Свет небес и свет твоей улыбки,
птичка, промелькнувшая в окне.
Фокус расплывающийся, зыбкий,
словно ты не здесь уже, а вне.

 

Словно смерть — секрет полишинеля…
Из себя смотрю как из окна.
Вижу слабый свет в конце тоннеля…
Значит, я не так уже одна.

 

Наша жизнь — как ветра дуновенье,
но побудь, побудь ещё со мной!
Остановка чудного мгновенья.
Фото на небесный проездной.

 

"Как тонко имя Черубины..."

 

 

http://za-za.net/kak-tonko-imya-cherubiny/

 

 

Сегодня вышла подборка в журнале "Южный островъ": 

https://www.southisland-magazine.com/kopiya-stihi-14?fbclid=IwAR0LSp9ZvcEy0GTz50oRzHjCuOsCTi6OV40NZ3jZq9gwEI6NwHm9fwyiR_Q

 

 

 

 

Новая подборка в журнале "Зарубежные Задворки": http://za-za.net/tak-vot-kakaya-ty-lyubov-do-groba/

Начало здесь

 

 

Нет человека, властного над ветром, — и над смертным часом нет власти...

                                                                              Царь Соломон

 

Мы вместе уже много лет. И ни разу, ни на миг я об этом не пожалела.
Вот такой я была, когда мы встретились.

 

 

 

*** 

Как трудно оставаться тою, 
к которой ты привык давно: 
с летящей прядью золотою, 
слепящей юной красотою, 
дурманящею, как вино. 

 

Года подсунули подмену... 
Но в сутках есть волшебный час, 
когда я снова, как из пены, 
предстану юной и нетленной, 
незаменимой, неразменной — 
в лучах твоих влюблённых глаз.

 

А ты был таким.

 

Эту куртку мы с тобой вместе покупали в Питере в 1986-ом — тогда ещё Ленинграде.

Мне сейчас очень трудно без тебя. Держусь за воспоминания, как за спасательный круг в море горя. Особенно страшно по ночам, когда мне слышатся твои шаги.

 

Поскрипывает мебель по ночам.
Судьбы постскриптум...
Как будто ангел где-то у плеча
настроит скрипку...

 
Как будто лодка с вёслами сквозь сон
по водной зыби...
Тьма горяча, смешай коктейль времён
и тихо выпей.

 
И выплыви к далёким берегам
из плена тлена...
Сам Сатана не брат нам будет там,
Стикс по колено.

 
Скрипач на крыше заставляет быть,
взяв нотой выше.
Ведь что такое, в сущности, любить?
Лишь способ выжить.

 

Вспоминать, писать о тебе, рассказывать - это мой способ выжить.

Наш первый дождь, от которого мы укрылись друг в друге...

 

 

Ты помнишь этот дождь, нас обвенчавший,
нам выпавший, как жребий, на пути,
как капля, переполнившая чашу,
что Бог не в силах мимо пронести?

 

С небес неудержимо, просветлённо
текла благословенная вода,
а мы, обнявшись, прятались под клёном,
и всё решилось, в сущности, тогда.

 

Казалось сквозь намокшие ресницы,
что в этой захлестнувшей нас волне
на всей земле нам некуда укрыться,
и я в тебе укрылась, ты – во мне.

 

Всё закружило, смяло, как в цунами –
стволы, зарницы, травы, соловьи...
И всё вокруг, казалось, было нами.
И на земле, казалось, все свои.

 

 

А такой я была в Сочи в 80-х, где прошёл медовый месяц нашей любви.

 

 

Как жаль, что твоих снимков того лета не сохранилось. Но они отпечатаны в моём сердце…

 

***

Когда нас настигнет бедою,
пускай всё рассеется в дым -
ты помнишь меня молодою,
я помню тебя молодым.

 

И неба смущённый румянец
в преддверье заоблачных кар
напомнит щеки моей глянец
и рук твоих крепких загар. 

 

Пусть всё унесёт в круговерти
навеки — зови-не зови...
Но память всесильнее смерти.
Особенно память любви. 

 

 

***
Зелёный чай с луной лимонной,
а за окном шуршащий дождь.
А рядом ты, мой незаконный,
мой незакатный друг и вождь.

 

Я в одиночестве купалась.
Оно прикинулось судьбой.
А после надвое распалось
и стало мною и тобой.

 

Струись же, дождь, как кровь по венам,
гори луна моя, гори.
Мой неотложный, незабвенный,
тебе две ложки или три?

 

Твой бокал, из которого ты пил…

 

 

Сколько счастливых утр и вечеров мы провели с тобой на этой кухне!

