Хоть и лечь я постаралась вчера пораньше, в третьем часу, не спалось всё равно досветла, часа эдак, наверное, до пятого, судя по рассветной арии мусоровоза, и попытка послушать Наше радио не помогла. Под утро приснился странный бред – будто я уже проснулась, стою у окна, а на балконе соседнего дома стоит семья – мужчина, женщина, старушка и, кажется, всё. Я отвлеклась, а когда посмотрела в окно снова, мужчина уже был один; вскоре к нему снова вышли остальные, кажется, с чашками кофе в руках, а он залез на невысокую стенку балкона, немного побалансировал и прыгнул, расставив руки. Разумеется, не полетел, а рухнул вниз и пропал из поля моего зрения, потому что во сне соседний дом стоял ближе, чем в реале; я инстинктивно подошла вплотную к окну и посмотрела на асфальт – прыгун лежал на нём в неестественной позе, в луже крови. Меня замутило, я отошла от окна и проснулась; сонник утешает, что самоубийцы – это к добру. Потом меня разбудил будильник, я с грехом пополам поднялась, позавтракала и отправилась на автобусную остановку, где прождала автобуса, пока не замёрзла как собака. В итоге на Цветной бульвар я опоздала минут на десять, но Ася на крыльце родной школы не скучала – навестить её пришёл также Гоша. Мы немного подождали Марусю, которая тоже должна была присоединиться, ибо у Аси не было с собой мобилы, а на моей мобиле нет номеров, а потом решили, что у неё хватит ума нас не дожидаться, а найти нас в школе, и пошли к нашей бывшей классной Ольге Алексеевне. Она вышла из кабинета, который мыла уборщица, поговорить с нами у подоконника, потом привела нас к Вите Викторовне; поотнимав их свободное время в общей сложности минут сорок, мы пошагали прочь от школы… и столкнулись во дворе с Марусей, честно полагавшей, что встречаться мы должны были не в 11.30, а в 12.30. Мы притащили Марусю к Ольге Алексеевне, затем к физичке (кажется), которая меня не учила, заходила наша химичка, потом Маруся ушла трепаться с русистом (кажется), который тоже меня не учил и с которым Ася успела уже пообщаться, пока ждала меня. А потом втроём потопали бродить по любимым переулкам, а именно – по Последнему переулку от конца до конца, и от второго конца – до станции, кажется, Комсомольской, где был Новый книжный, который мне когда-то обещал наличие «Клуба Везувий» Марка Гэтисса. Зашли – окошко справки было закрыто; я прочесала все возможные отделы, ничего не нашла, пошла туда, где копались девчонки, и в итоге мы добрые минут десять ржали с разнообразных «Камасутр» и прочих книжек сходной тематики, из которых особенно повеселили «Особенности еврейского секса» или вроде того. Когда мы закончили радоваться жизни и я спросила о вышеупомянутой книжке у какой-то консультантши (судя по её стремительно округлявшимся глазам, она впервые слышала такое название), выяснилось, что мы потратили уже слишком много времени, так что в Библио-Глобус ехать мне одной. С пересадкой на Чистых доехав до Лубянки, я сунулась в книжный, убедилась, что поисковой терминал тоже ничего не знает про Гэтисса, и отправилась закупаться вымирающими томами Камши. Взяла обе части «Яда минувшего» и первую часть «Сердца зверя», которые ни в каких других книжных не видела (один из томов «ЯМ» вообще был последним), дальше жаба задушила, ибо там книги дорогие, по 210 рублей. Отойдя от кассы, чтобы положить книги в торбу, я обнаружила, что её хвост завязан множеством узлов: Маруся постаралась… пришлось долго и упорно ломать ногти о каждый, чтобы открыть торбу. Я доехала до дома, пообедала, и теперь мне уже пора в театр. Прощаюсь до вечера)

Легла я рано, у мамы, и проснулась соответственно рано, за час-другой до будильника, заснула снова – и по будильнику проснуться стало задачей невыполнимой, организм настойчиво требовал продолжения банкета. Я повалялась под предлогом необходимости переждать ливень и в итоге приехала в школу не к девяти, как планировала с вечера, а к одиннадцати, и подвалила к гостеприимным дверям Обрадовны; ей поначалу было не до меня, и я помаячила с оказавшейся поблизости Марусей, пришедшей заниматься химией. Потом Обрадовна вручила мне извечную книжечку с пробным ЕГЭ, и я стала заниматься алгеброй, то бишь решила в одном варианте все 12 заданий, потом, параллельно с завтраком йогуртом, в другом варианте 9 заданий. Объяснить мне оставшиеся два припахали знатока математики из параллельного 11-го Мишу, но он тоже не преуспел, а пока до нас снизошла Обрадовна, занятая выставлением оценок своему классу, мне уже позвонила мама, напоминая, что я могу опоздать в ГИТИС на вторую консультацию для очников. Я бы не парилась ехать домой, кабы меня утром в полудрёме не осенило, что я с прошлого раза должна Пивоваровой не три темы, а четыре, и четвёртая – статья Пушкина о русском театре, так что пришлось сбежать от Обрадовны, примчаться домой, перечитать статью, пообедать и пострадать ерундой одновременно и снова выскочить навстречу бездарно проботаниваемому первому дню лета. Когда я пришла в ГИТИС, там помимо меня было ещё всего лишь четыре человека; я достала свою бумажку с выписанными фамилиями и принялась зубрить. На ковёр к Пивоваровой и её студентам первым пошёл единственный парень из всех абитуров, завис надолго; появилась Степанова, пригласила нас в соседнюю аудиторию, мы вошли, а оказалось, что она надеялась, что мы пришли на консультацию к ней, а выяснив обратное, выгнала нас обратно в холл. Я пошла второй, будучи совершенно уверенной, что выскажу всё подготовленное – Таирова, Мейерхольда, Михаила Чехова и статью Пушкина – и, может, услышу обещанное продолжение о своих рецензиях, но первый вопрос – об известных мне современных театральных критиках – сбил меня с толку. Я знала их много, но все они вылетели из головы, и Пивоваровой пришлось мне их подсказывать. Потом пошёл Пушкин, Чехов (я не сразу вспомнила, у кого он играл Хлестакова), и неожиданно – Ермолова. Я что-то сказала об особенностях её игры, но, как выяснилось, не всё, и она осталась моим долгом на следующий раз. Следующий вопрос – того хуже: современные зарубежные режиссёры… а я по причине дороговизны не ходок по фестивалям и гастролям и вообще не в курсе. Пивоварова напомнила мне Лепажа – конечно, я много о нём слышала, но и он выпал из памяти. Заявив, что по тому, как я рассказывала о Чехове, не виден театровед, потому что с моих слов невозможно представить актёра (которого я по понятным причинам не видела, ага), она перешла на современный театр, спросив, кого из актёров я считаю выразителем нашего времени – и у меня снова начался ступор. У меня много любимых актёров, и все они очень разные, но такие титулы обычно раздаёт история… Перешли на последний посмотренный мною спектакль – «Саломею» в ШДИ. Оживившись, я описала по просьбе Пивоваровой финальную мизансцену, актрису на главной роли, но её фамилию и фамилию художника спектакля не вспомнила. На том меня и отпустили с миром, и я, дождавшись, пока отмучаются остальные, отправилась обратно к метро – при этом умудрившись где-то пролюбить джинсовку: в ГИТИС я пришла в ней, помню, что повесила на спинку стула, а когда уходила, ни на стуле, ни вообще где-либо в обозримом пространстве куртки не оказалось. Приехала домой, теперь отдыхаю; Обрадовна мне ничего об этом не говорила, но завтра надо бы снова явиться позаниматься алгеброй, а потом ещё чем-нибудь заняться – может, я подберу что-нибудь в кинопрокате, или просто погуляю. До свидания, публика^^

Приготовления 25.05.2010 …и вот этот день настал. Меня разбудил будильник, я проявила небывалую сознательность и заявилась, как и было сказано, к 8.45, даже раньше. Возле школы я догнала Ольгу Алексеевну, которая открыла кабинет и сказала мне сразу идти в актовый зал; все лестницы были увешаны надутыми гелием шариками, на лестничных клетках стояли в декоративных целях пустые подарочные коробки, что как бы создавало праздничную атмосферу. Я пришла в актовый; к началу репетиции в 9 часов все классы были в сборе, кроме нашего – нас присутствовало всего несколько человек, остальные опаздывали, причём именно те, у кого были собственные номера. Но постепенно народ подтягивался, в частности, героически пришли выступать Маша и Юля – у первой были смещены позвонки и на шее был воротник, вторая повредила ногу и ходила в специальном бандаже, но и то, и другое снималось на время их танцевальных выступлений. Мы снова прогнали всю программу, наши люди, спев, один за другим уходили из зала в класс, но я поторчала до последнего, а когда спустилась в кабинет, они как раз репетировали нашу песенку – Марусе тоже выдали текст, который кто-то выучил, а кто-то ещё читал по бумажке. Мама Вали притащила нам ленточки, которые мы повязали через плечо, и колокольчики, которые мы прикололи на левую сторону груди и которыми звенели всю дорогу, аки стадо какого-нибудь крупного рогатого, и мы стали фотографироваться в количествах, варьирующихся от двоих человек до почти всех присутствующих. Появилась Даша Шиповская, мы с воплями бросились к ней, она с воплями бросилась от нас; я первая догнала её уже в коридоре, мы пообнимали её по очереди, и Валя торжественно приколола ленту и колокольчик и ей тоже. Ждали отмашки идти обратно в зал; кучковались в коридоре, видели пафосный пронос знамён, потом столпились по краям лестницы, пропуская учителей и родителей, занявших все сидячие места. Наконец, классы один за другим стали гуськом входить в переполненный зал, Дима позади меня попытался пройти «паровозиком», но особо не преуспел; включили какую-то жалостливую нетленку, бабушки стали подносить к глазам платочки. Мы выстроились по периметру зала вдоль стен и подоконников, происходящее на сцене было либо не видно вообще, либо видно крайне паршиво, а ещё было очень жарко; спели гимн России, – похоже, до конца из стоявших рядом его знали только мы с Гариком, – директриса толкнула длинную телегу, первоклассники прочитали нам трогательные стишки, и – прозвучал Последний Звонок. Началась наша часть концерта; выступающие запинались от волнения заметно чаще, чем на репетициях, но всё равно всё прошло на ура, а когда мы пели свою песенку, я ожидала, что в зале будут смеяться из-за её тупого текста и из-за слайдов с забавными фотографиями наших одкокашников, которые проецировали за нашими спинами – но была удивлена и тронута, увидев со сцены, что плачут директриса, ещё одна учительница и какая-то незнакомая мне девушка-фотограф. А сама ощутила щекотку за глазными яблоками, когда мы всеми одиннадцатыми пели «Замыкая круг» в уже непеределанном виде в финале концерта и водили хоровод вокруг зала, но – всё-таки я человек не сентиментальный: ничего особого не ощущала, хотя впереди ещё выпускной. После концерта Асю сразу уволок домой папа, а мы с Марусей успели встретить историчку Ладу Павловну - а сначала думали, что никто из лицейских преподов на Последний звонок не явился; хвала Магистрам, Маруся подобрала для неё какие-то слава благодарности, а то я бы их так быстро не сочинила. Маруся тоже не собиралась ехать с нами на корабль, и я долго прощалась с ней на четвёртом этаже, а когда простилась, в кабинете практически никого не нашла. Ольга Алексеевна сообщила, что рассадка по автобусам через десять минут, и я, ещё немного помаячив в коридоре, решила поспешить, подумав, что все, наверное, уже пошли туда. Однако когда я, обогнав ещё нескольких человек, дошла до двух экскурсионных автобусов, припаркованных напротив театра Образцова, они оказались пусты – только ОБЖшник маячил рядом, и ещё пара пацанов отошла за сигаретами. Постепенно класс за классом организованно возникли из подземного перехода – многие обзавелись воздушными шариками; предполагалось, что эти шарики мы торжественно выпустим в небо, но шарики не дожили до момента триумфа – из них всех высосали гелий по дороге. Дорога была весёлой: нас распределили по два класса на автобус, в нашем автобусе оказалась гитара, на которой кто-то вяло тренькал, а главное – Давид, с чьей подачи в основном пелись всем знакомые попсовые припевы и мотивчики из рекламы, а так же несколько песен пободрее, из которых я знала только про товарища сержанта и про солдата (который недоношенный ребёнок войны). Мы бодро доехали до Речного вокзала, красивой закрытой для посещения махиной возвышающегося над рекой Москвой, и пошли вдоль пристани – первый причал, второй, третий… стояли корабли с причудливыми названиями: Принцесса Анабелла, Максим Горький, Русь, Очарованный Странник, и все они были не нашими. Нашим оказалось судно по имени Анна Каренина…

