Цитата сообщения Ермоловская_Татьяна Дневник Александра Блока 2 часть


16 июня
Вечером, подойдя к кадетскому корпусу на 1 линии, где заседает Съезд Советов Солдатских и Рабочих Депутатов, я увидал. Муравьева, едущего в коляске. В «мандатном бюро» мне необыкновенно любезно выдали корреспондентский билет, узнав, что я — редактор Чрезвычайной следственной комиссии. По длинным корридорам, мимо часовых с ружьями, я прошел в огромный зал, двухсветный наверху. Был еще перерыв. Зал полон народу, сзади курят <...> На том месте, где всегда торчал царский портрет, — очень красивые красные ленты (они на всех стенах и на люстрах) и рисунок двух фигур: одной — воинственной, а другой — более мирной, и надпись, через поле, — Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов <...> Я сел под самой эстрадой.


Сначала долго говорил приветствие представитель американской конфедерации труда. Каждый период переводил стоявший рядом с ним переводчик с малиновой повязкой на рукаве. Речь была полна общих мест, обещаний «помочь», некоторого высокомерия и полезных советов, преподаваемых с высоты успокоенной.

Съезд ответил на все это шорохом невнимания, смешками (один только раз сердито выкрикнул что-то сзади матрос) и сдержанными аплодисментами.

Отвечая на приветствие, Чхеидзе сказал, что первое, в чем должна нам помочь Америка, — это скорейшая ликвидация войны, что было покрыто несколько раз громом аплодисментов. <...>

Потом я долго сидел в столовой, пил чай (черный хлеб и белые кружки) и говорил с молодым преображенским солдатом, который хорошо, просто и доверчиво рассказал мне о боевой жизни, наступлении, окопах, секретах, лисьих норах; как перед наступлением меняется лицо (у соседа — синее), как потом надо владеть собой, как падают рядом, и это странно (только что говорил с человеком, а уж он — убит). Что он хотел «приключений» и с радостью пошел, и как потом приключений не вышло, а трудно (6 часов в секрете на 20-градусном морозе). И еще — о земле, конечно; о помещиках Рижского уезда, как барин у крестьянина жену купил, как помещичьи черкесы загоняли скотину за потраву, о чересполосице, хлебе, сахаре и прочем. Хорошо очень. Жарко, на съезде окна раскрыты, сквозняки, а все-таки жарко. За окнами — деревья и дымный закат.

18 июня
Перед окнами — жаркая праздничная пустота, а утром — собрались рабочие Франко-русского завода под знаменем с надписями: «Долой контрреволюцию», «Вся власть в руки Советов Солдатских и Рабочих Депутатов».

Ключевский IV-м периодом русской истории считает период с начала XVII века до начала царствования Александра II (1613—1855). (Вот, вот — реализм, научность моей поэмы, моих мыслей с 1909 года!). Мы в феврале 1917 года заключили V период (три огромных царствования) и вступаем в шестой (переходной). Итак, и пятый период уже доступен нашему изучению «на всем своем протяжении».

Рубежом III—IV периодов была эпоха самозванцев — запомним — N3. Да будет 41-я лекция Ключевского нашей настольной книгой для русских людей, как можно большего круга.

19 июня
Ненависть к интеллигенции и прочему, одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового порядка и что этот порядок величаво и спокойно оберегается всем революционным народом.

Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и многознающий революционный народ?

Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь еще раз, если нас перережут во имя порядка.

«Нервы» оправдались отчасти. Когда я вечером вышел на улицу, оказалось, что началось наступление, наши прорвали фронт и взяли 9000 пленных, а «Новое время», рот которого до сих пор не зажат (страшное русское добродушие!), обливает в своей вечёрке русские войска грязью своих похвал. Обливает Керенского помоями своего восхищения. Улица возбуждена немного. В первый раз за время революции появились какие-то верховые солдаты, с красными шнурками, осаживающие кучки людей крупом лошади.

23 июня
В нашей редакционной комиссии революционный дух не присутствовал. Революция там не ночевала. С другой стороны, в городе откровенно поднимают голову юнкера, ударники, империалисты, буржуа, биржевики, «Вечернее время». Неужели? Опять в ночь, в ужас, в отчаянье? У меня есть только взгляд, а голоса (души) нет.

26 июня
Какие странные бывают иногда состояния. Иногда мне кажется, что я все-таки могу сойти с ума. Это — когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И вместе с тем подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.

В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошел давно из двух источников — отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.

4 июля
Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству?

