По следам старых публикаций.
Моя подруга хотела найти что-то в моем дневнике и набрала в гугле julia ... И так далее. На нее вывалилась куча ссылок. Человек она не опытный и не разобралась, что всегда так бывает. Я все же полюбопытствовала, где же живут мои записи? Одну представляю на ваш суд. Нашла ее на сайте ...рокеров. Прячу ее под кат, чтобы дети не читали. Я готова подписаться под каждым словом. Разве, что автор спутал церковь св.Николая с церковью Марии Снежной. Но каков текст! Меркурий о котором идет речь - ниже на фото. Оно из интернета.

Читать далее...

Иваси. Альма-матерь. И моя Альма-матерь. Все , как в песне: колонны, скульптуры и паркет тоже есть... Даже несколько ступенек перед входом.))) А потолок в актовом зале сделан из керамики. Не знаю, есть ли где-то еще такой.

III
Как Гаврош представлял когда-то типичный вид людской фауны Парижа, так самым вульгарным представителем человеческой фауны Львова является дитя улицы, известное, как в цивилизованном, так и в цивилизованном мире под мадьярским названием «батяра». Но было бы ошибочным представление, что каждый батяр обязательно имеет уличное происхождение, и его матерью была придорожная канава. Батяры рождались и во дворцах патрициев, и в дворянских усадьбах. Не один из них позднее сотрясал Венский парламент или выступал в профессорской тоге, позванивая деканской, ба…, даже ректорской цепью. А нет, то и кандалами. А на латыни такой профессор, что поделаешь, говорил с акцентом Верхнелычакова или Замостынова, что в общем не могло обесценить высказывания древних римлян, потому что мы не знаем, как же на самом деле звучала античная латынь. Те, кто знал профессора Вильгельма Врухнальского, одного из известнейших полонистов Львовского университета, или профессора Лемпицкого, которого немцы «наградили» смертью в Освенциме за многолетнее преподавание в Варшавском университете их языка и литературы, не будут говорить, что я преувеличиваю. А если мы уже вспомнили о мучениках той войны, следует отдать честь одной архильвовской фигуре, приближенной по своему духу к батяру, такой фигурой был профессор Казимир Бартель, Человек с большой буквы, ученый, общественный деятель и патриот. Большой кусок батяра имел место во всем его физическом и моральном облике. Вознесения и падения, экзальтация и приземленность, ароматы бальзамов и площадная вонь, чистейший итальянский Ренессанс, церковный и светский, произведения Павла Римлянина и Петра Итальянца, прозванного Красовским, богатое барокко и тут же Венская сецессия и…Казарменная дешевка – они существуют тут рядом. Город – батяр непредсказуем. Неизвестно, каким образом он переходит от трагедии к гротеску, от геройства к фарсу, от торжественных похорон в три пары покрашенных в черный цвет коней Курковского – к мифологическому «балу ветеранов», закончившегося тем, что в полночь появились в зале двое в гражданском платье, «никому ничего не сказали, свет погасили и только морды не били».
Рядом с батяром приобрел известность также и львовский колтун. Как все львовское – это объект сложный и трудный для определения. Так что же такое колтун? Дословно: болезнь волос, которая случается от отсутствия надлежащего ухода и грязи. На латыни plica polonika. В переносном смысле: человек не образованный, неконтролируемый, отсталый. Мы бы очень обидели львовскую колтунерию таким вот определением. Потому что наш колтун – это, прежде всего, член куркового братства «Стрельница». Большинство братьев представляли собой, на самом деле, не очень разбирающихся в гуманитарных науках мастеров, старост различных цехов, не исключая цеха мясников, но рядом с ними были членами «Стрельницы» также хорошо образованные люди, деликатные и даже, как мы будем иметь возможность убедиться – ученые. В целом, львовский колтун – это добродушный грубиян и безобидный задира – герой Габриэлы Запольской. При этом патриот, в основном