 

 

***
Эти ступеньки с лохматой зимы,
старые в трещинках рамы.
Как затыкали их весело мы,
чтобы не дуло ни грамма.

 
Наша халупа довольно нища.
Просто тут всё и неброско.
И далеко нашим старым вещам
до европейского лоска.

 
Но не люблю безымянных жилищ,
новых обменов, обманов,
пышных дворцов на местах пепелищ,
соревнованья карманов.

 
Там подлатаю и здесь подновлю,
но не меняю я то, что люблю.

 
Ближе нам к телу своя конура.
Как мы её наряжали!
Да не коснётся рука маляра
слов на заветных скрижалях.

 
Стены в зарубках от прошлого дня...
Только лишь смерти белила
скроют всё то, что любило меня,
всё, что сама я любила…

 

Твой каштан, которым ты любовался на балконе…

 

 

 

***

Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.

 

Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.

 

Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю. 

 

***
Мы гуляем на закате
в свой последний звёздный час.
Дома расстилаю скатерть,
режу хлеб, включаю газ.

 

Я пою тебя настоем
с немудрёным пирогом.
Теплюсь лампою настольной,
глажу душу утюгом.

 

О безумный, оглашенный,
мир за тонкою стеной!
Ты больной, но не душевный,
хоть душевно ты больной.

 

Скольких бед и мук виною,
мир, убийца и вампир,
обойди нас стороною,
пощади наш скромный пир.

 

Будем тише и укромней,
дом укроет от стихий.
Но ещё надёжней кровли
защитят мои стихи.

 

Не защитили… Мне хочется удержать воспоминания, удержать тебя ещё хоть минуточку на этом свете.

 

 

 

***
В волосах — ни сединки, в глазах — ни грустинки,
и ни капли горчинки в горячей крови.
Я прошу тебя, жизнь, не меняй ту пластинку,
пусть закружит нас вальс вечно юной любви.

 

Я на карте места наших встреч обозначу,
календарному дню воспою дифирамб.
И тебя воспою, и в стихи мои спрячу,
никакой вездесущей судьбе не отдам.

 

Всё, что бредило, зрело во мне и бродило,
лишь сумятице сердце прикажет: нахлынь! —
то теперь до последней морщинки родимо,
и качает меня твоей ласки теплынь.

 

Я — изделье твоё. Твои руки и губы
из меня воедино собрали куски.
Ты вдохнул в меня жизнь на манер стеклодува.
Я забыла вкус боли и запах тоски.

 

Отдаю иль беру — различить не умею.
И хочу одного я теперь, не шутя —
лишь любить и голубить, и холить, лелея,
и баюкать тебя, как больное дитя.

 

В твоём сердце зерном по весне прорастаю.
Отражаюсь в зрачках твоих: та ли? не та ль?
Может статься, единственная из ста я,
что, как Золушке, впору пришёлся хрусталь...

 

А этот костюм ты мне покупал.

 

 

 

И этот.

 

 

И это пончо.

 

 

И это платье тоже. Покупал без примерки, и всегда всё оказывалось впору.

 

 

И это платье, в котором я со своей первой — изданной тобой книгой.

 

 

Наши лекции, тщательно организованные тобой.

 

 

 

 

 

 

Пусть эти люди, заполнявшие залы до отказа, знают, помнят не только меня, но и тебя, без которого бы их не состоялось.

 

 

 

 

 

***
К чёрту белого коня!
Принц мой пеший, косолапый.
Солнце на исходе дня,
ночь крадётся тихой сапой.

 

К чёрту форд и кадиллак,
у тебя права иные –
на меня, на жизнь дотла
от истока и доныне.

 

Не поймёт ни конь, ни люд,
не поймут автомобили,
как любила и люблю,
как друг друга мы любили.

 

Сладок вместе хлад и зной,
ведь осталось так немножко.
Обнявшись, идём одной
пешеходною дорожкой. 

 

Лес, в котором мы гуляли в последнюю в нашей с тобой жизни прогулку.

 

 

 

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

 

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

 

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

 

Я вижу, как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

 

наш лес на Юго-востоке

 

 

* * *
 
Ничего не ждут уже, не просят
на последнем жизни этаже.
Неба просинь заменила проседь.
Это осень подошла к душе.

 
Город гол и сер, как дом аскета.
Вечер стылый. Сердце растоплю.
Жизнь свелась к одной строке анкеты:
Родилась. Любила и люблю.

 

***

Если мне чего-то не хватало – 
вспоминала: у меня есть ты. 
Это утешало и спасало 
в нищете тщеты и суеты.

 

Жизнь мои залечивала шрамы, 
раны от утраты и тоски, 
и судьбы моей крошила мрамор, 
отсекала лишние куски.

 

Словно скульптор в творческом запале, 
оставляя нужные черты... 
Всё второстепенное отпало. 
У меня теперь есть только ты.

