Вспоминаю и другого зашельца в Кленники,
художника Андрея. Зайдя однажды, он стал приходить
всё чаще, по праздникам и субботам,
маленький, лучистый, неизлечимый
от наследственной своей "болезни Бехтерева",
он казался мне тогда единственным,
кто знает про время, и слово, и цвет, и форму,
но никогда не будет говорить об этом,
не будет рисовать икон и всячески "воцерковляться".
Как-то раз на Крещенской всенощной
он мне заметил с улыбкой: "Посмотри, как все стоят:
будто прямо здесь течет Иордан... такие сурьезные,
ну прямо мытари и фарисеи..."
Смертушка его щадила - "гнутое дерево два века живет",
и всё же однажды он просто исчез,
по слухам, ушел в один из монастырей
в Псковских краях, где бывал и раньше,
не прощаясь, потому что нет расставаний.

И, пока достоуважаемый Kalakazo,
вернувшись в Петербургские пределы,
снова и снова вспоминает тамошних странников,
вспомнил вдруг и аз многогрешный
один случай. Пять лет назад на Покров
зашел ко всенощной в Кленники удивительный старец:
был он весь в пророчественном ударе,
но молчал, творя символическую молитву:
одет был чисто, на шее - большущий деревянный крест
без распятия. На каждом возгласе наш неожиданный сомолитвенник
размашисто крестился, поворачиваясь на все четыре стороны света,
и закрещивал воздух, стены, иконы,
да и весь молодой народ,
причем творил сие не только руками,
но и главой, и лицем, и губами
совершая непрестанное молитвенное действо.
И складывал руки, кланяясь Свету Тихому,
и ладонями приклонял свои ушеса
к слышанию псалмов и евангелия...
А когда из алтаря донеслось: "Господь воцарися",
он на весь храм крикнул по-аввакумовски: "Да гневаются людие!.."
И снова закрестился на все четыре стороны
(держись, Эфиопия!) и чему-то улыбнулся.
А когда спели "Воскресение Христово видевше",
мистагог наш как-то с вызовом всем возопил:
"Разрушил ведь смертию смерть!.."
Его б точно вывели из любой церкви,
но не тако было в Кленниках...
А на каноне, прияв помазание у о.Н.
("Батюшка?" - "Нет!" - улыбнулся снова)
старец сей чудный решительно
направился ко мне
и сел рядом
для пущего воумления...
И затем, после Песни Пресвятой Богородицы,
всем покланявшись, неожиданно вышел.

Нищему может помочь только нищий;
для имеющего в избытке милостыня - это интересное приключение
или "акт благочестия"; забывают о том, что давать надо с радостным лицом,
да и приемлющий, наверное, не должен в этот миг быть угрюмым
и нарочно показывать свою боль - но бывает всякое.
Помню красивого старика, лет двадцать назад стоявшего
по воскресениям у тропинки по дороге в Успенский трапезный храм
Ново-Девичьего монастыря - он был седоват, востронос, одноног,
лицо его было ясно и крепко, оно само было как милостыня
дающему - возле Донского монастыря еще два года тому назад
восседали бабушки в разноцветных одеждах,
местные, с Калужской заставы, похожие на спелые
помидоры-тыквы-арбузы - рядом с ними сидел одиноко в своей "колеснице"
какой-нибудь "неведомый миру молитвенник",
круглоголовый, недвижный, с тонкими длинными ногами,
и от одного вида их почему-то делалось радостно.
Сейчас - их беспощадственно разогнали...
Осталось только повесить табличку, как в "Игре снов" Стриндберга:
"Собирать милостыню в этом приходе строго воспрещено!" -
что и было ведь сделано на Оптинском подвории в Ясеневе
(впрочем, пьяные и сирые все равно стоят у решетки снаружи,
желая всем спасения и благ земных и небесных,
посылая детей "за рубликом").
А мне так и почудилось однажды,
что выйдет из врат Мария Египетская
и начнет меня смирять словами Ницше:
"Хочешь всех одарить,
раздарить свои излишки?
Но ты же из всех самый нищий!
Будь мудрым, богач!
Себя раздари, Заратустра!..
Я - твоя истина..."

Cинай, 8 в. Христос все-таки в хитоне...

