Меня тут продолжают доставать с этими выступлениями националистов на 9 мая. Договорились до того, что я веду себя не как русская. Блин, я не русская, я русскоязычная, и все русское мне не чуждо, но… Рискуя навлечь на себя гнев читателей и забегая вперед (пишу очередной рассказ про Лилю) я скажу, меня иначе воспитывали. Меня думать заставляли. Помните девиз «Будь готов!» и ответ… Мой дед, ветеран войны, кстати, на это говаривал: «Всегда спрашивай: к чему готов?». Он медалей не носил, я в детстве все пыталась его в них нарядить, не давал. На парады не ходил, никогда! Всегда говорил, что война – самое большое зло. Говорил, что нельзя давать награды за убийство людей. Очень плохо относился к памятникам до неба и ко всей помпе. Он всегда говорил, что мертвым они не нужны. Если родным памятник служит утешением, то они глупы, он не восполнит потери. Памятник, по его мнению, нужен лишь для того, чтобы поставить по ружье новое поколение молодых людей. Чтобы получить ответ: «Всегда готов!». Без лишних раздумий. Вот предки кровь за тебя проливали, и твоя очередь подойдет, и ты получишь свой памятник. Мои ровесники и получили. Дед мой, как в воду глядел. Смотри на картинку. Пешка в игре политиков. Нельзя быть пешками. Мне не нравятся военные памятники. Я предпочла, чтобы их не было, и воен тоже не было. Я за мир.
На фото: Памятник воинам-афганцам в Хмельницком. Пешка - солдат.

Предыдущий пост назывался «Откроем двери»… А что там за дверью? Не любопытно? А за дверью – двор. А во дворе трава, дрова и хвостатые обитатели. Есть еще проходные дворы. А может во дворе кафе или церковь, а может просто белье на веревке и осколки драгоценной лепнины… Всякое можно встретить во Львовском дворе.

Читать далее...

В этой главе много незнакомых, и мне - в том числе, имен, но из песни слов не выкиннешь - от преводчика. А на фото - Тарги Всхудни

Леонида Стаффа, этого лычаковского флорентийца эпохи Лоренцо Великолепного, я видел во Львове один-единственный раз. Было это, кажется, в 1912 году, когда он раскланивался перед занавесом Городского театра, на премьере своей драмы «Лавры». Мечта ближе узнать этого человека исполнилась спустя несколько лет в Варшаве. Там же я познакомился с бывшими львовянами, теперь варшавянами: Каролем Иржиховским, Корнелием Макушинским и Феликсом Пшисецким. Правда, перед первой войной я встречал Пшисецкого во Львове чуть ли не каждый день, когда он спешил в редакцию «Нового века», соседствующую с нашей гимназией на улице Сокола. Я даже не предполагал, что этот длинноносый элегантный пан, этот тонконогий репортер в издательстве Ласковицкого является самым талантливым лирическим поэтом из всех, которых знала Польша.
Божесвом моей молодости был появившийся во Львове киевлянин, Ян Каспорович. Когда в 1920 году я впервые пожал ему руку, я думал, что Львовская земля уйдет у меня из-под ног. Я удивлялся, что этот приземистый пузан, с морщинистым, как будто пергаментным лицом грустного сатира, со лбом, высоким как купол Доминиканцев, который рассекала на две части черная, как сажа прядь волос, этот толстый Marcholt с готическими бровями Мефистофеля, из-под которых взирают глаза доброго пастушка, - не звучит, как огромный колокол Кирилло или не издает звуки, подобные звукам органа в катедре. Я удивлялся, что Каспарович вообще человек и обладает обычным человеческим голосом. Иногда, когда я приближался к нему, мне казалось, что это не человек, а ходячая гора, уменьшенная каким- то волшебным образом скала из Татр, и чудилось мне, что я слышу иногда рядом с ним шум водопада или шорох осыпающихся камней.
Разбушевавшейся стихией был Каспарович, лавиной на львовской брусчатке, мифом, который ходил выпить вина в маленькие бистро. Где же эти времена, где эти места, в которых личности поэтов так магически действовали на молодежь?
Из ровесников в литературе самым близким человеком был для меня Ян Штур. Товарищ по той самой школе на улице Сокола, только классом старше, конечно, заслуживает он большего количества строк, чем те, которые я могу ему посвятить. Поэт вдохновенный, мистический, не всегда понятный, сумасшедший пророк, суровый апостол – писал он длинные поэмы не только по-польски, но и по-французски и по-немецки. Дебютировали мы одновременно в Познани, и в один день вышли наши первые книжки. Можно, правда, считать Штура последователем Пшибышевского, но и предшественником множества модных теперь поэтов. На протяжении нескольких лет героически боролся он за то, что в свое время называлось новым искусством, за экспрессионизм и христианский пацифизм. Писал он также жалостливые эссе, воскрешающие Тадеуша Мицинского и Сара Пеладана.
Безжалостно он расправлялся с натурализмом и реализмом, осуждал балаганный стиль варшавского « Skamandra». В его душе метался благородный пламень, запертый в больном, хилом теле, пока он не умер от рака в возрасте 28 лет. Вот с этой смертью и окончилась моя молодость.
В том же самом году, что и Яна Штура, закопали на Яновском кладбище и его противника, старшего и более рассудительного поэта и журналиста Яна Геля. Оба они вели горячие споры, доходящие почти до поединка. Через пару лет догнал их на кладбище третий поэт – Ян Захрадник. Феноменально одаренный лирик, любимец Маяковского, он, еще будучи учеником гимназии, напечатал свои стихи в «Слове Польском». Его впечатлительность и зрелость были просто подозрительность в таком молодом возрасте и не прочили ему долгой жизни. И он не обманул ожиданий, запил этот любимец богов – умер от быстротечной чахотки, поправ перед этим своими ядовитыми статьями кровь не одному писателю. Помню весеннее утро, когда после целой ночи гульбы, провожал я Захрадника, в то время, ученика седьмого класса в приюте на улице Пекарской. Там применялись к воспитанникам суровые меры. В пьяном угаре я хотел подкупить брата-привратника, чтобы он не донес отцам-начальникам, где и как ученик Захрадник првел ночь. Бедный Захрадник!
Да, вот так постепенно наша память становится кладбищем. Куда бы она ни устремилась – всюду гробы. Могилы тех, кто умер смертью «натуральной», торжественно похороненные и горько оплаканные. И страшным горбом, выросшим на моей памяти, высятся неизвестно кем выкопанные братские могилы жертв последней войны. Над ними не кто не плакал. В 1939 году погиб во Львове поэт Станислав Роговский. Позднее, мученическую смерть приняли поэты и писатели: Галина Горская, Александр Дан, Тадеуш Холендер, Йозеф Кретц-Мирский, Владимир Янпольский и мой ученик из гимназии – Кароль Дрезднер. Не захотел идти в гетто и лишил себя жизни Генрих Балк. Пусть будет пухом им львовская земля, если они легли в землю.
Особого «последнего прощай» заслуживает Остап Ортвинк. Его настоящая фамилия звучала Катцеленбоген, как, и єто смешили людей, которые слабо разбирались в немецком средневековье. Стоит на Рейне, конечно если его не разобрали, укрепленный замок графов Катцеленбогенов, построенный в четырнадцатом столетии. Как «sponsor» величейшего немца в средневековой лирике, Гера Вальтера фон Вогельведа (1170-1230), выступает тоже какой-то Катцеленбоген. Остап Ортвин графом не был, но трудно найти более аристократическую натуру и душу. А что касается спонсирования поэтов, то это попросту была его работа. Он открыл Стаффа, проторил Станиславу Брозовскому дорогу к славе, но в большей мере , дорогу к пониманию. Был он прекрасным критиком, но ленился писать. А даже если и было у него желание, не имел он на это времени, он постоянно что-то читал. Читал он все подряд: от Шпенглера и Бенды до вступительных статей в каждом ежедневном журнале. Свое мнение он имел склонность выражать громким криком, от которого трещали большие рамы в кафе «Рим». Именно там он проводил, свободное от работы ради денег, время. Перед первой войной он был редактором издательств Полонецкого, во время войны – военным судьей при австрийском правлении, потом - майором в польском седьмом корпусе, позднее – чиновником на Торгах Всхудних. Каждое свое занятие трактовал он очень сеоьезно и при этом, смеялся над всеми и над самим собой. Так только Олимпийские боги, наверно, умели смеяться. Ортвин, последний председатель Львовского союза литераторов, был, кажется, единственным польским писателем еврейского происхождения, перед которым с поклоном отступали антисемитские болваны. Казалось, что он вообще неприкосновенен. Высокий, плечистый, седой, смуглый, с кустистыми бровями и черными казацкими усами, уже одним своим присутствием парализовывал он выпады каналий. Посрамил он и полицейских, которые хотели его задержать за громкие угрозы футуризму на сонных улицах Львова. Растерянные полицейские приветствовали его, как самое высокое начальство.
Ходил в то время по Львову двойник Ортвина, некий инженер Петровский. Даже одевался он похоже. Несколько раз двойники сталкивались на улице и приветствовали друг друга приподнимая идиотские черные шляпы с широкими полями. Так на протяжении многих лет кланялись они друг другу, хотя совсем не были знакомы. Приветствовали они только свое отражение, признавая право на существование собственной копии. В 1942 году все же выяснилось, что Ортвин не является неприкосновенным. Большую и рогатую его душу выселили немцы из этого «панского» тела. И если где-нибудь в потустороннем мире существуют кафе, то в одном из них сидит сгорбившись над пачкой газет Остап Ортвин, сидит перед этим жертвенником, на который он при жизни возложил собственные писательские амбиции. И смеется громко из-за развернутого «Времени», или скорее всего «Безвременья», и читает, читает, кричит, громит и смеется над всеми, да так, что сотрясаются небеса.