локальный, с оттенком скандальности. Особенно в патетические моменты, колтун способен был пожертвовать жизнью или благополучием, но преимущественно чужим. Но иногда и своим. Большую роль на моей памяти сыграла колтунерия Львовского стрелкового братства во Львовской ратуше, , поставляя городу несколько особенно колоритных бургомистров, таких , как кузнец Михал Михальский, жестянщик Станислав Цюхцинский и печатник Йозеф Кецман. Понятно, что «Стрельница» занимала большое место в управлении городом. Каждый год выбирали курковые братья своего короля, хотя я упоминал ранее о нелюбви Львова ко всяческой помпе, - выступали они торжественно, необычайно стройно и шумно: в кунтушах, при саблях, как увенчанная гербами знать. Эта одежда давно уже была привилегией Львовской знати и, в некотором роде, официальным обмундированием президентов и вице-президентов города, несмотря на их происхождение и вероисповедание. Одним из трех вице-президентов всегда избирался еврей, который в честь праздничного шествия надевал черный кунтуш и перепоясывался саблей. И никто этому не удивлялся, и никого это не возмущало.
Из всех чудаков клана колтунов куркового братства накрепко застрял в моей памяти советник Валерий Володимирский. По специальности он был химиком и держал свою лабораторию на первом этаже старого дома на улице Ягеллонской – напротив «Павильона шампанских вин». Я ходил тем путем в школу и не раз поддавался искушению – заглянуть в низкое окно, чтобы подсмотреть, что же там внутри. То, что я там видел, до сих пор ассоциируется у меня больше с алхимией, чем с химией. Это была для меня мастерская Фауста. Огромная, уже не помню, поддерживаемая колоннами или нет, зала, загроможденная столами, шкафами, полками, на которых густо поблескивает стекло найфантастичнейших форм, удивительные закрученные трубы, лейки, сообщающиеся сосуды, пузатые банки, бутылки, металлические резервуары, реторты, пробирки, пустые или наполненные жидкостью разнообразнейших оттенков. А в таинственной глубине дремлют печи, печечки, сопят меха и все это в неземном, светло-желтом свете газа. Время от времени вспыхивают вдруг необыкновенные огни и многократно отражаются в батареях стекла. Клубы пара на мгновенье окутывают все вокруг, чтобы в следующий момент явить миру все это чернокнижие, среди которого видна единственная человеческая фигура – низкого роста, в тужурке, с румяным лицом, украшенным большими, черными, императорскими бакенбардами. Иногда он подносит к устам длинную, стеклянную трубку, как будто хочет сыграть какую-то чародейскую мелодию, которая пробудит уснувшие в банках яды и выпустит на волю их смертельные силы, и они начнут извиваться, как змеи, загипнотизированные игрой дервиша. Только я не могу припомнить, чтобы хоть один звук вышел из этой трубки, хотя маг Владимирский дул в нее без памяти, раздуваю щеки, и черные его бакенбарды укладывались по бокам, подобно крыльям экзотической птицы. Еще минута, и оторвутся они от лица и вознесутся в воздух. В такую минуту я отождествлял Владимирского с героем Фреголо, который, совсем рядом, в соседнем доме, в кинотеатре «The Dream Land», под звуки фисгармонии выскакивал на сказочное полотно экрана и исчезал в фосфоресцирующей туче дыма. Это был один из миражей молодой еще в то время кинематографии. Да, советник Валерий Володимирский, несомненно, был Львовским Фаустом. А то, что он часто показывался на публике в черном колпаке с пером, в кунтуше, при сабле и с большим золотым петухом на груди, делало его очень похожим на польского чернокнижника Твардовского. Особенно этот петух. Но чары рассеялись, когда однажды мне сказали отнести к Владимирскому завернутую в бумажку бутылочку с жидкостью очень личного характера. Ну что скрывать? Наш Фауст почти всем пациентам этого района делал анализы, пока их на стали делать аптекари, слышали, наверно, как их называли в прошлых веках: ароматариуши.