Русский Север, 16 век.

На закате дня
молния разрезала
солнце пополам.

* * *

В глазах растаял сон.
Кому его поведать?
Старцу? Солнцу? Росе?

* * *
Во сне лицо онемело.
А за окнами
Ждёт весна.

1989-2008

В опоньских же фарсах, конечно,
всё действительней, и чуднее,
и гораздо страшнее -
и Нуё, помесь совы, змеи,
обезьяны и чёрта,
мешавшее шумом и грохотом спать по ночам
доброму Императору,
неспособному обидеть даже москита,
а также ее убиенье
в ночной чаще, при свете факелов
доблестными самураями
с застывшими лицами-масками -
показалось мне трогательным;
а чуть раньше "реализмом духовным"
повеяло от расправы Нуё
над бедным бонзой,
коего как старца и светоча
послал Император-поэт
утихомирить молитвой поганца.
Лесное чудово, закружась в диком танце,
стало срывать с монаха
одежку за одежкой
в знак его постепенного
умалишенья. И наконец
сорвало с него все, кроме халатика
и повязки на голове. И в таком виде,
дрожа, бонза поплелся к Государю
и более не пришел в себя. Зато как страшно и радостно
было созерцать "Сумо в аду" -
сам Дзидзо, покровитель детей и странников,
больных, беременных, стариков и тронувшихся умом,
калек и недочеловеков,
спускается в преисподнюю
и разрешает от уз
всех, кто его призывал хотя бы раз в жизни -
адские слуги сперва хохочут
над ним и над его хромой, болящей, не могущей шагу ступить
разнесчастной паствою,
и сам Царь мертвых Яма,
красногривый, в роскошных одеждах
чем-то смахивающий на Ивана Грозного,
предлагает Дзидзо союз - "Или убирайся подобру-поздорову!"
Но сострадательный боддисатва
сперва дарует здоровье
всем связанным, обреченным, томящимся под властию
вечно голодных демонов -
начинаются прыжки, радостные объятия, танцы -
а затем соглашается провести
один-единственный поединок сумо
и, помолившись Небу, Буддам и ангелам рая,
он одним мизинцем
вышвыривает за круг
самого Домовладыку.
Такие мы видели сказки
явнее самой яви..

Мы благополучно проспали
утренние фарсы-кёгэн
про гигантского Паука и про двух драчунов-гончаров
в отельчике на Второй Линии в Киото
(где-то рядом жил Блистательный
принц Гэндзи со своей несравненной Мурасаки
лет за тысячу с лишком
до нашего про-пробужденья) -
и покамест Белый Паук
забрасывал липкой
пенополиуретановой паутиной
изумленных зрителей, выбегая из храма -
а затем, не поделив первое место на рынке,
знаменитые гончары из храмовой слободки Мибудэра
стали крушить друг у друга тарелки во славу Будды
(обновленье! проснитесь, сони! пусть ваши мечты
разобьются на счастье!) -
и пока легкие тени на велосипедах
пролетали по тротуарам,
мощеным сибирским камнем, -
друг мой Мотой читал,
что ждет нас сегодня вечером:
"Чудовище Нуё" и "Гаки-дзумо".
Заполдень вид наш был от жары таков,
что нас пригласил одинокий сторож
в зал для медитаций
или в просторный дом
"усадьбы настоящего самурая",
но мы, так и не собираясь
по-настоящему пробуждаться,
пошли не ошуюю, а одесную -
и попали в благожелательно-свирепые руки
распорядителя фарсов.
Пробормотав мне: "Ёроши-ка!?" - он меня встряс и взъерошил,
попросив подождать немного,
чтоб попасть на лучшие места
(а толпа ухитрялась подсматривать за убиением
Белого Паука - там за него взялись
храбрецы древних дней -
стоя слева под сценой
и безо всяких билетов).
И вот, кёгэн за кёгэном,
до сумерек и заката
я улетел в детство.
Что-то похожее было,
когда я смотрел трехлеткой
в открытом Летнем театре
крымским днем бесконечным
"Волшебные пилюли" и "Приключенья Кузнечика".

