Прозрачный лес –
он говорит со мною
на языке небесной синевы
и озера в просветах за спиною, и музыки молчанья, и травы
увядшей, ах…
«Ну, здравствуй, первобытный,
дремучий, отсыревший, слюдяной!
Что человек?
Возможно, он – забытый
пришелец?..» Но светило надо мной
тускнеет в дымке, ветер обрывает
последний лист, и хочется в тепло,
где женщина причёску поправляет,
и ждёт, и на волшебное стекло
глядит, и кошку птичкой называет.
Земля пустынна и безвидна
была, и Дух над ней носился.
Я прахом был, я только мнился
в прозрачной твари древовидной.
Но Бог слепил меня из глины
и душу мне вдохнул живую.
Вот почему я так тоскую,
когда из леса вой звериный.
Когда метельной ночью тёмной
снег засыпает нас по крышу,
я Еву трепетную слышу:
«Огонь зажги, мой непрощённый, –
какая дрожь меня колотит!
У-у, холод лютый!..» Да, я первый,
кто изгнан был. И как же нервы
болят в отчаявшейся плоти!
Но если я к тебе, о Небо,
взываю горестно в надежде,
ты отвечаешь мне, как прежде,
и подаёшь вина и хлеба.
* * *
Ты помнишь небо в Севастополе,
почти прозрачное в апреле?
Как во дворе окошки хлопали,
скрипели детские качели!
А эти… помнишь… камни белые –
древнее солнечного света –
где носят блузки оробелые
еврейки Ветхого Завета?
Галдит на рынке злое радио,
укропом пахнет и сунели!
А помнишь кофе чёрный в патио
и грека – нет, на самом деле? –
а там автобус в Евпаторию:
морского, синего разора
нам рассказала даль историю!
Короче, кончится нескоро
тот жар таинственный,
лирический,
вино весёлое с коринкой,
пока идём –
на тряской нищенской
коляске ты, а я за спинкой!