13 июля
Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не пойду в партию, никогда не сделаю выбора, мне нечем гордиться, я ничего не понимаю.

Я могу шептать, а иногда — кричать: оставьте в покое, не мое дело, как за революцией наступает реакция, как люди, не умеющие жить, утратившие вкус жизни, сначала уступают, потом пугаются, потом начинают пугать и запугивают людей, еще не потерявших вкуса, еще не «живших» «цивилизацией», которым страшно хочется пожить, как богатые.

Ночь, как мышь, юркая какая-то, серая, холодная, пахнет дымом и какими-то морскими бочками, глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка (Распутин), и жить люблю, а не умею, и — когда же старость, и много, и много, а за всем — Люба.

- - -

Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных. Это — «происхождение» догмата, но скоро вопрос о yhsm-e*, как ему и свойственно, выпадает, и первая формула остается как догмат.

Этот догмат воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Его явление знаменует собой высокий подъем, взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась, это минута, захватывающая дух; если она перевернулась — это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции — высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя. Задача всякого временного правительства — удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался. То есть довести заночевавшую страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость, и вести ее все время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу, где страна затоскует в пути и где Дух Революции отлетит от нее.

- - -

Римская скамья в пустом Шуваловском парке после купанья (обожжен водой).

Ложь, что мысли повторяются. Каждая мысль нова, потому что ее окружает и оформливает новое. «Чтоб он, воскреснув, встать не мог» (моя), «Чтоб встать он из гроба не мог» (Лермонтов, сейчас вспомнил) — совершенно разные мысли. Общее в них — «содержание», что только доказывает лишний раз, что бесформенное содержание, само по себе, не существует, не имеет веса. Бог есть форма, дышит только наполненное сокровенной формой.

* Генезисе (греч.). — Ред.

16 июля
Как всегда бывает, после нескольких месяцев пребывания напряженного в одной полосе, я притупился, перестал расчленять, события пестрят в глазах, противоречивы; т.е. это утрата некоторая пафоса, в данном случае революционного. Я уже не могу бунтовать против кадет и почитываю прежде непонятное в «Русской свободе». Это временно, надеюсь. Я ведь люблю кадет по крови, я ниже их во многом (в морали прежде всего, в культурности потом), но мне стыдно было бы быть с ними.

23 июля
Восхитительные минуты (только минуты) около вечерних деревьев (в притоне, называемом «Каменный остров», где пахнет хамством). Дельмас я просил быть тихой, и она рассказала мне, как бывает, сама того не зная, только ужасы. Между прочим: юнкера Николаевского кавалерийского училища пили за здоровье царя…

Отчего же после этого хулить большевиков, ужасаться перед нашим отступлением, перед дороговизной, и пр., и пр., и пр.? Ничтожная кучка хамья может провонять на всю Россию.

Боже, боже, — ночь холодная, как могила. Швейцар сегодня рассказал мне хорошо об офицерском хамстве. Вот откуда идет «разложение армии». Чего же после этого ждать?

4 июля
Что же? В России все опять черно и будет чернее прежнего?

3 августа
Происходит ужасное: смертная казнь па фронте, организация боеспособности, казаки, цензура, запрещение собраний. Это — общие слова, которые тысячью дробных фактов во всем населении и в каждой душе пылят. Я пошел в «Лигу русской культуры», я буду читать «Русскую волю» (попробую; у «социалистов» уже не хватает информации, они вышли из центра и не захватывают тех областей, в которых уверенно и спокойно ориентируются уже «буржуа»; «их» день), я, как всякий, тоже игрушка истории, обыватель. Но какой полынью, болью до сладости, все это ложится на наши измученные войной души! Пылью усталости, вот этой душной гарью тянет, голова болит, клонится.

Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой... «Трудно дышать тому, кто раз вздохнул воздухом свободы». А гарь такая, что, повидимому, вокруг всего города горит торф, кусты, деревья. И никто не тушит. Потушит дождь и зима.

6 августа
Между двух снов:

— Спасайте, спасайте!
— Что спасать?
— «Россию», «Родину», «Отечество», не знаю, что и как назвать, чтобы не стало больно, и горько, и стыдно перед бедными, озлобленными, темными, обиженными!

Но — спасайте! Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревьям, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя бог не посылает, и хлеба нет, и то, что есть, сгорит.

Такие же желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ, пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести — то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и бог не посылает его.