Двери, старые двери Львовских домов: опутанные проводами, изуродованные трубами, в клочьях краски, разводах лака, разрисованные из баллончика рукой какого-то подростка-дебила или вычищенные, «украшенные» рекламой или полезными табличками – они все равно прекрасны. Как древняя старуха, которая вдруг встретилась нам на пороге Оперы. Посмотришь ей в лицо и подумаешь – а ведь была красавица. Но если для старухи назад дороги нет, то для этих дверей все еще возможно…

Читать далее...

У кого много времени и большая доля авантюризма может попробовать себя в уличном искусстве. Я не в восторге от вязанных собачек. Их уже очень много!!! А вот такая телефонная будка может не только порадовать глаз любимой подруги, но и всего города. Особенно если город похож на наш. У нас бы ето очень покатило. Девочки - львовянки, организуйтесь и вперед. Весна на дворе, пора повеселиться! У нас в городе полно скушных предметов, нуждающихся в ваших умелых руках. Приглядитесь ко львам у Ратуши. Свитерочки их бы очень украсили.

Но не только графам и поэтам ставили во Львове памятники. Имел и портной Килинский свой монумент в Стрийском парке, который не один львовянин не осмелился бы назвать парком Килинского. Имел и сермяжный герой из-под Рацлавиц свой памятник в Лычаковском парке, названом, конечно, в его честь парком Бартоша Гловацкого. Однако пора уже оставить в покое всяческих графов, героев и поэтов из бронзы и камня. Еще кто-то подумает, что в «моем Львове» совсем не было живых людей. А ведь графов было у нас полным полно, героев – без счета, а поэтов тоже можно было насчитать несколько сотен. С первым в своей жизни передвигающимся поэтом я познакомился в переполненном поезде, который отвозил воскресных отдыхающих из Брюховичей во Львов. Даже в коридоре там была такая давка, что я едва не задавил почтенного старика с седой, но красиво подстриженной, бородой. Он посмотрел на меня добрыми глазами и ласково так стал расспрашивать: как меня зовут, в какую школу я хожу, кем бы я хотел стать, что читаю и т.д. «Инспектор какой-то, - подумал я, - советник двора Дворского или черт знает кто». Было мне тогда 13 лет, и я не доверял доброжелательным старцам, которые задают странные и очень личные вопросы. Вдруг старичок спросил:
«А знаешь ли ты, кто я?» Я не имел понятия и испуганно помотал головой.
«И ты не учил на память моих стихов?»
Меня объял панический страх, а вдруг нужно будет что-то продекламировать. Но тут страх сменился любопытством: кто же это может быть. – Дайте подумать, - Мария Конопницкая! – блеснула догадка, потому что за наибольшее количество стихов и других подобных творений в наших учебниках благодарить мы должны были именно ее. Но здравый смысл предостерег меня и удержал от того, чтобы произнести это имя вслух. Мария Конопницкая, кем бы она не была, но была - все же женщиной, а этот старый пан – женщиной не был. Так кто же это? Думай, думай… Кроме Конопницкой, нам в школе не жалели задавать длинных предлинных стихотворений Сырокомли.
- Пан Сырокомля? – воскликнул я растроганно. Старик нахмурился. И из его глаз, подобных глазам святого Николая, исчезли теплые добрые искорки. Только стекла поблескивали, как лед.
- Нет! – сказал он сурово. – Отгадывай!
Я чувствовал, что лечу в пропасть, тону. Как утопающий за соломинку, я зацепился за его бороду, за его седую, ухоженную бороду и очки. Я, кажется, уже их где-то видел. Видел в иллюстрированных журналах. С каждой минутой его лицо казалось мне все более и более знакомым. А ведь это он!
- Пан Сенкевич? – прошептал я восхищенно. Милый дядечка теперь преобразился в страшного дядьку.
- Как тебе не стыдно такое говорить. Сенкевич не пишет стихов. А знаешь ли ты стишок: «Кто ты, кто ты? – маленький поляк!»?
-Знаю, знаю и на едином дыхании читаю на память вторую строку: «Белый орел – твой знак!». Я спасен, но и дальше не имею понятия кто же автор. Но он уже подобрел. Его гордыня, так живо реагирующая на признание, даже в таком преклонном возрасте,уже успокоена. Он не предполагал, что я могу не знать его фамилии, зная на память его известное произведение.
- Приходи ко мне, сынок, в Оссолинеум – ответил он с добротой в голосе, получишь от меня книжечку.
Приехав домой, я первым делом заглянул в учебник и узнал, что имел честь ехать из Брюховичей с Владиславом Белзой. Но так никогда я не навестил его в Оссолинеуме.
Вот так прошла моя первая встреча с живым поэтом. Знакомство с другими прошло уже не так беспокойно. По крайней мере, для них. Постепенно я познакомился почти со всеми поэтами, которые жили во Львове. Например, знал я слепого Станислава Баранчае, сотрудника «Химеры», переводчика «Фауста», и вечного юношу Станислава Маяковского, полониста, который массово выпускал стихи и читал их многочисленным поклонницам в гимназии Стжаяковской, а потом выбрасывал ( стихи, а не поклонниц) в объемистый кофр или сундук, оттуда только некоторые совершали путешествие в редакцию местного издательства. Любил я дискутировать с важным гордецом Йозефом Едличем, тонким лириком и театральным рецензентом. Перевел он прекрасных « Птиц» Аристофана. Знал я, конечно, и Генриха Збежховского, и по сей день жалею о том поступке, который я совершил