Гимн батяров " Только во Львове" - если бы я мог еще раз родиться - то только во Львове...




И в исполнеии Виктора Морозова

Тут все перемешалось: улицы, рельефы Курчинского, музей магнитов, что на Сербской и музей-аптека. Близнецы из последнего романа Рубиной. Вообще, не судите строго. Ну и еще хулиганский стишок Заболоцкого на закуску...

Читать далее...

Но вернемся к нашим возвращениям из «большого мира» на Главный вокзал, который почти уже не существует. Почему-то в переломном в моей жизни 1922 году, долгая и довольно дорогая дорога от вокзала до Лычакова, была для меня как путь покаяния. На протяжении этого пути я мучился угрызениями совести – как можно было уехать навсегда из такого красивого и приятного города? Только в конце, когда я приезжал конкой на свою улицу Гофмана Опата, совесть стихала. Чувствовал я себя путником, которому после длительного паломничества отпустили все грехи. Потому что на улице Гофмана Опата меня одинаково сердечно приветствовали сторожа как тех домов, в которых я когда-то жил (Гофмана Опата 3, 5, 9, 30, и дома на углу улицы Бонифатров 2), так и тех домов, где моя нога ни разу не ступала. Вопреки всем другим «реальностям», на улице сильно пахло керосином, которым приветствовавшие меня сторожа полировали до глянца деревянные лестничные клетки, по-прежнему густо воняющие котами.
В дальнейшем я налагаю запрет на чувствительные отступления, посвященные своей особе. И так, на улице Гофмана Опата и на пересекающих ее улицах: Бонифатрув, Голомба и Николая Рея – приветствовали меня, оседло живущие в тех местах, мелкие чиновники адвокатуры, преподаватели гимназии, чиновники управления железных дорог, а также работники прокуратуры, приветствовали меня трубочисты, торговцы и почтальоны, извечстный украинский писатель Михайло Яцкив, сапожник Шаповалек, трактирщик Энгелькрейс, проститутка Геня Смочек, лавочник, а по-львовски – грайзельник Шварц, торговец Пафнутий Дума вместе с красавицей женой, и такими же красивыми дочерьми. Седовласая лавочница «Юстинианка», мать славного Казимира Юстиана, талантливого артиста варшавских театров, задавала мне всегда один и тотже вопрос: «Что там в Варшаве говорят о моем Казике?» Пережила, бедняжка, своего любимого Казика, и очень быстро перестали говорить о нем в Варшаве.
Да, да, приветствовали меня на Лычакове лычаковские жители, потому что был я лычаковским ребенком, хоть и родился у самой границы Волыни. Все мои возвращения на брусчатку Лычакова напоминали возвращения блудного сына. Все эти люди, наверно, смотрели на меня с жалостью, потому что я мог бы спокойно фланировать по Львову, пахнущему, как один большой «сад здоровья»,нежели ехать в какой-то подозрительный театр в Лодзи, о которой все , что угодно можно сказать, кроме того, что она п а х л а. Может, еще они жалели меня за то, что вместо того, чтобы осчастливить какую-нибудь из дородных, и еще каких дородных лычаковских девиц, я женился на «кролевианке». Однако кто знает, может, на дне этих искренних приветствий бил ключ надежды, что, в конце концов, я передумаю, исправлю ошибку, отрекусь и больше не уеду из Львова. Но к розводу, между прочим, никто меня не подговаривал. Да, был я блудным сыном Львова.
Прочь, непокорные воспоминания! Не разбегаться, а то я позову полицейского в черном клеенчатом плаще, с металлическим полумесяцем под подбородком и с окрашенным кровью палашом. Свисну, и слетится ко мне целая стая «дедов», или иначе – «воронов». Сначала комиссары с золотыми шпагами, в черных мундирах с золотыми пуговицами и золотыми эполетами. Но не все золото, что блестит, но факт, что эти поляки-шваргельберты выглядели очень представительно, как офицеры военно-морского флота. Среди комиссарской элиты Львова выделялся комиссар Тацэр с черными подвитыми усиками, специалист по разгону предвыборных демонстраций. За ним следуют славные агенты, или ревизоры, или попросту говоря, шпики. Одеты они в гражданское платье, но на голове носят шляпы, котелки, ба…, даже цилиндры. Руководит ими большой Базюк, «Сам Базюк», ужас бандитов и другой голытьбы. За ним, в некотором отдалении выступают: Престрелецкий, Янкевич, Лебних и Гринсберг, которому в 1918 году украинская граната оторвала голову вместе с цилиндром. Затем следует инспектор Гинсберг, специалист по устрашению и обыску женской прислуги, подозреваемой в каждом доме в краже серебра, батистового белья, мыла, а также иных косметических изделий местного производства, имел он также красавицу дочь. Об этих героях Львовской криминалистики уличные барды слагали длинные и чувствительные баллады, которые пели не только в камерах временного содержания, или как говорили, арестах при полицейском участке Яховича, не только в тюрьме или в Бригидках, не только в клетке у Батория. Как же обширна земля, где проливается кровь, и везде на той земле, где стояла тюрьма или просто порядочная душегубка, везде звучали песни об усече Базюке, победителе отважного дезертира Йожка Мариновского, или о сражении полиции с бандитом Болонем. Удивительное дело, какое большое место в фальклере этого города занимали полиция, суд, криминал. Также ни где в другом месте, убийства, грабежи и даже более мелкие, карманные кражи не были опутаны таким романтическим флером, как в этой певучей столице ботяров и надсоветников, которые жили, может,и не очень богато, сажая ботяров за решетку. История «львовизма», которую я пробую так грубо нарисовать, представляет смесь возвышенного чувства и безобразия, мудрости и кретинизма, поэзии и вульгарности. Львов – терпкий на вкус, и напоминает этот вкус того необыкновенного плода, который вызревает только в одном Клепаровском предместье и зовется «череха». Не то вишня, не то черешня. Череха… Ностальгия любит переиначивать даже вкус и дает нам ощутить только одну сладость Львова. Однако я знаю людей, для которых Львов был горькой чашей.

