Необходимо определить и его (Православия) отношение к тому неизбежному житейскому явлению, которое между каждым отдельным человеком и миром в широком смысле ставит посредственную среду, к семье, которую никто и никогда обойти не мог. Всякий человек явно или прикровенно находится под влиянием своего семейного строя, и исключение может быть разве только для подкидышей, но и те непременно принимают на себя семейную окраску, попадая в семьи, их принявшие, или в искусственную семейность приютов для сирот. Хотя семья могла бы быть поставлена на первый план в программе, избранной для определения православного мировоззрения, но мы ей даем несколько иное место потому, что семья не есть только первая ячейка общественно-государственного строя, но, пожалуй, еще в большей степени такая же [ячейка] культурной жизни человечества вообще. Она разрешается в гораздо более широких проявлениях, чем одно общественно-государственное домостроительство, потому что через нее мы восходим и к области духовного строя общества, завершающегося в науке, искусстве и вере, с ее, конечно, лишь внешними проявлениями. Семья основана на начале, которое только в своей чисто внешней оболочке служит основанием для государственного строя: это первая и естественная группировка людей, которая, объединенная (как группировка внешняя) дает сумму групп — государственное общество. Но основа семьи не есть только утилитарный коллективизм, наоборот, ее главная основа и источник чисто душевные — душевное сближение; и оно, с одной стороны, во сколько облекается в материальную форму, дает и материальные результаты бытового союза, а затем и союза общегосударственного, с другой же, во сколько «духовное основание» семейного союза есть момент преобладающий, во столько это начало служит основой для умственной и нравственной культуры и служит для создания на нем того, что несравненно выше и сильнее государства — духа народа, который, если народ дозрел в своем развитии — непреходящ, хотя бы его государственная оболочка распалась вдребезги.

Такое вступление к вопросу о православном воззрении на семью должно показывать, конечно, что значение ее очень высоко в понятии православного. Действительно, христианство освящает семью, но при этом оно же и полагает границы тому, что в семье есть, так сказать, материалистического. С одной стороны — Авраам и семя его, с другой, по словам Спасителя, Бог может из камней воздвигнуть чада Аврааму, т. е. иначе — вызвать к жизни людей, которых духовное родство с Авраамом будет вполне равное родству по плоти. Это то духовное родство ставится Евангелием настолько выше плотского, что последнее, не теряя значения, несомненно уступает место первому или точнее, умеряется им до пределов почти лишь служебных [по отношению к] делу органического сопоставления людей и их, так сказать, практической группировки. Всечеловеческое братство с единым Отцом Небесным — вот евангельский идеал; такому идеалу семейное начало не должно мешать проявляться; абсолютный Отец — Бог, а земные отцы — родители, не более, и их обязанность должна заключаться в том, чтобы внушать детям ту безграничную любовь к Отцу Небесному, при которой отношения к людям сами собой сделаются общебратскими. Начало плотской семейности настолько само по себе прирожденно человеку, что его нет нужды разогревать. Оттого в дохристианском мире оно и господствовало исключительно, лишь в некоторых случаях уступая любви к родине; но христианское понятие отношений человека к семье уступает высшей обязанности «оставить отца и матерь и идти в след Христа», т. е. подчинять семейность, естественную обязанность, высшей семейности во Христе, при которой единоверие есть настоящая семейная связь всех объединенных во Христе, и через него усыновленных Богу. В сущности братьями и матерью должны почитаться те, которые не по плоти нам таковы, а творящие волю Отца Небесного. Отсюда у православно-мыслящего народа семейная связь никогда не станет поперек обязанностей человека к братьям — людям, а наоборот, понятие о братстве переносится им на всех людей; и даже в самом общественном строе он проявит ту расширенную семейную организацию, при которой Царь — будет Батюшкой, а все люди братцы. Семейный строй есть основа не только государственного, сравнительно грубого строя, но и всей культуры, так как в нем вырабатывается и вся народная этика, выражающаяся в определении взаимоотношений элементов всякого человеческого общежития, состоящих из супругов, отцов и детей; а два последние суть представители старших вообще и младших вообще — иначе выразители отношений поколений, совместно живущих и взаимодействующих в общественном организме. Когда семья, в своем кругу, правильно устанавливает взаимное положение своих составных частей, то этот же порядок проникает [охватывает полностью] и все здание, построенное на семье, т. е. общество и