в безумье молодости, - написал ему при жизни некролог, который напечатали в познанском «Курорте». Престарелый уже Збежховский ответил мне колким стихотворением в сатирическом журнале «Сверчок», что мне даже польстило. Да, ужасные мы бываем в молодости. Нет у нас жалости к погубленным карьерам. Растоптанные амбиции, вечная борьба с бытом несчастных товарищей для нас является только темой для шуток. Пока жизнь нас самих не ударит по лбу – не догадываемся даже, сколько печального отречения накапливается а поэте, который для куска хлеба, а в этом случае – ради глотка вина или родственных ему напитков, должен каждый день писать стишки в «Ежедневную газету» или в « У Каса». Збежховский быстро забыл мою студенческую шутку и очень сердечно писал обо мне в той самой газете, где и были опубликованы злополучные стишки, которые я высмеял в том некрологе. Теперь действительно он уже умер и не может прочесть этих слов, которыми я с ним прощаюсь и прошу прощения у его буйной, цыганской и такой Львовской души.

На фото - Оссолинеум

Предмет всеми нами любимый со времен первого прочтения романа «Двенадцать стульев». И так, «стулья из дворца». От 16 века и далее. Ренессанс, Барокко, Ампир и двадцатое столетие представленное стулом с обивкой под гобелен, собственноручно вышитой моей мамой мельчайшим крестиком (можете сами попробовать сделать, если у вас много свободного времени). Стулья из Музея мебели и фарфора, Музея Королевские покои, что на Рынке и Геологического музея Львовского университета.

Читать далее...

А вдалеке на Мариацкой площади, безраздельно властвовал Аполлон. На высоком пьедестале, у подножия устремленной ввысь розовой колонны скромно стоит Мицкевич. Широкий плащ пилигрима традиционно закрывает его слабые плечи. Голова не покрыта. Никто и не видел Мицкевича в шляпе. Какая-то крылатая, довольно симпатичная и полунагая дама спланировала с крыши дома Спреха и на лету прилепилась к колонне, она подает задумчивому поэту античный инструмент, на котором ни он, ни любой другой поэт никогда не играл и который люди даже с высшим образованием, ошибочно называют лирой. Памятник Мицкевичу тоже не очень подходил для любовных свиданий. Был он любимым местом сбора всяческих манифестаций. Патриотические походы начинались обычно тут после провозглашения пламенных речей. В тылу за колонной на крыше дома, где размещался склад нефтяных ламп Дитмара и Ски – как только наступали сумерки, зажигалась и гасла, зажигалась и гасла первая во Львове электрическая реклама кинотеатра «Сказка».
Большие лампочки, расположенные так, что слагались в буквы С К А З К А, загорались и гасли, загорались и гасли, создавая необыкновенный эффект, сопровождая слова оратора, который мощным голосом уверял толпу:
«Мы еще потягаемся в зале заседаний.»
- СКАЗКА-
«Если Конское казино думает, что на этот раз выиграет выборы в сейм, то оно грубо ошибается.»
-СКАЗКА-
Тут пели все хоралы народной власти и соцреволюции, тут в день юбилея рода Романовых торжественно сожгут портрет Николая 11. А наутро австрийский наместник должен был просить прощения у российского консула. Памятник Агерону Глуховскому на углу Иезуитского парка и улицы Третьего мая больше подходил влюбленным, чем политикам и торговцам черной биржи.
Некоторые политики просто его ненавидели, и время от времени давали выход своей ненависти, откалывая творцу «октябрьского диплома» то ухо, то нос, то иную, легко отделяемую от целого часть тела или платья. Напротив индустриального музея, на Гетманских валах стоял, хоть и не очень заметный в кустах, но зато весь закованный в доспехи гетман Яблоновский. Было мнение, что знаменитому гетману больше будет к лицу фон костела Иезуитов – и его перенесли уже во время Польского правления, по воле магистрата на площадь трибунала. Этот памятник обладал, однако, особым невезением. Однажды, темной ночью, украли его какие-то неизвестные шутники, оставив на площади только пустой пьедестал. Но для чего у нас имеется славная полиция? За короткое время удалось найти рыцаря, которого опять поставили на площади трибунала и от радости позолотили его, как орешек на новогодней елке. Еще стоит упомянуть памятник Франтишку Смолке, на площади Смолки. Возвышается он там, как несломленный символ парламентаризма и демократии, обращенный спиной к «конскому» казино, где дворяне и другие графья резались в карты. Мещанство «резалось» в то же самое, только в Городском казино на Академической улице. В скверике стоял там скромный бюстик графа, который писал неплохие стихи. Вся Польша пела и поет, наверное, до сих пор печальных дней хорал на его слова: «С дымом пожаров…»Упомянутый бюст Корнелия Уйейского ассоциируется у меня с запахом говяжьих котлет, которые жарились почти каждый день на кухне казино для членов клуба и приглашаемых гостей. Намного дальше, на площади, названой его именем, сидел в кресле, с гусиным пером в руке, наиболее значительный из графов в польской драматургической литературе. Вид у него был кокой-то обиженный – наверное, обиделся на тех актеров, которые в кафе напротив: в «Риме» и в «Шотландском», гораздо лучше играли в шахматы, чем его комедии в Городском театре…Ах, будем же снисходительны к теням!