ІІ

Мой Львов! Мой, хотя я родился совсем не там. Из подробных подсчетов следует, что во Львове я провел восемнадцать лет. Не так много для человека, который справедливо или не справедливо, считает себя львовянином и сам этим гордится. Правда, были это отроческие годы и годы ранней молодости, а, между прочим, именно эти годы определяют всю дальнейшую жизнь. И я уверен, что, если бы не большая война, такая незначительная по сравнению с последней, то по сей день сидел бы я на Гетманских валах, или на Губернаторских, как еще один обитатель центра города, еще один пенсионер, бывший преподаватель гимназии с польским языком преподавания. С почтением мне бы кланялись седые и лысые господа, которых когда-то давно я ставил в угол, только давним моим ученицам я кланялся бы первый и даже иногда целовал бы ручки этих важных матрон. Или кормил бы крошками хлебца( с солью, застывшей на хрупкой глазури) не существующих уже рыбок в давно осушенном маленьком прудике в нижней части Килинского парка. Даже львовские старожилы никогда этот парк так не называли, сейчас это просто – Стрыйский парк. Или прохаживался бы каждое утро натощак, с непокрытой головой, в непогоду и в зной, зимой и летом – по аллеям Высокого замка, над удивительными, фантастическими пропастями, как действительный член «Клуба идиотов». Заглядывался бы иногда на юбочки с оборками и слушал бы военный оркестр в Иезуитском парке. Официальное название этого старого, очаровательного парка в самом центре города звучит так: Постиезуитский. Между прочим, пред вольтерьянскими постановлениями императора Иосифа !! тут располагалось владение Ордена Иисуса. Но покажите мне львовянина, который выдавил бы из себя такое сложное название! – Куда идешь? – В парк Постиезуитский. Извините, но я не осмелился бы так сказать. Также застряло бы в горле и новое название этого парка: «Парк им. Тадеуша Костюшки». Нет, львовяне не имеют ничего против вождя, только врожденное чувство меры не дает им принять это название, то самое чувство меры, которого так не хватает в других городах Польши.
Время от времени я отправлялся бы поболеть за новое поколение игроков процветающей в более отдаленных предместьях спортивно-товарищеской игры, известной как кички. В мои молодые годы в эту игру играли с особым азартом на спусках Хицлей горы, извесной под другим, парадным названием «Гора Теофила Вишневецкого и Иосифа Нарущинского». Уже сам факт, что известные памятные места в жизни Львова назывались более фамильярно, иначе, чем в туристических путеводителях, говорит об упоминаемой выше неприязни ко всякой помпе. Надутым болваном называли у нас каждого, кто слишком серьезно воспринимал себя и свое занятие. Итак, если бы не первая мировая, и ее последствия, сидел бы я себе до конца своего земного путешествия на одной из магистратских скамеек города Львова потому, что некоторые львовяне путешествуют по жизни не меняя сидячей позы.
Где вы сейчас, скамейки львовских парков, почерневшие от старости и дождя, поцарапанные и потрескавшиеся, как кора средневековых пней, которые в иные времена были оливами? Поколения перочинных ножей вырезали на вас имена любимых, единственные, быть может, теперь напоминания о былых красавицах, нашедших свой последний приют на Яновском или Лычаковском кладбище. Где вы теперь? Кто и на каком языке вырезает на вас инициалы любви? А может, какой-нибудь суровой военной зимой разожгли из вас костер и в пожирающем дерево пламени сгорели чьи-то сердца? Но не стоит сожалеть о старых скамейках потому, что в результате окажется, что сожалеем мы только о себе.