государство. На отношении жены и мужа в семье вырабатывается и представление о роли женщин и мужчин в общественной вне-семейной жизни. Если в семье жена видит в муже главу, в зависимости от церковной традиции (предания) о создании жены, как помощницы мужу, то и в общественной жизни женщина не будет добиваться гражданско-политического равноправия, и наоборот: если в семье муж не почитается главой жены, то нельзя и в мире сохранять ему преобладающей роли. Но, с другой стороны, равноправность в общественной жизни влечет за собой умаление роли жены в домашнем быту, потому что политическое равноправие влечет уравнение в домашнем быту мужчины с женщиной, фактически до сих пор всегда господствующей в доме, как созидательницы самого дома, дающей ему его членов актом их рождения. Оттого в языческой древности идея дома-очага всегда была олицетворяема в божестве женского рода, там где божества вырабатывались до полной индивидуальности. У славян идея дома выражается мужским гением [духом покровителем], домовым. Но он, как нам известно, олицетворяет не домашнюю жизнь, а идею дома как семьи, в ее, так сказать, физиологическом отношении; домовой — дед, в нем выражается почитание предков, а не «самого семейного строя». Раз Церковь признает жену как помощницу мужа, отношения их ясно определяются. Но так как в это понятие главным фактором входит и всепроницающая заповедь о любви, то положение помощницы любимой тем, кому она призвана помогать, и любящей «помогаемого», делает то, что на этой почве вопрос о главенстве получает себе самое благое разрешение. Понятие о формальном равноправии предполагает под собой оскудение или отрицание любви, которое в конце приводит и к отрицанию самой семьи, как союза любви (не в смысле похоти), и замене ее так называемой свободной любовью, иначе торжеством одной чувственности; она же, если бы раз превозмогла, то окончательно поставила бы женщину в самое невыгодное положение, потому что тогда все основалось бы на одной физической силе, в которой, конечно, преимущество всецело не на стороне женщины. Победа начала равноправия, без начала любви, для женщины была бы гибельна. Живая, совместная, всяческая деятельность непременно предполагает восполнение одного другим; даже самая грубая ее форма (к тому же даже не свободная), солдатчина, основана на том же начале. Грубая и бессмысленная сила (и тем более сильная физическая, что бессмысленнее и безвольнее) мускулов соединяется с силой ума в лице начальника. Чем безвольнее солдат и чем умнее начальник, тем совершеннее тот союз, который называется войском. Мужчина ищет в женщине утешение, а женщина — опору. Если бы они взаимно давали друг другу только утешение, то по получении ее разошлись бы (чего и желают адвокаты свободной любви); если бы только опирались друг на друга, то, наверное, стали бы друг для друга утомительны, потому что опора все-таки стеснение, а стеснение, не искупаемое чем-либо, вызывает ее отрицание. И поэтому люди равного ума, равной воли, равной чувствительности и т. д. никогда не составляют взаимодействующих [союзов], и это ярко подтверждается тем, что люди одной профессии почти всегда враждуют друг с другом, особенно служители науки или искусства.
Замечательно, как русский народ мало обращает внимания на плотское родство, до братства включительно, а вместе с этим как сильно он подчеркивает родство духовное, крестовое, а рядом с этим, как он сильно подчеркивает родство духовной (крестовое); и затем распространяет названия брат, дядя, тетка, батюшка самым щедрым образом
Возможно ли допустить умственное и душевное (не говоря о духовном) тождество между мужчиной и женщиной, с какой-либо точки зрения и особенно с чисто неидеалистической? Если по этому, отрицающему душу учению, то, что почитается душой, есть только результат телесных сил (не душа находит себе подходящее тело, а наоборот, тело создает душу), то ясно, что два различных тела не могут создать одинаковых или равных по функционированию в известной сфере душ. Если женская натура дает душу женственную, а мужская мужественную, то ясно, что для равноправности необходимо, чтобы каждая имела так или иначе отграниченную область; а обе эти души в одной и той же области, никогда равны не будут. Оттого в действительности мы и видим, что феминизм, в сущности, желает господства, а вовсе не равноправия; и надо думать, что если когда-нибудь, где-нибудь будет проведено равноправие, то, вероятно, борьба за места между полами дойдет до страшного обострения или сойдет на прежнее положение, чем докажется несостоятельность начала; последнее вероятнее, потому что думается, что женщины, в массе, к этому равноправию останутся равнодушными и его не используют. Прирожденное чувство женственности (dasEwig-Weibliche) возобладает над ложным и искусственно раздутым. Это ложное воззрение имеет себе основой превратное понятие о