На фото - памятник Мицкевичу, и никакого банка за ним!


И Франтишек Смолка, теперь на его месте - Святой Георгий.

Нет ничего обыкновеннее, чем дом из красного кирпича. А так ли это? Посмотрим?
На фото: Дом инвалидов, гимназии на ул.С.Бандеры и Городоцкой, Сберегательная касса, костел св. Эльжбеты, здании Пожарной охраны, церковь на ул.Чупрынки, особняк Островерхова и еще пара домов.

Читать далее...

Мог бы костел Бернарнардинцев считаться самым красивым во Львове, не имей он столько конкурентов. Совсем недалеко, по соседству, стоит классически ренессансная церковь Успения Богородицы, или Волошская. Волошская, потому что своим появлением и волшебной своей красотой обязана она щедрости молдавского господаря Мирона Могилы, который скрывался во Львове от турок. К церкви прилегает высокая башня, которая считается самой красивой, из построенных в стиле Возрождения, башен на Русских землях. Деньги на ее строительство пожертвовал грек-критянин Корняк или Корнякт. Именно с нее разносился звон самого мощного Львовского колокола, Кирилла. А во дворе Ставропигийского института прячется небольшая пристройка Волошской церкви – благородная в своей суровости часовня Трех Святителей и еще – флорентийская лоджия. Обычно во Львове называют эту часовню - Балабановской, в честь ее основателя Балабана, тоже грека.
Балабаны, Корнякты, Могилы, Кампианы – что же это за пестрое зборище? Вот это и есть Львов. Пестрый, узорчатый, притягивающий взгляд, как восточный ковер. Греки, армяне, итальянцы, сарацины, немцы нашли тут приют рядом с «туземцами»: поляками, русинами и евреями, - и чувствуют себя прекрасно (na fest). А это что за крылатый лев взирает на нас с Брамы дома на Рынке ( №14)? Расположился он напротив самой Ратуши и дразнит обоих львов, стерегущих вход в магистрат. Наверное, он оттого такой гордый, что магистратские львы читать не умеют, ведь это – колтуны, а он - лев ученый. Насколько я знаю, опирается он на открытую книгу, в которой написано:
PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS
Мир тебе, Марк, евангелист мой!
Что это? От этого льва и от этой латыни повеяло вдруг гнилой водой, свадебным путешествием, рыбами, каракатицами, вином, оливой, глициниями и все слышней на Львовском Рынке удары весел о тихие воды залива. Вдруг прозвучит протяжный свист – это vaporetti причаливают к раскачивающимся пристаням – понтонам, и сизые голуби громко аплодируют крыльями Фердинанду Фельдману в роли Шейлока и плавно приземляются на здание прокуратуры. «Ах, идем же, наконец, в гондолу!»
Откуда же взялась Венеция над засыпанной Полтвой? Откуда же взялся лев святого Марка? Прислала его когда-то сюда Республика вместе со своим торговым представителем и поселила навечно над Брамой дома Массари. И, скорее всего, это ей оплатилось, так как Львов в то давнее время был важнейшим центром заграничной торговли, более важным, чем в наше время, когда проф. Генрик Гроссман придумал открыть Восточные торги на площади Повыставовой.
Могли бы мы припомнить еще множество каменных достопримечательностей Львова, хотя бы синагогу Золотая Роза, что рядом с Бляхарской улицей. Когда-то уговаривали меня даже написать драму об этой «Gildene Rojze», ренессансной синагоге, которая в буре просто мексиканских страстей все же спаслась от разрушения. А какой же любитель искусства может равнодушно пройти по улице Жовковской и не зайти в старую церковь святой Пятницы? И не увидеть там большого иконостаса семнадцатого века с семьюдесятью образами в византийском стиле? У дьяконских дверей располагались «Праздники», или образа, которые выставляют верующим для целования в дни причастия…О Боже! Боже поляков, украинцев, армян, Бог львовских евреев, уничтоженных почти целиком. Без конца мог бы вспоминать молитвы, которые возносились тебе в этом городе, однако время торопит нас и призывает вернуться к более светским делам. Свечи оплывают во всех костелах и часовнях, ночь идет на убыль, и на старой Стрельнице начинают петь духи всех тех петухов, которые красовались когдато на груди Львовских Курковых королей.
Королей! Принцы! Королевский и столичный город Львов знал иных королей, не только Курковых.. Казимир Великий очень полюбил этот город, отстроил после пожара, одарил массой привилегий. Королева Ядвига выдала городу диплом, в котором читаем, что «любому мещанину ни в городе, ни за городом никакой ущерб или повреждение причинен быть не может и все, как то: русины, армяне, сарацины и также евреи при своих правах должны оставаться». Король Ян Казимир 1 апреля 1656 года дал в Латинском костеле свою памятную клятву…А если задуматься над любовью львовян к целованию ручек или по крайней мере к фразе «целую ручки», то - кто знает, может, истоки этого обычая нужно искать в 1658 году, когда сейм постановил, что послы Львовского мещанства не только будут иметь право голоса на сеймах, но и привилегию целования руки королевской.
Ну вот, однако покончим с целованием рук и с королями заодно, а то меня обвинят в монархических симпатиях, а я помню только одного короля во Львове: Вышинского – короля взломщиков. Но никогда, конечно, руки ему не целовал.
Куда важнее, чем короли, были у нас бургомистры. О Зимировиче я уже вспоминал, о Цюхцинском – тоже, но управляли нами и другие мужи, совсем иного калибра, такого, что полностью оправдывали присутствие Льва на печати города. Например – Мартин Грозвайер. В 1648 году сыграл он, и очень успешно, роль президента Варшавы. Руководил он и обороной Львова от угрожающих ему казаков Хмельницкого, и от татар Тугай-бея. Сам Грозвайер пишет, что Хмельницкий потребовал, «чтобы мы всех жидов выдали, так как они причина этой войны». Как мы видим, причина всех войн и всяческого зла не изменилась от времен Хмельницкого и до Гитлера. Далее Грозвайер пишет: «дали мы такой ответ, что жидов выдать не можем по двум причинам, первая – они не наши, а королевские, Речи Посполитой подданные, а вторая, они вместе с нами несут тяготы этой войны и вместе с нами готовы будут умереть». В восемнадцатом веке другой бургомистр, Мартин Сольский опять не хотел признавать австрийские власти. Он написал для первого императорского губернатора Львова, графа Пергена, и для генерала , графа Гудика, следующую докладную записку, где указывал(цитирую по Эмилю Кипу ipsissima verba – точнейшие слова Сольского): «город Львов не может присягнуть новому властителю, так как он уже присягал ясновельможному Королю Польскому». В 1914 году, когда русские заняли Львов, а президент Стрелкового братства – Науман убежал в Вену, всю тяжесть ответственности и опеку над городом принял на свои плечи красивый, седобородый вицепрезидент, доктор Тадеуш Рутовский. Пользовался он своей легкой глухотой, для того , чтобы не слышать речи, которые слышать не хотел. Его русские, отступая от Львова , вывезли в глубь Российской империи, как заложника. И когда он вернулся во Львов, за неделю до своей смерти, то стал предметом всеобщего поклонения. Так что, не только колтунов видели мы в стенах Ратуши, на страже перед которой сидят в вечном карауле колтунастые львы.
Y
Теперь от каменной фауны Львова перейдем к существам из крови и плоти, посвятим несколько теплых слов людям из камня и бронзы, под которыми не одна влюбленная пара назначала свидания.
По возрасту и положению первенство, несомненно, принадлежит Собескому на Гетманских валах, тем более, что это единственный в нашем городе представитель каменной кавалерии. Породистый жеребец, поднятый королевской рукой на дыбы, стоит на задних копытах, опираясь на мощный хвост, достигающий цоколя, на котором лежит разбитая турецкая пушка. Передними же копытами этот боевой всадник героически бросается растоптать здание Галицкой сберегательной кассы. Сам победитель турок под Веной поразительно напоминает, особенно украинцам, Богдана Хмельницкого. Булавой указывает он на неприятеля невидимым солдатам, которых нам нужно еще вообразить позади его фигуры, на месте очень удачно названного «Венского» кафе. Редко памятник Собескому служил покровителем влюбленных. Чаще роились около него приверженцы иного божества: Меркурия – которые, тут на свежем воздухе, под липами и каштанами имели один из многочисленных филиалов своей святыни: Черной биржи.