7 августа
Проснувшись: и вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки* превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю; ленивое тление, в котором тоже таится возможность вспышки буйства, направить в распутинские углы души и там раздуть его в костер до неба, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. Один из способов организации — промышленность («грубость», лапидарность, жестокость первоначальных способов).

* Разина и Пугачева. – Ред.

15 августа
Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, так давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне. За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее. Таковы были междуреволюциониые годы, утомившие и истрепавшие душу и тело. Теперь — опять налетевший шквал (цвета и запаха определить еще не могу).

28 августа
Экстренные выпуски газет о корниловском заговоре... Свежая, ветряная, то с ярким солнцем, то с грозой и ливнем, погода обличает новый взмах крыльев революции.

4 октября
По вечерам иногда (как сегодня) на меня находят эти грубые, сильные, тяжелые и здоровые воспоминания о дружине* — об этих русских людях, о лошадях, попойках, песнях, рабочих, пышной осени, жестокой зиме, балалайках, гитарах, сестрах, граммофонах, обжорстве, гостях, вышке, полянах за фольварком, Лопатино, белом пароходе, который хрустальным утром ползет среди рощи, дубах, соснах, ольхах, Пинске вдали, наших позициях (нами вырытых), ветре, колбасе**, висящей на ясном закате, буре, поднимающейся в душе страсти (вдруг), томлении тоски и скуки, деревнях, соломенных шестах, столовой Земсоюза, Бобрике***, князе, погосте, далях, скачках через канавы, колокольнях, канонаде, грязном бараке, избе Лемешевских, саперах, больших и малых траверсах, девках, спирте, бабах с капустой, узкоколейке, мостах — все, все. Хорошо!

* Т.е. о пребывании на фронте. – Ред.
** Аэростат. – Ред.
*** Так звали лошадь Блока. – Ред.

19 октября
Один только Ленин верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране.

1918

1 января
К вечеру тревога (что-то готовится).

3 января
На улицах — плакаты: все на улицу 5 января*... К вечеру — ураган (неизменный спутник переворотов).
Весь вечер у меня Есенин.

* Дата созыва Учредительного собрания. – Ред.

5 января
Аэроплан летает, несмотря на сильный мороз (бомбы или прокламации?). Весь день и вечер — тоскую, злюсь, таюсь. Где-то, кажется, стреляли, а я не знаю, и не интересно.

- - -

Любимое занятие интеллигенции — выражать протесты: займут театр, закроют газету, разрушат церковь — протест. Верный признак малокровия: значит, не особенно любили свою газету и свою церковь.

Протестовать против насилия — метафора (бледная немочь).

Ненавидеть интернационализм — не знать и не чуять силы национальной.

Ко всему надо как-то иначе, лучше, чище отнестись. О, сволочь, родимая сволочь!

Почему «учредилка»? Потому что — как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы).

Haдо, чтобы маленькое было село, свой сход, своя церковь (одна, малая, белая), свое кладбище — маленькое. На это — Ольденбург: великая культура может быть только в великом государстве. Так было всегда. О, это — было, было, проклятая историческая инерция. А должно ли так быть всегда?

Культура ихняя должна переслоиться.

Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому что, рано или поздно, некий Милюков произнесет: «Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством».

Это ватер-клозет, грязный снег, старуха в автомобиле; Мережковский — в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-lle Врангель тренькает на рояли (блядь буржуазная), и все кончено.

«Разочаровались в своем народе» — С. Ф. Платонов (так мне говорила его дочь!) и г-жа Султанова.

«Немецкая демонстрация» (г-н Батюшков, Ф. Д.).

Медведь на ухо. Музыка где у вас, тушинцы проклятые?

Если бы это — банкиры, чиновники, буржуа? А ведь это —- интеллигенция!

Или и духовные ценности — буржуазны?

Ваши — да.

Но «государство» (ваши учредилки) — НЕ ВСЕ, есть еще воздух.

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня;
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня. *

Чувство неблагополучия (музыкальное чувство, ЭТИЧЕСКОЕ, на вашем языке) — где оно у вас?

Как буржуи, дрожите над своим карманом.

В голосе этой барышни за стеной — какая тупость, какая скука: домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают? Когда она, наконец, ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет.

Ожеребится эта — другая падаль поселится за переборкой и так же будет выть, в ожидании уланского жеребца.

К чорту бы все, к чорту! Забыть, вспомнить другое.

* Стихи Андрея Белого. — Ред.

8 января
Весь день — «Двенадцать». Внутри дрожит.