 

 

 
Здесь ты читаешь мои стихи:

https://www.youtube.com/watch?v=_33Vuk-yTh4&in...DSzTXDpvOsSyqu1EAKHFvt_W5rl-jW 

Это видео было сделано телевидением на презентации моей первой книги в 1994 году. Как слушали люди! 

 

 

* * *

Мы так близки, что наши имена
через дефис писать готовы руки.
Отдельно нет тебя и нет меня.
Матрёшки мы, живущие друг в друге.

 

Любовь – игла в Кащеевом яйце.
Дрожа над ней, живу лишь при условье
тепла в глазах и нежности в лице,
и ласки рук, сплетённых в изголовье.

 

"Мой милый, – говорю тебе, – мой свет",
к груди твоей прижавшись что есть силы,
чтоб между нами ни в один просвет
не просочился холодок могилы.

 

Единство наше как объятье длить
без передышки и без промежутка...
Нас и дефис не в силах разделить.
От этого и радостно, и жутко.

 

Ты был похоронен на Новом городском кладбище.

 

 

 

К сожалению, я не всех успела пригласить попрощаться с тобой. Была в таком состоянии, что о многих просто не вспомнила. На всякий случай сообщаю твои новые координаты: Новое городское, участок 42, могила № 80. Пока здесь только цветы. Через год поставлю тебе памятник. Потом он будет и моим тоже. И тогда мы уже не разлучимся никогда.

 

***
Между смертью и мною 
баррикады из книг, 
из твоих поцелуев 
и домашних вериг, 

 

из стихов и из писем, 
и цветов на столе, 
от чего так зависим 
каждый день на земле. 

 

Но всё те же мы, те мы… 
Лист в ладони дрожит. 
Сочиненье на тему 
«как провёл эту жизнь». 

 

Я бросаю монету, 
чтоб вернуться сюда. 
Не войти в это лето, 
только Леты вода 

 

где-то тут, за спиною 
достигает ушей... 
Между смертью и мною 
так немного уже. 

 

Ты тяжело заболел в 2014 году. Диагноз был страшен - инфаркт мозга. Ты попал в больницу раз, другой, третий… Я ездила к тебе каждый день. Но вечерами ты звонил и волновался, где я, почему ты не можешь меня тут найти, собирался приехать...

 

* * *

Твой звонок из больницы, ночное тревожное: «Где ты?
Я тебя потерял и никак не могу тут найти...
Я схожу в магазин... в доме нет ничего, даже хлеба...
Я приеду сейчас. Что купить мне тебе по пути?..»

 

«Что ты, что ты, – тебе отвечаю, усни, успокойся.
Я приеду сама, не успеет и ночь пролететь.
Отойди от окна, потеплее оденься, укройся...»
И пытаюсь тебя убедить и собой овладеть.

 

Но звонишь мне опять: «Ну куда же ты делась, пропала?
Здесь закрытая дверь, в нашу комнату мне не попасть...»
Я молюсь, чтобы с глаз пелена твоих чёрная спала,
чтоб ослабила челюсти бездны развёрстая пасть...

 

Что ты видишь в ночи проникающим гаснущим взором,
что ты слышишь в тиши, недоступное смертным простым?
Засыпаю под утро, прельщаема сонным узором,
видя прежним тебя, быстроногим, живым, молодым... 

 

 

 

* * *

Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.

 
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови.

 
Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он – край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, держащих мои.

 
А дальше – тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.

 

Когда ты в первый раз не узнал меня - «а откуда ты знаешь Наташу Кравченко? Она у нас лекции читала», у меня брызнули слёзы. Земля качнулась под ногами. Это было жутко. - Давид!! Это же я! - кидалась я тебе на шею. Ты обнимал меня и смущённо говорил: - ой, прости, что это я, конечно, ты Наташа...» Потом уже просто смотрел извиняющимся взглядом и не узнавал…

***

Пробежал холодок неземной...
Дай согрею озябшие руки.
Я с тобою, но ты не со мной.
В первый раз мы с тобою в разлуке.

 

Нашу жизнь неумело лепя,
я пытаюсь тебе улыбнуться.
Мне б дойти от себя до Себя,
мне б с собою не разминуться.

 

***

Средь кошёлок, клеёнок, пелёнок
жизнь проходит быстрее всего. 
Дома ждёт меня старый ребёнок,
позабывший себя самого.

 

Я любовь не сдавала без боя,
были слёзы мои горячи.
- Помнишь ли, как мы жили с тобою,
как на море купались в ночи?

 

Мы пока ещё вместе, мы рядом,
как друг друга нам вновь обрести?
Ты глядишь затуманенным взглядом:
- Очень смутно... Не помню... Прости...