На фото - памятник Собескому, королю Польши ( его во Львове нет).

Я не задавался целью написать путеводитель по Львову, но не возможно не упомянуть о Латинской катедре - удивительной, с точки зрения стиля и внешнего вида. В основном готическая постройка, в восемнадцатом веке была перестроена в стиле рококо. В свое время называли ее «фабрикой митрополитчьей» в честь архиепископа Вацлава Иеронима Сераковского, который на протяжении долгих лет нанимал местных и заграничных архитекторов, резчиков, художников, резчиков по мрамору и мозаичников, пока катедра не приняла такой вид, который имеет и сейчас. Соразмерностью и гармонией отличается в ней чисто ренессансная часовня с могилами братьев Павла и Мартина Кампианов. Оба были врачами, а Мартин был даже предшественником Цюхцинского в ратуше. Позавидовали этим посмертным роскошествам другие два брата из мещанской семьи, уже из семнадцатого века: опять доктор медицины Дзирдзя (Ежи) и Павел Боимы, и как нам говорит имя Дзирдзя – гордые молдаване. Ну и поставили себе на века усыпальницу еще более парадную – мавзолей в самом ближнем соседстве с катедрой. Трудно описать ошеломляющее богатство этой «садовой» часовни, названой так из-за находящегося над алтарем барельефа, представляющего Христа в Гефсиманском саду. «Боимы» просто ломятся от каменных людей, ангелов, святых, от инкрустации и лепнины, и не только внутри, весь фасад выглядит как черный каменный торт или шкатулка махараджи. Это произведение немецких художников. И если кто-то рискнет вывернуть шею, то не пожалеет об этом, потому что осматривая с с внутренней стороны купол и фонарь, вспомнит он Флоренцию и майолики della Robbiow.
Боимов я слегка побаивался в то время, когда у нас всех формируются страхи. Был там в свое время очень элегантный морг с утонченными покойниками в открытых гробах. Однажды я зашел туда специально, чтобы увидеть тело умершего от рака поэта Адама Добровольского. В антологиях той эпохи находим мы его пламенные стихи. Evviva vita! Автору этого апофеоза жизни было не более 30 лет, когда он умер.
Нужно было бы теперь что-нибудь рассказать об Армянской катедре, однако я побаиваюсь человека, который знает на память каждый ее камень, а сейчас он живет и преподает в Вашингтоне. Это автор известных фресок в Армянской катедре – профессор Ян Генрих Розен.
Так пусть нас согреет воспоминание о костеле Бернардинцев, видение этого незабываемого силуета на фоне Львовского неба, очищенного от туч ностальгией. Массивный фасад, архитрав с триглифами и метопами образуют солидный фундамент на который опирается чудо вкуса и ритма: высокий барочный фриз. Около каждой валюты по обеим сторонам треугольного фриза стоят, как будто на часах, каменные монахи. Эффект, который создают эти монахи на фоне ясного неба в полнолуние, действительно потрясающий. На высоте, перед костелом, на колонне, двойной цоколь которой украшают каменные фонари в стиле рококо, расположился коленопреклоненный, с поднятыми руками, благословенный Ян из Дукли. Колышутся под ним каштаны в цвету. Розовые и белые цветы подобны свечам, зажженным для молитвы благословенному Яну, молитвы во избавление Львова от всяческих бед. Рядом, за костельными стенами, благоухает сад. Опять в самом центре города. На ветках птички поют. А с другой стороны сада, с улицы Валовой, слышны сотни голосов. Это в филиале нашей гимназии, у Бернардинцев, наступила большая перемена. Раздается звонок, но это не в костеле. Это школьный звонок, старый служитель Базиль оповещает нас о том, что большая перемена уже закончилась, и молодость тоже закончилась, и наступил покой у Бернардинцев и на Валовой улице. Только у нас его нет.