9 января
Весь вечер пишу. Кончена статья «Интеллигенция и Революция», а с ней и вся будущая книжка (7 статей и предисловие) «Россия и интеллигенция» — 1907 — 1918.

Выпитость. На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул: думал, что началось землетрясение.

Завтра — проклятое дежурство (буржуев стеречь).

10 января
20 лет я стихи пишу. <...>

Хлеба почти не дают. Совет народных комиссаров порицает самосуды. Склон. К вечеру я отбоярился от ночного дежурства.

11 января
«Результат» брестских переговоров (т. е. никакого результата, по словам «Новой жизни», которая на большевиков негодует).

Никакого — хорошо-с.

Но позор 31/2 лет («война», «патриотизм») надо смыть.

Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй! Артачься, Англия и Франция! Мы свою историческую миссию выполним.

Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позора вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит вы уже <…>не арийцы больше<…>. И мы широко откроем ворота на Восток.

Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток.

Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, — уже не ариец.

Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека.

А эволюции, прогрессы, учредилки — стара штука. Яд ваш мы поняли лучше вас (Ренан).

Жизнь — безграмотна. Жизнь — правда (Правда). Оболганная, <...>, но она — Правда — и колет глаза, как газета «Правда» на всех углах.

Жизнь не замажешь. То, что замазывает Европа, -— замазывает тонко, нежно (Ренан; дух науки; дух образованности; esprit gaulois*; английская комедия), мы (русские профессора, беллетристы, общественные деятели) умеем только размазать серо и грязно, расквасить. Руками своей интеллигенции (пока она столь немузыкальна, она — пушечное мясо, благодарное орудие варварства). Мы выполняем свою историческую миссию (интеллигенция — при этом — чернорабочие, выполняющие черную работу): вскрыть Правду. Последние арийцы — мы.
Правда доступна только для дураков. Калидаса, чтобы стать собой, должен был научиться (легенда), из дурака стать умным. Это — испорченная, я думаю, легенда (какая-нибудь поздняя, книжная). <…>

В чем тайна Ренана? Почему не плоски его «плоскости»? — В искусстве; в языке и музыке. Европа (ее тема) — искусство и смерть. Россия — жизнь.

* Галльское остроумие (франц.). — Ред.

13 января
Тоска к вечеру... бродил, бродил... Оттепель, ветер...

14 января
Интервью от газеты «Эхо» (по телефону) — может ли интеллигенция войти в соглашение с большевиками.

Выпитость к ночи. Сыро в комнате. Бушует ветер (опять циклон?).

Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): «интеллигенты», люди, проповедывавшие революцию, «пророки революции», оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.

Я долго (слишком долго) относился к литераторам как-то особенно, (полагая)*, что они отмеченные. Вот моя отвлеченность. Что же, автор «Юлиана», «Толстого и Достоевского» и пр. теперь ничем не отличается от «Петербургской газеты».

Это простой усталостью не объяснить.

На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству.

После этого приходится переоценить не только их «Старые годы» (которые, впрочем, никогда уважения не внушали: буржуйчики на готовенькой красоте), но и «Мир искусства» и пр. и пр.

Так это называлось, что они боялись «мракобесия»? Оказывается, они мечтают теперь об учреждении собственного мракобесия на незыблемых началах своей трусости, своих патриотизмов.

Несчастную Россию еще могут продать. (Много того же в народе).

* Вставлено до смыслу предложения. — Ред.

15 января
Мои «Двенадцать» не двигаются. Мне холодно.

16 января
Мокрый снег!

18 января
Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой. Тут-то и нужна им помощь. Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь. Постепенно это понимается. Но неужели многие «умеющие» так и не пойдут сюда?

22 января
Декрет об отделении церкви от государства. Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем «утре России» в Тенишевском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему — «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. <…> Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!

Правда глаза колет.

26 января
Впечатления от моей статьи («Интеллигенция и Революция»): Мережковские прозрачно намекают на будущий бойкот. Сологуб (!) упоминал в своей речи, что А. А. Блок, «которого мы любили», печатает свой фельетон против попов в тот день, когда громят Александро-Невскую лавру (!). В восторге — В. С. Миролюбов.

27 января
«Двенадцать».

28 января
«ДВЕНАДЦАТЬ».

29 января
Азия и Европа.
Я понял Faust-a: «Knurre nicht, Pudel»*. <…> Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его призывы к порядку семейному я православию). Штейнер его «регулирует»? Сегодня я — гений.

* «Не ворчи, пудель» («Фауст» Гёте). — Ред.