Я покинул Львов осенью 1922 года. То есть, мой Львов был преимущественно Львовом времен австрийского господства, столицей «Королевства Галиции и Ладомерии с великим княжеством Краковским, княжествами Заторским и Освенцимским». Что? Так точно – Освенцимским ( сейчас темнеет в глазах, когда звучит это слово). Затем «мой Львов» - это польско-украинская война 1918-1919 годов и первые, еще кровоточащие годы ,полученной наконец независимости. Позднее, хотя бы раз в году, я приезжал с большой радостью в гости. А ехал с бьющимся сердцем (если оно вообще у меня есть), как старомодный жених идет к венцу. Нетерпеливо ожидал у окна вагона, когда покажутся леса предместья, а потом из волнистой зелени вдруг вынырнут один, а затем и другой, такие близкие сердцу (если оно у меня есть) купола и шпили церкви св. Юра, св. Эльжбеты, ратуша, катедра, башня Корнякта, Бернардинцев. Купола костела Доминиканцев и Городского театра, могила Люблянской унии и Лысая, песчаная гора (во время немецкой оккупации песок этой горы поглотил кровь тысячи мучеников). Я едва не терял сознание, когда поезд замедлял свой ход и триумфально въезжал в одну из похожих, как сиамские близнецы, соединенных вместе железнодорожных зал, под одну из застекленных, и так гармонично скрепленных полуарок, образующих купол Главного вокзала. Дрожь охватывала меня уже от вида станции, и в этом упоительном путешествии, которое называется жизнью, ни одна, разве что Gre du Nord в Париже, не вызывала во мне такого восторга, такой «метефорической дрожи», как сказал бы писатель Станислав Игнатий Витневич. Главный вокзал был гордостью каждого львовянина. Я хорошо помню, как он строился в начале нашего любимого двадцатого столетия. Подростком я ходил вместе с бонной смотреть на работы по возведению этого чуда техники и архитектуры, которое должно было затмить даже саму Рацлавскую панораму. И затмило. Потому, что во всей Галиции и Ладомерии и Великим и т.д. и т.п. не было подобного, так богато украшенного здания. В позднейшие годы, Главный вокзал служил мне не раз убежищем от математики и физики. Вот и сейчас, мы все refugie (беженцы в поисках приюта) всю жизнь, от колыбели и до смерти, всегда от чего-то убегаем. Часто я убегал с занятий или, выражаясь более по львовски: ходил на hinter. Трамваем LD ездил я с Лычакова на Грудек и, вместо того, чтобы получить пару в каком-то там 7-ом классе гимназии на ул.Сокола, проводил очень приятное утро в зале ожидания второго класса железнодорожного вокзала. Это был не просто зал ожидания, а настоящий салон, полный канделябров, люстр, золота и мягких, пахнущих кожей сидений, кресел и диванчиков. Пахли они чудесами целого мира, чарами других стран. Ждали здесь не только прибытия поезда, но и как будто прихода самого счастья, до которого даже в то время железнодорожных билетов не продавали. Зал ожидания первого класса вообще не был доступен простым смертным ниже его светлости или Бочевского. И так, в зале ожидания второго класса, под заботливым взглядом портрета принца Карла Людвига в полный рост, в парадном мундире офицера уланского полка, со светлой бородой, читал я так называемые «шейлоки», шедевры детективного жанра, издаваемые в бумажном переплете. Добывалась эта, как говорили родители и преподаватели, «нездоровая литература» в товарищеском обмене, или в «Кастальском ключе» всякой «нездоровой литературы» во Львове – в антикварных лавках отца Бодека, сына Бодека, отца Менкеса, сына Менкеса, там же отца и сына и внука Иглов. Ах вы, отцы, сыновья и внуки львовских антикваров, достойно развернувшихся длиннейшими династиями вдоль целой улицы Батория. Какой же нечеловеческой смертью пришлось вам умирать в ужасные годы уничтожения польских евреев.
На фото - вид с Высокого замка