Ещё страничка Увидев в программке еры и яти – спутники оригинального текста Бальмонта, перевёдшего «Саломею» с французского оригинала, я почуяла намёк на классику, и, чего совсем не ожидала, получила её – но не в постановочном смысле этого слова. Яцко показал нам «Саломею, и только» - библейскую историю царевны иудейской, очищенную от более поздних культурных слоёв, включая и интерпретацию Уайльда, и потому родственную прочим мифам – о Федре, Медее, Антигоне. Мизансцены сочетают строгий, графически чёткий рисунок, особенно хорошо видный сверху, словно панно, с техническими достижениями: под шаткой круглой площадкой из прозрачного синего пластика, способной подниматься до уровня второго яруса, расположился колодец, куда спускается и откуда появляется на лонже Иоканаан, лестница ведёт вверх, на балкон дворца тетрарха, ещё выше с балкончика поменьше шутовски вещает Тигеллин на фоне фаюмской фрески. Эта же синяя площадка станет и гигантским щитом, опускающимся на Саломею и погребающим её в одной могиле с погубленным ею пророком, и крышкой раки, которую покроют плащаницей с изображением усекновенной главы Крестителя. В повествование, делая его ещё более апокрифичным, вошли молитвенные песнопения в исполнении Тины Георгиевской – на греческом, латыни, древнееврейском, арамейском и сирийском, что звучит практически одинаково, – и этнобарабан-дарбука Сергея Кузнецова, лучшая озвучка, которую только можно было придумать для подобного спектакля. И, словно возвращая театр в те времена, когда он был ритуалом религиозных культов, в нём экстатически танцуют и убивающий себя сириец, и Ирод, пытающийся казаться счастливым… танец же Саломеи никаких изысков хореографии из себя не представляет, зато все семь покрывал на месте, а на обнажённое тело актрисы накинуто лишь что-то символическое, прозрачное настолько, что не скрывает, а скорее подчёркивает наготу. Да, Саломея-Кудряшова действительно красива, не полюбоваться грешно, но как персонаж трагедии, к тому же претендующей на почти античную монументальность, она слишком юный, лёгкий и светлый образ. Не Саломея – Джульетта, влюбившаяся с первого взгляда и до умопомрачения, осознающая, что беспрепятственно воссоединиться с любимым можно только после смерти и потому в равной степени готовая как убить, так и быть убитой. Иоканаан-Ганин, пожалуй, на Ромео не тянет, хотя создаётся впечатление, будто Саломее удалось вызвать ответное чувство в суровом пророке – не столько соблазнив телом, сколько подкупив искренней наивностью и невинностью первого любовного порыва, не имеющего ничего общего с грехами её матери, которые он с похвальной осведомлённостью живописует. Зато он оригинален и колоритен: выглядит не как хиппи, по устоявшейся традиции театральных последователей Христа, а как жрец варварского племени, прямолинейный и зловещий, резко противопоставленный теологическим спорам о существовании ангелов. Крупный, мускулистый, с выбритым татуированным черепом и «злодейской» бородкой, благочестивые мысли этот «дикий мужчина» вызывает в самую последнюю очередь, так что выбор Саломеи вполне можно понять. Однако наиболее удачное попадание в образ – это, пожалуй, всё-таки Ирод-Лаптий, вертлявый аристократ с выражением ликующего самодовольства и заискивающего сладострастия в улыбке и глазах, для которого удар палача, обезглавивший Иоканаана и пошатнувший его мнимый авторитет, стал настоящим ударом по жизненному стержню. Иродиада-Зайкова местами была прелестно легкомысленной «ягодкой опять», местами переигрывала, вспоминая, что должна быть истеричкой, но в общем и целом тема супружеского противостояния осталась нераскрытой. Два с половиной часа сценического времени пролетели незаметно, не зацепив психологически, но запомнившись грамотным эстетическим построением, хоть временами и несколько громоздким в своей тихо жужжащей автоматике – всё-таки мистерия и прогресс напоминают коня и трепетную лань в одной упряжке. «Саломея» Виктюка осталась для меня неоспоримой высотой, но версия Яцко однозначно интересна и достойна ознакомления.
Спектакль закончился, я поспешила досматривать выставку, но последний стенд, посвящённый киноролям Чехова, досмотреть не успела – заявилась какая-то тётенька и погнала меня из театра, пригрозив, что сейчас охрана уже будет его закрывать. Покинув ШДИ, я вернулась в метро и через Курскую приехала домой, рецензию писать. Сейчас я даже ещё полна энтузиазма почитать часок перед сном, завтра воскресенье, но определённой культурной программы у меня нет, ибо теоретически надо готовиться к ЕГЭ по литературе, но не представляю себе пока, как это будет происходить. Прощаюсь до свежих новостей)

17.05.2010 Легла я в воскресенье в час, но в понедельник вполне легко встала к первой паре. Опоздала минут на десять, забыв, что когда до Арбатской я еду с мамой, направляющейся к бабушке в больницу, ехать надо с запасом времени, ибо она тормоз. Попала как раз на контрольную по биологии, отказалась от чтения учебника с последующей сдачей темы устно и, еле успев записать вопросы, принялась сочинять ответы: не знала я нифига, и даже подглядывать в тетрадь было влом. Насочиняла я на честный трояк и стала с чистой совестью читать книжку, кою читала и всю последующую пару инглиша, на которой нам просто выдали ключ от кабинета, в котором можно было посидеть. Часть зарубежной истории я проспала, часть – любовалась на грозу: как такового сильного дождя не было, но гром и молния шли одновременно, и последнюю можно было разглядеть всем её искривлённым пульсирующим световым столбом между небом и городским пейзажем. Историчка простила мне отсутствие контурной карты и поставила мне мою законную четвёрку, после чего мы заявились на литературу, где я слушала вполуха читаемые русичкой словеса Ходасевича о Сологубе. И, наконец, я заявилась к нашей классной на дополнительные по алгебре, решила очередной пробный вариант – не поверите, но мне реально доставляет, когда из 12 заданий получается 11. Стоило мне вернуться домой, как гроза добралась по моим следам из центра до моего района, пролилась ливнем стеной, и снова – грохот, вспышки, изумительный аромат сырого воздуха, приятный прозрачный полумрак. Ночью я наконец-то дочитала последние две главы «Красного на красном» и символично посеяла закладку, которую пользовала в этой книжке – перерыла всю комнату, но не нашла.
18.05.2010 Я проснулась рано утром и поехала в лицей, где первой парой вопреки обыкновению шла история, а на истории – второй и последний зачёт в форме ЕГЭ, и если прошлый был по революции, войне и немного после, то теперь охватывался период от Сталина до Перестройки. Тетрадь я сныкать не пыталась – снова всё писала методом угадывания и в части С растеклась мыслию по древу в двух заданиях из трёх, едва успела закончить – пора было перемещаться в соседнюю аудиторию на письменный зачёт по литературе. Первый вопрос занял всю первую половину пары – но оригинален он не был, мы зачёт по нему уже писали: литературные направления Серебряного века – ведь за весь учебный год мы больше ничего, кроме него, не прошли, начали им и им же закончили. Только если раньше мы писали только определения, историю, представителей, то теперь к каждому стилю надо было присобачить по стиху, к нему относящемуся – но всё это не было проблемой. Затем нас разделили по вариантам, и первый вопрос для нашего требовал анализ всех произведений, описывающих сталинский режим. Я вспомнила семерых авторов с названиями произведений, но подробно разбирать каждого заняло бы многие часы и листы, посему каждый удостоился лишь предложения-другого. А вот второй вопрос был гениален: запрашивал ни много ни мало, а всех русских писателей, поднимавших философские вопросы. Охватить всю отечественную прозу от летописцев до современных авторов – это было бы уже не многие листы, а многие тома, и я ничего писать не стала. Дождавшись, пока допишет Ася, я сдала вместе с ней, надеясь, что нас отпустят на обеденной перемене, ибо очень хотелось жрать, но русичка заявила, что будет ещё русский. Она посмотрела мою работу, спросила, почему я не написала третий вопрос, я ответила, и она вернула мне работу; сначала я подумала, что она вообще ничего не проверяла, но в ответе на второй вопрос были пометки красным: она добавила буквы имён для Платонова и Эрдмана (и больше ни для кого) и зачеркнула слово «роман» применительно к «Котловану» (если это и повесть, то сцуко большая!). Видимо, она хотела, чтобы я дописала третий вопрос, но я не стала и собралась спать; Асе она дала работу по русскому и давала потом остальным, кто сдавал работы по литературе, а мне не дала – а я и не настаивала, а, как завещал дедушка Ленин, стала заменять еду сном. Проснулась, сначала даже почувствовала себя сытой и собралась сходить на социологию, где не была в прошлый раз, когда они писали итоговую контрольную, но вскоре снова ощутила адовый голод и решила социологию пробить и пожрать. Так и поступила