30 января
Стихотворение «Скифы».

17 февраля*
«Двенадцать» — отделка, интервалы. Переписать главы «Возмездия» и «Скифов». Люба сочинила строчку: «Шоколад Миньон жрала» вместо ею же уничтоженной: «Юбкой улицу мела».

* С февраля 1918 г. — даты по новому стилю. — Ред.

18 февраля
«Скифы» в «Знамя труда».

Что Христос идет перед ними — несомненно.*

Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять он с ними и другого пока нет; а надо Другого — ?

Я как-то измучен. Или рожаю, или устал.

19 февраля
Мой 3-й фельетон в «Знамени труда». Германия опять воюет с нами. Не много ли я взял на себя? Люба, шутя, говорит! рикируйся. Жутко.

20 февраля
В «Знамени труда» — мои «Скифы»...

Стало известно, что Совет народных комиссаров согласился подписать мир с Германией.

Патриотизм — грязь (Alsace — Lorraine* — брюхо Франции, каменный уголь).

Религия — грязь (попы и пр.). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «недостойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой.

Романтизм — грязь. Все, что осело догматами, нежной пылью, сказочностью, — стало грязью.

Остался один elan**.

Только — полет и порыв; лети и рвись, иначе — на всех путях гибель.

Может; быть, весь мир (европейский) озлится, испугается и еще прочнее осядет в своей лжи. Это не будет надолго. Трудно бороться против «русской заразы», потому что — Россия заразила уже здоровьем человечество. Все догматы расшатаны, им не вековать.

Движение заразительно.

Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть. И мне — быть катакомбой.

Катакомба — звезда, несущаяся в пустом синем эфире, светящаяся.

* Эльзас-Лотарингия. — Ред,
** Порыв (франц.). — Ред.

21 февраля
Немцы продолжают идти.

Барышня за стеной поет. Сволочь подпевает ей… Это — слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии.

Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно.

15 000 с красными знаменами навстречу немцам под расстрел.

Ящики с бомбами и винтовками.

Есенин записался в боевую дружину.

Больше уже никакой «реальной политики». Остается лететь.

Настроение лучше многих минут в прошлом, несмотря на то, что вчера меня выжали (на концерте).

23 февраля
Ц. К. большевиков — за мир (Ленин: «Я устал от революционных фраз»). Ц. К. левых с.-р. — большинство 6 против 4 — против мира (после горячих прений).

26 февраля
Немцы подписали мир, продвигаясь на словах в Эстляндии и Украине, на деле — у Полоцка — Витебска. Очевидно, есть опасения за свое нутро. — История разжижается, процесс затягивается. Псков — наш, красная гвардия его отбила.

Я живу в квартире; за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством (называть его по имени, занятия и пр. — лишнее).

Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос — тэно-ришка — раздается за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он. Господи боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я, он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, Сатана.

1 марта
Главное — не терять крыльев (присутствия духа).

Страшно хочу мирного труда; но — окрыленного, не проклятого. Более фаталист, «чем когда-нибудь» (или — как всегда).

Красная армия? Рытье окопов? «Литература»?

Все новые и новые планы.

Да, у меня есть сокровища, которыми я могу «поделиться» с народом.

Ночью и сегодня. Посошков (яростный реформатор из народа) — через Ап. Григорьева.

Чаадаев — пройти и через это искушение.

Польский мессианизм. Революция — это я — не один, а мы.

Реакция — одиночество, бездарность, мять глину.

3 марта
«Двенадцать» в «Знамени труда».

4 марта
Делается что-то. Быть готовым. Ничего, кроме музыки, не спасет. Европа безобразничала явно почти четыре года (грешила против духа музыки... Развивать не стоит, потому что опять злоба на «войну» отодвинет более важные соображения).

Ясно, что безобразие не может пройти даром. Ясно, что восстановить попранные суверенные права музыки можно было только изменой умершему.

9/10 России (того, что мы так называли) действительно уже не существует. Это был больной, давно гнивший; теперь он издох; но он еще не похоронен; смердит. Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа (у меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну).

Китай и Япония (будто бы — по немецким и английским газетам) уже при дверях. Таким образом, поругание музыки еще отомстится.

Мир с Германией подписан (вчера или сегодня). (Не знаю, что это значит и как это отразится на «военных действиях», т.е. прекратятся они хоть временно или нет; и, кажется, здесь этого никто не знает. Да и не очень в этом дело).