 

Драгоценность былого «а помнишь?»
для меня лишь отныне одной.
Больно видеть, как медленно тонешь
под смыкающейся волной...

 

Раньше домом нам был целый город,
перелески, тропинки, лыжни,
звёздный полог и лиственный ворох,
укрывая, к нам были нежны.

 

А теперь мы одни в этом горе,
в этом замкнутом круге, хоть вой,
словно в бочке заброшены в море,
где не вышибить дна головой...

***

Забываешь свет погасить,
кран закрыть, каптоприл принять...
Сколько можно тебя просить,
я устала напоминать.

 

Но опомнюсь однажды днём,
прикусить свой язык успев, -
да гори оно всё огнём,
не гаси лишь меня в себе!

 

Канет в прошлое солнца мяч,
захлестнёт чернотою дом,
но спасёт, словно детский плач,
вера в то, что не тонет он.

 

Пусть наш век и устал, и стар,
и висит на одном луче,
но как прежде в ночи, как встарь,
я лежу на твоём плече.

 

Пусть из крана вода течёт,
ведь не слёзы, не кровь, не пот.
Пусть на кухне горит всю ночь
свет, сигналя, что жизнь идёт. 

 

 

Вот это стихотворение я написала в день твоей выписки из больницы. С тех пор ты болел только дома — помещать тебя туда одного уже было нельзя...

 

***

Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый…
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

 

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

 

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

 

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.

 

Эти снимки я делала украдкой. 

 

Ты бреешься...

 

Спишь…

 

А здесь уже спишь вечным сном…

 

 

Я пою тебе эту колыбельную, любимый.

 Этой песни колыбельной
 я не знаю слов.
 Звон венчальный, стон метельный,
 лепет сладких снов,  

 

 гул за стенкою ремонтный,
 тиканье в тиши —
 всё сливается в дремотной
 музыке души.  

 

 Я прижму тебя, как сына,
 стану напевать.
 Пусть плывёт, как бригантина,
 старая кровать.  

 

 Пусть текут года, как реки,
 ровной чередой.
 Спи, сомкнув устало веки,
 мальчик мой седой. 

 

песня на эти стихи

 

С тех пор, как ты заболел, как надежде не за что стало держаться, мои стихи были уже не стихи — это были заклинания, молитвы, заговаривания судьбы.

 

***

Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.

Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.

 

Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.

 

***

Мы достались друг другу с бою
и обоим до дна видны.
Не бывает любви без боли,
без печали и без вины.

 

Я боюсь, что уйдёшь, как Китеж,
и в горячем шепчу бреду:
обещай же, что ты не сгинешь,
не оставишь меня в аду!

 

День вдвоём – не бывать бездонней! –
и, хоть не был на радость скуп,
снова волосы ждут ладоней,
снова губы взыскуют губ.

 

Жизнь проходит за вехой веха,
отливается мной в стихи.
Мы с тобою уж четверть века
без какой-то там чепухи.

 

Но, как высшее завещанье,
пронесем через все года:
целоваться – как на прощанье,
обниматься – как навсегда.

 

 

 

* * *

Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.

 
У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.

 
В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.

 

* * *
Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

 
Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

 
В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

 
Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

 
...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!

 
Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю
в небеса обёрнутой земли.

 

* * *

Мир, оставь меня в покое!
Я – отрезанный ломоть,
но не дам себя легко я
молоху перемолоть.

 
Как лицо твоё убого,
руки жадные в крови,
купола, где нету Бога,
и дома, где нет любви,

 
где законы волчьи рынка,
сгинь, отринь меня, гуляй!
Только ты, моя кровинка,
не покинь, не оставляй.

 
Перед смертью мы как дети,
страшно ночью одному.
Нужен кто-то, чтоб приветил,
обнял, не пустил во тьму.

 

У меня в душе такое –
без тебя не потяну.
Не оставь меня в покое,
не оставь меня одну.

 

***

Где-то там, на другом берегу
жизнь идёт по нездешним дорогам.
Я тебя берегу, стерегу,
чтобы ты не уплыл ненароком.

 

Вопреки безотзывной тщете
улыбнись... неужели не помнишь?
Проведи, как слепой по щеке, 
это я, твоя скорая помощь.

 

Всё осталось на том берегу -
рандеву, происшествия, пресса,
хлебо-зрелищное их рагу,
исполинская поступь прогресса.

 

Там, планетные вихри крутя,
ритм другой, побеждающий темень...
Прижимаю к груди, как дитя,
дорогое моё мелкотемье.

 

***

Пусть бури-штили захлебнутся в трансе,
а ты, мой Штирлиц, навсегда останься.

А ты, мой милый, будь везде и всюду.
Я буду здесь, я буду верить чуду,

что даже смерть не сгладит вечным глянцем 
твоих на сердце отпечатков пальцев.

