, нелепый и такой желанный призрак иной, мирной жизни. Ей хлопали, но она не слышала аплодисментов. Скрывшись за кулисами Катя согнулась пополам и горло ее сдавил плач, рвущийся наружу.
- Нельзя, нельзя, мне нельзя плакать, - уговаривала себя Катя и плакала, плакала.

Фото Кати тут http://www.liveinternet.ru/users/julia_prefizid/post146342567/

Казик, птичка… (Из цикла Детство Лили)

У нас всегда в доме жили звери. Периоды безверья были короткими и я их не помню, кроме одного. Именно тогда у нас появился Казик. Но, все по порядку.
Кот Снежок жил у нас два года. Оставил по себе не очень приятные воспоминания, ибо был невыносим, почти всегда. У Снега имелось одно большое достоинство – внешность. Гремучая смесь уличной кошки, сиамского кота и дедушки или бабушки по материнской линии из благородного рода турецкой ангоры дали тот еще характерец и совершенно ангельское обличье. Снег был бел, как снег, покрыт густой шерсткой, напоминавший гусиный пух, голубоглаз и кроток с виду. Кротость была сплошным обманом. Снег умел устраивать пакости в виде неожиданного прыжка на плечи с двери, был царапуч, кусач и страдал припадками буйного веселья, во время которых бегал по стенам цепляясь когтями за ковры. Cнег попал в наш дом не случайно. Мой отчим строил что-то грандиозное далеко, в чужих краях и отсутствовал, когда, однажды весной я принесла маленького беленького котенка, которого не подобрала на улице, а взяла из приличного дома. Котенок рос и у него прорезалась личность. При отсутствии полковника я спала с мамой. На это были причины. Во перовых, мы смотрели «Польшу» по телевизору, и разница во времени в два часа была ощутимой, ложились мы поздно. Мне неохота было ползти в свою комнату среди ночи и раскладывать диван, сражаясь полусонной с многочисленными подушками. Мы укладывались в большой комнате, и часто я просыпалась от таких слов.
- Лилька, ты сегодня хочешь идти в школу? На улице холодно, дождь. Давай я тебе записку напишу для учительницы, и мы поспим.
Вы, надеюсь, не подумали, что после этого, я вскакивала с постели и устремлялась за очередной порцией сомнительных знаний и унижений в советскую школу. Нет, я поворачивалась на другой бок и засыпала сном младенца. В постели нас тогда было трое. Снег спал с нами. Его белое тельце очень хорошо смотрелось на подушках. Кстати, он был белее нашего белья с метками прачечной. Как представитель аристократии, пусть только по бабушке, Снег не спал в ногах, как котам полагается. Он устраивался в головах. Не сворачивался клубком, а растягивался во всю длину белой горностаевой шкуркой, щекоча наши носы, если мы во сне переворачивались, утыкаясь в пушистый бело-розовый полный животик нашего питомца. Это было приятно. Меня и маму присутствие кота на подушке совсем не раздражало. Пока в отпуск не приехал отчим и не занял свое законное место, которое Снег уже считал своим.Читать далее...

