III. РАЗГОВОРНЫЕ ПОРТРЕТЫ

2. Здравствуй, незнакомец!

Время: декабрь 1977 года.
Место: нью-йоркский ресторан «Четыре времени года».

Человек, пригласивший меня на ланч, Джордж Клакстон, предложил встретиться в полдень и не объяснил, почему назначает такой ранний час. Вскоре, однако, я понял причину: за тот год с лишним, что мы не виделись, Джордж Клакстон, мужчина более или менее воздержанный, превратился в горького пьяницу. Едва мы уселись, как он заказал дойную порцию «Дикой индейки («Чистого, пожалуйста, без льда»), а через пятнадцать минут попросил повторить.

Я был удивлён – и не только размерами жажды. Он прибавил килограммов пятнадцать, пуговицы его жилета в полоску держались в петлях из последних сил, а былой румянец, приобретённый благодаря теннису или регулярным пробежкам, сменился нехорошей бледностью, как будто он только что вышел из тюрьмы. Кроме того, он щеголял в тёмных очках, и я подумал: какая театральность! Вообразить, чтобы славный простец Джон Клакстон, надёжно окопавшийся на Уолл-стрит, живущий в Гринвиче, или Уэстпорте, или где-то там ещё с женой Алисой, или как её там, с тремя, четырьмя или пятью детьми, – вообразить, чтобы этот Джордж глотал одну за одной двойные «индейки» и носил тёмные очки!

Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить напрямик: «Слушай, какая чертовщина с тобой приключилась?» И спросил: «Как ты, Джордж?»

Пер. с англ. Виктора Голышева

Будто ничего не обещающий синий пролог

Комната с лиловыми стенами. Железная скрипучая кровать с облупившейся голубой эмалью. Рядом белая побитая тумбочка на резных ножках. В ярко синей раме окна фиолетовый дворик, два ряда домов из фиолетового кирпича, фиолетовая дорожка из гравия. На окне васильки в бутылке из-под кефира. Я лежу на кровати, в ярком длинном платье. Летнем платье в сиреневых цветах. Наверное, сплю. Ты подходишь ко мне, пытаясь ступать как можно тише. Берешь с тумбочки ножницы и разрезаешь платье. Откладываешь ножницы, берешь лезвие. Сначала касаешься кожи пальцами, а потом проводишь лезвием тонкую алую линию от паха до горла. Через пару секунд чуть выше пупка появляется что-то отчаянно синее. Это крыло. Первая бабочка неуклюже выбирается наружу и замирает. Вслед за ней на свет выбираются сотни, тысячи потрясающих синекрылых бабочек, настолько синих, что у тебя рябит в глазах. Они садятся на цветы на моем платье, взлетают вверх, парят по комнате, замирают на лиловых стенах. Ты наклоняешься над моим лицом и целуешь спящие губы. Потом запрокидываешь голову, открываешь рот и из него вылетает последняя, ещё более синяя, чем остальные, бабочка.

УГУ

«Красивая, падла. Как глянул ей в глазищи, так внутри всё аж вообще», - звучало на пяти углах.

Все разговоры были теперь только о совах.

Третий помощник хвастался, что новая сова хочет выклевать ему глаза, поэтому он спит в тёмных очках; кормил он её из ножниц.

Сова стармеха летала по каюте и какала в разные стороны; палас он вызвался чистить сам.

Боцман ходил с разорванной губой и отрицал тот факт, что хотел поцеловать сову.

Артельщик кормил свою курицей и говорил, что так будет лучше.

Старпом не вылезал из каюты. Из-за двери слышалось его нежное курлыканье.

Откуда на пароходе совы? - спросите вы. А вот откуда.

Я пью чай, сидя в офисе. Напечатанные мною буквы теряют смысл. Этот смысл прибивает волна - одна сплошная, нескончаемо-пенная волна – к камням на пляже этого города. Вчера я была там, но этот смысл тогда еще не был напечатан. Так всегда. Ускользает нечто…

Прошлым летом в этот город приехал Боб. У него было имя. У него многое было. Теперь смысл этого теряется и вместе с иными частицами с шорохом рассекает волну.

Кода ему было двадцать с чем-то лет, он сгорел с девушкой. Вернее, она сгорела. Бобу удалось выбраться.

Ровно (ну, плюс-минус месяц) год назад мы ходили в горы.

В сентябре я рассматривала его кольцо, сделанное из серебряной ложки. Оно напоминало украшения ранних кельтов, еще языческих и необтесанных трилистниками Патрика.

У меня до сих пор стоит фотография его рамки с его же собственной фотографией. Из сглаженных морем деревяшек, перевязанных бечевкой, получается, как оказалось, отличная рамка под фото. Сижу, пью чай с сахаром и лимоном, и мне кажется, что отличная рамка могла получиться только у него. На фотографии мост через реку в Подмосковье.

Стоял жаркий ранний июльский полдень. В том смысле, что солнце палило в 11 уже почти, как в полдень. Боб связал это веревочками, я сфотографировала на свой Зенит. Получилось фото в другом фото. Зенит, собственно говоря, и не мой вовсе. Мне его дала на временное пользование подруга Лена. Фотоаппарат ее брата, но так как теперь у него уже цифровой, пока что зенит у меня.