Они пылают розы лепестками,
они плывут по небу облаками.

Пока их защищаю, как волчица,
то ничего с тобою не случится.

 

Когда ты заболел — у нас словно переменились роли. Раньше ты меня всегда выручал и спасал. Я привыкла чувствовать себя с тобой как за каменной стеной, под надёжной и несокрушимой защитой.

 

 

 

***

Остров жизни медленно шёл ко дну,
покрываясь слоем воды,
оставляя на гребне меня одну,
поглощая волной следы.

 

Исчезали вещи, слова любви,
уходили вглубь голоса,
и тонуло то, что звалось людьми
и глядело в мои глаза.

 

Всё уходит в бездну, сводясь на нет,
ухмыляется Бог-палач.
Только ты — спасительный мой жилет,
куда можно упрятать плач.

 

Только ты — единственный огонёк
в море мрака, холода, лжи.
Я держусь за шею, как за буёк -
удержи меня, удержи.

 

***

За тобой была как за стеною каменной,
за меня готов был в воду и огонь.
А теперь порой рукою маминой
кажется тебе моя ладонь.

 

Как наш быт ни укрощай и ни налаживай -
не спасти его от трещины корыт.
Ускользаешь ты из мира нашего
в мир, куда мне ход уже закрыт.

 

Подбираю шифры и пароли, ключики,
и шепчу тебе: «Откройся, мой Сезам!»
По утрам ловлю проснувшиеся лучики
и читаю сердце по глазам.

 

***

Небесный Доктор, помоги
офонаревшему рассудку
весь этот мрак, в каком ни зги,
принять за чью-то злую шутку.

 

Судьба мне кажет дикий лик,
скользят над пропастью подошвы,
но как ни страшен этот миг -
молю его — продлись подольше!

 

Так жизнь убога и бедна
и далека от идеала,
но слава богу, не одна
я под покровом одеяла.

 

Всё то же тёплое плечо,
всё та же ямка над ключицей.
В неё шепчу я горячо:
«С тобой плохого не случится!»

 

Не выть, не биться, не кричать,
искать ответ под облаками,
о тёмном будущем молчать
и отдалять его руками.

 

***

А будущее, прежде чем войти,
стучало в окна, пряталось в портьеры,
удерживало нас на полпути,
пересекало сны и интерьеры.

 

И вот вошло и объявило бой
душе, что мы не чаяли друг в друге.
Еврейский ангел плачет над тобой,
по-детски робко стискивая руки.

 

Засов закрыт, потеряны ключи...
Мне остаётся жизнь автопилота -
как тетерев, токующий в ночи, 
и, как кулик, любить своё болото.

 

Жить медленно, мгновеньем дорожить,
лавируя среди рвачей и выжиг.
И - высший пилотаж — пытаться жить,
взмывая выше, где уже не выжить.

 

еврейский ангел

 

 

***

Вот долгожданный снег пришёл,
летит светло под небесами.
А ты от мира отрешён,
глядишь нездешними глазами.

 

С такой тоскою вековой...
В мои стихи теплей оденься.
Там в поднебесье никого,
не бойся, я с тобою, здесь я.

 

Как беззащитное дитя
укрыв, у ног твоих застыну.
Теперь мы вместе не шутя,
теперь ты братом стал и сыном.

 

И всё обыденнее день,
слова всё проще и беднее.
Но расстоянье — это тень,
чем ближе лица — тем виднее.

 

Пусть канет многое во тьму,
но я храню твоё объятье,
и никому, и ничему
не дам вовек его изъять я.

 

Метут столетья бородой,
а мне как будто всё впервые.
Бегут с секундной быстротой
все наши стрелки часовые.

 

Придёт пора и солнца мяч
упрячет ночь в свои ладони,
но кто-то скажет мне: не плачь,
он не утонет, не утонет.

 

Мой старый мальчик дорогой,
взгляни: глаза мои не плачут.
И сердца мячик под рукой
ещё поскачет, верь, поскачет.

 

 

***

И от недружеского взора счастливый домик охрани!
                                Пушкин ("Домовому" )                                                     

Чур-чур я в домике! И домик был счастливый...
А вот теперь над бездною завис.
О берег бьётся океан бурливый.
Как страшно мне смотреть отсюда вниз.

 

Здесь всё, что я без памяти любила,
что мне сберечь уже не по плечу.
Прощай, наш домик! Рушатся стропила.
Я падаю. Но я ещё лечу.

 

Потоком волн земные стены слижет,
но я с собой свой праздник унесу.
Мы падаем, а небо к нам всё ближе.
Не знаю как, но я тебя спасу.

 

И всё-таки это было счастье. Не такое, как у всех счастливых семей, горькое и трудное, но счастье. Потому что ты был рядом, потому что была надежда, потому что я была тебе нужна...

