Ночью на Самсона - гроза!
Молниям тесно в мире.
Белые столбы света,
сверкающие кубы и камни
падают с грохотом -
сквозь влажную занавесь
стучится Самсон к Далиле...
А мотыльки-филистимляне
кружат в струях дождя
под ослепительными фонарями:
стены их - воздух;
власы Самсона то жгут, будто стрелы,
то свисают остриженным ливнем.

10.7.09

Никуда не исчез
Иоасаф-царевич Индийский -
он живет-поживает затворником
в основании колокольни Ново-Девичьего.
И, проходя мимо камушков
над могилами "философа-спиритуалиста"
Льва Лопатина и его безвестного брата
(имя "Николай" почти стерлось
от дуновений минувших лет),
мимо оливы, цветущей в июне,
и ангела Ольги Мравинской -
нет-нет, да и бросишь взгляд
сквозь липы, на оконце той колокольни.
Хочется передать царевичу
медовик, купленный на Усачевке,
шепнуть, что небеса уже сворачиваются,
как свиток -
да он и сам это знает,
читая не по складам в своем сердце
летопись мира...

Третий тропарь, 6-ой песни канона Тихвинской иконе Богородицы.

"Яко ты едина еси О Богоневесто Бога преблагаго Мати, претерпевшаго нас ради распятие, не изволила еси на Твоем храме Кресту железну быти, но древяну: во имя Рождьшегося от Тебе, Спасителя нашего Христа и Господа. на крайнее человеколюбие правоверным, и на спасеное всем смотрение."

Cеверным святым на Москве
осталось не так уж и много престолов -
Сергий и Герман Валаамские
одни устроились крепко
в невероятной красоты храмине
на подвории, что на 2-й Тверской-Ямской;
а Зосима и Савватий, Соловецкие чудотворцы,
под крылом Егория в Ендове
смотрятся исихастически странно
рядышком со стеклогигантами Балчуга.
Прокопий Устюжский приютился у Малого Вознесения,
на Большой Никитской, осеняемый Англиканской
неоготикой своея прародины,
напротив Консерватории, где сидя
размахивает руками Чайковский,
как Платоновский Эрос,
вечно нищ-бесприютен.
А над головой Артемия Веркольского
снова пронеслась молния в 1930-е годы:
его придел в церкви Параскевы на Пятницкой
дочиста снесли (вместе с самою церковью),
"и от великаго грома ужасеся отрок и испусти дух" -
а гром гудит до сих пор под землею
от "Новокузнецкой" до "Третьяковской",
и убегает ударивший Артемия прямо в грудину
алый конь. Один Александр Свирский
потаенно присутствует духом
в круглой усыпальнице-ротонде Зубовых,
в Донском монастыре,
чудясь на неведомые ему масонские символы:
"Окружность - бесконечность,
квадрат - вечность,
треугол с тетраграмматоном - Святая Троица..."
И тихо припадает
к Тихвинской Богоматери...

Мальчик пахал
землю-и-небо
Гром раскатился
разгрохотался
Надвое – мир
И вот тогда отрок Артмеий
отдал свой дух Отцу
и Сыну и Духу Святому
Молния взнак легла
на белое тело
и, убегая, конь с перепугу
ударил его в самое сердце
Долго не было места ему
ни средь живых
ни среди мертвых
И в первоцветах
вьюнош Артемий
узнан нетленным
заборонил землю-и-небо