11.05.2010 Когда заканчиваешь писать рецензию в четыре ночи, под пение птичек, заводить будильник глупо, поэтому я благополучно забила на лицей и проспала до полудня, когда мама уехала к бабушке в больницу и оставила меня одну страдать ерундой. В её отсутствие произошло два телефонных звонка, прекрасно иллюстрирующих выражение «одна хорошая новость и одна плохая». Хорошая заключалась в звонке из РГГУ, сообщавшем, что я попала в третье место олимпиады по русскому (пруфлинк), то есть, как только получу аттестат, уже стану студентом тамошнего филфака по нужному мне отделению истории театра и кино. Плохая – в звонке от нашей классной, которая поздравила меня с двойкой за пробный ЕГЭ по алгебре и потребовала маму на следующий день к директору, то бишь передо мной открылись широкие перспективы этот самый аттестат не получить. Интересно, напишут ли об этом в какой-нибудь газетёнке? Так и вижу заголовок: «победитель олимпиады учится в ПТУ». Ведь не поверят, подумают, что я из протестных соображений завалилась – чтобы ЕГЭ по алгебре для гуманитариев отменили. Нет, я не шучу, меня действительно не пугают никакие расклады событий, хотя потом наверняка будет мучительно больно за бесцельно проведённые в каком-нибудь кулинарном техникуме молодые годы. Мама вернулась, мы спокойно и трезво (отсутствие в доме бабушки и папы определённо положительно на ней сказывается) обсудили возможность приискать мне репетитора, раз уж она так этого жаждет, потом я пообедала и отправилась в ГИТИС на консультацию к Степановой, набирающей заочный курс. Знакомых заочников было человека четыре, плюс какая-то незнакомая девушка, да я (11 класс) да Марго (10 класс); мы думали, что пройдёт нечто вроде коллективного собеседования, но нас вытурили в соседнюю пустую аудиторию и вызывали на ковёр по одному. Марго не пошла туда вообще, зато поддерживала всех волновавшихся; Аня волновалась больше всех и пошла последней, хотя в ГИТИС пришла первой. Мы по очереди опозорились, кто на чём; Степанова словно услышала о том, как я пожаловалась девчонкам на то, что знаю всё, кроме дат. Начала она с того, как меня зовут (фамилию расслышала с третьего раза), что я делаю на консультации для заочников, что читала, что планирую делать в театре и почему, как к этому относятся родители, потом спросила о самом непонравившемся спектакле; я с грехом пополам вспомнила «Сон Гафта», она начала требовать обоснуя, я не совсем понимала, что именно она от меня хочет, и дело дошло до даты основания «Современника», которую я точно вспомнить не смогла. Мне долго объясняли, почему без знания истории невозможно судить о спектаклях, и отпустили; больше к ней наведываться мне неохота, а консультации Пивоваровой я уже не так боюсь и даже с нетерпением жду, когда она что-нибудь скажет уже о моих рецензиях. Отмучившись, – а все отмучившиеся ждали остальных и каждого спрашивали об успехах переговоров, – мы с Марго и Аней пошли в Дом Книги, где Аня разорилась на антикварное издание Алперса за 800 рублей, а Марго хотела найти какой-то роман, который «теоретически ещё не вышел», забыла название, не смогла позвонить из здания, вышла позвонить на улице, так и не узнала – и в итоге мы посидели и полистали Книгу рекордов Гиннеса за первое полугодие 2010-го. Потом вернулись к метро, расстались, я приехала домой, пострадала ерундой, вышла гулять с Нашим радио почти в десять, немного погуляла – пришла домой спать. А ещё этот вторник памятен тем, что я стала тысячником. Мелочь, а приятно и, как-никак, некая веха в блоггерствовании, нечто, о чём я и не мечтала три с половиной года назад, хотя никогда не гонялась за популярностью. Думаю, стоит поблагодарить всех, кто по тем или иным причинам счёл моё Гнездо интересным для себя, – да, ЖЖшников это тоже касается. По такому случаю, да и потому что Аня Гулицкая напомнила, я завела, как давно собиралась, Formspring - это такая штука, где мне можно подписавшись или анонимно задать любой вопрос, а я честно отвечу, если сочту нужным. И не забывайте, что в эпиграфе ещё много ссылок – например, на Афишу и СтихиРу.)
Далее неинтересно)

Ещё страничка Три сестры в белых ночных рубашках стоят на мосту. Они ещё не раз будут взбегать на него и останавливаться, вглядываясь в бездну зала, словно раздумывая: прыгнуть, не прыгнуть? Вокруг них воет и кружит метель, под ними кружится каруселью, как в водовороте, внешне благоустроенный быт. Его словно затягивает в воронку, незаметно, но неотвратимо – и он будет зримо разрушаться, распадаться в предпоследнем акте, чтобы в последнем никому уже не хотелось возвращаться в дом. Я уже видела двух «Трёх сестёр» - на Покровке и в Мастерской Фоменко, поэтому не удержусь от сравнительного анализа: если у Арцибашева и Фоменко этот быт создавал ощущение уюта, то здесь, в сценографии Зайцева, он неожиданно превратился в ту гибельную бытовуху, которую, должно быть, и подразумевал Чехов. Нет, я не верю в формулировку «среда заела человека», я знаю, что каждый сам виноват в своей жизненной нереализованности – но на спектакле «Современника» я впервые поняла, что в том мире, в котором живут сёстры, жить невыносимо. На Покровке был праздничный семейный стол, у Фоменко – врезавшаяся в память утончённая красота декораций… не хочется употреблять устаревшее и расплывчатое понятие «мещанство», но здесь было именно оно в худшем своём значении. И в первую очередь благодаря Наташе, которая в других театрах терялась, превращалась едва ли не в «четвёртую сестру», а в исполнении Плаксиной была наконец-то резко и остро обрисована воплощением хищнической алчности, пошлости, цинизма, ханжества и лицемерия. Это настоящее чудовище, Тартюф в юбке, улыбчивый, белый и пушистый, но при необходимости восстановить порядок выпускающий когти. Не меньше воротит и от Прозорова (Древнов) в последних актах да Кулыгина (Юшкевич): хоть они искренне никому зла не желают, а только отчаянно убеждают самих себя в своём же благополучии, их монологи в пустоту, не требующие слушателя и никого не слышащие, способны доконать любого. Настолько ярко обрисованными второстепенными персонажами остальные наши две постановки не похвастаются – и нельзя не добавить в их ряды самым первым, самым выпуклым, полнокровным и живым доктора (Узденский), в других спектаклях «отсутствовавшего» начисто. Не поймите яркость как сатиру: о том, что Чехов – не Гоголь и его акварельным краскам чужды жирные мазки, в «Современнике» не забывают, хотя обращаются с пьесой без ностальгии по эпохе «вишнёвых садов», чем грешат режиссёры-классики. Да и навязчивый призыв «трудиться» встречен не с сочувствием, а со здоровой иронией – каждый раз этот глагол из уст никогда не работавшего Тузенбаха (Стебунов) вызывает смех публики. В отличие от обаятельнейшего барона из «фоменок», он инфантилен и наивен, действительно нелеп, его действительно непросто было бы полюбить – и это не плюс и не минус, это просто органичная часть общей мелодии спектакля. Теперь о камертоне – о сёстрах: если у Фоменко сёстры были слишком похожи друг на друга, то питомицы Волчек близки к великолепным сёстрам Арцибашева по психологической тонкости, искренности и самоотдачи в игре. Их слезам безусловно веришь, так что трагизм в этой трагедии наличествует… но – вот вам ложка дёгтя в бочку мёда: его маловато. Прощание Маши (Бабенко) с Вершининым (Ветров), реакция на известие о гибели Тузенбаха – сцены, исполненные на Покровке и у Фоменко с должной пронзительностью и при этом лаконичностью – в «Современнике» слишком прямолинейны и оттого холодноваты. Не удался и Солёный – Смольянинов играет его в привычной «быдловатой» манере, сильно сужая его образ, который у Фоменко, опять-таки, был не лишён лирического налёта. Однако я по-прежнему не выношу окончательного вердикта, какой из трёх спектаклей лучше, какой хуже: пожалуй, каждый по-своему хорош, все вместе они складываются в некую относительно цельную картину. А чеховский текст, хоть и почти уже заученный наизусть, в любом случае приятно слышать.
Три часа спектакля пролетели незаметно, я пошагала по бульвару обратно к метро, и вот я дома. Прощаюсь до завтра, до новой рецензии)

