Петр Вайль "Гений места"

Петр Вайль "Карта Родины"

Читала с удовольствием, а перечитываю с еще большим наслаждением. Есть такие книги, которые - сколько бы не читать - до конца все равно непостижимы, есть в них какая-то вечная загадка... И в этом тоже - их несомненная привлекательность.

На мой взгляд, эти две книги - это лучшее, что есть в жанре историко-философской эссеистики. "Гений места" путешествовал со мной по многим странам: самый лучший, самый умный путеводитель, который позволяет увидеть многое с совершенно иной точки зрения. И, согласитесь, неплохо бродить по Вене в компании Малера, по Копенгагену - с Г-Х.Андерсеном, смотреть на Барселону глазами А.Гауди, Д.Джойс будет незримым спутником в экскурсии по Дублину, а Стамбул вам покажут Д.Г.Байрон и Иосиф Бродский...
Как Вайль восхищается, например, Парижем А.Дюма, так можно восхищаться Парижем (А.Дюма) и П.Вайля: блестящий стилист, тонкий знаток культуры и просто необычайно умный человек, он щедро делится со своим читателем всем тем, что знает сам, приглашая путешествовать вместе с с лучшими и достойнейшими людьми. Милан - и великий Л.Висконти, Римини - Ф.Феллини, Прага - Я.Гашек, а Верона - Шекспир...

Маленький отрывок из "Гений места", который доступен в сети - П.Вайль рассказывает о Риме:
"... Античный Рим - несомненная ощутимая реальность. Снова и снова приезжая в город, убеждаешься в первоначальном подозрении: две тысячи лет назад он был таким же, как сегодня, минус мотороллеры.
Римских древностей в Риме гораздо больше, чем в Афинах - афинских, и они плавно вписаны в городские улицы, как пригорки и рощи в повороты сельской дороги. Естенственно и природно, в зелени деревьев, стоит единственная сохранившаяся в городе руина инсулы - многоквартирного дома, многоэтажки. Таково жилье большинства римлян: во времена Петрония и в наши. Инсула - справа от Витториоано, монумента в честь первого короля объединенной Италии Виктора Эммануила II, беломраморной громадины, известной под кличками "свадебный торт" и "пищущая машинка". Обогув его, выходишь к подножию Капитолийского холма. Прежде чем застыть в запланированном восторге перед Кордонатой - лестницей Микеланджело, - стоит взглянуть на кирпичную развалину, бывшую шестиэтажку. Дальше уже наверх, к прославленным музеям Капитолия.
Римская цепь впечатлений непрерывна. Конечно, Колизей стоит отдельной скалой, по которой карабкаются туристы, - монумент, и никак иначе его уже не воспринять. Но вот театр Марцелла минуешь, выходя от Капитолия к Тибру, как обычное здание, спохватываясь, что оно на полвека старше Колизея. По мосту Фабриция, построенному двадцать столетий назад, переходишь на остров Тиберену, с древних времен посвященный Эскулапу, - там и теперь, естественным образом, больница.
Гоголь писал, что в Рим влюбляешься постепенно, но на всю жизнь - у меня любовь оказалось на всю жизнь, но с первого взгляда. С первого ночного (венский поезд приходил поздно) прохода по городу: белый мрамор на черном небе, непременный аккордион, облачные силуэты пиний, оказавшийся нескончаемым праздник на ньяцце Навона, кьянти из горла оплетенной бутылки на Испанской лестнице, к которой выходит виа Систина, где Гоголь сочинял "Мертные души", задумав русскую "Одиссею", обернувшуюся русским "Сатириконом".
Только в Риме появляется странное ощущение, что город возник на земле сразу таким, каким ты его увидел. Рим записан в нашей прапамяти - потому его не столько узнаешь, сколько вспоминаешь...