На фото - Латинская катедра

Делюсь. Любимый музей. Мебели и фарфора, что на Рынке. Представляю фарфоровую часть. До чего же это все мне нравится! Эти наряды, пасторали, кукольная посуда. Эти мужественные воины с красавицами в мощных объятьях. Эти святые в обнимку с крестами. Ах! Дома только одна пасторалька в темноте горки, а так - минимализм, порожденье нашего века. Всю эту красу хожу смотреть в музей.

Читать далее...

Или пипец по-львовски. Так и хочется сказать:"Что вы творите, это же часть культуры...". Но, похоже, на культуру им насрать с высокой колокольни, если хоть одна еще останется. Улица Нововознесенская, кому интересно.

Но, если кто упрекнет Львов в бедности пейзажа из-за отсутствия реки, могу сказать, что не так много на свете городов равно интересных именно с гидрографической точки зрения. Еще в гимназии на улице Сокола учили меня, что на Кортумувке, там где была когда-то стрельница ( но не та, что от кунтушей), а другая, та, что от австрийской инфантерии, происходили удивительные вещи. Стоит там себе домик маленький, но очень и очень не простой. Потому что, когда идет дождь, то вода из пары водосточных труб на одном углу домика впадает в ручеек, который впадает в проток, который впадает в речушку, которая впадает в Буг, а Буг, как известно, впадает в Вислу, которая впадает в Балтийское море. А дождевая вода, которая вытекает из сточной трубы на другом конце дома, подобным образом питает реку Днестр, которая впадает уже в Черное море. Таким образом, Львов стоит одновременно на Черном и на Балтийском море. Ну зачем ему река?
Название Кортумувки не о многом теперь говорит, а когда-то говорило о большем. Происходит оно от Эрнеста Кортума, первого владельца этих поросших лесом взгорий и дворика, под которым проходит теперь водораздел. Приехал Кортум во Львов как раз после третьего раздела Польши, как покорный слуга австрийского императора Франца 1, хотя еще недавно был таким же покорным слугой при дворе короля Станислава Августа. Такие вещи случаются, и не стоит о них говорить. Говорили же мы о Кортуме, а он запомнился из-за своей ненависти к полякам и евреям. И как не раз бывает с людьми, которые ненавидят людей, любил он возвышенные идеалы человечества. Он играл значительную роль в деятельности Львовских масонов и заложил, вместе с другим немцем, Феслером, ложу «ZUM BIEDERMANN». В последние годы Речи Посполитой, и в последующие, Львов просто гудел от братьев в фартуках, объединенных в ложи такие, как «Три богини», «Настоящая дружба», «Идеальное равенство» и подобных.
О существовании лож вольных каменщиков я слышал еще раньше, в молодости. Очень большое впечатление произвел на меня наряд и регалии магистра старых польских франкмасонов, выставленных в витрине музея князей Любомирских. Почти такое же впечатление, как и панцирь с крыльями гусара из-под Вены. Чем занимается история, я знал – избиением язычников. Но что это за каменщики, что и где они строят и зачем сидят в ложах, это не переставало меня занимать и в более зрелые годы. Потому что я знал , что ложи находятся в театрах и могут быть императорские, президентские, боковые и центральные, народного казино… При этом, никаких каменщиков там не видели с тех пор, как было окончено строительство. И если какой-нибудь каменщик приходил в театр просто как зритель, то он, скорее всего, купил бы себе билет на галерку. Те же господа, что сидели на премьерах в ложах – одевались во фраки, а не в фартуки. Это какая-то очень таинственная история. Я искал ложи франкмасонов по всем этажам нового Городского театра, старого Скарбкивского театра, в еврейском театре Гимпла, в украинском театре имени Т.Шевченко. Но зря. Только я заметил, что в некоторых общественных кругах Львова шептались о масонских ложах, как о чем-то очень плохом. Тогда я находился в таком возрасте, когда все темные дела производят особое впечатление, и придумал, что говорят попросту о ложах в строго запрещенных для меня театриках-варьете: Захнгута, в отеле «Бристоль» и у Франца Московича в «Казино де Пари». Там ночью происходили разнузданные оргии с участием социалистов, нигилистов и бесстыдника Станислава Пшибышевского! Изыди, Сатана!

Но кто в Бога верил, мог во Львове молиться и молиться. Потому что, кроме клепаровской череши и чудесного стока вод на Котумувке, третьей особенностью нашего города является целых три катедры. Три катедры: Латинская, Греко-католическая и Армянская. Каждая хороша по-своему, каждая построена в ином стиле, в ином веке. Первенство тут несомненно принадлежит самой младшей из них: Греко-католической церкви метрополитатной св.Юра. Она достойна упоминания еще за то, чтов восемнадцатом веке построил ее никакой не италианец, а поляк, к тому же, комендант Каменец-Подольской крепости. Имя, правда, имел не очень польское: Ян де Витт. Каким он там был комендантом в Каменце-Подольском, сейчас трудно сказать, однако архитектором он был не рядовым, это признает каждый, кто видел его Львовские проекты: костел Доминиканцев и церковь св.Юра. Сумел он выбрать для нее прекрасное взгорье и мастерски соединить барочную архитектуру с природой и воздухом. Колоссальный, напоминающий немного крепость или замок и одновременно легкий, полный грации, - таков он – св.Юрий. И плывет он над нашим городом и над нашей молодостью в облаках, подобный большому весельному кораблю. Особенно восхитителен он весной, когда возвышается над буйной зеленью парков и цветением многочисленных садов, которые ручьями стекают к нижним постройкам катедры. Окутанная ароматами щедрой Львовской весны, рвется эта святыня к облакам, как символ вечного триумфа небес над тщетой земного бытия. В ее мрачном нутре славные украинские хоры поют акафисты у золоченых царских врат. И людские голоса кажутся тут какими-то позолоченными, византийскими. Глубокие, темные басы доходят до нас как будто со дна глубочайшего колодца, где каждая людская душа должна расплачиваться за свои грехи. Из колодца, со дна которого когда-то взывал Иоханан перед смертью, называя себя и имя того, чье пришествие он пришел возвестить. И тут же рядом на траве, на катедральном холме весело пасутся кони. Я думал, что это кони самого Святого Юра, патрона катедры, которые вышли закусить майской травкой, но я ошибался. Это были кони из архиепископской конюшни, и возили они экипаж самого митрополита Шептицкого, внука Александра Фредра.
Когда первый раз в жизни стоял я у входа в Ватикан, вспомнился мне Львовский святой Юрий. Не хотел бы я обидеть апостольскую столицу, но читатель, наверное, уже догадался, что мне больше понравилось.