Пока новый рассказ не написался, предлагаю вашему вниманию уникальный перевод книги Витлина \"Мой Львов\", который я сделала уже давно для одного знакомого знакомых. Книга не без интересная, особенно для тех, кто интересуется Львовом.

Йозеф Витлин
Мой Львов
Перевела julia prefizid

Все это мое сердце и помнит, и ласкает,
Вкус хлеба, запах мяты со мной, не исчезает…
и как душа там пела, аж до небес взлетая.
Земля моя родная, ты в памяти святая…

Леонард Подхорский-Околум, Отчизна


Заглавие этой повести, навеянное издателями, освобождает автора от обвинения, что в ней он будет говорить о себе. Кажется, что нет ничего милее, чем купаться в теплых водах воспоминаний, поддаться обаянию прошедших лет. Но это кажущееся благо. Потому что вдруг со дна памяти всплывают на поверхность сознания монстры, о которых мы хотели бы забыть. Еще ждет вспоминающего в сто раз большая опасность – это самолюбование. Слабость по отношению к некоторым местам на свете, где прошли наши молодые годы, часто является только замаскированной любовью. Не по Львову тоскуем мы после многих лет разлуки, только по самим себе во Львове. Также нет более опасного фальсификатора, чем память. Она фальсифицирует все: людей, пейзажи, события, даже климат. Известно, что летом в Закопанах преимущественно идет дождь. Однако же ностальгическая память показывает нам закопанское лето полным солнца, или в предвечернем лилово-розовом сиянии Татр. Помним только погожие дни в Закопанах, как и умершим друзьям приписываем только достоинства. Так что мы должны каждый образ окружающего мира запечатленный в памяти, тоже принять за реальность, за реальность нашей души.
И тогда будет уже все равно, был ли Львов на самом деле таким, каким мы его помним, или другим.
Слышу голоса тысячи теней. Слышу смех теней: людей умерших и живых, но таких уже далеких, что на нашу память они отбрасывают только тень жизни. Большинство силуэтов я уже не могу узнать. Они стерлись в памяти, слились с другими в бесформенную, хотя и живописную массу, из которой, несмотря на завалы, образованные прошедшими годами, просачивается интенсивный запах белой сирени, который преследует меня и сейчас. Находят меня и назойливые звуки, такие, как звон трамвая, поворачивающего с Русской улицы на Подвальную около Волошской церкви. Нет порядка в этом нашествии воспоминаний-калек, воспоминаний-вампиров, которые подлезают под перо, как толпа бомжей у бесплатной кухни. Каждое видение из прошлого бездомное, голодное, озябшее, пока его не приютит, не обогреет милосердное слово. Но даже и тогда оно еще не обретет своего места.
Так вот, я вызываю дух старого Львова в произведении подобном «Дедам» в миниатюрах. Не бойтесь этого духа. Наших «дедов» мы отпоем весело, не пристала излишняя пышность городу, в котором в моих воспоминаниях всегда светит солнце, который я уже вижу, слышу и почти трогаю руками – ностальгия.

На фото - Волошская церковь.

Несколько зимних фото уже почти ушедшего года. Немного грустных и немного холодных. Недавно наш учитель греческого языка зашел в класс и сказал: Поли крио!.

Читать далее...

Роясь у себя в альбомах нашла старое фото памятника Мицкевичу (1903 год, автор Попель) и матюкнулась. Какая же красивая была площадь! Теперь высится там этот псевдотитаник, чтоб он потонул. Это я о здании Банк-колабль. А вместо домов, которые неизвестно зачем снесли, отвратительный пустырь в самом центре Львова уже лет 17. Страшно подумать, что же там построят. Нет, теперешняя власть от советов мало чем отличается. Те изуродовали центр гостиницей Львов, эти - Титаником, который полностью "растворяет" гениальное творение Попеля.

Начало тут: http://www.liveinternet.ru/users/julia_prefizid/post124942746/
Строили и построили. Не так страшно все получилось. Линия крыши повторяет линию сецессионных окон здания универмага Магнуса, что напротив и смотрится совсем не плохо. И окна соседнего дома это строение не загораживает. Но стена здания на фоне которого, стоит этот дом, облупленная стена львовской каменицы 19 века… « Если уж ты построил незаконно, то хоть стену отремонтируй!». Вот скажите мне, почему мои соседи (прекрасные люди, между прочим) сметают снег на балконе только до моей двери. Это что, украинская ментальность? Почему мой дом выкрашен в розовый и желтый на первом этаже? Два владельца магазинов не могли договорится? А почему бы им не выкрасить весь фасад заодно? Они что, бедные? Нет, просто они город, в котором теперь живут - не любят. Я бы сказала, что они его ненавидят и доят как корову, а свои дома строят в селе. Вот стоит это не совсем безобразное здание кафе, но ведь разрешение дали только на одноэтажный павильон! Не дураки давали, павильон смотрелся бы лучше. Эти граждане – владельцы, при случае, с пеной у рта готовы мне доказывать, что они любят Украину. Дорогие, любовь начинается с соблюдения законов страны, в которой живешь. Это вопрос уважения. Но какое может быть уважение и любовь, если тут бабки…

В мое окно в крыше барабанит дождь со снегом. У печки сушатся мокрые туфли. В пять уже темно. Город украсили новогодние витрины. Самое время сказать: «Осень, до свидания!». И вспомнить, какой прекрасной она была. На фотоЛьвов: Стрийский парк, парк Высокий замок, Лычаковское кладбище, сквер у Доминиканского костела, Армянская улица.