Среди пестрой толпы наших друзей и знакомых выделялась особо одна дама. Она играла роль священной коровы. А все потому, что семья у нас была читающая. Много читающая. Даже отчим, который особенно литературу не жаловал, но обожал читать мемуары. А книги надо было еще где-то достать. Вот тут нам и подвернулась Фаина Марковна, заведующая библиотекой Железной дивизии, дама с обширными связями в книжном мире. Познакомил нас с ней, конечно отчим. Его она, очень пожилая дама, просто обожала. Причина обожания была, до нельзя, проста. Не так много евреев среди военных. Я так вообще знаю только одного – полковника. Аркадий Ефимович Орден – он оказался заложником своей боевой фамилии. Отец Аркаши, простой чертежник, скромно погиб в самом конце войны. Легкомысленная мать бросив сыночка бабке растворилась где-то на просторах нашей необъятной родины. Ребенка взял к себе боевой друг папаши. Но очень скоро до него дошло, что ребенка не так просто воспитывать. Выход нашелся очень быстро. Подсказала фамилия. Пацана сдали в Суворовское училище. После его окончания у мальчика была одна дорога в армию, он же поступил в строительный институт с твердым намереньем строить дома и забыть всю эту муштру, как страшный сон. После окончания он загремел… Правильно - в армию, вот там и пригодились его военное воспитание. Молодой лейтенант сказал самому себе – значит судьба, и погоны больше не пытался снять.
Так вот, Фаина Марковна при первом же свидании все про отчима поняла. Она спросила:
- Я в Киеве знала одного Ордена, он был известный портной, но рано умер.
- Это был мой дядя, соврал отчим, который в упор не помнил никого киевского дядю. Но пусть женщине будет приятно. Это было начало крепкой многолетней дружбы. Все рухнуло в один миг.

Все его тело неприятно покалывало, подмышки чесались. Отчим привычным жестом попытался поскрести грудь, буйно поросшую густыми седыми волосами, но рука нащупала пустоту.
- Что за х…ня? – спросил отчим, недоуменно уставившись на свой голый торс с беззащитным, как-то по-женски, выпуклым соском. Причем поросль на второй половине груди присутствовала. Он поднял глаза. Над ним, статуей Немезиды, стояла моя мама.
- Что? Ничего не помнишь, животное. Это я тебя обрила.
Отчим передернулся.
- Не дергайся, я брею профессионально. Приходится часто брить зверей перед операцией. Так вот, предупреждаю один раз. Если еще раз ты явишься домой в таком виде, я тебе обрею вторую половину, но не груди, а головы. Представь себе, как ты будешь объяснять в парикмахерской, кто тебя обрил и за что. К тому же, я не уверена, что на голове волосы потом вообще вырастут.
- Лапа, я все понял. Но зачем ты так. Колется же все.
- А потом будет еще и чесаться. Это тебе для памяти.
Вы, наверное, уже догадались, что мой отчим тогда начинал лысеть. Как для многих не очень красивых мужчин, потеря волос была для него катастрофой. Несколько раз он был пойман в ванной за втиранием в лысину каких-то шарлатанских средств. Понюхав пузырек, мама четко определила – моча. В то благое время застойного совка про уринотерапию еще никто не слышал. Шарлатаны опережали науку.
Тем не менее, отчим перестал являться домой на бровях и превратился в вполне сносного семьянина. Пил только дома, с гостями, которых обожал по этой самой причине. Но еще он выторговал себе единственную рюмку водки за обедом.
- Под хорошую закуску – это святое, для аппетита. Мама согласилась.
Обед у нас был далеко не всегда, из-за ее всегдашней занятости. Вот с этой обеденной рюмки и началось пьянство Казика. Отчим не любил пить один. Наливал себе в рюмку и пару капель попугаю в белый пластмассовый стаканчик из бутылочной пробки.
- Ну, брат, будем.
Однажды мама положила перед ним на стол, прямо рядом со стопкой водки ботинок и крошечное зернышко.
- Ты чего творишь, обувь на стол!
- Ничего, сейчас поймешь. Вот это печень попугая, показала на зернышко, а вот это твоя, ботинок несколько раз ударился о стол, твоя – увеличенная от алкоголя. Вопрос, кто из вас скорее здохнет от цирроза?
Отчим разочарованно убрал стаканчик.
- Казик, все, тебе нельзя, ты у нас теперь в завязке. Наливали Казику только тогда, когда в доме собирались гости. Это было целое представление. На одном таком сборище произошел довольно громкий скандал, которому талант Казика и стал причиной.

Написала сказку на тему картины Бори Балахонцева. Вот, что получилось...