Здесь ничто ничему не мешает. Все сосуществует одновременно. У Пантеона сидят провинциальные панки с высокими пестрыми гребнями, запоздавшие на полтора десятка лет, скорее уж напоминающие римских легионеров - так и так анахронизм. На Форум входишь, словно в деревню: у подножия Палантийского холма долго идешь по желтому в зеленом, вдоль плетня по полю одуванчиков и сурепки, пока не достигаешь того, что за века осыпалось тебе под ноги. Этим камням не подобает имя руин или развалин: во вьющихся побегах плюща, в свисающих гроздьях лиловых глициний, они красочны и необыкновенно живы.
Неодушевленный Рим - тоже разноцветен. Преобладают серый, охристый, зеленоватый, и в сдержанной общей гамме сильнее бьют сполохи нарядов и реклам. Шафранная масса харе-кришна, изумрудный аптечный крест, ярко-желтое на самозабвенной толстухе, багровое "Campari" в пять этажей. Все как тогда: афиши, рекламные щиты, настенные объявления, предвыборные лозунги. Массу примеров дают Помпеи: "Бой с дикими зверями состоится в пятый день перед сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями", "Умер Глер на следующей день после нон", "Зосим продает сосуды для виноградных выжимок", "Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа". Вывески таверн, выдержанные в малопризывной аскезе Пиросмани: тыква, бокал, тарелка с орехами и редькой.
Античность прилаживается, и лучшее тому свидетельство - Рим. Самые "древнеримские" места - не форумы, не сохранившая исторический рисунок улиц Субура к северу от форумов, не Палатин и Колизей, а обычные нетуристические районы: старое гетто за театром Марцелла, окрестности пьяццы Ротонда, пьяццы Навона. Рим - там.
Неделю я как-то прожил на виа ди Парионе, к западу от Навоны. На площади вечный праздник, сколачивают настил для показа мод и поет Диани Росс. А в трех минутах - сумрачные кварталы сатириконовских инсул. Легче представить эти улицы впадающими в мир до Рождества Христова, чем в пьяццу Навона. Инсулой был и мой приют - палаццо Аттолико: с путаницей переходов по галереям и балконам, с перекличкой соседей через внутренний двор, с высокими воротами и тяжелым ключом.
Ежеутренний путь на рынок Кампо-де Фьори лежал мимо облезлой колонны на маленькой пьяцца Массими, сбоку от Навоны, - выразительный памятник городскому одиночеству в толпе. Здесь торгуют и едят. Накупив помидоров, зелени, ветчины, сыра, стоит поддаться соблазну, взять еще простого красного и присесть тут же у фонтана, разложив перед собой самые красивые итальянские слова: прошюто, мортаделла, скаморца, вальполичелла. С утра выпил - целый день свободен: есть такая поговорка у Плиния Старшего?
На пути с Кампо-де Фьори пересекаешь, пугаясь мотоциклов и автобусов, корсо Витторио-Эммануэле и снова погружаешься в город Петрония - кварталы узких улиц и высоких домов. О многоэтажности поэтически говорил еще Цицерон: "Рим поднялся кверху и повис в воздухе", а при Нероне была чуть уменьшена предельная высота инсулы, установленная Августом, - двадцать с половиной метров. При пятиметровой ширине улицы - пропорции старого современного города, Нью-Йорк не в счет.
Инсула означает "остров". Кусок архипелага в городском океане. Остров - в переводе и по сути. В целях пожарной безопасности "Было воспрещено сооружать дома с общими стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухо отгороженным от соседнего" (Тацит). Тысячи, если не десятки тысяч подобных четырех-шестиэтажек с квартирами насчитывались в античном Риме. Инсулы строились во всех крупных городах империи: в той же Остии или во втором по значению порте Рима - Путеолах, где происходит действие сохранившихся глав "Сатирикона". Чем выше этаж, тем теснее, неказистее и дешевле квартира: такое соотношение изменилось только в новейшее время с появлением лифтов. Жители многоквартирного дома большого города - особая человеческая категория, нам ли не знать."