Читать далее...

Очень давно, когда люди еще не умели писать, они уже умели делать маски. Маски участвовали в обрядах. Их окружала магия. Людей, которые умели делалть маски уважали, но побаивались. Ведь изготовив маску определенного человека, мастер мог получить над ним власть. А позднее в Древней Греции появился театр. Он возник из мистерий в честь веселого Бога виноделия - Диониса. Свита бога состояла из сатиров и люди стали одевать козлиные маски и шкуры. Первые театральные маски(трагедии и комедии) закрывали всю голову и могли иметь два или три лица, но в конце концов маски приняли тот вид к которому мы привыкли. Когда маски появились, как архитектурный элемент - неизвестно, но во Львове первые маскароны(в переводе - большая маска) появились после пожара 1527 года, когда город отстраивался в модном тогда стиле - Ренесанс и, с тех пор, их во Львове великое множество. Вот только часть из них.

Читать далее...

Все бывает в первый раз. Вот и я в первый раз читала свой рассказ на литературном вечере в рамках кукольного фестиваля "Кукольный мир". Нас принимало кафе "Світ кави". Вот , что получилось. Были представлены на суд публики рассказы на кукольную тему:" Ностальгия по кукле". К сожалению, не могу назвать всех авторов, которые читали свои прекрасные рассказы. Может будет книжка? Свой рассказ публикую. Он не очень удался, но в нем все - правда, кроме места. Тогда был не Львов, а Москва.

Балеринки
В книге под названием «Жизнь» есть страницы, которые мы скорее переворачиваем, никогда не перечитываем и охотно забыли бы навсегда. Но есть страницы, к которым приятно возвращаться. Которые прочитываем вновь и вновь, обильно орошая слезами умиления. Ах, какой же я сладкий была ребенок! Что же жизнь со мной сделала. Именно на этих страницах мы находим наших кукол, мишек, пупсов, кукольные коляски с пологом из кисии и серебряными колесиками и деревянных лошадок с гривами из твердой щетины. Старые, забытые поломанные игрушки снова блестят свежим лаком и мы вновь испытываем не с чем не сравнимую радость обладания. Припомните, радовались ли вы чему-нибудь так сильно, как тогда? На этих страницах еще жива бабушка. Сколько ей тогда было. Уже много. Мой папа был поздним ребенком. Моя бабушка в молодости служила в Оперном театре. Нет, нет, она не пела и не танцевала. Она делала шляпки, короны, кокошники и это у нее прекрасно получалось, но бабушка хотела замуж. Совсем не странное желание, если тебе уже 35 и все вокруг уже замужем или представте - развелись. Женихов она искала везде, даже на кладбище. Но жирные вдовцы почему-то не спешили заплывать в бабушкины сети. Нашла она свое счастье в том же театре. Мечты сбылись, и моя бабушка уволилась со службы. Потом была обычная жизнь с перерывом на войну. Когда я родилась, бабушка была уже пенсионеркой, но пенсия у нее была мизерная и она нашла выход. Стала шить балерин. Они хорошо продавались. Две шляпные коробки: бордовая и бежевая, хранившиеся у нее на шкафу были полны «сокровищ». Она опрокидывала их на диван и оттуда пестрым дождем высыпались миниатюрные балеринки в пачках из органзы самых умопомрачительных расцветок с ножками из проволоки и тряпичными лицами, покрытыми густым румянцем. Мне позволялось рыться в них сколько угодно, выискивая самых симпатичных. Признаюсь, далеко не все лица у них были симметричны – балерины были поставлены на поток, и я всегда уходила от бабушки с пестрым букетиком, собранным за проволочные ноги. Каждая была размером с мой мизинец. Запас балеринок у меня в доме, казалось, никогда не иссякнет. Они вываливались из моего шкафа, путались с моими носками, жили в моей школьной сумке и однажды … исчезли. Последняя была подарена очередной подруге. Я щедро раздавала их своим новым знакомым. И вот они закончились, как и бабушка. Ее не стало и яркий дождик из балеринок, который сопровождал меня все детство, прекратился. Вначале я даже не поняла, что чего-то не хватает, меня тогда больше заботили прыщики, мелкой россыпью усевшие мой лоб. А когда поняла, стала искать. Нет, я не нашла ни одной. Пестрый балет навсегда покинул мои владения, оставив лишь воспоминания. Но однажды, в дождливый день от нечего делать я взяла в руки иголку, кусочек органзы и две розовых проволочки.
Я по-прежнему дарю подругам балеринок, но они уже мои, собственные.