Йорги – рыбак

Йорги был рыбаком. Это было делом всей его жизни. О рыбах были все его мысли. Когда он заходил в комнату - в ней тут же начинало пахнуть морем, и если в этот момент, не дай Бог, семья обедала, то вся еда становилась рыбой. Рыбой становилась говядина, рыбой становился хлеб, даже овощи были на вкус, как рыба. В супе плавала чешуя, а капуста напоминала водоросли.
Йорги редко открывал рот, но если он пытался что-то рассказать, то все его истории были о море. Друзьям скоро надоедало слушать о рыбах, снастях и течениях и они уходили прочь.
- Этот Йорги - сумасшедший! – говорили одни.
- Нет, он просто очень любит свою работу, - возражали другие, но соглашались: пожалуй, рядом с ним слишком «ветрено» и «мокро», что ли…
А Йорги был счастлив, он чинил сети на берегу, улыбался, предвкушая большой улов. От его «рыбных» мыслей по земле бежали тени в виде рыб, по небу метались «рыбные» облака, а далекие горы напоминали спины сельдей, идущих косяком в удачно расставленные сети. Он знал, что завтра столкнет свою лодку в воды залива и опять выйдет в море.
Но завтра на берегу того самого залива, который очертаниями напоминал рыбу, выброшенную на сушу рукой всемогущего морского божества, Йорги повстречал Ее, и в первый раз в жизни мысли его не послушались. Из них исчезла рыба и поселилась Она. От этой перемены Йорги растерялся. Отныне облака стали просто облаками, горы – горами. В море его больше не тянуло, ведь там не было Ее, а хотелось, что бы она была всегда рядом. Йорги приуныл, его мир изменился. Он стал лучше с приходом Ее, но рыба… Драгоценная рыба, косяки сельдей, горы мидий, крабов, устриц и каракатиц – он так тосковал по ним. Однажды он провел рукой по волосам своей любимой, и ему показалось, что рука его ласкает морскую волну. Тогда он взял в ладони ее острое личико, заглянул в ее водянистые голубые глаза, расставленные близко к вискам, приблизился к пухлым губам и прошептал, почти касаясь ее губ своими:
- Рыбка моя…
И в это миг все стало, как прежде…

Йорги – Георгий по гречески.

Казик явился воплощением моей мечты. Говорят, что просьбы детей слушает Бог. Моя просьба точно была услышана. Сначала Казик просто щебетал что-то, но в его щебете то и дело слышались знакомые интонации, то – мои, то – мамаины. Назидательно-надоедливые. Мы и не сообразили, когда эти интонации оформились в настоящую речь. Казик заговорил четко, ясно, пусть и не так громко. В начале, он повторял всякую глупость. Казик –хороший, Казик – птичка. Иногда в его речи проскальзывали слова из наших разговоров. Еще он умел говорить: Казик – пьяница. При этом он умильно склонял голову в притворном раскаянии. Каяться ему было в чем, ибо это была святая правда. Казик был пьяницей. Догадайтесь с трех раз, кто его научил.
Да, мой отчим любил выпить. Легенды гласят, что когда моя мама переехала к нему во Львов, она столкнулась с неожиданной проблемой. В нашей семье никто никогда не пил, и она просто онемела, когда однажды денщик перетащил тело полковника через порог и уложил на диван. Труп дернулся и через минуту с дивана раздался громкий храп. Мама, как биолог, поняла – заразу надо пресечь на корню, извести сразу, пока она не распространилась. Утром полковник проснулся и ощутил какой-то дискомфорт.

ххх Казик - это уменьшительное от Казимир (Казимеж в польском).