"Нежное, потаенно-неброское
распускание-дуновение
светящейся вести восторга", -
таково приблизительно смыслополе
японского "кото-ба" - РЕЧЬ.
ЯЗЫК - такого понятья
для японца вовсе и нету,
да и есть ли вообще мышленье понятьями -
подлинная истина и жизнь?" -
так, вдохновясь разговором о небытии
между Японцем и Хайдеггером,
вслед за умершим Нишида
проходя по Аллее Философа
прямо к Гинкакудзи
(Гин - серебро, Кин - золото, просьба не путать!),
я запел про себя
о том, что созерцал, но не видел -
песня вливалась сквозь поры:
"Дочиста прополоть
воспоминания света -
вычистить до краев
чашу, где четверо пляшут,
не доверяя словам,
кость сломать пустоте
и отхлебнуть семь бед
из вечнозеленой чарки".
Друг катил меня ввысь
(где вы, кони и девы
бездрожного Парменида?) -
а рядом вели слепого
смотреть на скалы и храмы,
на голокожие клены
и сутулые сосны -
и тут-то я понял,
что он видит не кожей,
не ладонями, не лицом, не очами сердца,
а всем существом: так лучилось
его лицо - единственное в толпе
средь канадок, немок, италианок,
французов и предков Ямато -
жителей "страны КударА",
Южной Кореи…
Спасенья не было - мы
тихо текли в потоке
по узкой дорожке с опалубкой из бамбука
мимо залов с древними ширмами
(там ползали с благоговейным стоном и босиком),
мимо песчаной Фудзи
и белопесочного же Океана,
и наконец - пришли
через мосточек, под коим
плавали мудрые кои -
к зеленоватому камню: на нем
лет восемьсот назад
сидел много дней за струйкой воды
одинокий отшельник.
Затем лесным садом
храма Дзисёдзи
мы поднялись на гору,
покрытую редкими мхами -
там их рассаживал и лелеял,
отвечая на вопросы любопытных,
"мхи-звукопас" в синей робе;
а внизу, по пути к Гинкакудзи,
я утонул на мгновенье
в тихой и светлой сфере:
словно упала в источник,
скользнув по мхам и волнам,
голова моя, как монетка с изображением рыбы...
Феникс что-то горланил.

Киото 11 октября 2004

Музей Кукол в Киото - при буддистском храме Хоккёдзи...
А никакого "Музея моды" в Киото в помине нет - есть Институт Костюма (18-20 веков),
куда пускают по записи - человек двенадцать за день - по предварительной записи за месяц вперед,
и стоит сие так дорого, что можно лучше спокойно-преспокойно
отправиться к куклам в Хоккёдзи -
все буддистские храмы
настроены на безмятежный лад,
и просмотры чудес бесплатные.
А уютный музейчик японских и западных кукол
есть и в Йокохаме. Читаю: "Есть в Киото (древнем Хэйан-кё)
храм Киёмидзудэра - "храм Чистой Воды";
весь Киото, да будет вестимо, стоит на целом океане
пресной воды, первозданной, сокрытой в пещерах,
и, в отличие от подводных озер Юкатана,
никак не связанном с морем,
а объём его гораздо больше,
чем у младостарца Байкала.
На утёсе стоит терраса,
про неё бытует поговорка:
"Броситься вниз с КиёмидзудэрА" -
значит "совершить очень смелый поступок";
терраса стоит на самом высоком в Японии скальном обрыве -
она выстроена для любования осенью
и поклонения Будде".
Тут-то мне и приходят на ум
"страна за золотыми облаками"
и крыло Иерусалимского храма.
Для меня Киото - уже не просто слово,
а скорее - воспоминание, хотя я там ещё не был;
я ощутил его древнее начало,
его пространность - и место
искушения Красотою.