Пара страничек дыбра «Приглашение на казнь» - мой любимый из романов Набокова, и при этом один из наиболее малоизвестных. Фантастическая антиутопия, мир, населённый гротескными персонажами, живыми пародиями, бездушными куклами, способными не на человеческие чувства, а только на эмоции – в частности, предельное веселье. Эти клоуны могли бы быть смешными, если бы они были в меньшинстве – однако их ужимки не веселят, а пугают, потому что шуты правят бал, в их власти – единственный не похожий на них человек. Его зовут Цинциннат, и он приговорён к смертной казни за самое страшное преступление – непрозрачность, то бишь – индивидуальность, мыслящую и творческую личность, чьё существование всерьёз угрожает морально выродившемуся обществу. Своего героя, ожидающего смерти среди шабаша уродов, не понимающих его и безразличных к нему, великолепный актёр Евгений Редько играет натянутыми нервами наизнанку, в постоянном предельном напряжении, настолько убедительно и достоверно, что ему веришь с первой секунды и до последней, какой бы сложной для исполнения ни была эта роль. Наблюдая за длящимися день за днём страданиями Цинцинната в камере, понимаешь, что самая страшная пытка – не холодная рассудочная жестокость, а навязчивая доброжелательность тех, для кого казнь – увлекательное и «поучительное» зрелище, не более чем удовольствие, яркое шоу. Содрогаешься от омерзения, узнавая в них повадки некоторых встречаемых в жизни индивидов, которых так и тянет задушить за приклеенную к лицу с пустыми глазами карнегианскую улыбку. Но на эшафот должны взойти двое – не только Жертва, но и Палач, персонифицированная Смерть – месье Пьер. Смерть всегда любит того, кто становится её избранником, хоть умирать от любящей руки ничуть не лучше, чем от ненавидящей – а Пьер к тому же пытается обманом добиться взаимности. В роли Пьера ещё один талантливый мастер, Пётр Красилов, на глазах превращается из жалкого и нелепого болтуна, которого невозможно принимать всерьёз, в величественную инфернальную фигуру, властителя свиты заискивающих перед ним марионеток. Меняется не только костюм – меняются пластика, голос, жесты: только что Палач был лицемерно слаб, податлив и мягок, и вот он уже всесилен, твёрд и горд своим положением кумира. Однако рука не поднимается обвинить в подлости любящего убийцу: он гораздо симпатичней и, в конечном итоге, искренней, нежели жена и мать Цинцинната, попытки которых проявить свои рудиментарные привязанности выражаются перверсированно, истерически. Жизнь и Смерть, Жертва и Палач будут обручены, закрепляя вечный союз Бытия и Небытия… но, поднимаясь на эшафот, супруги скинут белый и чёрный костюмы, оказавшись в нарядах двух старинных антагонистов дель арте – Пьеро и Арлекина. Ведь мир – это театр, и когда спектакль оканчивается, актёр-человек сходит со сцены, а маски, за которыми нет ничего, остаются лежать забытым хламом. Так и Цинциннату, чтобы выжить, приходится осознать себя человеком, абсолютно свободным, окончательно прозревшим – и рушится вокруг него от простой и бесконечно сложной истины: «Аз есмь!» бутафорский, иллюзорный кукольный театр абсурда, открывая для него подлинную, реальную жизнь, от которой он не желал отказаться, которую невозможно уничтожить. Это – жизнь не материальная, а духовная, жизнь вечная, в которой нет места смерти, ведь смерть – это всего лишь отсутствие жизни. Необычайно мощной метафорой Набоков напоминает нам о том, что грань между человеком и манекеном тоньше и незаметней, чем рампа, отделяющая зрительный зал от представления, в котором всё – понарошку, и предостерегает от перехода через эту грань – от духовной гибели, от потери лица, которое так просто и заманчиво заменить улыбчивой личиной, вовлечённой в бессмысленную игру. И пусть цена за право быть самим собой – одиночество, отторжение, лишения, боль и страх, та необходимая инициация, о которой я писала в рецензиях уже не раз. А исполнена эта метафора создателями постановки с изысканным вкусом, без прямолинейного социально-политического пафоса и елейного морализаторства: маскарад выпуклых, полнокровных образов в выразительных костюмах и гриме, безупречная игра светотени, замечательная музыка создают «Казни» незабываемую атмосферу по-гофмановски макабрической и по-уайльдовски эстетичной сказки. Отдельные сцены хочется описывать в мельчайших подробностях – но это заняло бы слишком много времени и места, поэтому отмечу лишь один, наиболее сильный предфинальный момент, когда зримая волна воздуха и пыли от упавшего к ногам героев эшафота метнулась в зал, заставив публику вздрогнуть и до самого конца нервно хихикать, словно люди действительно ждали, когда отрубленная голова Цинцинната скатится по наклонному помосту им навстречу. В общем – это надо увидеть, услышать прекрасный набоковский текст, прочувствовать, продумать – пережить очередной экзистенциальный катарсис.
Без малого три часа пролетели на одном дыхании, я вышла из театра, приехала домой, и теперь вот умудрилась катать рецензию до половины четвёртого утра. Завтра можно будет отоспаться, а вечером – с новыми силами в театр. Ждите свежих новостей)

До У обитающей в коттедже на отшибе немолодой супружеской пары немного радостей: муж работает, жена сидит дома, вместе они смотрят порнуху без звука и делают детей под музыку в наушниках, а потом этих детей воспитывают – по тому же принципу, по которому кинологи в питомнике дрессируют их собаку. Он таков: из живого существа, как из глины, можно вылепить что угодно, если задать требуемую модель поведения. Пока из доберманов лепят охранников или бойцов, родители лепят «идеальных людей» из безымянных двух сестёр и брата: они занимаются спортом и творчеством, изучают науки и работают по дому, учатся ориентироваться с завязанными глазами и задерживать дыхание под водой, а за успехи получают наклейки. И всё бы хорошо, если бы не одно но: во избежание «дурного влияния» социума девушки и юноша с самого рождения не выходят за пределы участка и не получают никаких сведений из внешнего мира. Они дожили до совершеннолетия, будучи уверенными, что «телефон» - это солонка, «море» - это кресло, «экскурсия» - это покрытие для пола, и что за забором для них слишком опасно, потому что там водятся страшные звери – кошки, растерзавшие второго брата, когда-то сбежавшего из дома. За забор может выходить только отец и только в автомобиле, оттуда он привозит продукты, предварительно срезая этикетки. Дети же усвоили: им можно будет покидать сад, когда у них выпадет коренной клык и вырастет новый – они не знают, что этого никогда не случится. Но настоящая жизнь находит лазейку к пленникам этого ада, подчинённого строгим правилам, через Кристину – охранницу с завода отца, которой он платит за секс с его сыном и за молчание о происходящем. Совратив старшую из сестёр, она даёт ей видеокассеты – «Роки», «Челюсти» и «Танец-вспышку»… мир, показанный в них, жесток, но он оказывается притягательнее и интереснее того, в котором девушка вынуждена была существовать всю жизнь. А значит, если клык не может выпасть сам – его необходимо выбить. В финале весь тот абсурд, за внешне неторопливым и внутренне напряжённым течением которого зритель наблюдал час и сорок минут, оборачивается развёрнутой метафорой с открытой развязкой – аллегорией взросления, инициации, любого освобождения вообще. Любая система, чем более благие цели она призвана преследовать, тем более насильственна по отношению к личности, будь то семья или общество; жизнь внутри системы, какой бы тяжёлой она ни была, кажется более безопасной, нежели вне её, и не каждому дано вырваться из клетки, перерезать пуповину, что всегда неизбежно сопряжено с болью, потерей, жертвой. Но авторы фильма с максимальной убедительностью показывают, гиперболизируя всем знакомые подавляющие факторы, насколько противоестественна, унизительна и губительна жизнь в системе – кажется, нечто похожее хотел сказать Ханеке в своей «Белой ленте», посыла которой я раньше не понимала, но ему не хватило выразительных средств. Здесь же бьёт напрямую по мозгам самый выпуклый из жанров – сюрреализм, но сюрреализм не сказочный, переносящий на экран фантазии режиссёра, а реальный для персонажей фильма, заменяющий им ту реальность, которая окружает нас, и от этого степень воздействия удваивается. Благодаря замечательной актёрской игре эти персонажи создают иллюзию документальной съёмки – не остаётся сомнений в том, что психика молодых людей, выросших в изоляции, серьёзно перверсирована, что они вряд ли когда-нибудь смогут общаться с обычными людьми и, скорее всего, окончат свои дни в психбольнице. Тяжёлое, в смысле качественно нагнетаемого и разрешаемого саспенса, зрелище – хотя фильм сам по себе, по крайней мере для меня, не столь страшен, как его малюют, а с точки зрения операторской техники даже красив, и посмотреть его, не рискуя заработать заикание, вполне можно (кого сейчас удивишь рукоприкладством, малой кровью и умеренным сексом?) – и однозначно нужно. Нужно – потому что «Клык» надолго оставляет осадок в мозгу и в душе, тот «отходняк», неизбежно заставляющий задуматься о мотивациях, движущих всеми героями, как об искажённых и извращённых отражениях бытовых мотиваций каждого из нас, и ценить свою личную свободу и стремиться к ещё большей.
После

Before В итоге кое-как по другим кабинетам нас рассовали, нашему классу достался кабинет английского, который мы и заняли практически полностью своим контингентом; долго и упорно нам приносили задания по листочку, а аудирования нам не полагалось вообще. С грамматикой, весьма непростым текстом с вопросами к нему, с письмом на любимую тему экологии (лимит слов я явно превысила в два раза, ага) и эссе на тему фолк-музыки (также без проблем) я управилась часа за два и поехала на Арбатскую… и Художественный меня обломал: продолжительность «Жажды» оказалась не 2.05, а все 2.15 минут, так что после просмотра я на курсы всяко опоздала бы – пришлось забить. Впрочем, планы пообедать, то бишь, точнее, посидеть за чашкой чая, это не отменяло – мне требовалось закончить стих, пока тема меня ещё держит. Я дошла до ближайшего Кофе Хаоса, села в кресло у окна и заказала пуэр; если вчера мне принесли его в прессе, куда вместилось две чашки, то сегодня за ту же цену это был чайник, из которого таких чашек вылилось ровнёхонько три. Я повернулась к залу спиной, а к окну лицом, поставив чашку и положив блокнот на подоконник, наблюдая за проходящими по Арбату людьми; на сей раз вдохновение отказало мне в содействии, и до трёх часов мне удалось, осилив свой чай, вымучить только два первых куплета (следующим же постом завтра выложу стих на ваш суд). Есть же я поехала домой – то бишь приехала, поела, пострадала ерундой, с изначальным опозданием минут в 15 выскочила из дому, однако с маршруткой мне повезло, и я вовремя вернулась на Арбатскую и добежала до ГИТИСа вовремя, Пивоварову даже ещё и дожидаться пришлось. Сегодняшняя лекция была о становлении режиссёрского театра уже в России – о Станиславском и Немировиче, Мейерхольде и Чехове, Таирове и прочих понемножку; Пивоварова напомнила, чтобы мы приносили рецензии, так что надо будет на следующий раз их не забыть. После курсов я, как и вчера, распрощалась с народом и пошагала пешком по Арбату; Смоленская была уже близко, как вдруг я увидела что-то новенькое на Арбате – маленькие акварели, и подошла посмотреть. Они оказались творениями славного художника Спартака, и акварель с парусником, озаглавленная (пунктуация авторская): «А он мятежный просит бури», сразу мне понравилась; выяснив, что стоит счастье 250 рублей всего, я незамедлительно собралась купить картинку, но Спартак предложил мне посмотреть остальные работы, не уместившиеся на стенде, и стал выкладывать их из сумки на столик. Все они были классными, и всё же парусник был вне конкуренции; Спартак закопался в поисках рамки, и тут на меня упали первые капли дождя. Спартак джентльменски предложил было мне зонт, но я поспешила заверить, что дождь мне, наоборот, в кайф, и грешно будет пропускать такое удовольствие – так что надо будет пройтись обратно по Арбату. Едва я успела достать деньги, как над нашими головами разверзлись хляби небесные, и на нас обрушился самый настоящий летний ливень. Если картины на стенде были защищены зонтом, то те, что были выложены на столик, пришлось торопливо в четыре руки скидывать обратно в сумку, под этот стол поставленную; всё бы хорошо, но неожиданно мощный порыв ветра оторвал зонт от стенда и понёс вдаль. Спартак рванул за ним, мне пришлось кидать в сумку ещё и картины со стенда; вернувшись, он вручил зонт мне, докидал оставшиеся картины, и мы приготовились наконец совершить бартер денег на картину – под зонтом, чтобы её не замочить, а сразу убрать в торбу. Однако зонт оказался уже не нужен: именно к этому моменту ливень прекратился так же неожиданно, как и начался, оставив только лёгкую морось, и под ней я, с картинкой в торбе, двинулась от Смоленской к Арбатской. Видимо, разгулом стихии акварель со штормовым названием отметила смену владельца: просил бури – и допросился. Не забыть, что я осталась должна Спартаку полтос ввиду отсутствия у него сдачи… Итак, от Арбатской я доехала до дома, мокрая и счастливая, поставила парусник на полку, поздравила отца с днём рождения, подарив купленную вчера перед курсами в арбатском переходе свинью (а что я ещё могу дарить членам своей семьи?)) из солёного теста с надписью «давай нахрюкаемся». Завтра буду, видимо, после школы заниматься уроками, а «Клык» придётся смотреть в пятницу. Прощаюсь до свежих новостей)