5-6.7.09

Много чудного есть
на галерейчатой «теплой» паперти
собора «во имя Пречистыя Одигитрии
в Ново-Девичьем поле»:
тут вам и архангел Михаил
с феатрально поднятым лицом
и короткой шпагой,
и огненные пурпусики-херувимчики,
летающие над запертыми кованой дверью
воротцами рая,
тут вам и «Коронация Марии»,
жирно и умело
восстановленная реставросами.
В окна льется свет, сквозь березовый сон.
под бронированным стеклом – «Страшный суд».
Обычно к нему приникают
туристы с вездеглазыми камерами,
снимают чаще всего
почему-то красные и черные квадраты
с еле видными фигурками казнимых гиенской мукой,
видя в них предвосхищенье
«русского авангарда»,
или монахов, бородатыми пчелами
слетающихся в Сад Богородицы,
а еще серафима на границе двух царств
в огненном заостренном столпе
и «милосливого блудника»
на другой стороне, левее.
А внутри главного храма прямо под фреской,
изображающей спасение Цареграда от авар, славян и руссов
с помощию Ризы Пресвятой Богородицы,
лежат под простыми надгробьями
царевна Софья, царица Наталья Кирилловна
и схимницей Еленой уснувшая для страстей
первая жена Петра Первого, Евдокия Лопухина.
У Софьи, «царь-девицы» с широким умом,
дородством персидским, с хитростью змеиной
и любовностью голубиной,
я всё выспрашиваю ответа: «Был человек иль не был?
Или выдумал эту сказку болярин Бунин?»

Сколь ни ходи теперь вокруг Смоленского собора
Ново-Девичьего монастыря «в урочище Лужники»,
хоть посолонь, хоть противосолонь,
и днем, и нощию –
нигде не видно таинственной колонны,
увенчанной урной с простою на первый взгляд надписью:
«Был человек».
От сирени, которой дышали Денис Давыдов,
востроглазый Погодин, граф Уваров
и радеющий в зорях Андрей Белый,
осталась дикая заросль у западной паперти.
Тут же – белая книга с апокалипсными словами
раскрыта лежит на столбе, а не урна,
и из-под завитой решеточки в духе киевского барокко
смотрит чудом уцелевший Спас
над местом упокоенья отца декабриста
Муравьева-Апостола, старого масона.
Вокруг собора – плитняк,
староузорчатая гробница основательницы обители,
схимонахини Елены Девочкиной,
накрыта стеклянным, непробиваемым
параллелепипедом с неугасимой лампадой;
денежки, бросаемые к ея основанью,
словно счастливицы, блещут
внутри и снаружи…
О том, что человек «был»,
захожему страннику с фотоаппаратом
или страннице с альбомчиком для акварелей,
расскажут отменные кресты начала 19 столетья,
куб на могиле почти забытого
и самого гениального математика века 20-го
Николая Бугаева с «Боренькиной березкой»
(«Куб – вечность», Бугаев предвосхитил Малевича);
А невдалеке – витиеватые кресты историков
Рима «Второго» и «Третьего»
и в разнотравьях глухая плита над Евгенией Тур,
графиней Салиас-Турнемир, описавшей в своих «Катакомбах»
мучеников Рима Первого.
А еще «был человек» доктор Астров,
тёзка Чеховского, из «Дяди Вани», «теозоф»,
смело жертвовавший из своих изобильных гонораров
на все безумства и прозрения «Серебряного века»,
У него собирались «Аргонавты», «зористы»,
и как бы на память всего «бывшего и несбывшегося»
из-за решетки покойного «теозофа» и доктора
рвутся в небо благоуханные снопы пионов,
а памятник давно укрылся под ними…
Поднимаясь в собор,
Наполненный либо незримым пением,
Либо французскими всхлипами и вспышками японцев,
Не торопись входить внутрь: в галерее ожидает разгадка –
«Страшный Суд» 16 века,
Справа – Богородица, слева – изящный Предтеча:
«Был человек послан от Бога, имя ему Иоанн…»

Вынули ноздри
лучистым копьем,
вырвали язык
и сказали: «Славь!»
Где один – там вдвоем и втроем
наводят на солнце зябкую плавь.

Отдых в смерти –
и то не дан:
обнимает, целует тебя Назорей.
Погрузиться бы
в травяной Иордан –
но зовет воскреснуть
Тот, Кто мира сильней.