Есть та келья среди бамбуков и клёнов-каэдэ - Гиондзи.
Её основала прекрасная Гио вместе с подругой
и уединилась туда навсегда
после того, как её покинул
блистательный аристократ и рыцарь Тайра-но Киёмори...
Есть там храм Шисен-до, построенный в семнадцатом веке - в "Эдовскую эпоху",
по выраженью Мотои -
с фресками Кано Таниу: "Двадцать шесть мудрецов-поэтов".
А поелику школа Кано исповедовала китайский изыск,
чем-то они мне напоминают
иконостасы в Ростове Великом
(спасибо Прокудину-Горскому - гляжу у него и радуюсь),
изнаписанные в причудливостильном
и вовсе не "строго-эллинском"
стиле "эпохи Тишайшего"
последователями разжалованного из патриархов
и удаленного в Иверский Валдайский
"инока Аникиты".
Император Камэяма-тэнно через сто лет после
таинственной Спас-Нередицы
построил Нандзэндзи - центр школы Риндзай;
это его "задужбина", там он и похоронен,
а над ним Тишина и в ней безмолвно летают
вещие слова Риндзая (он же Линцзи, шестой патриарх
Южной Ветви чань): "Встретишь родителей -
убей родителей; встретишь патриарха - убей патриарха;
встретишь Будду - убей Будду; только так ты сможешь достичь..."
("Пойдем и туда, к Камэяма-тэнно").
Есть еще Эйкан-до - "основатель Хонэн, а строитель Синдзё,
ученик Кободайси, великого основателя школы сингон...
"В лоне горы Листья клёна упали Не видя солнечного света"
(Фудзивара Канъё, век 9-й по нашему исчисленью,
от Рождества Христова).

Священную рощу Уэно называл
своей "доброй советницей"
архиепископ Николай Касаткин -
там приходили ему на ум многие
разгоняющие горечь его бытия в Японии
благие мысли и озаренья.
Оно и понятно - сто с лишним лет назад
в Уэно бродили олени, бегали лисы
(белые или золотистые, с черной мордашкой),
среди сакур, кленов-момиджи и криптомерий
прятались, как дети, синтоистские божницы,
и лишь с западного краю
подбирались к опушкам священного леса
лаборатории Токийского университета.
В сентябре, после Осеннего равноденствия,
называемого Хиган - в Уэно в буднишный день
немноголюдно. На сакурах - знаменитые вОроны,
издалека на орлов похожие,
зорко рассматривают прохожих
и проникают в самую душу.
Моя спутница содрогается:
"Как хорошо, что сейчас осень!
Весной, в праздник любования Цветеньем Сакуры,
тут не пройдешь - все выпивают, орут песни под гитару,
магнитофоны на полную мощность..."
Долго с ней смотрим в туннель
из множества врат-тории,
свет в конце -
словно из другого космоса
иная звезда. Да и всё иное.
Где-то вдали под французскую музыку
вытанцовывает японский Полишинель.
Нам предлагают сняться, но нам этого на дух не надо...
Мы расстаемся. Подруга убегает в Васэда,
а я целый день созерцаю нравы.
Вокруг меня - нищие из Уэно,
похожие кто на бурлака из Репинских зарисовок,
кто на тибетца, кто на благочинного (не вру!) из Донского.
Со мной - фотоаппарат, вода с сывороткой
(с первых минут в Япан-стране полюбил сей напиток)
и вдобавок иконка Серафима Саровского.
Вижу влюбленных,
выпивающих тихо в сторонке
под конной статуей какого-то генерала
(камень серого цвета, зелень листвы с празолотцем) -
вижу индианку с филиппинкой, дивных пери,
идущих как бы по воздуху
из музеев восточных-западно-азиатских -
и голубей, бродящих стадами в поисках подачек.
Чуть что - взлетают, чуть не раня крыльями тех, кто им подал!
Какая-то милая дама подкидывает вверх свою туфлю -
и голуби врассыпную...
Она ждет друга, он наконец приходит.
А несметных воронов приехал покормить ровно в полдень
таинственный человек на самодельном веломобиле о семи колесах.
Вороны его узнали.
И брали мясо
из его рук,
а двое
сели с ним рядом -
спереди и сзади,
и он кормил своих любимцев долго-долго.
Проезжали панк-семьи на многочисленных колясках.
И еще многие люди пробегали, проезжали, пролетали.
И каждое третье лицо мне казалось знакомым.
А затем - наконец-то! - моя подруга вернулась:
"Опоздала на два часа! Человек бросился под поезд...
Отключили свет, отключили воздух, его доставали из проема.
Он остался жив. Ему повезло. Мы сидели где-то час целый
в полной тьме". Я удивился её спокойствию.
И мне вспомнился Рене Шар (я тут же сказал ей об этом):
"Чтобы я мог родиться, целый поезд был должен пройти над моей колыбелью"...