«Восставать», а не «воевать» (левые с.-р.) — трогательно. Но боюсь, что дело и не в этом тоже, потому что философия этого — помирить мораль с музыкой. Но музыка еще не помирится с моралью. Требуется длинный ряд антиморальный (чтобы «большевики изменили»), требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась помириться с миром. <...>

Моя квартира смотрит на запад, из нее много видно.

10 марта
Ежедневность, житейское, изо дня в день — подло.

Что такое искусство?

Это — вырывать, «грабить» у жизни, у житейского — чужое, ей не принадлежащее, ею «награбленное» (Ленин, конечно, не о том говорил).

Марксисты — самые умные критики, и большевики правы, опасаясь «Двенадцати». Но... «трагедия» художника остается трагедией. Кроме того:

Если бы в России существовало действительное духовенство, а не сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелье и думавших о нем. У нас, вместо того, они «отлучаются от церкви», и эта буря в стакане воды мутит и без того мутное (чудовищно мутное) сознание крупной и мелкой буржуазии и интеллигенции. <...>

Разве я «восхвалял»? <...> Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Исуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак.

20 марта
Люба, наконец, увидела Савоярова, который сейчас гастролирует в миниатюре рядом с нами.

Зачем измерять унциями дарования александрийцев*, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в миниатюрах.

Еще один кол в горло буржуям, которые не имеют представления о том, что под боком.

* Актеров Александровского театра. – Ред.

25 апреля
«Катилина». Какой близкий, знакомый, печальный мир! И сразу — горечь... Как скучно, известно. Ну, что ж, Христос придет. Катилина захотел нескучного, не пышного, не красивого, недосягаемого. И это тоже скучно.

27 апреля
«Катилина». Все утро — тщетные попытки. Шорохи тети и дюяль за стеной доводят почти до сумасшествия. Все двери заперты (как всю неделю). Днем — беспокойный сон старика. О, если бы отдохнуть! Вдруг к вечеру — осеняет (63-е стихотворение Ювенала* — ключ ко всему!). Сразу легче...

* Описка. Имеется в виду 63-е стихотворение Катулла. – Ред.

12 мая
Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве.

14 мая
В Финляндии начался белый террор. Сволочь за стеной заметно обнаглела — играет с утра до вечера упражнения, превращая мою комнату в комнату для пытки. Все нежизнеспособные сходят с ума; все паучье, плотское, грязное — населяется вампиризмом (как за стеной).

1 июня
Как я устаю от бессмысленности заседаний!

7 июля
Я одичал и не чувствую политики окончательно.

22 июля
После упорной работы я увидал, что мои переделки стихов (главным образом, сокращения) были напрасны. Поэтому я восстановляю многие выкинутые строфи и строки.

21 августа
Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце, и жить совершенно иначе.

23 августа
Ночью я проснулся в ужасе («Опять весь старый хлам в книги»). Но — за что же «возмездие»? В том числе за недосказанность, за полуясность, за медленную порчу. Кто желает понять, поймет лучше, вчитываясь во все подряд.

28 августа
Я задумал, как некогда Данте, заполнить пробелы между строками «Стихов о Прекрасной Даме» простым объяснением событий. Но к ночи я уже устал. Неужели — эта задача уже непосильна для моего истощенного ума?

31 августа
Ленин ранен.

1 сентября
Ленину лучше.

7 ноября
Празднование Октябрьской годовщины с Любой. Вечером — на «Мистерию-буфф» Маяковского в Музыкальной драме.

Исторический день — для нас с Любой — полный.

Днем — в городе вдвоем — украшения, процессия, дождь у могил. Праздник.

Вечером — хриплая и скорбная речь Луначарского, Маяковский, многое.

Никогда этого дня не забыть.

11 ноября
Революция в Германии — полная.

8 декабря
Весь день читал Любе Гейне по-немецки — и помолодел.

12 декабря
Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове?

31 декабря
Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голоду. Светит одна ясная и большая звезда.

1919

6 января
Всякая культура — научная ли, художественная ли — демонична. И именно, чем научнее, чем художественнее, тем демоничнее. Уж, конечно, не глупое профессорье — носитель той науки, которая теперь мобилизуется на борьбу с хаосом. Та наука — потоньше ихней.

Но демонизм есть сила. А сила — это победить слабость, обидеть слабого. Несчастный Федот* изгадил, опоганил мои духовные ценности, о которых я демонически же плачу по ночам. Но кто сильнее? Я ли, плачущий и пострадавший, или Федот**, если бы даже он вступил во владение тем, чем не умеет пользоваться (да ведь не вступил, никому не досталось, потому что все, вероятно, грабили, а грабить там — в Шахматове — мало что ценного). Для Федота — двугривенный и керенка то, что для меня — источник не оцениваемого никак вдохновения, восторга, слез.