***

Все счастливые семьи похожи друг на друга.
Лев Толстой

 

Позабыла, что такое смех.
Всё в слезах окно.
Счастье не такое как у всех.
Горькое оно.

 

Прячется под крышками кастрюль,
хочет угостить,
и порой бывает, тех пилюль
нечем подсластить.

 

Я варюсь, варюсь, варюсь, варюсь
в собственном соку,
я борюсь, борюсь, борюсь, борюсь
и гоню тоску.

 

Крошек поднасыплю воробью.
Подновлю наряд.
Вдребезги тарелку разобью.
К счастью, говорят.

 

Сыплет с неба снежною крупой,
но тепла постель,
где в своей тарелке мы с тобой, 
под защитой стен.

 

Ты плюс я равняется семья. 
Вопреки судьбе
затыкаю щель небытия
нежностью к тебе.

 

***

Латать стихами и залечивать
то, что уже неоперабельно.
Мне в этом мире делать нечего.
Я неуместна и неправильна.

 

Душа затрахана, запахнута,
удача птицей вдаль уносится.
Хочу с судьбой сразиться в шахматы,
она ж — доской по переносице.

 

Мне не впервой себя обкрадывать,
травить небесными отварами.
Но есть кого спасать и радовать.
И этим жизнь моя оправдана. 

***

Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

 

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

***
Жизнь коротка, не ухватиться 
за край, когда идёшь ко дну. 
Не взвыть, как зверь, не взмыть, как птица, 
не кануть рыбой в глубину. 
Но знаю истину одну:

с тобою вечный День Рожденья, 
и Рождество, и Новый год. 
Спасенье ты моё, везенье 
и исцеленье от невзгод. 
С тобою нет плохих погод.

 

 

***

Простое счастье — есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

 

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

 

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

 

Я копила радость на чёрный день: записывала твои словечки, запоминала твои улыбки, проблески сознания. Это была такая подушка безопасности, которую я бессознательно себе готовила для будущего смертельного удара.

 

* * *
 
На чёрный день копила радость,
в надежде, что ещё не он,
что есть ещё чернее гадость,
которая возьмёт в полон,

 
а этот – временной полоской
уйдёт, дав ночи полчаса,
как пуля, не затронув мозга,
как туча, прячась в небеса.

 
Ещё не он, ещё не скоро,
и всё на чёрный день коплю
крупинки слов, и крохи спора,
и каплю сладкого «люблю».

 
Когда же он придёт однажды –
тот свет, накопленный в углу,
сверкнув улыбкою отважной,
испепелит любую мглу.

 

И вот этот чёрный день настал… 20 июля ты сломал шейку бедра. И с этого дня стал быстро угасать.
Вот описание снимка твоего перелома:

«На рентгенограмме правого тазобедренного сустава от 20.07.18. определяется чрезвертельно-подвертельный перелом бедренной кости со смещением краниально на 1,5 см. Щель перелома клиновидна, угол открыт кнаружи и краниально».
Вот что нашла по этому поводу в Сети:

«Чрезвертельный перелом бедра – это нарушение кости бедра в верхнем участке, расположенном между подвертельной линией и шейкой бедра. Данная травма относится к числу наиболее опасных.  Людям преклонного возраста обычно назначают оперативное лечение, так как им противопоказано долго находиться без движения: может возникнуть пневмония, появиться пролежни. Консервативное лечение должно проходить под наблюдением врача».
Давиду было отказано и в том, и в другом. Выживайте как знаете.

 

Достучаться, нельзя достучаться,
свою горькую участь влача,
до плеча, до улыбки, до счастья,
до дубового сердца врача!

 

Не теряя надежды из вида,
и поглубже запряча беду,
я внимаю псалому Давида,
я в Давидову верю звезду.

 

Было - не было... Тело убого,
ненадёжная память слаба.
Но нетленны в хранилище Бога
наша юность, любовь и судьба.

 

***

Гаснет жизнь, как лампа на столе...
Но давай мы будем не об этом -
радоваться проблескам во мгле,
редким озареньям и просветам.

 

Знаю, не откроется Сезам,
ты закрыт на тысячу засовов.
Но читаю мысли по глазам
и ищу врачующее слово.

 

В изголовье жду, когда уснёшь.
Пролепечешь что-то, словно маме...
Хорошо, что ты не сознаёшь
весь кошмар случившегося с нами.