Североитальянский мастер 15 века, возможно, Граначчи.

Вот, человек, ты ищешь сострадания, ты ищешь понимания, а понимаешь ли себя сам? Преподобный Сергий просился у родителей своих в лес, и вот, они оставили его при себе, потому что Отец наш - Бог, един для всех, мы все братья, даже родители и дети. Но родители поддержали детскую немощь Сергия, значит, он должен был поддержать их немощь старческую. Что же искал он в лесу? Сокровищ? Да и более, чем сокровищ. Он начал свою молитву среди стройных сосен, а вокруг него вырос лес учеников, монашество, пустившее корни по всему миру. Он, малограмотный парень, ушел в лес, чтобы основать там главную Духовную академию вселенной. Ты, человек, ищешь сострадания себе и желаешь сострадать другим, а знаешь ли ты, что такое сострадание? Это не значит входить в богооставленность другого и пребывать там, нет. Это не погружение в горькие глубины несчастья, добровольное разделение с горюющим беды.
Сострадание - это как раз счастье ЧЕРЕЗ КРАЙ, когда с другим можешь поделиться своим миром, любовью, радостью.
Что искал Сергий в лесу? Он искал этого счастья через край. Уста глаголют от полноты, но только тогда эта полнота может быть ликующей, когда в сердце ваше погружается уголь Тела Христова, и от радостного кипения, вы можете выплеснуть любовь, где это нужно. Вот Сергий ищет нищету и плачет о себе, чтобы найти веселие. Он ищет кротости, чтобы смеяться над дьявольскими условностями мира. Он алчет правды, чтобы найти источник жизни, вкусив который не захочешь пить вовек. Он милостиво копает огород крестьянину и рубит дрова для пропитания братии, чтобы Христос возделывал для него Русский Виноградник. Страданиями и болезнями Сергий очищает свое сердце, чтобы огонь Бога, нисходящий туда, не нашел бы того, что подлежит сожжению. Любовью и благодарением он ищет мира в сердце, чтобы благословить других на войну. Он - оскорбление этому миру, мир гонит и ненавидит таких как он, потому что мир стоит на подобных, они - камни из Небесного Виноградника.
Блажен, кого гонят и неправедно злословят за имя Божье, сто раз блажен тот, к кому и после смерти приходят больные, бесноватые, приносят свои болячки и гной душевный, чтобы исцелиться и получить утешение, сострадание. Таков Сергий, смирение сделало его прозрачным, что где ищу его я, там вижу Христа. Нищета умалила его так, что рядом с ним только богатство Божье. Он не подаст тебе ни хлеб, ни камень, но ты уносишь от него полный живот мира. Не поднимая глаз от лопаты, тихим голосом он призывает тебя на войну с грехом, который корнями вен оплел твою душу. Он утешает тебя тем, чего у него много - Богом.
Смотри, человек, на преподобного Сергия и учись состраданию. Людям не нужны твои рубаха или кусок хлеба, им жизненно необходимо, чтобы ты благодарно наслаждался жизнью, чтобы лицо твое было исполнено ликующей радости от созерцания мира Божия. Ищи мира для сердца твоего и счастья для души своей, одаривай людей блаженной и благодарной улыбкой. В этой радости - стабильность других людей, их мир и радость. Самокопание и подозрение себя в теплохладности и неискренности ввергают окружающих в страх и неуютность. А когда им так становится страшно и неуютно, им становится зябко и хочется чего-нибудь съесть. И тут-то они понимают, что ты как раз о том и думаешь, что сам делиться одеждой и хлебом не сможешь. Они неправильно понимают твое неправильное напряжение и самокопание.
Что искал преподобный Сергий в лесу? Богатства? Да, и более чем богатства. Делиться можно миром, который уже есть, любить, и значит - отдавать, при этом улыбаясь, улыбаясь. Тогда они радостно глядят на тебя, освящающего все своей небесной улыбкой, и радуются:
"- Вот молодец, кажется, у него не плохо это получается, у него это отлично получается".
Получается жить.

(Мирослав БАКУЛИН)