Казик остался у нас и это было первое и последнее животное, которое мой отчим-полковник сам принес в дом, не считая казарменных клопов, и которое он считал своим. Казику позволялось все. Он летал по комнатам, щедро развешивая удобрения на диванные подушки - все двери были открыты. На лето выход на балкон и форточки отчим собственноручно затягивал сеткой, чтобы Казик случайно не улетел. Маленький попугайчик-заморыш вырос в красивого самца и, хотя, разноцветьем он не блистал, у него был замечательный талант. Казик умел говорить. Я и раньше видела говорящих попугаев. В Зоомагазине на Театральный когда-то выставлен был большой попугай. Замерев, положив обе руки на прилавок я простаивала часами у клетки, ожидая, когда он наконец склонит свою плешивую голову и произнесет с вопросительной интонацией «Канарейка?». Это было чудо. В клюве у птицы шевелился самый настоящий розовый язык, которым он ловко направлял семечки вглубь своей глотки, помогая когтистой лапой. Попугай был совсем не красавец: частично лысый с тусклым зеленым оперением, в моих же глазах, он был прекрасен. Но цена птички очень смущала мою маму, триста рублей – целое состояние, пиратский клад, золото с Острова сокровищ.
- На эту птицу у меня пиастров не хватит, - сказала моя мама. «Канарейка» остался в магазине. Однажды он исчез.
- Купили, - подумала я.
- Сдох, - ответил продавец. Ему же лет триста было…
Попугая было жалко, но все же я понимала, как мне повезло, что мы его не купили.

Фото не мое, сорри...

В начале, отчим просто спихивал кота на пол, но он возвращался. Полковник медленно зверел. Однажды утром мама тихо позвала меня.
- Посмотри картину.
Отчим мирно посапывал, а нос к носу с ним спал Снег, как всегда, на подушке.
Буйный Снежок показал себя во всей красе, когда я уехала на каникулы к бабушке в Москву. Тут терпение мамы лопнуло, и она выпустила кота на волю, куда он рвался уже давно. Снег пополнил пеструю армию обитателей близлежащей помойки и домой являться перестал. Зря я его искала по приезде. Для нашего белоснежного кота приютом стал подвал или он нашел себе новых хозяев. Мы же остались без зверья. Огромный аквариум пришлось отдать еще раньше. Кот был отчаянным рыболовом. Без зверей было грустно. Моя мама, королева белых мышей, предложила на выбор: хомяков, морскую свинку, кролика или пару крыс – все эти звери имелись в наличии у нее на работе. Но после кота, эти милые создания показались бы мне глупыми. Хотелось кого-то необыкновенного. Неожиданно проблему решил полковник. В воскресенье он явился домой с поклажей и с видом заговорщика протащил на кухню обьемный предмет, завернутый в чей-то старый ситцевый халат. Под халатом оказалась клетка, в которой сидела маленькая белая птичка, без хвоста.
- Кто это? – спросила мама.
- Казик.
- Это что за порода, я спрашиваю?
- Попугайчик, волнистый.
- А почему он белый, и где хвост, - вмешалась в разговор я.
- Я думал, что тебе белые нравятся, а хвост… вырастет, может быть… Мне так сказали, он еще молодой.
Я обошла клетку. Вид у птички был неважнецкий, какой-то несчастненький и немного ободранный, из-за хвоста. Но дело было не только в красоте. Что с ним делать? Мы никогда не держали до этого птиц. Погубленные куриные души, которые легли на алтарь науки, возложенные туда уверенной рукой моей мамочки, в расчет не шли. Они жили у нас временно и не долго, пока мама не накропала диссертацию, что там о регуляции пола у курей. Я была очень мала тогда, это была первая ее диссертация, и в память врезался только большой белый петух, пара цыплят, одного я, кажется, придушила.

Пишу сразу в дневник. Не знаю, что выйдет в конце. Опять про зверей.