значении политики, как венце человеческой деятельности. Если в ней видеть лишь одно из проявлений мирового зла, более или менее добросовестно старающегося себя так или иначе умерить, то участие в политике, являющееся лишь тягостью, не может быть привлекательно; а если оно повинность, требующая к тому же почти всегда такого рода физических действий, на которые женщины мало способны, вследствие условий своей организации, — то, ввиду наложенной на женщин тягчайшей повинности деторождения, наложение гражданской повинности было бы совершенно несправедливо. Но в том то и дело, что требование участия в общественно-государственной деятельности истекает из совершенно ложного взгляда на государство, как на высшее совершеннейшее нечто, тогда как начало семейное есть, конечно, нечто гораздо высшее, которое государство всячески должно охранять, как то священное начало, из которого оно само может почерпнуть себе те элементы, которые его самого делают сколько-нибудь этическим явлением, а не только грубо насильственным и исключительно утилитарным. Православное понятие об этом вопросе ясно и просто разрешается в быту православного народа тем, что хотя обязанность вести общественные дела и лежит обыкновенно на мужчинах, как наиболее способных к деланию грубой работы, тем не менее, когда нужно, то и женщины к нему привлекаются. На сходках участвуют женщины домохозяйки наравне с мужчинами; и они же возводятся на престол, когда это необходимо. Последний факт почти всемирный, и, конечно, он отвечает на вопрос о признании равноправия, но освящая его основным понятием о неразрывности прав с обязанностями; тогда как стоящие за безусловное равноправие тем самым показывают, что допускают «право, независимое от обязанностей», чего православный взгляд допустить не может, потому что он вообще никаких прав не допускает, так как считает, что человек может иметь права только после абсолютного исполнения возложенного на него и что они [права] нечто истекающее из делания того, что, так сказать, сверхтребуемое; а требуется все, что по силам. Поэтому и говорится, что если мы сделали все, что от нас требуется, то мы вовсе не имеем право на награду, а только не подлежим наказанию как рабы неключимые [негодные]. Конечно, в житейском деле нельзя удержаться на высоте чистого христианства, с его безусловностью. Но оно все-таки служит руководящей нитью; и если в обиходе возможны некоторые послабления, отчасти вытекающие из того, что в жизни не «чистого духа», а земной, сами обязанности могут иметь границы (даже должны их иметь, для возможности требовать исполнения), то все-таки до прав, как положительно заслуженных и закрепленных наследственностью — никак не доберешься. Права на престол истекают из обязанности царствовать и неразрывно с ней связаны; и в древней России права высшего сословия были неразрывно связаны с обязанностями. Из очень своеобразного применения этого начала выработалось так называемое «местничество», в котором понятие о праве особенно наглядно связано с понятием об обязанностях и составляет какой-то круг. Обязанность исполненная дает право на исполнение подобной и впредь; а высотой обязанности измеряется и высота общественного положения. Семья есть в одном отношении основание государственного здания: власть, зачавшаяся в пределах этого первоначального основного союза, как власть, добровольно допущенная женой и обязательно простирающаяся на детей, переносится на более широкую арену государственного делания. Но властвование есть, в сущности, грубая сторона человеческой деятельности; и оно из семьи (в ее низшей функции) переходит в государство; а духовно-культурная роль семьи, с любовью, как основа, и с нравственным взаимодействием не только родителей на детей, но и обратно, детей на родителей, переходит в жизнь народно-общественную, находя в ней широкое применение тех добродетелей, которые зарождаются в недрах семьи; и они окрашивают весь общественный строй. В семье, рядом с началом главенства, столь необходимым для всякого земного общежития (власть от Бога), зарождаются начала взаимодействия поколений, этого краеуголья внутреннего общественного порядка, при котором, правильно функционирующем, власть старших поколений разрешается в то внутреннее общение духа, при котором иногда даже младшие руководят старшими, никогда не нарушая порядка внешнего подчинения (С. Т. Аксаков говаривал, что его переродили его сыновья. Какое было гармоничное соотношение членов семьи в доме Аксаковых см.: Шенрок. Семья Аксаковых, в журнале Министерства Народного просвещения за 1903 год), но умеряя внешнее подчинение тем внутренним подчинением, при котором наиболее влияет тот, кто достойнее других, хотя бы и старших по возрасту и положению. Самая же основная функция семьи — это осуществление в житейском обиходе заповеди о любви, семья основана, по учению Христа, на любви, эта