На фото - св. Юр

Открыв такие двери, вы, скорее всего, наткнетесь на охрану. Это не простые двери, а двери университетов, музеев, таможни и (спаси Господи) - прокуратуры. Разброс по времени: 16-20 век. В эту серьезную компанию затесались пара кафе, аптека "Под Святым Духом" и каплыця Трех Святителей. Для полноты картины не хватает Львовских церквей и дворцов. Так, что - продолжение будет.

Читать далее...

Тот, кто кривится от моей любви к Львовскому шансону, пусть лучше свпомнит, что я в первых годах нашего любимого века, в гимназии на улице Сокола, имел честь быть учеником Адама Загурского, самого выдающегося в Польше знатока литературы и музыки такого сорта. Ну, кто бы теперь упрекнул меня в том, что я люблю только пустые сенсации, ерунду превозношу до небес, а уважаемую традицию, историю, архитектуру, словом, - культуру, Leopolie simper fidelis (Львову всегда верный), игнорирую. Что ничего не говорю о Львове, «умножителе польской традиции», о «Львове троистом», ккак его назвал премудрый бургомистр сего града в 17 веке, и при этом не самый плохой, хотя и худший по сравнению с братом Шимоном, поэт Йозеф Бартоломей Озимек, прозванный Зиморовичем, и если бы меня кто-нибудь упрекнул в том, что я умолчал о «Шлюбах Яна Казимира», Оссолинеуме, Колосеуме, музее Дедушинских, Любомирских, Ставроничей, о панораме Роцлавской, - тот, во-первых, был бы не прав, а во-вторых, уверяю вас, перефразируя Теренция, что Leopoliensis sum et nibil leopoliensis a me aliemem puto (я львовянин и ничто львовское мне не чуждо). Однако признаюсь, что для моей детской души приезд цирка Буфалло Билла ( в 1905 году, если я не ошибаюсь ) или повешение убийцы Чабана были событиями равно эпохальными, как и приезд императора Франца Иосифа, убийство наместника графа Анжея Потоцкого или забрасывание яйцами его приемника Михаила Бобринского.
Как самое забавное из этих пришествий вспомним подачку дряхлой монархии, милостиво преподнесенную Львову в 1903 году в виде «императорских маневров» в районе Щерца. Вот тогда взошла звезда упоминаемого уже нами бургомистра Цухцинского. Абсолютно счастливый от выпавшей ему чести, сидел он рядом с самим императором в оббитой плюшем «цесарской» ложе Городского театра на представлении «Аиды» или «Страшного двора». Но, тем не мене, от такого огромного счастья чувствовал он себя несколько скованно. А, кто бы, не чувствовал? Тем более, что Его величество милостиво похвалил Львовских артистов. Польщенный таким признанием, прозвучавшим из высочайших уст, произнес Цухцинский следующие исторические слова:
Jawohl, Majestat! Die Singer sind gut, nur die Choren sind schlecht.
Honni soit aui mal y pense!


V
Нет у Львова легенды, связанной с его основанием, как у Вильнюса или Кракова. И никакие Мендоги, никакие Гедимины не меняли ему пеленки. Железные волки не качали его колыбель, убаюкивая мифологическим воем. Правда, гербом города является Лев. Всем своим телом он заполняет название города – в некоторой степени отражает его суть. Своей гривой и грозным рыком, который в день Страшного Суда или атомной бомбы услышат даже глухие, напоминает он заставку кинокомпании Metro-Goldwyn-Mayer. Но, как ни жаль, это не легендарный лев. Это, без сомненья, исторический герб города, который в тринадцатом веке после Рождества Христова основал Галицкий князь – Лев. Королевны-утопленницы в стиле Ванды из Кракова Львов тоже не знал. Может, от того, что нет во Львове реки. Старые люди и географы, правда, утверждают, что Львов стоит на Полтвой рекой. Однако, кто ее видел? Я и мое поколение уже ее не видали, правда, иногда обоняли. В паре мест на южной окраине города, за Высоким замком, где стояла когда-то «Бабья мельница», - Полтва пытается выйти из-под земли, которой засыпал ее магистрат. В давние времена текла она по самой середине Гетманских валов, была при этом такая зловонная, такая мелкая, что не только какая нибудь королевна, даже из-за патриотизма, но и обыкновенная кухарка от личного горя не рискнула бы прыгнуть в ее подозрительные воды. Так вот, засыпали бедную Полтву, и было это на памяти наших отцов, деградировала она до роль канавы. Течет теперь под землей, но протекает под самим Городским театром, точно так же, как ее Парижская кузина, заживо погребенная речушка Bi vre, которая несет свои воды под зданием Оперы. Удивляет не только это родство, но и внешнее сходство этих двух театров в двух самых близких моему сердцу городах. Если оно у меня все же есть.
Хорошо, ну не имеет Львов ни порядочной реки, ни легенды. А зачем ему, в самом деле, река? Урбанисты и туристы говорят, что если бы кто-нибудь пожертвовал Львову реку, то был бы он второй Флоренцией. Мне кажется, что Львов имеет больше зелени, чем Флоренция, хотя меньше Ренессанса. Львов очень напоминает Рим, потому что , как Рим он живописно расположился на холмах, и как в Риме, на его Рыночной площади четыре фонтана, украшенные очень удачными скульптурами: Дианы, Амфитриты, Нептуна и Адониса. Имеет Львов и свою Santa Trinitdei Monti( Гору Святой Троицы ): это костел Кармелитов, к которому тоже ведет высокая лестница.