Так, значит, я — сильнее и до сих пор, и эту силу я приобрел тем, что у кого-то (у предков) были досуг, деньги и независимость, рождались гордые и независимые (хотя в другом и вырожденные) дети, дети воспитывались, их научили (учила кровь, помогала учить изолированность от добывания хлеба в поте лица) тому, как создавать бесценное из ничего, «превращать в бриллиант крапиву», потом — писать книги и... жить этими книгами в ту пору, когда не научившиеся их писать умирают с голоду.

Да, когда я носил в себе великое пламя любви, созданной из тех же простых элементов, но получившей новое содержание, новый смысл от того, что носителями этой любви были Любовь Дмитриевна и я — «люди необыкновенные»; когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, — я любил прогарцовать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами, чтобы ёкнуло в груди так себе, ни от чего, кроме как от молодости, от сырого тумана, от ее смуглого взгляда, от моей стянутой талии — и это ничуть не нарушало той великой любви (так ли? А если дальнейшие падения и червоточина — отсюда?), а, напротив, — раздувало юность, лишь юность, а с юностью вместе раздувался тот, «иной», великий пламень...

Все это знала беднота. Знала она это лучше еще, чем я, сознательней. Знала, что барин — молодой, конь статный, улыбка приятная, что у него невеста хороша и что оба — господа. А господам, — приятные они или нет, постой, погоди, ужотка покажем.

И показали.

И показывают. И если даже руками грязнее моих (и того не ведаю и о том, господи, не сужу) выкидывают из станка книжки даже несколько «заслуженного» перед революцией писателя, как А. Блок, то не смею я судить. Не эти руки выкидывают, да, может быть, не эти только, а те далекие, неизвестные миллионы бедных рук; и глядят на это миллионы тех же не знающих, в чем дело, но голодных, исстрадавшихся глаз, которые видели, как гарцовал статный и кормленый барин. И еще кое-что видели другие разные глаза — как же, мол, гарцовал барин, гулял барин, а теперь барин — за нас? Ой, за нас ли барин?

Демон — барин.

Барин — выкрутится. И барином останется. А мы — «хоть час, да наш». Так-то вот.

* Федот – мужик, принимавший участие в разграблении блоковского имения в Шахматово – Ред.
** Скоро оказалось, что Федот умер. (Прим. Блока.) — Ред.


7 января
Очень бодро: полная оттепель. Много мыслей и планов.

Решаясь включить в «Театр» «Песню Судьбы», из которой я стараюсь выкинуть все уж очень глупое (хорошего и глупого времени произведение), я окончательно освобождаюсь от воли М. И. Т[ерещенко]. Мы с ним в свое время загипнотизировали друг друга искусством. Если бы так шло дальше, мы ушли бы в этот бездонный колодезь; оно — Искусство — увело бы нас туда, заставило бы забраковать не только всего меня, а и все; и остались бы: три штриха рисунка Микель-Анджело; строка Эсхила; и — все; кругом пусто, веревка на шею.

Если удастся издать — пусть будут все четыре томика — одной толщины, и в них — одно лучше, другое хуже, а третье и вовсе без значения, без окружающего. Но какое освобождение и какая полнота жизни (насколько доступной была она): вот — я — до 1917 года, путь среди революций; верный путь.

4 марта
Горькому нравится «Катилина».

26 марта
Вчера — большой день. Я прочел доклад о Гейне (положение дела с переводами его), затронув в нем тему о крушении гуманизма и либерализма (во «Всемирной литературе»).

Горький предлагает заменить слово «либералы» словом «нигилисты». Он делает это предложение со своей милой сконфуженной улыбкой (присутствие профессоров).

Ожесточенно нападает Волынский, который указывает, между прочим, на путаницу в терминологии (исконное, знакомое мне).

Левинсон ехидно спрашивает, не виноват ли Тургенев? Я утверждаю, что первый виноват Тургенев. И Герцен? — спрашивает Горький. — И Герцен.

Горький говорит большую речь о том, что действительно приходит новое, перед чем гуманизму, в смысле «христианского отношения» и т. д., придется временно стушеваться. (...) В заключение говорит мне с той же милой улыбкой: «Между нами — дистанция огромного размера, я — бытовик такой, но мне это понятно, что вы говорите, я нахожу доклад пророческим, извиняюсь, что говорю так при вас». <…>

Горький предлагает посвятить этому вопросу отдельное заседание.

