Переживешь и с очередной новой морщиной начнешь жизнь заново, с новой женщиной, при новом очаге, нагроможденном над разоренной могилою старого, с застеленной ковром дырой в бездонную чёрную яму того, что осталось от четырёхрукой основы, выстроенной в две руки... Почти незаметным станет то, над чем надругался и забил до смерти о собственную стену, прячась в «жить-поживать, добра наживать»…

           А потом приду я и сломаю хребет твоему единственному сыну от новой жизни. В его день рождения. В разгар веселья и цветных подарков с яркими ленточками, в то самое мгновенье, когда он обрадуется, открывая наибольшую коробку с чем-то давно мечтаемым, в ту самую улыбку во весь ребячий задор… Тело хрустнет и, недвижимое, согнется пополам. А следом окажется, что паралич конечностей навсегда, что инвалидность на всю оставшуюся жизнь – именно то, чего я добивался – будет гарантированной абсолютно всеми божествами, за исключением врачей, что отберут вначале сбережения, затем долги, а после деньги от продажи квартиры, но всё равно ничего не смогут и лишь разведут руками, «слишком тяжелый случай», и потом вас благополучно выпишут в свежеснятую комнату пыльной мебели…

            За окном будет светить солнце, ты останешься идущим по широкой улице красавцем с затемненными стеклами очков, «участливые» отслоятся резко и все вместе, а некогда неуязвимые страхи будут волочиться за спиной на толстом поводке… Всё потому, что в зашторенных днях умеренно-континентальной вечной ночи ты, конечно же, вспомнишь о том, как холодно бывает в венах, о быстрее-выше, что происходит потом, о своей сосредоточенности и умении решать, которые тогда наступают. Но…первая же доза обязательно недоснимет боль... И вот где-то тут я пойму cудьбу, что обычно заставляет детей платить по родительским счетам, и почему-то станет теплее.

            …И до того самого момента, когда высококонтрастность твоего дня кончится, ты так и не поймешь, что уже начал расплачиваться нехваткой воображения за недостаток совести. Впрочем, может, ты вообще никогда не поймешь этого.

«Не верят они! Что мешает фамилии быть именем?»

Ленин спустился на унитаз, зашпингалетив дверь с силой, оторвавшей его «собачку», и внезапно замер. Красные от глупой, никуда не годящейся ненависти без вектора глаза и осознание собственного бессилия глядели на него сквозь квадратное окошко с пририсованной маркером черной полоской в нижнем правом углу. “Cadaver” – мигнула улыбкой надпись и согласилась с глупостью вешать зеркала в сортирах… Тем не менее заметная, необузданная вчера бессонница сделала веки рваными краями ран, внутри которых сидел вечно серьезный орел… "И далась сраной птице ревность? Тем более к будущему!"

            Тут чьи-то пальцы зашелестели листьями, падающими на сухой камыш, и через пару мигов под стенкой пролетела записка «Ты готов?». Леня хмыкнул «Да», заметив, что сам цепляется подошвами за кафель пола для…сам не понял, для чего. Тут же из дальней кабинки послышался выстрел и мужской отвратительный визг у входа. Потом – еще один, ближе, и звук крошащегося фаянса; сразу за ним – в соседней и чавкающе  растекающийся по задней стенке мозг… На миг Ленина отбросило назад – он больно срикошетил головой об угол смывного бачка и неваляшкой вернулся обратно. Из красной дырочки во лбу боязливо выглянула капля и, не найдя опасности, укатилась к кончику носа. «Что ж, - рискнуло подуматься. – Так не намного хуже. Не чувствуя...», после чего пятерня поправила осунувшуюся волосяную крышу.