1

От глотка раскаленного чая,
сдобренного чабрецом,
зверобоем и мятой,
все Дивеево озарилось вдруг
немерцающим светом –
старый дед оказался чудотворцем
со своим нижегородским самоваром:
казалось, вот-вот прорвет
липкие стенки
пластикового стаканчика полдня
сияние тонкого жара,
и преподобный дивнестарче Серафим
соберет свои костушки,
прямо сейчас восстанет,
и пророчествия его сбудутся
не символически, а «самою вЪщiю».

2

А на Богородицыной Канавке,
превращенной ныне в бульвар
с фонарями, белокаменными изваяниями
в духе Виньолы и Киевского барокко,
вымощенной диабазом немецким -
одни лишь старые вязы,
пионы, дельфиниум да мозаика
Благовещенья на больничном храме
будто молчат о пришествии
благодатного огня
и цветного людского пепла.

Святая Бригитта-дева
Варила пиво для Эрин,
А ноги в крови скользили,
Текущей в огонь Келл Даре.

Брендан, Пасху на рыбе
Свершив, зрел страну блаженства,
Ревнуя Сенеки о Туле
Пророчеству не солгатися.

И Патрик пообещал нам,
Что светлые косноязычники
Умрут лет этак за десять
До всеобщего воскресенья.

Алконст, ты так печален,
Что тобою полон свет.
Но в бору произначальном
Я явился. Разве нет?
Соблазняли вместе Еву,
Наказанье понесли,
Ты запутался во древе,
Чтоб слезами изошли
Все, услышавшие Имя.
Ну, а мой ветвистый столп –
Изукрашен дорогими
Сон-цепями золотыми;
Он – отчаянию гроб.
Замурчу я, заиграю,
Разлюбое естество
Поражаю, усыпляю,
А порой и укрепляю -
Пусть не знают ничего,
Ни болезней, ни соблазна,
Ни печалей искони,
Только сказку в сердце праздну
Пусть лелекают они.
Сколько силы мной побито –
Пифагорам не сгадать;
Усмиряем даровито
Богатырские копыта:
Ты – на «аз», а я – на «ять»!
Спозаранку солнце встанет,
Грянет в гусли. Я – без струн
Мир пою, ничем не занят,
Славой лев меня не сманит,
Кот-Баюн я, Гамаюн.

На Духов день у Донского
собрались четыре времени года -
по-летнему: пухоснежье,
из слепящих мигов летящее
в зеленые розмыслы дерев;
кисло-желтые, темнорозовые
листья ольхи, плавающие в лужах
соловецкими островками
вперемешку с "гагажьим" ошметьем;
по-весеннему хрупкие балконы старых домов
с выпавшей лепниной и кирпичами -
на Стасовой и Малой Калужской,
готовые рухнуть
от последнего порыва ветра -
а северо-западный "зудник",
неся ночью хлывень, а в полдень песни,
дует и дует - слепой
идет за нами на звук,
и для него нет стен.
Среди отгоревших каштанов,
твердых четок калины, крепкоствольных,
бесплодных шелковиц -
акация белыми водопадами
поит лишь тех, кто видит.
За медными вратами
(над ними "Христос Воскресе"
тускнеет кованым слогом)
скрыты во тьме телега - и лошадь,
везущая патриарха Тихона;
красноармейцы топают следом.
В подъезде знакомого дома -
синий лифт с разбитым на Троицу
зеркалом -
и двери покрыты печатями:
"Аварийное вскрытие и установка"...

Тройческий, безвидный
И преявный свет
В небе необидном,
Средь лесных замет.

Я ловил мгновенье –
ТЫ поймал меня
Благодухновеньем
Жгучего огня.

И царит прохлада,
Вьется по верхам,
Выводя из ада
Шелестящий храм.

7.6.09 Москва
Троицын День

Из Британского Эборака,
Златорукого города в стране мрака,
Константин явился -
Не спит Лициний,
Хочет востоку выкроить закатные крылья,
Тайно казнив царицу Александру с Калерией,
Чтоб утвердить звездную сферу
Как вечную меру.
А перед битвой Константин
Мирно заснул; в предутреннем свете
Крест ему проглянул –
«Сим победиши», -
Среди уходящих звезд.
И днем утонул Лициний –
Канул в По под Мильвуанский мост.
Но победа сия была бы мгновенна и тленна,
Если б в Иерусалиме
Крест не нашла Елена.

