Утром вчера
легкая крупка снега
падала и растворялась
в предпричастных стихах
затрепанного киевской печати молитвослова
я сидел на скамейке ветер леденил по-волчьи
в храм протиснулся позже
прямо к Феодоровской лицом в костер свечей
а читали о Моисее и Купине несгарающей
захотелось разуться (в Японии и у ипиопов
так и делают, видел сам)
и о том как Премудрость
всегда веселится с сынами человеческими
но я себя чувствовал сколком сухим, не сыном
пока не прочли о Благовещении
Причастясь вышел на полузимний холод
(уж лучше пурга) и побежал за чилийским мерло
И когда наконец к вечеру распогодилось
в тучах прорезалась золотая рыбина
А сегодня брел по Тверской
с непостизаемым Паламой в кармане
(рядом с ним на пару
уместился "Хлыновск"
Петрова-Водкина; раскрыл наугад:
"...Плохо кончил Акундин, сапожный мастер")
Елисеевский снова в зеленых сетях
попался туда же и дом в начале Большой Полянки
Василий Блаженный окончательно свихнувшись сияет
пустой витиеватой рамой где нет иконы Покрова
или Николы Великорецкого
молчит на Варварке Ипатьевский переулок
но все искупает солнце

Древние врата Ипатьевского монастыря в Костроме, первая половина 16 в.

Спит Иисус, облокотясь
на белый камень,
и видит во сне смоковницу,
на ней распустился Феникс.
« - Ты, Феникс, сама вселенная:
слепая и вещая».
Она Ему отвечает:
«Не небо и не земля
рождают-кормят меня,
а возносят меня
крылья огненные.
Избавлена я от мира –
тем и живу.
Когда я умру – тогда
буду с ним связана тесно;
больше не буду пытаться
продлить молнию.
Проснись, пробудись, вставай!
Ждет тебя Самарянка».

В последний день в Питере
радостная печаль меня ловила,
но не поймала,
и, посозерцав пустоту костела
Святой Екатерины на Невском,
я захотел увидеть Владимирскую.
Там я застал ремонт, белую краску, капель,
малярши в левом приделе купались в свете,
а прямо посредине встретило меня Распятье,
и лучше бы мне упасть, не туриться далее,
однако ж меня манили
отдыхающие над Царскими вратами медные ангелы,
Одигитрия в бисере - и синий, нежный взор
Нерукотворенного Спаса,
«освященного самим Иоанном Кронштадтским».
Серафим Саровский смотрел на удивление скорбно
(нигде больше на свете я не видел его таким,
ни на одной иконе иль фреске),
но никогда ничего не бывает впусте,
и, присмотревшись, я понял, что скорбь Серафимова не напрасна.
«Владимирская» слева, в киоте – сверкала кислотными красками,
а придел возле Нея был по-сказочному расписан «под 19-й век
Киево-Питерского барокко»,
и там из парчевых цветов глянула на меня,
будто из Дантовского Земного Рая,
Царская Семья – а в других лугах гуляли
патриарх Тихон с митрополитом Серафимом Чичаговым,
Иларион Троицкий, батюшка Иоанн Ильич Сергиев,
блаженная Ксения и Бог весть еще кто;
не хватало мне только Леты, чтобы все забыть,
и Эвнойи, чтобы вспомнить – и навсегда! –
все только благое. А добила меня надпись у кнопочки,
к которой я чуть не приложился, пытаясь сквозь стеклушко
приложиться к частице мощей Серафима Вырицкого,
коего старца и новописанная икона
храм украшала; было написано: «Для вызова алтарника
звонить три раза». Но как мне представилось
в равной степени глупственным,
если я сейчас позвоню, и алтарник примчится
и откроет мне стеклушко, дабы я поцеловал самую часточку –
так и тот оборот, что я буду звонить,
а алтарник возьмет да и не придет (время было послеобедное),
то я решил уйти себе тихо, тем паче, что рядом уборщица
пошаливала шваброй. И тут я нашел в полутьме
(свет из окошка в углу сгущал ее, падая на резные сундуки)
и Лету свою, и Эвною – старинного Спаса Нерукотворного
с ликом загадочным и сухим, северных писем,
и Архангела Михаила,мерцающего надо мной
благодатным мечом и крилами:
«Для того и мертвым во аде было благовествуемо,
чтобы они, прияв суд по человечеству плотию,
жили по Богу духом…»
И хорошо стало на сердце, и не смогли меня больше смутить
ни Параскева Пятница в облацех медных,
ни двое кудрявых очарованцев с крылушками,
воздымающих голый латынский крест
с таинственными буквами «СБ»
(в костеле, по крайней мере, греческими буквами
на Корсунском кресте за престолом
было выведено IHC);
ни даже инвентарные номера,
намалеванные на спинах
Богородицы и Иоанна,
предстоящих у Распятия…