05.04.2010 Весна – благословенная пора, когда темнеет всё позже, теплеет всё больше, и проводить время дома хочется всё меньше, сколько бы здравый смысл ни орал о куче наиважнейших дел, там меня подстерегающих. Вот и посты из-за этого пишутся, начиная с вечера среды, посему что заставило меня прогулять в понедельник первую пару биологии, я уже и не вспомню, а вот на английский я, кажется, честно припёрлась. Историчка, про которую нам сказали, что она «задержится», не появилась вовсе в течение всей пары, и мы небольшим составом торчали в кабинете; я пыталась читать вслух Асин конспект по истории и свой томик Маркова, затем мы с Асей изрисовали доску уже ставшими классическими персонажами, включающими ежака Павсания и диакона Павсикакия с лопатой, что порадовало пришедшего на следующую пару препода. Мы же отправились на литературу, где сдали русичке, вообще об этом не предупреждённой, два решённых нами дома пробных ЕГЭ – я сделала всё, кроме сочинения, Настёна – только часть Б. Опосля написания конспекта мы были свободны, и я отправилась домой делать частично алгебру на среду, частично историю на вторник, причём «частично» - ключевое слово.
06.04.2010 Как меня угораздило проспать первую половину пары литературы, я уже и не вспомню, однако на второй русичка притащила нас в бывший буфет смотреть фильм «Прогулки с Бродским», и мне удалось под монотонную декламацию сего замечательного поэта собственных стихов списать у Аси ещё одну небольшую часть снова скопившихся у меня долгов по истории. Но Бог услышал мои молитвы: историчка не только не вспоминала про проверку старой домашки, но даже и новой не задала. Затем был русский, который я бездарно проспала, и социология, на которой мы писали контру по религии; обедать в монастырской трапезной мне не захотелось (нет, контра по религии не при чём), и я натощак отправилась гулять. А именно – доехала до Чеховской и пошагала по бульварам, с заходом в книжный на Никитском, до Арбатской, где купила в палатке за 30 рублей новый шнурок, на котором будет болтаться мой молот Тора, взамен старого, незадолго до этого окончательно порвавшегося. В ГИТИСе я была рано, постояла с народом на свежепрокуренном воздухе, потом мы собрались в аудитории, а преподша, проректор Кочетова, опаздывала, и к нам запинали Борташевича. По просьбе публики он немного рассказал об испанской драме эпохи Ренессанса, а появившаяся Кочетова продолжила про театр классицизма и Просвещения. Закончила она ввиду своего опоздания позже обычного, а я ещё и увязалась с Соней в Дом книги – ей нужно было купить подарочную коробку для самопального торта. Оставив её на первом этаже, в канцтоварах, я поднялась на второй этаж, побродила немного, поприценялась… спустилась, обежала весь отдел по нескольку раз, Сони не нашла и решила, чтобы не разминуться, остаться отсвечивать на самом видном месте. Она появилась спустя минут десять – пропадала, как выяснилось, в детском отделе, где паковали подарки, но для тортов ничего не могли предложить. Когда мы разъехались и я прибыла на Молодёгу, к остановке вскоре подъехала новая маршрутка, на которой мне ещё не доводилось ездить; она уже тронулась, когда сволочь водитель объявил, что это не маршрутка, а автобус, поэтому билет стоит не 15, а 28 рублей, и останавливается он только на остановках – пришлось раскошеливаться, а потом ещё и от остановки до дома переть. Дома я не успела выбраться в интернет и умудрилась читать до 1.45 ночи.
07.04.2010 Будильник был честно заведён на первую пару информатики, на которой я сто лет не была, но встать в такую рань, естественно, не получилось, и пошла я на вторую пару – на английский… и оказалась в течение всей её первой половины тет-а-тет с англичанкой: остальных в честь, видимо, пресловутого Дня здоровья утащили в цирк. Я, конечно, будь в школе, в цирк бы всё равно не пошла, но им стоило хотя бы предупредить заранее – тогда я с чистой совестью пробила бы и английский. На второй половине пары нас было уже двое, на геометрии – шестеро, к алгебре подтянулось ещё несколько человек, и мы снова писали проверочную. Сделав всё, что было в моих силах, я без особой надежды отправилась в Шоколадницу – и точно, постное меню там закончилось вместе с постом, посему пришлось ограничиться большой порцией американо за прочтением халявного журнала в качестве обеда. Задерживаться я не стала – меня ждали велкие дела

Moar 31.03.2010 Я заводила будильник с героическим намерением прийти на информатику, поутру поняла, что не выспалась, завела с расчётом на английский, в конце концов забила и на английский и поехала к геометрии. В предбаннике напротив охраны я приметила одиноко маячащую Асю: она с утра ездила в лицей записаться таки на олимпиады, приехала ко второй половине английского, выяснила, что английского не было, и теперь ждёт, пока вернутся расползшиеся люди, чтобы нам открыли раздевалку. Но народ возвращаться не спешил, а открывать раздевалку нам не собирались – пришлось снять куртку, переобуться на втором этаже и подняться со всеми манатками на геометрию. Пока нас было человека четыре, математичка объяснила нам пару задач, а когда подвалили остальные – дала контрольную, состоящую из двух аналогичных; не без помощи Аси, у которой с устным счётом было куда лучше, я благополучно их осилила, сверяясь с тетрадью. А вот на алгебре было хуже: очередная проверочная оказалась нерешаемой без калькулятора, и я снова сдала фактически чистый лист, что грозит мне неизбежными переписываниями по новой. После школы я заявилась в местную Шоколадницу, осилила порцию постной гречки с грибами и среднюю чашку крепчайшего эспрессо, причём так быстро, что когда я расплатилась, была ещё только половина четвёртого. Чтобы как-то убить полтора часа свободного времени, я доехала одну остановку до Чеховской, прошла по всем необходимым переходам, изначально намереваясь зарулить к театру Станиславского на Тверской и посмотреть, как там дела (позже мне сообщили, что горели только подсобные помещения и завтра в Стасике как обычно пройдёт спектакль), но потом почему-то решила, что не успею, и пошла по бульварам. Тверской я прошла к четырём часам, и, чтобы скоротать время, зашла в книжный магазин на Никитском, побродила по нему, полистала книжки, поприценивалась. Однако в ГИТИСе я всё равно оказалась всего-навсего в 15 минут пятого – первой ласточкой, уселась читать халявную газету из Шоколадницы и к началу лекции успела прочитать её всю. А лекция у нас была по новому предмету – театральной критике – с новой преподшей, причём скорее не лекция, а семинар: она задавала нам кажущиеся простыми вопросы вроде «кто такой художник? Кто в театре главнее? Что такое эпос, лирика, драма?» и прочая, заставляя высказаться каждого по очереди и затем озвучивая собственное мнение. Теперь мне пора спать, чтобы завтра встать пораньше, заехать в лицей и тоже записаться на олимпиаду, а затем, пробивая все пары нафиг, отправиться на выставку авторских игрушек Moscow Fair в первый день её проведения. Ждите с обстоятельным отчётом!)

14.03.2010 К воскресенью ничего из пропущенного на восьмомарт в репертуаре Художественного кинотеатра уже не осталось, поэтому с утра я немного посписывала с Аси историю, а после обеда вышла из дому с Нашим радио в ушах и прокатилась на любимой сороковой маршрутке до парка Победы. Там снова строили какую-то сцену, было солнечно, ветрено и немноголюдно, и я сомнамбулически побродила по аллеям мимо серых пейзажей под музыку. Вернувшись, я закончила с историей, а на сочинение забила до поры до времени.
15.03.2010 Я честно пришла на первую пару биологии и написала самостоятельную, на треть списав со своих конспектов, на треть – с Машиных и на треть – сочинив. И на последнюю пару литературы я пришла тоже, где нас было всего семеро смелых, считая формальное присутствие двоих перманентно играющих в карты пацанов, причём семеро не написавших сочинение – зато я сдала преподше эссе по русскому. Сочинение же пришлось вымучивать по прибытии домой, узнав список необходимых рассказов Зощенко в школе у Лины.
16.03.2010 На литературе я оказалась единственной сдавшей сочинение – хоть и не хотелось подставлять народ, но получить лишнюю двойку, запоровшую бы мне полугодовую четвёрку, не хотелось ещё больше. Историчка, слава Императору, не поинтересовалась ни моими долгами, выполненными мною лишь частично, ни контрольной, пропущенной мною в прошлый четверг. Русичка огласила результаты пробного ЕГЭ по русскому – у меня пятёрка с запасом, А-часть сделана без ошибок, одна ошибка закралась в Б-часть (чёртовы частицы), и за эссе с меня по традиции сняли баллы за отсутствие аргументации и членения на абзацы. Поскольку курсы были в тот день с шести и я собиралась успеть заехать домой пообедать, я решила пробить социологию и подговорила Асю составить мне компанию. Как обычно, без приключений это не обошлось – но лучше Аси об этом никто не напишет:

Что надо сделать, когда ты стоишь в раздевалке, уже надев куртку и собираясь смыться с последней пары, и тут из коридора рядом доносится голос именно той преподавательницы, чью пару ты намереваешься пробить, голос приближается, и ты понимаешь, что пересечения не избежать, т.к. она уже появляется из-за угла?
Правильно, сурово и бескомпромиссно засунуть голову в рюкзак, стоящий на подоконнике. © anxoma

Подъехав в ГИТИС за добрые полчаса, я еле уговорила ещё незнакомого мне охранника меня пропустить, потому что у меня не было при себе никаких удостоверяющих личность документов, выяснила у народа, где находится здание ректората с издательством на втором этаже, и отправилась туда – однако оно было уже закрыто. К началу лекции людей собралось почти в два раза больше, нежели в прошлый раз – появилось много новеньких; немудрено: занятие по истории зарубежного театра проводил маэстро Борташевич. Он начал с краткого экскурса в историю русского театроведения в области зарубежного театра и через вдохновенный рассказ о посещении фестиваля античного театра в театре на Эпидавре, сохранившемся с IV в. До н.э., перешёл к лекции о древнегреческих драматургах, закончившейся подробным пересказом «Царя Эдипа». В перерыве я отправилась ловить нашу преподшу по истории русского театра, поймала и вручила ей свою распечатанную рецензию на «Маскарад», подписав её на имя А.Ю. Карась – позже выяснилось, что я со своей камчатки на первых занятиях что-то перепутала и она нифига не Карась, но это не так уж важно. Дома я была к десяти и ввиду скопившихся за день дел спать легла заполночь, алгебры не сделав – благо, без последствий. Moar