Читать далее...

Маскароны. Они следят за нами с домов, провожают глазами. Как следили за нашими предками сто, двести, даже - четыреста лет назад. Мы уйдем, они - останутся. Лики Львова - бессмертные творения давно почивших архитекторов и скульпторов, представляю их на ваш суд. Загляните "в лицо" Львову.

Читать далее...

Вот он и открылся, и идет. Спасибо организаторам - это было весело. Множество прекрасных кукол и маленький симфонический откестр, играющий томное танго. Люди одетые, как куклы. Куклы, так похожие на людей. Настоящий львовский кофе и неповторимая атмосфера праздника, в которую я вам предлагаю окунуться.На фото: организатор фестиваля - Ирина Сорокина, юные любительницы кукол, самый маленький посетитель выставки, Даша Завьялова - театральный художник и ее"работы", самая "кукольная" гостья и я - ваш репортер.

Читать далее...

Сразу скажу, такие двери – предмет моей зависти, несмотря на их состояние. Это не какие-нибудь особенные двери. Это - двери обычных жилых домов конца 19, начала 20 века. Именно тогда во Львове появилось такое понятие, как парадное. До этого в дом попадали через браму, это ворота , которые вели в широкий коридор и уже из него можно было попасть в подъезд (мой дом, который старше представляемых дверей лет на 70, спланирован именно так). Двери квартир выходили не на лестничную клетку, а на галерею-балкон, который кольцом сжимал двор колодец. Все поняли? Скорее всего, нет. Для иллюстрации – брама Дома ученых, бывшего Конского казино - на обложке. Но новое столетие принесло новую моду. Изящные металлические, и не мене красивые деревянные двери эпохи модерн заменили окованные железом ворота. Тема дверей продолжает тему маскаронов. Я не стала приукрашивать эти фото. Все как в жизни. Даже некрасивые желтые газовые трубы, которые встречаются почти у каждой двери, оставила. Эти трубы натолкнули меня на мысль сделать еще более интересный пост о львовских печах, пока они еще не исчезли окончательно, втоптанные в землю неразборчивой ногой прогресса.

Читать далее...

«Маскарон (от франц. "mascaron", от итал. "mascherone" – большая маска) – декоративный рельеф на здании в виде маски, изображающей (часто в гротескном или фантастическом облике) человеческое лицо или голову животного». Вот так просто, а какое разнообразие, а какой полет фантазии. Тут и львы, и сатиры, Меркурий, женские головки и отталкивающие морды, бородатые мужи и нежные купидоны. Маленькие, размером с ладонь и огромные, в рост человека украшения-напоминания о славной и прекрасной эпохи модерна, и еще более древние, барочные. Лики Львова, вот они – перед вами. Сожалею, но коллекция далеко не полна. Возможно будет продолжение.

Читать далее...

В колонках играет - Хава нагила. Хор турецкого

Много во Львове старых улиц. Очень много. И однажды летом в жаркий день вдруг выйдет из-за угла каменицы странный старичок, одетый не по погоде. На голове у него черная шляпа, на плечах – старое пальто и обут он в залатанные сапоги. Ветер раздувает седую бороду и пейсы. Старичок поднимет голову, посмотрит на стайку взлетевших голубей, улыбнется и пойдет дальше, глядь, и нет уже его, растворился в летнем мареве. А был ли он вообще. Был. Точно был. Пусть теперь это лишь только призрак старого еврея, но когда-то ходили они по Львову. Статистика – упрямая вещь и она говорит, что Львов на одну треть был еврейским городом, а евреи появились во Львове чуть ли не с дня его основания. Именно здесь стояли их святыни, в том числе знаменитая синагога Золотая роза. Здесь рождались и умирали легенды... Так легко почувствовать себя частью легенды... во время фестиваля клезмерской музыки.

Читать далее...

Сразу признаюсь, что в Каркассоне никогда не была. Но знаю об этом городе на юге Франции еще из школьного учебника. Если бы австрийцы после раздела Польши не разрушили стены Львова и город не выплеснулся бы - площадями, улицами, новыми зданиями за свои границы, то Львов сечас напоминал бы Каркассон. И было бы во Львове не 735 тысяч жителей, а 44, как в Каркассоне. Но многое осталось и делает эти города похожими. При этом, и Львов. и Каркассон сохраняют свое "лицо". Фото расположены парами: Каркассон - Львов. Спасибо Леониду Каганову, Magic и Asya за фото Каркассона.

Читать далее...