30.3.09 – 4.04.09 СПб. - Москва

Тут у нас на Москве
все некстати забегали с вербами
и в магазинах уже выкинули куличи,
но Серафим Вырицкий понахмурился
да и дунул с северо-запада снегом,
сурово напомнив:
«От Меня это было…»
Мадонна будет зажигать в Ильин день
на Дворцовой площади в Питере.
«И сам Пиотровский ничего поделать не может!»
А вчера был день рождения
смиренно-гордого Андерсена,
предсказавшего Дагмаре: «Ты еще вернешься!..»,
коего почему-то причислили к сказочникам.
Завтра – к тому же – день рождения Андрея Тарковского,
да мало кто теперь смотрит в него,
все больше – сквозь него, незнамо куда.
И завтра Наталию Леонидовну Трауберг,
озвучившую для не знающих аглицкого
«гениальнейшего юрода» Честертона
и «духознатца» Льюиса,
отпоют в самый день Похвалы Пресвятой Богородицы
на Успенском вражке,
в церкви Успения в Газетном…

У одного византийского вельможи был сын Павел. С детства он молчал, а если скажет
слово, то всё о рае да о рае Божьем. Есть два царства: Царство Небесное – там ясно Себя
являют Отец и Сын и Святой Дух, там Матерь Божья и святые серафимы и прочие ангельские силы, там мириады святых; и есть Царствие Земное – рай на земле, там
безгрешные звери, птицы, рыбы, растения и разные полунезримые твари живут,
овеянные Духом, однажды навещенные Спасом – ожидают общего воскресения.
Вход туда – только избранным, из самых тихих святых, кротким, ко всей твари
милостивым; таким был Исаак Сирин, таким был и Павел.
Едва исполнилось Павлу двенадцать лет, отдали его в монастырь в Пафлагонию.
Очень он просился в тот монастырь. И был послушен, задумчив и быстр, сна почти
не вкушал, утешений не желал, молился без голоса, молча. И никто не мог понять,
чего он молчит, что скрыто за его молчанием? Петь он почти не пел. На вопросы – так,
знаком что-то укажет или глазами. Вскоре все перестали его тревожить. И средь людей
он – один.
Внезапно Павел себя проявил – а гаданий и домыслов о нем после этого случая
возникло море. Кипятили-варили в чанах смолу для корабля. Павел и еще трое послушничков следили за огнем и помешивали, один ссыпал свежие комья смолы
в чан… Взбурлила смола, вспыхнула и потекла – огонь был слишком сильный.
Тогда Павел раздумчиво обнажил руку, погрузил ее в жерло, в самую вскипь.
И размешал смолу. «И при этом даже в лице ничуть не изменился!» - так врал
монашек, поддерживавший огонь. На самом деле лицо Павла содрогнулось – так,
будто под утренним ветром рябь по озеру прошла. И преспокойно Павел вытащил
руку из котла, обтер ее и погрузился в свое обычное созерцание.
Что тут закрутилось! Крики, слухи, толки и перетолки: «Святой! Павел Послушливый!
Нетлен, аки в будущем веце святые будут! – Нет, колдун! Молчальник и волхв, ближе
всего ему сия смоляная уварь, адская! И потому не-вре-дим!» Не возмог игумен успокоить братию. А наедине спытал он Павла: «Скажи ради Господа Иисуса, где ты был
умом в тот миг?» - «Я был… в раю». Игумен убоялся. И не принял на веру слова Павла.
Ночью снится многим братьям один и тот же сон, да и не сон: очутились они в раю.
И в раю встречают они летящего по воздуху Павла. «Это – рай? – спрашивают по-глупому. – «Да, и я в нем живу… Вы возьмите на память любой подарочек. Вот и будет
вам знак – в уверение. А мне навсегда придется теперь уйти из монастыря…»
Когда они проснулись – увидали у себя в руках кто что сорвал: сладкую травинку,
веточку пальмы, шиповник и мирт, нард и крокус – все благоухало. И от радости,
что побывали они в раю и принесли оттуда неувядающие подарки, словно пьяные,
побежали они показывать райские вайи всем остальным, а про Павла тогда забыли.
И он в то же утро ушел – пока хватились его да начали славить «райским садовником»
и «Павлом смиренником», был он уже далеко – в Иерусалиме. Поклонился Павел святым
местам и отплыл на Кипр. Там в отшельничестве прожил он некое время – но и там
прославился, тогда уплыл он в Элладу. И был ему голос с неба: «Взойди, Павел, на гору
Паригорию, там узришь Лице Мое!»
Взошел – и стал невидим: облако укрыло его.