09.03.2010 Несмотря на все восьмомартовские приключения, я умудрилась вовремя лечь спать, вроде бы как даже выспаться и открыть новую учебную неделю, нихрена из уроков не сделав за праздничные дни. На литературе мы окончательно выбесили русичку – лекцию о Зощенко и Бабеле, похоже, записывала только я, слева от меня народ лихорадочно списывал друг с друга историю, справа пинали балду, и очередного эссе по очередному рассказу Набокова снова никто не написал. В итоге она поставила всем в журнал по две двойки за два последних заданных эссе и заявила, что если мы и к четвергу ничего не напишем, она будет просить в деканате о прекращении занятий с нами. Самое интересное то, что я к четвергу ничего не написала бы уж точно, как бы ни хотела, потому что по вторникам и средам у меня курсы, возвращаюсь я поздно и не успеваю всерьёз чем-то заняться. Историчка моих долгов мне не припоминала, что, впрочем, не помешало им удвоиться, причём тоже к четвергу и с тем же успехом. Из-за курсов, чтобы скоротать время до пяти, пришлось тащиться на последнюю пару социологии, потом купить в монастырской трапезной на обед пирожок с горохом, оказавшийся на сей раз отвратным на вкус, доехать до Смоленки, пешком под лёгким снежком пройтись по Арбату и всё равно прибыть в ГИТИС за 20 минут. Отметилась у охранника, нашла с задней стороны здания большую белую лестницу в крошечный закуток театроведческого факультета, познакомилась ещё с пятком девчонок, одна из которых была из того же лицея, что и я, только из другой школы. Занесли договора в деканат, разделись в прихожей – гардероба не было, скромно скучились там, пока нас не пригласили в небольшую, на театральное помещение похожую аудиторию с каменными стенами и белыми сводчатыми потолками, создающими классную акустику. Она уже была полна народу, мы повесили манатки на вешалки, заняли камчатку, стали ждать, время от времени переговариваясь, пока не пришла наша преподша по истории русского театра, действующий критик с фамилией Карась. Лекции не было – она просто поговорила с нами о профессиональных тонкостях (некоторые записывали, я просто молча соглашалась, удивляясь тому, как идентичны высказанные ею идеи тем, которые успели сложиться у меня при прочтении различной критики), поспрашивала о последних посмотренных спектаклях и любимых режиссёрах, в перерыве вышла покурить, а я успела съесть свой йогурт. В целом и Карась, и народ (девушки самые разные – 11-классницы вроде меня, уже пропустившие год и вернувшиеся на вторую попытку абитуры, пара студенток других ВУЗов, одна 10-классница) произвели на меня самое приятное впечатление – я всегда отдыхаю душой, получая возможность пообщаться на знакомые и интересные мне темы, как и на парах зарубежной литературы в школе. После занятия мы шли к метро тем же составом, каким перезнакомились перед его началом, и разъехались по разным сторонам; читая Станиславского, я приехала домой, выгуляла собаку, когда села обедать – уже новости по телеку закончились. Ночью я читала, не знаю, сколь долго, но вроде худо-бедно выспалась.
10.03.2010 В школу я сегодня ехала к девяти писать пробный ЕГЭ по русскому, опоздала минут на 20, но ничего ещё не началось, пришлось ждать, пока распечатают все бланки и задания. Сложными они мне не показались, тема эссе по тексту Быкова тоже была благодатной, и я в своё удовольствие растеклась мыслью по древу, хотя, как обычно, без аргументов. Закончив, я успела приехать домой, пообедать и снова отправиться на курсы; из-за простоев метро опоздала на 10 минут, но ничего особенного не пропустила. Первую половину занятия всё та же Карась распространялась об экзаменационных темах, на второй прочитала лекцию по драматургии Пушкина, насоветовала книжек, которые нам неплохо будет купить в следующий раз в издательстве ГИТИСа. А следующий этот раз будет аж в шесть вечера, что, впрочем, меня не остановит, а вот что всё-таки делать с завтрашним днём, дабы не схлопотать двойку-другую, я не знаю – может, прогуляю, может, частично, может, забью на всё, появлюсь и честно оправдаюсь. С вами же покуда прощаюсь - очевидно, уже до выходных.)

More «Король Лир» - пожалуй, самая мрачная и тяжёлая из всей «обоймы» шекспировских трагедий. История мирового театра знала множество самых разных Лиров, становившихся отражениями эпохи: то нарочито величественных, то простых, даже простодушных. Лир в исполнении Райкина к классическим «типажам» отношения не имеет никакого: это лишённый всяческой героики и претензий на святость старичок, постепенно скатывающийся во всё более глубокий маразм, очень убедительно и подробно выписанный клинический случай. Раскручивающаяся губительная воронка бед, эпицентром которой он становится, проистекает от его неприспособленности к жизни, чем-то роднящей его с чеховским дядей Ваней – не даром дядюшкой называет его Шут, в спектакле превратившийся в девушку и тем ещё больше усиливший это сходство. Прожив много лет, этот Лир так и не понял, что пригрел на груди двух змей, и легкомысленно отдал им власть – о последующей череде ужасающих предательств, интриг, убийств мы все знаем. Но неожиданно на их фоне сошедший с ума Лир и притворяющийся юродивым Эдгар начинают выглядеть самыми трезвомыслящими людьми среди безумцев, потерявших человеческий облик и способных только на бессмысленную и беспощадную кровавую грызню. Воистину: «в мире, стоящем вверх дном, постарайся добраться до дна» (цитирую Наумова)! Спасение от безраздельного царства зла видится не в добре, любви и преданности, как может показаться по прочтении пьесы, а в уходе, отказе от него, тотальном и зеркальном противопоставлении себя ему, например – впадении в детство. Ребёнок – Лир, ребёнок – Шут, ребёнок – Эдгар, ребёнок – Глостер бредут по старушке Англии, не желая взрослеть, как позже будут бороздить берега Миссисипи Том Сойер и Гекльберри Финн. Такая трактовка – просто гиперболизированный гимн всем фрикам… а не чувствовал ли Шекспир и себя таким же – недаром и Гамлет защищается от внешней среды абсурдными высказываниями, мнимым помешательством?.. Но вернёмся к спектаклю – зрелищу, распадающемуся на отдельные яркие эпизоды, по-модернистски изящно и выпукло прорисованные, впечатляющие не столько психологическим накалом, сколько мощными всплесками чистой энергии то ледяной рассудочной жестокости, то жаркой первобытной страсти – необузданной, разрушительной и откровенной на грани с похотью. Эрос и Танатос, вечные спутники, выражены контрастным сочетанием красного и чёрного цветов в драпировках, укутывающих сцену, словно заливая её кровью; Лир, Эдгар и Корделия – светлые пятна на этом фоне, словно позаимствованном с полотен Гойи. Костюмы и декорации за пространственно-временным контекстом не гонятся, а призваны передать атмосферу крайней разрухи – обнищавший король расхаживает в одних мешковатых трусах-семейниках, на сцене скромно выстраиваются деревянные помосты и три обшарпанных пианино, вызывающие ассоциацию с обстановкой заброшенного театра. Музыка – преимущественно громкая, вступающая в наиболее драматические моменты; особенно удачная, на мой взгляд, находка в озвучке – общеизвестная «цирковая тема», всегда казавшаяся мне самым пугающим мотивом: от него так и отдаёт неумолимым приближением какой-то неизвестной демонической силы. Почерк актёрской игры – столь свойственный Сатирикону экспрессивный, почти агрессивный гротеск: когда у Лира заканчиваются проклятия, начинаются припадки; превращение Эдгара в нищего – агония отчаяния с вываливанием в клейстере и газетных обрывках; Глостера пытают с весёлым энтузиазмом все оказавшиеся поблизости; Лир душит Шута в объятиях насмерть; поединок Эдгара и Освальда перетекает в детскую потасовку, итогом которой всё равно будет труп. Множество метафор, которых значительно больше в технической стороне исполнения, нежели в звучащем тексте из переводов Пастернака, Дружинина и Кетчера вперемешку. И особенно сильный аккорд – финал, не описанный только ленивым критиком, то бишь мной, ибо и без меня хватает спойлеров. Кабы столько же лирического драматизма было во всём спектакле… но нет – приходится довольствоваться чередой качественных, красивых аттракционов. Впрочем, смотреть на них – если отбросить снобистское «надоели эти авангардные постановки!» - интересно. А значит, смотреть – нужно.
Аплодисменты стоя, очередь в гардероб, поданная к крыльцу маршрутка. Обещает довезти за 25 деревянных до метро без остановок – и довозит с ветерком по освободившимся дорогам за какие-то минут пять. От родной Молодёжной до дома в этакую-то поздноту, когда общественный транспорт уже особо не ходит, шла пешком под полной луной, периодически скрывающейся за облаками, но выдающей своё присутствие белёсым пятном среди серо-чёрнозвёздного неба. Теперь я заканчиваю рецензию, а завтра надо бы сходить на «Милые кости», а ещё Пикассо в Пушкинку уже привезли, а там и март не за горами с премьерой «Алисы» и восьмомартовскими визитами в театры… В общем, прощаюсь до свежих рецензий.)