любовь уподобляется любви Христа к Церкви и она снабжается дарами благодати, способствующими ее осуществлению в жизни. Но из-за семейной любви никак не должна забываться заповедь любви к ближнему, размыкающая тесноту семейной любви и кульминирующая в изречении: «иже аще любит отца и мать паче мене, — несть мене достоин». Православный взгляд на семью сводится к тому, что она есть, несомненно, основная, благословенная ячейка всяческого земного сожительства, но при условии, чтобы человек не замыкался в ней. Хотя мирская мудрость и ставит родину выше семьи, но там подчинение семьи основано на утилитарном начале: «государство охраняет семью», «люби родину как то, что обеспечивает тебе семью»! Тогда как христианство размыкает семейное начало не утилитарными соображениями, а тем, что ставит другой, высший по внутреннему достоинству идеал, который его не упраздняет, а именно размыкает (выражение Н. М. Павлова). Если семейный круг успеет выработать в себе построение высшего свойства, основанное на любви, а не на идее одной власти (подобно римскому началу partiapotestatis), то там же и зарождается тот дух, который переносит в общественную жизнь и в само просвещение начала не одной практической целесообразности, более всего вращающейся около идеи власти, но того понимания внутреннего живого соотношения, при котором идея власти не тяготит и начало свободы не надмевает. Римская семья могла разрешиться (при всей строгости ее начальной этики), только в turegereimperiopopulos, Romane, memento; а отрицание семьи с точки зрения именно не признания власти «любовью растворяемой» должно приводить к тем учениям «о всеобщем благе», в которых власть деспотическая, нивелирующая всемирную общину, обращает людей из живых самодеятельных единиц в безличную и безвольную агрегацию абсолютно одинаковых атомов, всечеловеческую пыль, сдерживаемую в сколько-нибудь объединенном состоянии исключительно началом силы. Результатом уже оцененного историей римского начала было непомерное развитие государственного организма, бездушие которого выражалось в совершенной скудости общественно-культурной жизни. Весь римский мир был только дисциплинарное учреждение, и он же выработал все, касающееся внутреннегои внешнего дисциплинирования (dressage) до высшей степени. Но эта дисциплина развилась в латинском христианстве в ущерб основному началу христианской Церкви. Что сказал бы нам социализм, если бы он мог когда-либо осуществиться? Это вопрос — в смысле фактическом, но для ума христиански (православно) настроенного, нет никакого сомнения в том, что человечество никогда с ним на деле не уживется и что его осуществление совершенно невозможно. Потому что он весь построен лишь на произвольном отсечении всех функций человеческого духа, не укладывающихся в данную механическую схему построения общества; а такое отсечение можно делать лишь на бумаге, наделе же оно не производимо. Если скажут, что устройство войска подобно армии труда, то ответим на это, что армия лишь на время отвлекает человека от его нормальной жизни; а если были такие армии, которые на всю жизнь закрепощали людей, то это оказывалось возможным лишь потому, что армии, особенно старого порядка, состояли из ничтожного меньшинства, либо охотников (Англия, Америка), либо людей, принуждаемых насилием большинства. Для возможного осуществления учения о«всемирном равенстве и братстве» надо непременно уничтожить семью, т. е. органическую ячейку, из которой постепенно вырастает народ с его и однородностью, и внутренним семейно-индивидуальным разнообразием. Ввести в дело всемирное однообразие и безличие можно, только уничтожив семью. Вот почему истинный социализм учит — свободной любви. Это вовсе не следствие чувственной разнузданности (проповедуемой им и по другой причине), но очень логический постулат, из которого вытекает все дальнейшее. Как из христианской семьи выходит то общественное построение, в котором лучше может процветать бытовое христианство, так из начала бессемейности может вырасти лишь то, что соответствует антихристианскому идеалу, столь же узкому и одностороннему, сколь, наоборот, всесторонний христианский идеал, допускающий проявление личности во всей ее широте. Оттого и осуществление христианского идеала так трудно. Оно заключается в общественном быте, основанном на свободе личного развития человека но всем направлениям. Социалистический же идеал построен именно на обратном: на игнорировании человека, как существа духовного и разностороннего, и, конечно, если смотреть на людей только, как на мышцы, только кормящие свои животы, то схема построенного по такому шаблону общества является необычайно простой и поэтому увлекательной для людей, имеющих только мышцы и животы.

Из Д.Хомяков «Православие, Самодержавие, Народность».
Полностью здесь: http://monarhist.net/content/pravoslavie-samoderzhavie-narodnost