Заговорил Иисус,
еще в колыбели лежа,
и сказал Он матери своей Марии:
Я – Иисус, Сын Божий,
Слово, коего родила Ты,
как и предвозвестил Тебе ангел Гавриил
(А нашли мы сие в книге первосвященника Иосифа,
жившего во времена Христовы; иные же называют его Каиафой.
Утверждает он так – да и впрямь оно так было!).


Пришли неожиданно маги
с востока в Иерусалим,
как и предсказывал Зардушт.
Мария подарила царям-магам пелену Иисуса.
Они на глазах у всех,
возвернувшись домой, бросают
пелену в священный огонь –
Объяло и поглотило пламя ее –
а пламя затем погасло,
и пелена оказалась целой; цари
возложили ее себе на лбы и на очи
к всеобщему страху и удивленью.

Бегство в Египет.
Путь приморский в пустыне.
Тит говорит Думаху: «Отпустим их? – Нет! – Тогда возьми мой пояс с червонцами
И помалкивай!» И Тит, увидев лица Матери и Младенца,
пробормотал: «И Сын Божий не будет прекрасней…»
И отпустил их, не тронув ни старца Иосифа, ни Иакова.
А Иисус сказал:
Распнут Меня, Мати,
через тридцать лет;
ошуюю будет Думах,
а одесную – Тит…
В тот же день войдет со Мною Тит в рай.
Воскликнула Богородица:
Да не будет Тебе этого, Сыне!


Гелиополис.
Землетрясенье.
Идол глаголет жрецу египетскому:
Пришел сюда тайный Бог,
но воистину Бог Он…ибо и впрямь Он Сын Божий.
И распознав Его, содрогнулась земля.
Не покачнулся лишь шатер Марии.
Рядом крутится голый сын жреца,
кидает камушки в идолов. И они падают.
Но не от его силы.
Тогда сын жреца бесноватый
ворвался в палатку Марии.
Она ударила его по лицу пеленой Иисуса,
и изо рта у него вылетели птицедемоны.
Жрец потрясен: О сын мой, может быть, к нам и впрямь
явился Сын Божий, Творец неба и земли?..

Геннисарет.
Иисус несет воду прямо в своей накидке,
и она не протекает на землю, вода живая.
Он лепит из глины двенадцать воробушков из глины
и сажает их по трое возле своего «городка»:
башня, мосты и каналы, цветущие веточки…
Ноги Ханании – у лица Иисуса – топчут всё это диво:
«Как ты смел – сделать сие в субботу?!»
Однако, пока Ханания рушил запруды у остальных мальчишек,
Иисус хлопнул в ладони – и воробьи
с щебетом разлетелись! Тогда Ханания
растоптал, разорил весь его «городок»,
да еще и раскидал ногами.
Сказал ему Иисус:
Как вытекла вода эта,
так и жизнь твоя вытечет из тебя.

Увенчание.
В месяце же Адаре
собрал Иисус отроков,
и расстелили те на земле одежды свои,
и воссел Он на них.
Возложили они венец,
из цветов сплетенный,
на главу Его…
И останавливали всех прохожих,
говоря: Приблизься и почти царя,
а потом своей дорогой ступай!
Иисус молчал.
Играли ранней весною.

Ах, чернец-францисканец
перед слепым Поднебесным ханом
счет ведет выгодам,
войнам и странам,
просит мира и пайцзу золотую
мнет в руках не впустую;
предлагает буллу Римского папы
возложити дракону приуснувшему в лапы –
или сразу в пасть, чтобы он смирился.
«Сам с поклоном бы лучше явился
Белый Отец Запада под мою крепкую руку…»
А другой мних, русской, молчит – помнит науку:
из-за яшмовой сетки наблюдает за ним украдкой
луноликая ханша – тайная христианка.