Сегодня я поимела совесть и поехала в школу на ОБЖ, прослышав давеча о какой-то намечающейся контрольной, а заодно потащила с собой маму, которая была приглашена к завучу. Контрольная, естественно, не состоялась, поскольку нас снова было четыре человека на уроке и мы тупо трепались с учителем вместе на разные темы за жизнь. Затем была физика, и на ней контрольная уже состоялась – хоть вчера вечером, собирая портфель, я и осознала, что законспектировала ещё не все некогда пропущенные темы, имевшееся в тетради я благополучно скатала и могу рассчитывать на свой законный трояк. И даже на ИОК я пошла, где не была с октября – там мы мирно посидели вчетвером и послушали про архитектуру XVII века. Домой мы с мамой вернулись практически одновременно, поскольку она ещё заезжала в книжный купить мне по собственной инициативе книжку по алгебре; выяснилось, что её свидание с завучем прошло вполне благополучно, их, таких родителей потенциальных двоечников, было там много, и их пугали тем, что проходной балл ЕГЭ могут поднять с наших 5-6 баллов до 7. Дома пообедав, я вскоре пораньше вышла из дому, чтобы под потрясающей метелью пройтись пешком до метро, на коем я поехала до Чеховской, сориентировалась в переходах и рано пришла в театр Станиславского. В тёплом холле почитав минут двадцать, я вошла, как только впустили, приобрела программку, посмотрела на гардероб партера, да и отправилась в гардероб бельэтажа – на случай, если в партере приткнуться не удастся, ибо моё законное место в бельэтаже и было. С первым звонком я это место пропалила, убедилась, что ничего оттуда не увижу, спустилась в партер и приткнулась там ряду эдак в пятом, к среднему проходу поближе, где и осталась – в зале оказалось немало свободных мест. Но при этом смотрела я премьеру сезона – «39 ступеней».
История спектакля длинна – тянется уже почти целый век и, к сожалению, по пути упрощения, а не совершенствования: на потребу публике напряжённость и психологизм постепенно сдавали позиции в пользу голого развлечения. В 1915 году Джон Бакан написал на злобу дня приключенческий шпионский роман, в 1935-м Альфред Хичкок снял свой известный романтический триллер, сохранив от оригинала только название, имена героев и завязку сюжета. В середине 90-х фильм получил комедийную сценическую версию с лёгкой руки Саймона Корбла и Нобби Даймона, в 2005-м эту идею подхватил Патрик Барлоу и адаптировал его под пародийное шоу в духе Monty Python. При этом сохранились все ключевые сцены фильма, ставшие классикой и безошибочно узнаваемые несмотря на то, что при всём развитии спецэффектов перетащить на подмостки, например, стадо овец не представляется возможным. С тех пор это шоу не ставил только ленивый британский театр, прославилось оно в Вест-Энде, докатилось до Бродвея, а теперь – и до Москвы. Основная фишка зрелища – перевоплощения: помимо главного героя в спектакле участвуют ещё только три человека, одна женщина и двое мужчин, которым приходится воплощать сто с лишним второстепенных и эпизодических ролей. Лишнее, в лице трёх основных женских персонажей, выпадает на долю собственно женщины, а с мужчинами, на чьи плечи легла остальная сотня, мне сегодня повезло: играл дуэт из моего любимого театра на Юго-западе – Макс Шахет, буквально созданный для юмористических женских ролей, и уморительный толстяк Горшков. Если не оглядываться с обидой за интеллектуальные прозу и кино на первоисточники и не сетовать на захват репертуарных площадок сторонними продюсерскими проектами, базирующимися на покупке прав на постановки у зарубежного мэйнстрима, спектакль хорош как качественный повод посмеяться: помимо череды стремительных переодеваний, в нём использованы все возможные беспроигрышные приёмы комического – пантомима, театр теней, «внеигровые» реплики… но главным, конечно, остаётся стёб над детективными клише. Невозможно воспринимать всерьёз поданные в таком соусе похождения простого парня Ричарда Хэннея, пустившегося в бега от Скотланд-ярда после того, как в его доме убили тайного агента, и заодно противостоящего фашистскому шпиону, скрывающемуся в Шотландии (коя для коренного лондонца – такой же дикий край, как тундра для москвича) – не столь ради того, чтобы отстоять своё честное имя, сколь для спасения Родины. Носясь по крыше поезда, спрыгивая с моста, пробираясь по болотам и скрываясь у местного населения, этот неунывающий герой успевает ещё и закрутить роман со стукачкой и убедить её в своей невиновности… В общем, заскучать при таком кинематографически динамичном развитии событий у вас не получится в любом случае, зато получится хорошо отдохнуть выходным вечером. Жаль, длится спектакль, как еврейский анекдот – всего 1.45, что, впрочем, для Бродвея – «самый длинный».
По окончании спектакля (шёл он, кстати, с антрактом, хотя сменой декораций это оправдано не было) я поднялась в гардероб бельэтажа, оделась и покинула театр, дошла до метро и вернулась домой. Завтра вечером я снова буду в театре, посему прощаюсь на сутки до следующей рецензии и отбываю улаживать прочие дела онлайновые)

Дыбр Я не сомневалась в том, что по замечательной книге замечательного писателя Ишервуда с замечательным актёром Колином Фёртом в главной роли славный дядька Том Форд снимет однозначно душевное кино. Однако фильм смог превзойти мои даже самые смелые ожидания, став не только удачной с литературной точки зрения экранизацией, сохранившей все ключевые вопросы и проблемы, но и совершенным произведением искусства с технической стороны вопроса – это стало ясно с первых же секунд картинки. Работа оператора и монтажёра сравнима только с живописью, совмещающей вдохновение и мастерство: хочется остановить каждый кадр и наслаждаться ими не только вместе, но и по отдельности – камера чутко улавливает каждую деталь, любуется ею, представляет в самом выгодном свете, не оставляя сомнений в её подлинной красоте; цвет мягко становится то холоднее, то теплее, заставляя видеть происходящее глазами главного героя. Он – немолодой профессор, после гибели любимого человека (да, меня бесят пренебрежительные определения «любовник», «партнёр», как будто людей не может ничего связывать, кроме секса), с которым он прожил 16 лет, принявший решение умереть и готовящийся к смерти осознанно и даже с педантизмом. Неожиданно для себя за один день он откроет новый смысл жизни – в экзистенциальной (да, я опять об экзистенциализме) идее того, что жить нужно не прошлым или будущим, а настоящим мгновением, тем единственным «здесь и сейчас», неповторимым и бесценным. Фёрт играет этого мудрого, сильного и искреннего человека настолько убедительно, что по хребту пробегают мурашки, и его партнёры не отстают – воздух между ними так и искрит, зримо и ощутимо, и в сценах, где нет даже поцелуев, на публику выплёскивается настолько мощная чувственная энергетика, что далеко не каждая эротика похвастается таким же эффектом. Позавчера я видела на экране слёзы Керри, сегодня – слёзы Фёрта, и это вселяет в меня уверенность в том, что истинное актёрское творчество ещё существует – как одна из причин того, что ещё жив авторский, атмосферный, не развлекательный кинематограф (то бишь, фактически, то, что принято называть артхаусом). Вторая причина – талантливая режиссура: не скучный, не провисающий сюжет, осмысленные диалоги, красноречивые паузы и взгляды, не менее важные, нежели слова; третья – пронзительная лирика (читай: мне было грустно, один раз реально защекотало за зрачками) и качественный юмор (читай: мне было смешно); четвёртая – самодостаточная музыка как неотъемлемый элемент кинокартины, запоминающийся и влияющий на восприятие, вместо формального фонового «саунда». Все эти признаки в «Одиноком мужчине» наличествуют, к тому же отдельное удовольствие заключалось в том, что смотрела я его с субтитрами, обращая на них внимание только в моменты с испанской речью, плюс мои личные фетиши на американские тачки 60-70-х и эстетично курящих людей. В итоге претензия у меня только одна: какого чёрта всё это время Форд придумывал тряпки, а не снимал фильмы?.. Претензия, конечно, шутливая, поскольку такой впечатляющий, добротный и уравновешенный дебют – без пафоса, сантиментов, морализаторства, пошлости и прочих стандартных перегибов – есть как следует обдуманное, прочувствованное, если хотите – полнокровное высказывание зрелого и опытного человека. Смотреть – обязательно, на одном дыхании, абстрагировавшись от случайной публики, хихикающей невпопад, желательно – смотреть без перевода. А потом – вместе со мной ждать от Форда со товарищи новых киношедевров.
Извиняюсь за сумбурность рецензии и перехожу к тому моменту, когда я после сеанса вышла из кинотеатра, сразу же захотев посмотреть увиденное ещё раз. На улице шёл роскошный снег – как и в прошлый раз, когда я была в «Пяти звёздах» на «New Yourk, I love you». Под ним погулять бы, но время было уже вечернее, а я, напоминаю, ничего кроме чашечки кофейной бурды со вчерашнего вечера в желудке не имела, поэтому я, не сразу сориентировавшись в подземке, приехала домой и засела за сей пост. К вящей моей ярости, оказалось, что «Дорога» так и осталась без русского прокатчика, посему буду по истечении должного времени искать её в сети, а предметом следующей моей кинорецензии будет «Человек-волк». С завтрашнего же вечера открывается мой маленький праздничный театральный марафон, а с утра надо будет и в школу заглянуть – так что прощаюсь ненадолго, следите за новостями)

Дыбр о попытке первой, неудачной 17.02.10 Сегодня мы писали в школе очередной пробный ЕГЭ по алгебре. Получив давеча информацию, что точное время его начала скрывается, а известно только, что нас снимут с первой пары информатики, я, как махровый лох, припёрлась на начало пары и целую половину оной сидела перед задачей для Exel, мучительно пытаясь вспомнить, как эту славную программу заставить считать. Потом мы пришли в кабинет истории к другим 11-классникам, дождались, пока нам раздадут задания, и я на камчатке за широкими спинами пацанов со своей заветной линеечкой-шпорой благополучно осилила 7 заданий из 12-ти. Ещё немного посидев в качестве необходимого звена в цепочке по передаче записок из одного конца класса в другой, я сдала осиленное и поехала домой – обедать. А пообедав, снова поехала на Арбатскую, в Художественный – да, смотреть ФМ, ибо я человек упёртый! Когда я приехала за час, билетов уже оставалось немного, но они были, и, приобретя оный рублей за 90, я вдруг решила прогуляться до Дома книги, где сто лет не была, соскучившись по обилию бумажной литературы, хоть и у меня дома её тоже предостаточно. По дороге пропаливая книжные развалы, я таки сжалилась над книжечками о ГИТИСе, которые по этим прилавкам валяются никому не нужными стопками уже с прошлого или позапрошлого года – купила себе такую за 35 рублей, что бы там ни было – а в хозяйстве пригодится. Это напомнило мне об ожидающих меня с марта курсах, и, зайдя в книжный, я первым делом отправилась в отдел канцтоваров и обзавелась толстой тетрадью для записывания лекций, а уже потом окунулась в отделы второго этажа – отечественная поэзия, зарубежная поэзия, отечественная проза, зарубежная проза… Чертовски приятно брать свежие книжки в руки, листать, вспоминать уже читанное, интересоваться ещё не читанным. Но цены кусались, и покупать я ничего не собиралась, зная, что практически всё можно прочитать с интернета или скачав в электронном виде. Однако судьба распорядилась иначе: уже торопясь покинуть книжный, ибо время поджимало, я, пробегая мимо полок с зелёными книжечками Азбуки-классики, заметила, что они издали это. Романы «Циники» и «Бритый человек» Мариенгофа одной книжкой (в сети можно найти только «Без вранья»). А я, видимо, как всегда, обо всём узнаю последней. Схватила – купила – обратно до кинотеатра бежала уже бегом. Свет погасили как раз тогда, когда я, ворвавшись в Малый зал, протолкалась на своё крайнее у стены место третьего ряда и благополучно уселась там. Теперь можно и о деле поговорить.
Как я уже говорила, ромкомы – не мой жанр, а именно на него отчаянно намекают и анонс, и трейлер, и позитивная жёлтая афиша фильма. Кабы не Керри, которого я сто лет не видела на экране и успела соскучиться, на «Филлипа Морриса» я бы не собралась. Однако заявление о том, что-де фильм основан на реальных событиях, меня заинтересовало, и откопала я вот что: некий Стивен Расселл действительно существует и на данный момент мотает пожизненный (!) срок в одиночной (!) камере 23 часа в сутки, пока ничуть не менее реальный Филлип Моррис, косвенный виновник этого ужасающего приговора (именно ради него Расселл неоднократно сбегал либо устраивал побег ему), своё уже отсидел и выступил консультантом фильма. Но ведь тут впору душераздирающую трагедию снимать, а они комедию обещают!.. – возмутилась я, но на фильм всё-таки пошла. И теперь могу кого-то разочаровать, а кого-то обрадовать: несмотря на наличие вполне удачных смешных моментов, комедией в полном смысле этого слова данное кино не назовёшь. Не получилось и сколько-нибудь цепляющего драматизма – грустные моменты тоже имеют место быть, но они слишком прямолинейно-сопливы, чтобы «ёкнуло» достаточно сильно. Так же вяло и неубедительно, на уровне избитых банальностей, дело обстоит и с романтической составляющей, и ничего особо остросоциального я не разглядела – хотя на месте создателей фильма я постаралась бы создать прецедент, заставивший бы общественность воззвать к американскому правительству с просьбой смягчить приговор влюблённому мошеннику. Единственная несколькосекундная сексуальная сцена, якобы из-за которой фильм собираются запретить выпускать в американский прокат, ничего из ряда вон выходящего в себе не заключает и служит, видимо, только для того, чтобы показать, что у Керри в его 48 лет ещё довольно-таки красивое тело. Сюжет не захватывает, хоть и заскучать не даёт, в итоге основное удовольствие от просмотра – это актёры. Да, они стараются – особенно, конечно, молодец Керри, в чём я и не сомневалась; МакГрегор временами переигрывает в пай-мальчика, особенно в начале, но учитывая сложность роли, можно простить ему это. Дубляж однозначно sucks, другого слова не подберёшь – с первых кадров он вызвал искреннее недоумение всего зала, так что, граждане, не пожалейте лишних деревянных на просмотр фильма с субтитрами в 35мм. А посмотреть можно – как продукт в общем симпатичный, не скатывающийся ни в чрезмерную пошлость и вульгарность, ни в чрезмерные сантименты, зато наделённый здоровой самоиронией (благо сценаристы Фикарра и Рекуа, подарившие нам «Плохого Санту», сами геи и потому к стереотипам относятся легко, а зрителя не стремятся ни разжалобить, ни эпатировать). Полтора часа небессмысленного отдыха будут вам обеспечены.
После сеанса я прошлась по Арбату до Смоленки, приехала домой. Завтра снова в школу, эссе по русскому не написано, сочинение по истории не написано… а я сейчас думаю только о том, что завтра выходят «Одинокий человек» по одноимённой книжке и «Дорога» - очередной постапокалипсис, на который я пойду ради Мортенсена, но пойду не завтра, а в пятницу. До следующей рецензии и прощаюсь)