Для Мариина стоянья
Огнеходочка сгодится -
А иначе лишь молчанье
Пререкаемо продлится;
Из египетской пустыни
Гонит Гоголь крик прелестниц,
А Зосимы в Палестинах
Жгут, шутя, осколки лествиц.

31.3. - 1.4.09 Москва

СЛАДКОЕ ЦЕЛОВАНИЕ

Перешагивающий через бездну -
в беспросветной близи,
вдалеке -
Младенец-старец зазвездный
поднимается налегке
к полновесной,
спелой Оливе,
к полнокровной Лозе,
и слаще смоковничной были
поцелуй при последней грозе
Молниеносца и Тучи
в изумленье пустыни горючей.

27.3.08 СПб.

Причастившись,
сразу вышел на вольный воздух,
в храме негде было даже встать.
Хладной солью кружился снежок,
под ногами – ледяной пирог,
будто рыбный. Глаза, хребтины…
А, еще когда пели литургию оглашенных,
я выглянул в окно: шла стильная женщина
(«северная византийка» ей очень к лицу),
в красном вела под ручку девчонку лет двух с половиной
и спереди в ярко-алом «кенгурятнике»
несла младенца.
Перед Чашей
они втроем оказались
далеко впереди меня
(я клонился боком на костер из свечей).
Младенец, кажется, спал,
его причастили во сне,
а сестренка уперлась: «Я не хочу!
хочу – гуляяяять!»
И выбежала наружу.
Так вот, краем уха я видел,
как на улке красавица-мама
кому-то передала младеня,
а непокорную дочку, схватив за руку,
подняла на воздух и поволокла
(та не сдавалась) – тогда, присев на лед
чуть ли не передо мной (я полз, словно краб),
взбесившаяся София (другого слова не подберу)
проорала на ухо своей драгоценной:
«Больше никогда не пойдёоооошь в церковь!»
Потом, через миг, поняв, какую жуткую ерес
она только что сморозила, она завопила дочке в лицо:
«Будешь причащацца? Будееешь?»
И поволокла ее в храм.
А что было дальше, не знаю.
Дикий ветер и зима вместо весны.
А девочку звали не просто так – Магдалина.

Сверху - обретение главы Иоанна Крестителя...

Мы поклоняемся Кресту - как будто он, бескрылый, распят между нами; мы обступаем его
для поклонения, как будто он прибит к земле навечно.
А Крест - крылат.
Христос воскресший - виден на крылатом Кресте.
Древом Жизни в Земном Раю стала Богоматерь. Рядом с ней - два Ангела в белом. В руках у них
невидимые огненные лучи: "Что вы стоите и смотрите на небо?! Сей Иисус вернётся так же, как и
вознёсся." А апостолы трепещут, кричат, изгибаясь от изумления - словно хотят улететь за Христом
в небеса... "Что вы стоите и глядите на небо? Здесь - Древо Жизни посреди Рая Божьего".

+ + +

Три белых креста
в тумане -
три названных брата
Черного Квадрата -
три дня бесконечной весны
темного лета
ось света

февраль-март, 2004

Непобедимая Победо, Владычица Ченстоховская: древнего иже о нас благоволения
Самозрительнице: будущаго спасения Хранительнице: покаянием соделай ны новые
Грядущему Царю.

Не было такой мерки, усвоив которую можно было бы прилагать ее ко всем его словам и действиям, в уверенности, что, нарушая ее, он чувствует себя, и должен чувствовать себя виноватым. Напротив, его слова и поступки всегда имели острые углы, выдававшиеся за те или другие правила. И эти углы, сами собою, своим существованием, делали вызов миру, с его отстоявшимися формами и требованиями. О.Алексей никогда не совпадал с миром. Он был юродивым.

Духовный человек знает ценность и силу закона, его внутреннюю безусловность. Мирской — не видит этой безусловности, и соблюдения закона требует потому, что обратное вызвало бы трение с миром. Закон для него есть приличие. Прилично жить и прилично умереть — таково требование мирское. Но духовному требуется не приличие, а соблюдение закона в существе его, а соблюсти в существе — нередко значит — нарушить по букве. Юродивым мирское приличие постоянно нарушается.
(о.Павел Флоренский)

Герасим Иорданский со львом. Тверь, 17 в.

Ясеневская горка
сухие дорожки и обнаженное тело снега
в храме духовисто но тонкая цепочка
преграждает вход к любимой, маленькой Казанской
все после службы озабоченно бегают
будут крестить ребенка Симеон уже ждет
лужи солнца и крестик неосвященный
от ветхозаветного простодушья
стало мне душно и я ушел