На фото: вид на костел Кармелитов с площади Рынок.

Гуляли в окрестностях Высокого замка часа три. Спустились на Рынок. А потом завернули на каву.

Читать далее...

Именно так. Рыба большая и маленькая. Новый проект галериста Ирины Сорокиной. Куклы, картины, гобелены, батик – все на рыбную тему. Честное слово – давно я не видела столько достойных работ , посвященных одной теме. Тут и русалки, и коты – любители рыбки и конечно же рыба: в аквариуме и море, в банке и уже в на столе – завернутая в кусок газеты. С потолка свисает таранька и кажется, что море плещется за порогом. Открытие в 16.00 сегодня. Приходите. Выставка проходит в ресторане «Гальба» на пл. св. Теодора ,8 во Львове ( не сочтите за рекламу,но где же еще устраивать рыбный день?). На фото Ирина Сорокина, хозяин ресторана пан Святослав и мой котик с рыбкой рядом.

Читать далее...

Если уже у нас пошла речь об аптеках, вспомним, по крайней мере, о тех, которые имели отношение как к здоровью львовян, так и к живописности львовского пейзажа. Почти каждая из них имела своего патрона, хорошо заметного на витринах и вывесках. Выбор патрона над этими арсеналами здоровья свидетельствовал о богатом воображении магистров фармацевтики, которых часто, не знаю почему, упрекали именно в отсутствии всякого воображения. Потому что, если аптека на углу улиц Зеленой и Винсента Пола отдавала свои препараты под опеку Матери Божьей, - это нормально. Не только во Львове молились ей люди о выздоровлении. Также не требует объяснений название аптеку «Под Святы Духом» или «Под опекой Божьей» ( вывеска изображала большой глаз в треугольнике ). Но для чего, например, господин «ароматариуш» Анатолий Эхбар выбрал патроном своей аптеки, находящийся в нижней части Лычакова, напротив костела Кларисок, - именно римского императора Тита? Разве что назло евреям, которым этот цезарь устроил такую веселую жизнь в Иерусалиме, что все закончилось восстанием. Тем не менее, его изображение было хорошо видно по обеим сторонам от дверей, на цветных, нарисованных на стекле медальонах, кроме того, у самого входа возвышался бюст самого императора, выполненный из какой-то имитации бронзы или гипса, просто раскрашенного под бронзу. И чтобы не было никаких сомнений, посетители читали на трех языках надпись, что это: аптека «Под императором Титом» - Zum romiscdem Kaiser Titus – sous (!), L’Epereur Titus (!). Знали бы Французы, как на Лычакове калечили их язык, но во всем Львове тогда не много водилось французов. Было однако немного знатных «парижанок» для воспитания детей в так называемых лучших домах, но половина из них точно родились скорее над Полтвой, чем над Сеной. Особенно, если обратить внимание на то, что даже сам консул Третьей Республики, прекрасный пан при седой патриархальной бороде, был поляком и носил фамилию – Жебровский. Был это, понятно, консул почетный, потому что с непочетными Львов дипломатических отношений не поддерживал.
Большой популярностью у больных, так и у здоровых, пользовалась аптека «Под Венгерской короной» на площади Бернардинцев. Название это не требовало комментария, потому что «поляк, венгр – два сапога пара» (или нет?). Принадлежала эта аптека советнику магистрата и члену «Стрельницы», пану Яну Пепес-Поратынскому. Со временем Пепес, досадное напоминание о нежелательном предке, который не в коей мере не был Поратынским, кудато пропал - а остался только Поратынский, мужчина видный, с большой черной и под любым углом зрения, очень представительной, бородой. Особенно достойно он выступал на процессии Божьего Тела в кунтуше, рядом с седой и длинноволосой, только не такой представительной, из-за маленького роста, «святой Тулией». Все так называли ректора Политехники и советника городского совета – Максимилиана Тхулию. Но не только достоинствами и красотой хозяина славилась аптека «Под Венгерской короной», а в большей мере ее прославила витрина, самая красивая в целой Галиции и Ладомерии и т.д. и т.п.. Была она так красива , потому что никаких аптекарских товаров она не представляла. Эта витрина сама себя выставляла напоказ. На этом огромных размеров стекле, ценой в 300 крон, не венгерских, а именно австро-венгерских (вижу, что постепенно я начинаю мыслить американскими категориями) – на этом 300-кронном стекле специальными кислотами была вытравлена (до образования матового рисунка) корона Святого Стефана – патрона Венгрии, кроме того – разнообразные венки и гирлянды, которые некоторым образом, делали честь вкусам, господствующим в начале нашего любимого века. Однажды, когда какие-то вандалы разбили застрахованное между прочим, произведение стекольного искусства, весь «культурный Львов» был возмущен до глубины души и газеты писали о том так же широко, как позднее писали о красавице Горгоновой, которая в самих Брюховичах убила свою падчерицу, Люсю Зарембянку.
Аптека и криминал – это на первый взгляд достаточно далекие понятия, но не на Бернардинской площади. Потому, что от Аптеки Пепес- Поратунского до уголовного суда с прилегающей к нему тюрьмой только пара шагов. Достаточно только пресечь площадь и пройти в сторону колодца, украшенного скульптурой нагой нимфы. Так задумаемся на минутку над специализацией Львова – это были сенсации, убийства, особенно волновала обывателей причиненная кому-то смерть. Прекрасное это было время, когда раз в году кто-то кого-то в нашем городе переправлял в вечность. Для христиан вечность находилась в основном на Лычаковском кладбище. Любили у нас убивать членов своей семьи, да и чужой тоже. Случались, правда, убийства несостоявшихся членов семьи совсем не из ненависти, а как раз – наоборот. Кровью платили жертвы за отказ или невозможность соединится узами крови с убийцей. Такой именно случай долетел до потомков на крыльях песни о Левицком (из тех, настоящих Левицких). Из-за любви убил он одну заезжую актрису. Всю песню уже не помню, только строчку, которая все время крутится у меня в голове, ложась на музыку «Гей, тройка», и она заслуживает публикации:



Вот, Левицкий, злая судьба –
В могиле темной любимой тлеть,
И не тронет палача твоя мольба
На виселице тебе висеть.
Не нужно было замужнюю любить –
Был бы теперь вольной птицей.
Не стал бы за решеткой слезы лить
И мог бы дальше петь и веселиться.
На фото: Музей-аптека на пл.Рынок