 

В  последний наш день я вспомнила "Доктора Живаго" и стихи оттуда "Я кончился, а ты жива...", и плач Лары над ним, который я никогда не могла читать без слёз и спазм в горле, словно предчувствуя, что это будут и мои слова о любимом:

« И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными словами бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рамки реальности и не имеющего смысла, как не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка и прочие условности, оправдываемые одною только условностью волнения...
Казалось, эти мокрые от слез слова сами слипались в ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и влажной листвой, спутанной теплым дождем.
— Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! Господи, реву и реву... 
Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, прощай моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны...»
И в ответ слышалось: «Прощай, Лара, до свидания на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная... Больше я тебя никогда не увижу, никогда, никогда... больше никогда не увижу тебя...» 

 

 

 

Так вот какая ты, любовь до гроба,

когда всё стало мёртвым на земле.

Что было кровным — сделалось бескровным,

что было всем — застыло на нуле.

 

Замолкли губы, что меня будили

горячим поцелуем поутру,

и глаз, что мы друг с друга не сводили,

огонь угас, как свечка на ветру.

 

Твои черты разглядываю в оба,

разглаживаю складочки на лбу…

Люблю тебя до гроба и за гробом,

любила бы тебя и там, в гробу.

 

Прощай, прощай! Я вечно помнить буду!

Не забывай меня и там, смотри!

Увы, я знаю, не бывает чуда,

но чудом были наши тридцать три.

 

Нет, не прощай! Любовь не охладела,

и Ариадны не прервётся нить.

А у меня сегодня много дела -

мне надо память о тебе хранить.

 

 

Однажды встретила О.Н., с которой когда-то работали вместе на «Тантале». Она стала верующей до фанатизма, не вылазит из храма, каждую фразу в разговоре сводит к Богу. «Я только этим живу. Бог мне даёт силы». Рассказала про Давида. «Это Бог даёт испытание». В конце спросила меня для проформы:

- Может, какая помощь нужна?. 

- Да, знаешь, нужна. В выходные у меня нет сиделки и очень трудно одной его переворачивать. Мне нужно, чтобы кто-то поддержал его за плечи, когда я буду его протирать.

Она изменилась в лице, как-то поскучнела.

- Я постараюсь… если смогу… если не буду в храме.

Пообещала помолиться за Давида. Да, конечно, это легче, чем помочь практически. Вот цена их веры. А ведь и живёт рядом, и одна, не работает, и Давида хорошо знает — работали вместе, что ей стоило бы прийти. Но нет. Это всё слишком мелко для таких. Суетно.

 

***
Жизнь безлюдней к концу и безлюбней,
мы срываемся в тартарары.
В небе ангел играет на лютне
и зовёт нас в иные миры.

 

В небесах высоко и красиво,
там легко обитать не во зле.
Но какая-то нищая сила
крепко держит меня на земле.

 

Расступается мёрзлая яма
и вздыхает душа: наконец!
Из тумана встаёт моя мама
и даёт свою руку отец.

 

Я теперь понимаю, как просто
быть счастливым и нощно, и днесь.
Облетает земная короста...
Мой любимый, не бойся, я здесь.

 

 

 

Не конец

 

Твоя последняя страсть — поехать к маме. Твои родители умерли много лет назад, уже дома того давно не осталось, где прошло твоё детство, но ты упорно рвался туда каждый вечер. Я тебя не пускала. С этого начался кошмар. Потом остались воспоминания о папе — с доброй улыбкой. «Это папины тапочки». «Это папа мне привёз, коврик папа купил». Твои мама и папа теперь с тобой.
Как это у Бродского:

 

Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
В темноте обнимает за плечи…

 

Я теперь, наверное, всю жизнь буду всё это наше вспоминать. Лучше этого у меня уже ничего никогда не будет.
Прощай, мой милый. Я была с тобой по-настоящему счастлива. Такое не повторяется. Прости меня, что не смогла спасти. Я очень старалась. Спасибо тебе за всё. Я люблю тебя. Может быть, мы там ещё с тобой встретимся.

 

 

***
Я руку тебе кладу на висок -
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

 

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

 

Настанет утро - а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится...
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница. 

 

 

Начало здесь

 

Книги

 

Книги — это была твоя страсть. Ты знал все книжные магазины города, все цены в них, в начале 90-х ты ездил на угол Горького и Яблочкова — где собирались библиофилы для обмена и продажи книг, и простаивал там часами, привозя потом мне путём сложных двойных-тройных комбинаций обменов то, о чём я мечтала. Тогда у меня появился первый сборник Ахмадулиной, сказки Андерсена, позже - трёхтомник Георгия Иванова, двухтомник Ивана Елагина. У нас была огромная библиотека, которую ты всё время приумножал, несколько шкафов, где книги стояли в три ряда. Потом уже трудно было отыскать там нужную книгу, и ты составлял каталоги, списки, периодически переставлял их по своей системе.

Вот здесь я на фоне книг, которые ты достал, ставшие темами наших вечеров.