вот еще можно почитать: Вайль пишет о Праге и Вене
http://literatura.prag.ru/Petr.Weil-Viena-Prag.htm

А вот - очень хорошая статья "Любовь просто есть" (автор - Н.Алексеев)
"Четыре года назад Петр Вайль выпустил книгу «Гений места», в которой попытался – с большим успехом – осознать свои бесконечные путешествия по миру, определить, что же является genius loci тех городов, в которых ему привелось жить или бывать. Сейчас – книга о родине. Что? Безродный космополит Вайль имеет наглость заявлять, что у него есть родина?
Сын московского еврея, предок которого, выходец из Эльзаса, оказался в России вместе с наполеоновскими войсками, так в ней и остался, и русской ашхабадки, родившейся в молоканской семье. Появился на свет в 1949 в Риге (родителей послали работать в свежеиспеченную ЛССР), там вырос и получил образование. Говорил и по-русски, и по-латышски. В 1977 эмигрировал, жил в США, оттуда клеветал на СССР по вражеским голосам и в эмигрантской прессе. Обладатель американского паспорта. После перестройки начал приезжать в Россию. Сейчас живет в Праге, где работает на нелояльной по отношению к нынешним российским властям радиостанции «Свобода» И пишет что? «...Одной любовью жить не получается, это по молодости можно, по подростковости. С годами отношения с миром устанавливаются – вне зависимости от твоего желания и намерений – по другой шкале общежития и взаимоуважения. В Италии ценишь умение извлекать смысл жизни из каждого дня, в Штатах – разумность и удобную организованность, в Норвегии – красивое благородство, в Голландии – внятное достоинство. Родину уважать очень трудно, не получается. Любовь – другое дело, она дается без усилий. Она просто есть.»
Каждого претендующего на принадлежность к русскому патриотизму за такую любовь к родине должно потянуть набить Вайлю его космополитическую рожу и научить таким образом, как следует родину по-настоящему любить.
Но дело в том, что Вайля уже ничему не научишь. Для идеологических любовников родины Вайль – конченый человек. А вот людей, способных свободно думать и чувствовать, Вайль как раз может научить многому. Благодаря эмиграции он хорошо почувствовал, что такое утрата. Но странствия по миру и опыт жизни на других родинах дали ему драгоценный опыт уважения к себе и окружающим, а также умение любить родину не почему-то, а потому что так велит сердце. Даже если мозг этому сопротивляется. Причем, удивительным образом, в странствиях Вайля по этой утраченной родине совершенно нет ностальгии. Он смотрит, вспоминает, думает. И, несмотря ни на что, любит то, что любить получается.
Рига. Ульяновск. Оптина пустынь. Гори. Ашхабад. Ташкент. Владивосток. Чечня. Абхазия. Соловки. Москва. Баку. Новосибирск. Череповец. Нижний Новгород. Минск. Киев. Кахетия. Украинское село на Днепре. Кострома. Сахалин. Новороссийск. Алма-Ата. Вытегра. Пермь. Сочи. Хасавюрт. Горный Алтай... Такова география родины Петра Вайля. Места, в которых он ранее не бывал, и те, которые хорошо помнит. Пустоты и гроздья жизни, люди симпатичные и отталкивающие. Смешение времен, звуков, мыслей, слов, уверенности и сомнений. Причем эта родина – именно Советский Союз, который Вайль не любит, а не Россия, которую положено бы любить истинно российскому патриоту – сожалея, разумеется, что СССР развалился. О развале Союза Вайль не горюет. Туда ему и дорога, «союзу нерушимому». Но как сделать, чтобы эта новая, современная Россия стала средой, не просто временами возможной, но удобной для обитания? Или она обречена на вечную бессмыслицу, неуважение к человеческой личности, к жизни в углу?
Петра Вайля трудно отнести к оригинальным мыслителям, да он на это и не претендует. Он принадлежит к радикальным западникам и ясно это показывает. Вспоминает слова Петра Чаадаева, сказавшего, что Россия создана для того, чтобы быть примером, как не надо. Обильно цитирует Василия Розанова, русского из русских философов, но при этом и крайнего пессимиста по отношению к своей родине. Размышляет об очень странном представителе отечественной мысли Константине Леонтьеве, сочетавшем изощренный эстетизм и осознанное стремление к мракобесию.
Почему все так?
«Отмена цензуры обнажила существование нормального – то есть хаотического, с вершинами и провалами – культурного процесса, приобщила к процессу мировому. Но – не прибавила качества и уж точно не вывела в авангард, скорее напротив: свобода показала, как много накопилось вторичного, арьергардного, что объяснимо долгой изоляцией. По Достоевскому, из «Подростка» – «оттого, что вырос в углу.» Вырастание в углу рождает комплекс исключительности, проявляющийся двояко: «мы хуже всех» и «мы лучше всех». В русском сознании эти установки живут одновременно. Главное – «мы всех».
Странно, что Вайль не цитирует известную максиму современного философа, выходца из России, давно живущего в Германии Бориса Гройса: «Россия – это подсознание Запада». И, возможно, уже превратившись во многом в западного человека, Вайль как раз и может очень хорошо анализировать Россию. Он, не будучи оригинальным в философии и историософии, бережно присматривается и выносит свои суждения, не настаивая на окончательной правоте. Вайль – очень хороший эссеист, один из немногих в нынешней нашей словесности. Умный и тонкий. Часто печальный, никогда не унылый. Пишет без сухости и нравоучительности: столь же, как размышления великих философов и писателей, для него важна пестрая суета жизни. Хорошему вину, вкусной еде, удачной шутке и красивому пейзажу он радуется не менее, чем глубокому умозаключению, а это для нашей публицистики редкость. У нас ведь как? Либо одни чувства, либо одни мысли, причем чувства часто оказываются истеричными или слюнявыми, а мысли – очень мелкими.
Завзятым читателям почвенных литераторов и прилежным зрителям фильмов Никиты Михалкова читать книгу Вайля не советую: может случиться разлитие желчи. А я зла никому не желаю. Но людям открытым, сомневающимся и не считающим, что они владеют истиной, очень рекомендую. Потому что «Карта родины» при всей ее горечи – это попытка сделать так, чтобы было не «мы – всех», а "мы - со всеми".