Дыбр 13.02.10 Со своими конспектами я и явилась сегодня на физику, но физичка обо мне не вспомнила, а я ей не напоминала, ибо проходили мы самую позитивную тему – цветовой спектр – и смотрели сквозь маленькие призмы, которые всё и всех делали радужным (хочу такую *__*). Потом я наконец-то появилась на зарубежной литературе, и пол-урока училка сокрушалась моей худобе, вопрошая, что я ем, когда и по скольку, а ещё пол-урока приглашала нас на спектакль – явно хороший, на хорошее время в 4 дня воскресенья, за хорошую цену в 200 рублей… но ёпт в город Долгопрудный! Мне проще там заночевать после спектакля, чем на электричке и потом на метро оттуда домой возвращаться. А темой урока были Кафка и Сартр – о чём я узнала только сегодня на физике, но как в воду глядела, когда меня не так давно дёрнуло вдруг перечитать подзабытую сартровскую «Стену». Об этой «Стене» да о кафкинском «Превращении» мы и говорили, плюс я приплела немного Камю с его Калигулой и кафкинский «Замок», Дима вспомнил сартровских «Мух», преподша – Фрейда. Периодически обсуждали сходства и различия в рамках экзистенциализма, и я вынуждена была признать, что за эту пару обнаружила в Кафке больше экзистенциального, нежели видела в нём раньше, хотя по-прежнему предпочитаю причислять его в троицу к Джойсу и Прусту как к мастерам развёрнутых метафор, а не к экзистенциалистам. А вообще, как известно, экзистенциализм – моя любимая философия, и высказать всего я, конечно же, не успела – хотя будет ещё следующий урок, целиком посвящённый Камю. Покуда я училась, мои мама с папой возили бабушку на почту получать пенсию, и мне пришлось выйти из маршрутки на перекрёстке и дойти до этой самой почты, где меня дожидались, чтобы вместе приехать домой, иначе мне некому было бы открыть. Там я наскоро пообедала и пораньше покинула дом родной, направляясь на Театральную, где в театральной кассе возле метро (их там было аж две рядышком) докупила билетов на мартовские каникулы и ввалилась греться в прихожую Молодёжного театра, где сто лет не была. Постояла, почитала, когда впустили – вошла, сориентировалась, поднялась в зал второго этажа, купила программку и газету, постояла над сувенирами, попускала слюни на маленькие книжки Волошина, Кузмина и других, снова почитала. С первым звонком я решительно направилась в партер, игнорируя своё законное место где-то на балконе, и после некоторых передислокаций оказалась в середине пятого ряда – лучшего и пожелать нельзя. А смотрела я то, на что собиралась уже давно – РАМТовское «Красное и чёрное».
Хоть я и не фанат Стендаля, однозначно утверждаю, что сюжету его романа отнюдь не пошёл на пользу краткий пересказ, превративший 80% скучноватого трёхчасового сценического действия в сплошные поцелуи, танцевальные и фехтовальные экзерсисы, а его вполне неоднозначным и развивающимся персонажам – упрощение до уровня прямых, плоских, постных антрепризных типажей. Непонятно, чего хотел добиться автор пьесы по мотивам «Красного и чёрного» и её инсценировки, купировав весь смысл и психологизм произведения и всё присущее французским авторам того времени кипение страстей, однако положение спасает оформление, которому было уделено явно больше внимания, нежели режиссуре и актёрской игре. «КиЧ», как любя называют спектакль поклонники, – сугубо декоративное зрелище, предмет изобразительного искусства, построенное на красивом контрасте тех самых «рулеточных» цветов, которые Стендаль вынес в название своей самой известной книги (видимо, РАМТ к таким противопоставлениям неравнодушен – вспомним Белую и Чёрную версию спектакля «Инь и Ян»). Ключевым героем спектакля становится некий Мале (-вич подразумевается), который к месту и не к месту сыплет утомительной чередой афоризмов, не задевающих ввиду неубедительности показываемых труппой чувств, резонёрствует за автора, разговаривает с остальными действующими лицами, озвучивает их помыслы, даёт им советы и комментирует происходящее, вызывая смех у публики проблесками сомнительного остроумия. А заодно он рисует: в первом действии – Красный квадрат (жизнь), во втором, соответственно, - Чёрный квадрат (смерть), поверх Красного; на этом фоне постепенно меняются костюмы: от полностью белых переходят в полностью красные, и так же плавно – в полностью чёрные. На сцене – самый настоящий показ мод, одно удовольствие смотреть на изысканные наряды – но и только: даже у супрематизма есть своя философия, а «КиЧ» - форма без содержания – холоден и пуст, и вряд ли кому-то захочется любоваться платьями и костюмами в условных статичных композициях вместо полноценных мизансцен более одного раза.
Спектакль закончился, я отстояла очередь в душном гардеробе и переместилась из театра в метро, приехала домой, не сразу заставила себя приступить к рецензии, однако наконец смогла не только начать, но и закончить – и теперь прощаюсь с вами не далее чем до завтра, до следующей рецензии.)

Moar 03.02.10 Намеренно проспав первую пару информатики, я угодила прямиком на тест по инглишу, а затем и на самостоятельную по алгебре (трояк, однако). На обратном пути я состыковалась на Арбатской с мамой, которая – умница, да – нашла мне билет в театр на 20 марта, взяла мне из Театральной библиотеки несколько книжек из моего обязательного для поступления списка и заодно зашла в Джаганат, до которого я сама так ещё и не добралась. Там она купила какие-то соевые фрикадельки, соевый майонез, два пакетика чёрной икры из водорослей (никогда прежде в жизни не ела никакой икры вообще, а эта вполне съедобной оказалась) и два батона колбасы – вегетарианской, но не по вегану (одна с сыром, другая с молочным белком). Значит, колбасу она будет есть сама – раз уж наконец-то заразилась от меня азартом охоты на съедобные продукты, что не может не чертовски радовать. Что до книг, то я как раз в среду закончила перечитывать Ларри Даррелла и теперь начала пафосно читать сборник критических статей Белинского с карандашом за ухом.
04.02.10 Сходив на первую пару экономики, я по давно обдуманному твёрдому решению решила пробить историю, ибо на ней обещалась контрольная, а у меня после больничного тетрадь пустая – хотела сначала переписать у Асенции все конспекты, чтобы было откуда списывать, а потом уже писать контру (а Асенция не появилась ни вчера, ни сегодня). Все обозвали меня самоубийцей и присоединяться ко мне никто не захотел, посему я в гордом одиночестве пришла в Кофе Хаус и просидела там всю пару с чашечкой американо и собственной шоколадкой – и книжкой, конечно. К паре русского я вернулась, мы в небольшом составе прождали русичку около часа, Дима предложил сваливать, и мы с Аней к нему присоединились. Однако, собравшись уже выходить из гардероба, мы услышали шаги на лестнице, вернулись и по телефону условились с оставшимися уведомить нас, когда русичка придёт к ним и не сможет запалить нас. Вскоре получив условный сигнал, мы благополучно покинули лицей и разошлись, и я приехала домой, прогуляв в итоге две пары из трёх. Дома я убила мозг алгеброй, посмотрела кино в онлайне, написала на алгебру свежую шпору на новой деревянной линейке и пораньше уползла спать, ибо мозг так и не ожил как следует.
05.02.10 Ближе к утру мне много чего снилось, но под занавес своих грёз я набрела на какой-то утопающий в зелени монастырь за крепостной стеной; стена буквой Г огибала ров, протянувшийся по левую обочину от дороги, по которой я шла к главным воротам, во рву протекал ручей. Я захотела сфотографировать отражение верхушки одного из храмов в воде, навела зум и на экране фотоаппарата увидела чёрный череп, лежащий на берегу ручья – так они и попали в один кадр эдаким гротескным натюрмортом: череп и под ним – перевёрнутое отражение купола с крестом. Тут же я проснулась – не придавая этому значения, но всё равно с каким-то неприятным осадком, и поехала в школу. На своём уроке математичка не дала мне написать контрольную, поэтому я просидела у неё весь следующий – половину пары английского – и обеденную перемену, на камчатке позади какого-то класса из более младших, со своей шпорой. Остаток английского и французский, на котором я не была с самых каникул, прошли в полудрёме, затем я поспешила домой – давеча заглянув в афишу Яндекса, я собралась сегодня сходить в Художественный на «Дориана Грея» на 5.40 вечера. Дома я тоже торопилась и забыла закончить и выложить этот пост – выкладываю теперь и приступаю к рецензии)