            Под дверь пронеслась газетная вырезка с заглавием о массовом самоубийстве и фото с рисунком мозга, устремленным силой тяжести в жерло канализации. Красной пастой была наведена надпись на сфотографированной стене «ТЫ нас предал. Пошел вон»…

 …Прямо на улицу лилось солнце, капая лучами на зрачки и разъедая стальной ободок наушников, шипя и ненавидя. Водосточные трубы выпрямились, выставив выгнутые ноги вперед, чем напомнили стоящих в ряд шлюх, вмурованных в стену за особые «заслуги», а сами стены пестрели бредовыми символами об алкоголе… В неясной общей тишине (Immortal в ушах не в счет) как-то особенно не по себе было в центре города с чувством предательства в простреленной голове, но смехом вместо смерти…и пусть; хороший план у бога, хоть даже он такой эксцентрик…

     Молниеносный звон стекол, свист осколков и хруст костей об асфальт. Оторопев, Леня оглядел себя – минимум, в десяти местах, не считая лица, появились кровавые порезы, на груди и животе достигавшие трех-четырех сантиметров вглубь, увлекая в скрытую чернь из наружной; а прямо перед ним свернулось в калач почти порванное тело, чеканившее зубами, сдобренными кровавой рвотой, отрывистые, булькающие слоги «A-sy-lum, a-sy-lum»... Казалось, все вокруг потихоньку сходит с ума от жары, страстей, наркотиков или чрезмерной пассивности под вкус пережеванной жвачки о том, что было, и тем более – чего не было… Именно так и оказалось. «Нет ничего в блеске стекол, особенно их осколков, тем более под каблуком или на дециметр в шее. Просто блики, просто кастрированные отражения, а еще острые края и слишком звонкий смех, когда оно «внутри» или коснулось. Нахуй никому не нужный, правда-правда, когда скорость полета больше скорости звука!.. Где тут романтика? Вот лежит без минуты труп, разорванный и облевавший внутренностями весь тротуар, издающий вонь, какгнияющая на обочине трассы кошка. Ну, блядь, найди мне романтику только из-за красоты той или иной стекляшки!..»

            Ленина несло, его болело - стало непереносимо отвратительно от происходящего и своей шаблонной альтернативности, и он плюнул в небо.  И тут ударило солнце, тысячекратно усилившись. Заткнувшийся мученик перед ним сгнил и разложился, оголив кости, за считанные секунды, а сам он превратился в банку тушенки, обжаренную без жестяной упаковки; трубы ржавели и осыпались дерьмом самих себя под углы, а вслед за ними и дома, роняя по кирпичу, превращались в острые шипы из куч мусора от взгляда одного-единственного цинично-желтого глаза по его собственному желанию… Философия стала похожа на ощущение, что пейот уже начал отпускать…

            Он резко переступил через кучу костлявого пепла и зашел в единственную уцелевшую дверь. Его территория. До привычного и непереносимого девятого этажа – путь длиной под 150 ступеней, куда упрямо провожала чья-то незакрепленная копирайтами мысль, казалось, рожденная самой побелкой: 

Где-то в распутье.. Простили, да все равно

Спрятав под складки улыбки клыки…

Где-то сломал все ограды – там ветрено.

Люди – не головы. Рты и кишки.

Вырвали-высекли зубами и плетками

И, спрятав оружие, сняли очки.

Лежишь бездыханно, понимая ошметками:

Люди – не мозг, они руки-тиски.

Шепчутся, стелятся, в уши, что режутся,

Слово сказав, закрывают замки.

Моду приняв, белой краскою белятся

Люди – не ягоды, а сорняки.

Бросив в пролеты лестниц, что выстоят,

Фразы, в которых особо ловки,

Будут играть на софизмах из нИхуя

Все, кто казались когда-то близки… 

«Согласен. Для вечных униженных и оскорбленных…а также для всех остальных ;) »

Ключ в замке. Скрип. Ключ из замка. «Клац».

Ленин зашел на кухню, где, в отличие от коридора и улицы, солнце пряталось за горизонт, обдавая прерывистыми пучками света, будто вечное природное «F5»… Стакан воды – и два десятка ручьев из разных трещин тела фонтанировали, делая его похожим то на елку, то на иву под прикрытием оранжевого одеяла заката…

«Пора бы начинать жить вечно, лентяй! Или преданный предатель.» - Леня презрительно усмехнулся и бросил стакан в стекло.

Город и вечер разбились и слетели, обнажив поглощающую черноту.

(Сплин - Выхода нет, Пластмассовая жизнь; Чиж - Автобус)