Казик, птичка…

У нас всегда в доме жили звери. Периоды без-зверья были короткими и я их не помню, кроме одного. Именно тогда у нас появился Казик. Но, все по порядку.
Кот Снежок жил у нас два года. Оставил по себе не очень приятные воспоминания, ибо был невыносим, почти всегда. У Снега имелось одно большое достоинство – внешность. Гремучая смесь уличной кошки, сиамского кота и дедушки или бабушки по материнской линии из благородного рода турецкой ангоры дала тот еще характерец и совершенно ангельское обличье. Снег был бел, как снег, покрыт густой шерсткой, напоминавший гусиный пух, голубоглаз и кроток с виду. Кротость была сплошным обманом. Снег умел устраивать пакости в виде неожиданного прыжка на плечи с двери, был царапуч, кусач и страдал припадками буйного веселья, во время которых бегал по стенам цепляясь когтями за ковры. Мой отчим строил что-то грандиозное далеко от дома и отсутствовал, когда, однажды весной я принесла маленького беленького котенка, которого не подобрала на улице, а взяла из приличного дома. Котенок рос и у него прорезалась личность. При отсутствии полковника я спала с мамой. На это были причины. Во перовых, мы смотрели «Польшу», а там была разница во времени в два часа и ложились мы поздно. Мне неохота было ползти в свою комнату и раскладывать диван, сражаясь полусонной с многочисленными подушками. Мы укладывались в большой комнате, и часто я просыпалась от таких слов.
- Лилька, ты сегодня хочешь идти в школу? Там холодно, дождь. Давай я тебе записку напишу учительнице, и мы поспим.
Вы, надеюсь, не подумали, что после этого, я вскакивала с постели и устремлялась за очередной порцией сомнительных знаний и унижений в советскую школу. Нет, я поворачивалась на другой бок и засыпала сном младенца. В постели нас тогда было трое. Снег спал с нами. Его белое тельце очень хорошо смотрелось на подушках. Кстати, он был белее нашего белья с метками прачечной. Как представитель аристократии, пусть только по бабушке, Снег не спал в ногах, как котам полагается. Он устраивался на подушках. Не сворачивался клубком, а растягивался во всю длину белой горностаевой шкуркой, щекоча наши носы, если мы во сне переворачивались, утыкаясь в пушистый бело-розовый полный животик нашего питомца. Это было приятно. Меня и маму присутствие кота на подушке совсем не раздражало. Пока в отпуск не приехал отчим и не занял свое законное место, которое Снег уже считал своим.

Вот тут: можно посмотреть или скачать по ссылке: http://insomnia.rxfly.net/?q=october-2010. На меня потихоньку наезжает литературная известность. Игра в писателя может принести неожиданные плоды... Не скажу, что это мне неприятно. Особенно, потому что издание - качественное.

Все бывает в первый раз. Вот и я в первый раз читала свой рассказ на литературном вечере в рамках кукольного фестиваля "Кукольный мир". Нас принимало кафе "Світ кави". Вот , что получилось. Были представлены на суд публики рассказы на кукольную тему:" Ностальгия по кукле". К сожалению, не могу назвать всех авторов, которые читали свои прекрасные рассказы. Может будет книжка? Свой рассказ публикую. Он не очень удался, но в нем все - правда, кроме места. Тогда был не Львов, а Москва.