- Надо будет пойти и сделать фотографию с негатива, - подумала я. Ту фотку я отдала Бобу. А пленка лежит дома. Не здесь в приморском городе, где все – люди, чувства, память, время – ускользают с шорохом в камни побережья. Не здесь, а дома. В городе Р, где всему этому нет возможности выйти и исчезнуть, так как со всех сторон ясные, четкие горы.

На диске D моего компьютера в папке Fotosintez лежат фотографии с того похода. Там Боб курит, смеется, смотрит в кадр, показывает на скалы, сидит на фоне тумана.

На самом деле, Боб не отсюда. Он из Подмосковья. Когда он умер, его родители отдали большие деньги и забальзамировали тело. Как оказалось, для этого надо вынимать органы из человека. Я это знала раньше. Читала книги про то, как в древности подготавливали тела фараонов. Но Боб… Он ведь смотрит в кадр, курит, ловит туман и ветер…

Его тело в морге пришли забирать девушка и друг. Из глаз Боба почему-то шла кровь. Я не отмахнусь в этом случае термином «физиология».

За дней десять до своей смерти Боб сказал, что хотел бы, чтобы на его могиле не было бы ничего. Только камень, на котором было бы высечено : «Боб» и яблоня. Яблоня уже подрастает у моей знакомой на подоконнике. Мы посадим это дерево здесь, куда он приехал умереть.

Девушка Боба, Ольга, занимается изготовлением надгробных плит.

Пройдет два дня, и уже месяц, как фотографии Боба лежат на диске D в моем компьютере, а он лежит в земле Подмосковья.

Но в моем мозгу не складываются куски картины, где смерть является частью жизни. Поэтому Боб для меня всегда останется курящим на горе Хиндукуш, смотрящим в кадр и мастерящим рамку для фото.

Я же допиваю чай, и заканчиваю печатать эту строку (нужную ли?) после того, как ответила на звонок. Сегодня за окном идет дождь, он падает с шумом сосновых иголок в море. Я не вижу его ни из окон офиса, ни из окон квартиры. Но оно – данность. Его шум стирает во мне время, память и чувства. Еще некоторое время и я уеду с этого побережья. Но вот в чем вопрос. Если мы на 90 с лишним процентов состоим из воды, то, может, мы никогда и не выбирались из этого Мирового океана?

Мне страшно. Страшно выходить наружу и знать, что в любой момент Они тебя могут уничтожить, жестоко и бессмысленно: просто за то, что ты существуешь, что ты попалась им на пути. Там, снаружи, часто раздается резкий оглушительный звук: это Они убили кого-то еще… Страшно даже просто сидеть, отгородившись непрочной дверцей от сильного и жестокого мира. В любой момент Они могут ворваться, нарушив призрачную надежность твоего убежища, и жестоко расправиться с тобой.

Я никак не могу забыть то, что они сделали с моей младшей сестрой. Я не такая уж красивая: так, серенькая и неприметная, меня никто не замечает. Сестра же, наоборот, была настоящей красавицей. Она часами кружилась перед зеркалом, вся в серебристо-золотом: очень любила разглядывать себя, маленькая кокетка… Кокетство ее и сгубило. Она не услышала тяжелых шагов за дверью, а потом были мозолистые руки и грубо распластанное тело: изувеченное, искореженное, размазанное по поверхности. Меня мучает знание того, что ее нет - а я живу, со мной ничего не случилось… Все говорят мне: забудь, ты не виновата. Но я знаю, что на самом деле это не так. Я могла бы спасти ее, но я трусливо спряталась в шкафу, как только вдалеке послышалась Его тяжелая поступь, и побоялась крикнуть сестре: «Иди сюда!» - потому что думала, что Он может меня услышать.

Еще мне страшно думать о том, зачем я живу. Зачем нужна вся эта жизнь, жестокая и нелепая? Как только малыш появляется на свет, начинает действовать великий Закон природы: ешь, чтобы расти; вырастай, чтобы обзавестись семьей; прячься от опасности, чтобы не умереть раньше, чем успеешь завести потомство. С самого начала жизни на Земле все живое подчиняется этому закону. Одно только мне непонятно: зачем Они убивают нас, ведь наша смерть никак не укладывается в рамки законов природы? Мы не служим им пищей, разумеется, нет; но мы и не представляем для них никакой угрозы. Мне кажется, они убивают нас просто так, для развлечения. Эта бессмысленная жестокость - и тупое, сытое самодовольство тех, кто живет рядом со мной: стремление жить одним моментом, наесться, отоспаться, продолжить свой род… Как это все бессмысленно.

Еще один резкий звук за дверью. Он проникает прямо в душу, я никак не могу привыкнуть к этому, каждый оглушительный хлопок вызывает у меня чувство леденящего ужаса: нас снова стало меньше на одну…

- Фу, гадость какая!
Девочка брезгливо стерла с ладошки серое пятно.
- Мам, у нас в шкафу опять моль завелась. Проверь свою шубу…


© Copyright: Эльшани, 2001
Свидетельство о публикации №2104250041

© Фото: jw_dolly, её дневник