Неясная питерская тоска, определяемая чужаками как странность местной природы, изгоняет аборигенов из домов, в морось, слякоть, темноту, грязь, сырость, туман, непогоду. Больше всего тянет питерца на улицы родного города, когда неуютность его чувствуется более всего - рваный свет мечется из фонарей, злой ветер пронизывает насквозь, до костей, холодные капли скользят за шиворот, и впору завыть, завыть от тоски и безысходности. Эта унылая достоевщина - видна со стороны невооруженным глазом, но невкусившему ее непонятна. Питерец - это мрачный мазохист, который испытывает высшее наслаждение, катарсис в момент наибольшего напряжения негатива в себе, и эту тьму концентрирует в нем город. Нельзя сказать, что нужно родиться здесь, чтобы стать своим. На берегах каналов в непогоду можно одинаково встретить как местных, так и негров, и корейцев, которые здесь поселились на какое-то время. Они шляются по улицам, с усталым отрешенным видом, зарывшись в пальто, мерзлые руки - в карманы, плечи приподняты, локти для сугревы прижату к телу. Цель их шатания понятна им одним и только лишь обладающий даром поэтического слова может невнятно пытаться объяснить ее. Впрочем, зачем?
 Время не излечивает питерца. Оно приучает его сдерживать неясный порыв, зовущий его из тепла и уюта, из семьи и благополучия, куда-то туда, в темень, холод, дождь. Однако, порыв этот зудит в нем до конца жизни, как несносный комар, и по глазам видно, насколько далеко зашла болезнь. Эту тоску, эту болезнь питерец не променяет ни на что. Это - как любовь. С ней больно, а без нее никак.
  И символом этой любви, этой тоски стал не Достоевский, нет. Стала женщина, которая однажды, не взяв с собой никаких вещей, ничего, кроме молитвы и мнимого безумия, назвала себя именем умершего мужа, ушла, оставив детей на попечение родных, ушла на