Балеринки
В книге под названием «Жизнь» есть страницы, которые мы скорее переворачиваем, никогда не перечитываем и охотно забыли бы навсегда. Но есть страницы, к которым приятно возвращаться. Которые прочитываем вновь и вновь, обильно орошая слезами умиления. Ах, какой же я сладкий была ребенок! Что же жизнь со мной сделала. Именно на этих страницах мы находим наших кукол, мишек, пупсов, кукольные коляски с пологом из кисии и серебряными колесиками и деревянных лошадок с гривами из твердой щетины. Старые, забытые поломанные игрушки снова блестят свежим лаком и мы вновь испытываем не с чем не сравнимую радость обладания. Припомните, радовались ли вы чему-нибудь так сильно, как тогда? На этих страницах еще жива бабушка. Сколько ей тогда было. Уже много. Мой папа был поздним ребенком. Моя бабушка в молодости служила в Оперном театре. Нет, нет, она не пела и не танцевала. Она делала шляпки, короны, кокошники и это у нее прекрасно получалось, но бабушка хотела замуж. Совсем не странное желание, если тебе уже 35 и все вокруг уже замужем или представте - развелись. Женихов она искала везде, даже на кладбище. Но жирные вдовцы почему-то не спешили заплывать в бабушкины сети. Нашла она свое счастье в том же театре. Мечты сбылись, и моя бабушка уволилась со службы. Потом была обычная жизнь с перерывом на войну. Когда я родилась, бабушка была уже пенсионеркой, но пенсия у нее была мизерная и она нашла выход. Стала шить балерин. Они хорошо продавались. Две шляпные коробки: бордовая и бежевая, хранившиеся у нее на шкафу были полны «сокровищ». Она опрокидывала их на диван и оттуда пестрым дождем высыпались миниатюрные балеринки в пачках из органзы самых умопомрачительных расцветок с ножками из проволоки и тряпичными лицами, покрытыми густым румянцем. Мне позволялось рыться в них сколько угодно, выискивая самых симпатичных. Признаюсь, далеко не все лица у них были симметричны – балерины были поставлены на поток, и я всегда уходила от бабушки с пестрым букетиком, собранным за проволочные ноги. Каждая была размером с мой мизинец. Запас балеринок у меня в доме, казалось, никогда не иссякнет. Они вываливались из моего шкафа, путались с моими носками, жили в моей школьной сумке и однажды … исчезли. Последняя была подарена очередной подруге. Я щедро раздавала их своим новым знакомым. И вот они закончились, как и бабушка. Ее не стало и яркий дождик из балеринок, который сопровождал меня все детство, прекратился. Вначале я даже не поняла, что чего-то не хватает, меня тогда больше заботили прыщики, мелкой россыпью усевшие мой лоб. А когда поняла, стала искать. Нет, я не нашла ни одной. Пестрый балет навсегда покинул мои владения, оставив лишь воспоминания. Но однажды, в дождливый день от нечего делать я взяла в руки иголку, кусочек органзы и две розовых проволочки.
Я по-прежнему дарю подругам балеринок, но они уже мои, собственные.

Читать далее...