28 марта
«Быть вне политики» (Левинсон)? С какой же это стати? Это значит — бояться политики, прятаться от нее, замыкаться в эстетизм и индивидуализм, предоставлять государству расправляться с людьми, как ему угодно, своими устаревшими средствами. Если мы будем вне политики, то значит — кто-то будет только «с политикой» и вне нашего кругозора, и будет поступать, как ему угодно, т.е. воевать, сколько ему заблагорассудится, заключать торговые сделки с угнетателями того класса, от которого мы ждем появления новых исторических сил, расстреливать людей зря, поливать дипломатическим маслом разбушевавшееся море европейской жизни. Мы не будем носить шоры и стараться не смотреть в эту сторону. Вряд ли при таких условиях мы окажемся способными оценить кого бы то ни было из великих писателей XIX века. Мы уже знаем, что значит быть вне политики: это значит — стыдливо закрывать глаза на гоголевскую «Переписку с друзьями», на «Дневник писателя» Достоевского, на борьбу А. Григорьева с либералами, на социалистические взрывы у Гейне, Вагнера, Стриндберга. Перечислить еще западных и наших. Это значит — «извинить» сконфуженно одних и приветствовать, как должное, политическую размягченность, конституционную анемичность других — так называемых «чистых художников».

Если я назову при этом для примера имя нашего Тургенева, то попаду, кажется, прямо в точку, ибо для наших гуманистов нет, кажется, ничего святее этого имени, в котором так дьявольски соединился большой художник с вялым барствующим либералом-конституционалистом.

Нет, мы должны разоблачить это — не во имя политики сегодняшнего дня, но во имя музыки, ибо иначе мы не оценим Тургенева, т. е. не полюбим его по-настоящему.

Нет, мы не можем быть «вне политики», потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было. В частности, секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости. Если не разоблачим этого мы, умеющие любить Тургенева, то разоблачат это идущие за нами люди, не успевшие полюбить Тургенева; они сделают это гораздо более жестоко и грубо, чем мы, они просто разрушат целиком то здание, из которого мы умелой рукой, рукою, верной духу музыки, обязаны вынуть несколько кирпичей для того, чтобы оно предстало во всей своей действительной красоте — просквозило этой красотой...

Быть вне политики — тот же гуманизм наизнанку.

1 апреля
Основные положения, которые я хотел защитить, теоретические и практические:

1) выбор для «Всемирной литературы», руководствуясь музыкой;

2) в стихах и в прозе — в произведении искусства — главное — дух, который в нем веет; это соответствует вульгарному «душа поэзии», но ведь — «глас народа — глас божий»; другое дело то, что этот дух может сказываться в «формах» более, чем в «содержании». Но все-таки главное внимание читателя нужно обращать на дух, и уж от нашего уменья будет зависеть вытравить из этого понятия «вульгарность» и вдохнуть в него истинный смысл, который остается неизменным, так что «публика» в своей наивности и вульгарности правее, когда требует от литератора «души и содержания», чем мы, специалисты, когда под всякими предлогами хотим освободить литературу от принесения пользы, от служения и т.д. Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции «искусство для искусства», потому, что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов;

3) сознательное устранение политических оценок есть тот же гуманизм, только наизнанку, дробление того, что недробимо, неделимо; все равно что сад без грядок; французский парк, а не русский сад, в котором непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад прекраснее красивого парка; творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами и с репейником, а не красивый парк с утрамбованными дорожками.

7 апреля
Примеры переоценок: Гейне и народолюбец. Несмотря на физическое отвращение, Гейне чувствует, в чем дело («Силезские ткачи»). Он артист. Народолюбец — при любви — не чувствует.

Тургенев — вскрыть его неартистичность.

В артисте — отсутствие гуманной размягченности, острое сознание. Оптимизм, свойственный цивилизованному миру, сменяется трагизмом: двойственным отношением к явлению, знанием дистанций, уменьем ориентироваться.

19 июля
Горький чита[л] в Музее города воспоминания о Толстом. — Это было мудро и все — вместе с невольной паузой (от слез) — прекрасное, доброе, увлажняет ожесточенную душу.

1920

24 декабря
Еще раз: человеческая совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь.

Обратно: под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны.

* * *
Дневник Александра Блока. 1 часть


tatasoz-