Через полгода она получила страшное известие, в Америке погиб сын – Денис, разбился на машине. Гигант Вовчик, который ни разу в жизни не болел, слег с инфарктом. Стал уже поправляться, но оторвался тромб в ноге и Вовчик тоже умер. Вот тогда я поняла, зачем я нужна бала. Для того, что бы держать за руку у гроба, для того чтобы было с кем напиться вдрызг ночью после похорон. Отоспавшись после пьянки, я позвонила Мусе. Голос у нее был не совсем убитый.
- Нонна вернулась.
- Да ты что? Если бы Муся сказала, что на ее дворе приземлился НЛО, я бы быстрее поверила. Но это был факт, большой и косматый. Ноннка весело обдула лестницу в честь моего прихода, а через два дня явился коварный похититель требовать собаку назад.
Для острастки он явился во всем великолепии своего милицейского мундира с новенькими полковничьими погонами, но не на ту он напал, ох не на ту. На мирное предложение просто вернуть собаку, он был отправлен по известному адресу и дальше. Полковник растерялся и попробовал угрожать.
- Что? - спросила Муся, - это ты мне, да я сейчас сниму трубку и как позвоню МюМю, да ты завтра встанешь с жезлом на окружной, и будешь счастлив, что легко отделался.
Полковник грязно выругался, Муся ответила. Я от страха забилась в угол вместе с Ноннкой и сидела тихо-тихо, наблюдая за происходящим. Полковник, конечно, был помельче Вовчика, но Мусе не уступал в габаритах. Перейдя в наступление, он выставил пузо вперед, как штандарт, и точно такую же позу приняла разгневанная вдова. А буря продолжалась.
Исчерпав все аргументы, полковник прибег к запрещенному приему.
- Отдай суку, сука, у меня же дети, - заорал он, наступая животом на Мусю.
- А мне плевать на детей, у меня детей нет и мужа тоже нет, уже пять дней, только Ноннка осталась и ты ее не получишь.
Только тут полковник окинул взглядом Мусино жилище и, хотя, все приметы похорон уже исчезли, но в воздухе носилось что-то, что всегда присутствует в доме, из которого недавно вынесли покойника.
Полковник вылетел в коридор. Громко хлопнула дверь. Муся медленно опустилась в кресло и сказала:
- Вот гад, но я как-то взбодрилась, даже есть захотела, давай картошки нажарим.
Утром она мне позвонила.
- Представляешь, этот идиот мне цветы прислал.
- Большой букет, красные розы, похожи на капусту.
-Да.
- Не беспокойся, это он так извиняется. Ноннку больше требовать не будет, спи спокойно.
На самом деле я лукавила, на милицейском языке такие розы означали совсем другое. Дальше последовала осада, проведенная по всем правилам. Сначала он зашел, чтобы передать документы на собаку. Ноннке в период ее отсутствия был куплен собачий паспорт с фальшивой родословной. Не пропадать же добру, деньги плачены. Дальше – больше, он повез Мусю на собачью выставку, потом на пикник, потом еще куда-то. Неизбежно приближалась развязка. В конце …я столкнулась с Мусей в ЦУМе, ее глаза сияли от счастья.
-Что делать? Что? Он на пять лет моложе, женат, двое детей.
Ну, на такие вопросы обычно ответа не ждут. Я промолчала.
На следующий день Муся мне позвонила.
- Что-то Ноннка чудит. Гулять не хочет. Неповоротливая стала. Спит много.
- Ест как?
- Как обычно, как слон.
- Ну, тогда все в порядке.
- Ты все же зайди, посмотри на нее.
Я зашла, а Ноннка на встречу не вышла, но все же встала и ее хвост сказал: я тебе рада. Поглаживая, провела ладонью по боку и причина странной апатии стала ясна. Собачка была глубоко беременной.
- Он ее изнасиловал, кричала Муся.
- Представляю!
- С помощью кобеля!
- Ладно, звони, обрадуй папашу.
Муся зашипела, но позвонила.
- Вот здорово, а я думал, что у них ничего не вышло, сказал насильник.
Теперь у него появился законный предлог переехать к Мусе, которая панически боялась собачьих родов. И все.
Полковник рыбалку не уважал, увлекался охотой, Мусе подарил ружье на 8 марта. Интеллигентностью он тоже не отличался. Раз я встретила Мусю с синяком под глазом и два раза полковника с похожим украшением на лице. Меня он на дух не переносил. Однажды признался Мусе почему.
- Лучшие годы жизни угробил на такую куклу. Тьфу.
А Нонна родила трех щенят. Пока продолжалась фаза: кормить - спать – кормить, Нонна была счастлива, но потом дети подросли и стали буйными. Мамаша пряталась от них в кухне и ее без того печальные глаза говорили: « Зачем вы это со мной сделали, я их боюсь. Не надо больше так со мной поступать, никогда, слышите – никогда больше».

Собачища подошла ко мне, обнюхала, выдохнула и положила голову мне на колени. Вам когда нибудь доводилось держать голову сенбернара на коленях? Нет? Эти странные глаза были совсем близко. И это была настоящая Нонна, томное, ленивое и не очень умное существо с массой обаяния. Хозяева, конечно отсутствие ума не признавали, но что с них взять. Нонну они обожали.
Мои приходы теперь участились и обставлялись с особой пышностью. Я звонила, и меня на лестнице встречали Нонна и Муся, почему на лестнице, а Нонна писалась от радости. Одно дело, когда маленький пудель сделает лужицу, а сенбернар? Даже если с ней уже гуляли. Лужу убирали, Нонна брала в зубы рукав моей шубы, и ее морда говорила: я тебя поймала, ты моя. Нужно было уговаривать: « Нонночка, собачка, отдай шубу. Мне уже жарко». А весной Нонна пропала. Муся с ней гуляла в парке, на минуту отвернулась – нет собаки. Потом час бегала по парку, искала. На работу не пошла. Все даром. Пропала Нонна. Мы, как две идиотки, долго потом прочесывали все особняки, за заборы заглядывали, Ноннку искали, объявления клеили. Безрезультатно. С этой пропажи началась черная полоса в жизни Муси.

- Какую?
- Болонку.
- Ты сдурела? Как я с ней буду выглядеть?
- Ну тогда, что спрашиваешь?

Через месяц, она мне позвонила.
- Мы собаку завели. ЕЕ Нонна зовут и она такая прелесть. Вовчик ее любит, кажется, больше меня. Мне он таких подарков никогда не делал.
- Каких подарков? - хотела я спросить. Неужели Вовчик расщедрился на бриллиантовый ошейник? Но мысли уже переключились на другое.
Надо признаться, что мне всегда не нравилось, когда собак называют человеческими именами. Много неприятных минут доставила мне моя тезка, которая охраняла вход на Санэпидемстанцию, обгавкивая меня с ног до головы, когда я приходила к своему знакомому. Как будто мне очень хотелось ломануться через проходную, что бы попасть в дверь с угрожающей надписью «специальные исследования» и знаком, обозначающим наличие радиации. Очень надо! Но эта сучка бросалась ко мне с лаем, как только видела. А ведь и похожа была на меня, дрянь, насколько собака бывает похожа на человека. При слове «Нонна» у меня перед глазами сразу возник образ томной красавицы. Нонна, настоящая Нонна – была личностью легендарной. Я с ней не была знакома, но о ней много говорили в моем окружении, и у меня сложился мысленный образ, который мог не иметь ничего общего с живым персонажем. Моя Нонна должна была быть медлительной, томной и не очень умной. Именно такой тип сводит мужчин с ума поголовно. Голову они теряют на время, и Нонна живет по-царски, потом голова становится на место, но всегда находился тип, который был готов ради Нонны на новые безумства.
К Мусе я выбралась только через полгода, меня всегда что-то отвлекало, но наконец, я купила косточку и двинула в гости. О боже, Нонна оказалась сенбернаром.( Автор фото - не я , из интернета)

Приблизительно раз в полгода в моей квартире раздавался звонок и женский бас спрашивал в трубку.
- Ну, что все бл...вуешь или остепенилась уже?
Я, эфирное создание, сначала подпрыгивала в кресле, возмущенно хлопала ресницами, но потом, накручивая на палец золотистый локон, признавалась:
-Да, бл...твую.
- Ну, тогда приходи на чай с водкой.
Владелица странного голоса была дамой заметной во всех отношениях. Высокий рост, крупная фигура. Из тех, кто коня остановит, ну и так далее. Красавица? Пожалуй, нет. Но волосы и карие глаза были по-настоящему хороши. Муся работала в бане бухгалтером. Она была финансовым гением и консультировала половину города. Подруг, кроме меня, у Муси не было. Да и я всегда удивлялась, ну зачем я ей? Но, как жизнь показала, подруга ей была очень даже нужна. Имелся еще муж – Вовчик, и взрослый сын. Его, оболтуса, отправили учиться в Америку, подальше от школьной компании, которая уверенно тянула его на дно жизни, а мама с папой этому сопротивлялись. Там он неожиданно взялся за ум. Общалась Муся в основном с друзьями мужа. С ними она, единственная женщина, ездила на рыбалку. Все дорогущее снаряжение было у них в двух экземплярах и они могли часами рассказывать, как хорошо на зорьке и так далее… У, скукота. Но им нравилось. Вот однажды, сидя за рюмкой водки (Муся) и чашкой чая (Я) Муся мне призналась.
- А, знаешь, у меня все хорошо. Мужа я люблю, у Дениса, все ОК. Работа любимая, но как-то все очень ровно. И завтра так будет, и послезавтра.
- Понимаю, заведи собаку, - сказала я, просто так ляпнула, не подумав.
(Продолжение будет по вторникам)