 

Когда в 1992 году ты создал своё издательство и развивал мне свои планы дальнейшей деятельности, как будешь издавать мои стихи на финской бумаге — я смеялась, мне это казалось маниловскими мечтами, иллюзорными проектами, тогда в Саратове никто не издавал своих книг, это было немыслимо, издавали только членов Союза писателей за государственный счёт. Но ты осуществил то, о чём я даже не мечтала, не смела мечтать.
Коленкор, бумвинил, набор, вёрстка, ISBN, УДК, ББК — все эти неведомые прежде слова стали заполнять нашу жизнь.

 

 

Все эти обложки были придуманы тобой. Ты ездил в типографии, требовал нужных оттенков цвета, размера кегля, качества иллюстраций, за что тебя тамошние работники сначала тихо ненавидели, а потом так задирали цену, что мы вынуждены были искать новые. Но ты добивался чего хотел всегда. Вот здесь можно увидеть почти все изданные тобой мои сборники стихов, эссе и непридуманных рассказов: https://sites.google.com/site/sajtnataliikravcenko/oblozki-knig

 

 

 

Без тебя не было бы ни моих лекций, ни книг. Во всяком случае на таком высоком уровне — организационном, технически оснащённом, художественно оформленном — не было бы. Ты создал меня — может быть, не как поэта, хотя и это тоже — ведь ты же был всегда, от первого до последнего дня моей музой, - но как поэта, известного в городе и за его пределами, ты помог мне осуществиться, реализоваться.

 

 

Это последнее что у тебя осталось — книги, ты всем их показывал с гордостью — в последние годы болезни - и врачу, и электрику, и соседке — ты был свято убеждён, что им это тоже интересно и важно. Люди поддакивали, улыбались, как несмышлёнышу. То и дело снимал с полки. Читать уже не мог, рассматривал, гладил, показывал другим, в полной уверенности, что они разделят твою радость. Книги падали, порой разрывались, я их подклеивала, а ты снова снимал и снова бессильно ронял на пол… Когда приходила сиделка, я просила её не возиться с уборкой, а почитать тебе что-нибудь. Она читала тебе мои стихи. Ты слушал и плакал. Иногда сам читал вслух. И слёзы застилали тебе глаза…
Последняя фраза Пушкина была обращена к книгам: «Прощайте, друзья!» Думаю, если бы ты мог говорить в последнюю минуту — сказал  или подумал бы — нечто подобное...

 

 

 

Из цикла «Разговорчики»

 

И один в поле воин

Давид встречает знакомого. На его вопрос, где работает, отвечает, что у него своё издательство.

- И сколько человек?

- Один.

- Ну что ты преувеличиваешь!

 

Благодарность

 

Давиду – слушательница лекций – по телефону, когда он обзванивал их, приглашая на мой творческий вечер: «Спасибо Вам, что у Вас такая жена!»
Из записи в тетради отзывов. Пожилая женщина, восхищаясь моими стихами о любви, пишет: «Спасибо, что уважительно пишете о мужчинах».

 
Святость или талант?

 
Продавец книжного магазина Вадим говорит Давиду о своём неприятии Достоевского: играл в карты, пил.
Давид:

- Но среди талантов не бывает праведников.

- Да? - ехидно прищурился тот. - А Наталья Максимовна?

Это называется удар ниже пояса. Нет уж, пусть лучше сомневаются в моей святости, чем в таланте.

 

 

Из книги «Публичная профессия»

 

Поклонники, поклонницы...

 

До начала вечера оставались какие-то две-три минуты. Она вбежала, запыхавшись.

- Какое счастье! Я наконец-то на Вас попала. Подпишите, пожалуйста, вот все Ваши три сборника. Как я рада... Ваш вечер...

- Но сегодня не мой вечер, а Ходасевича.

Она растерялась.

- Как... Ходасевича? А он здесь?

- Кто?

- Ходасевич.

- К сожалению, нет. Он умер ещё в начале века.

- Тогда я, пожалуй, пойду. Я думала — это Ваш вечер...

 

Часто поклонники звонили по телефону. Обычно это были поэты.
 
- Вы меня вдохновили на стихи. Можно, я почитаю?
 
Я хочу целовать Ваши плечи,
я хочу целовать Вам уста...
 
- Я надеюсь, это не мне?
- Ну вот, сразу не Вам, - обижался поэт. - А что тут особенного? Если б я в прозе такое сказал...

 

 

Многие думают, что если в стихах — то всё можно.
Однажды после вечера ко мне подошёл за автографом молодой парень. И застенчиво протянул свёрнутый в рулон листок: «Я Вам стихи посвятил...»

Я надписала ему на книжке: «Благодарю за стихи».

 

 

Дома развернула длинный, как папирус, свиток. А там такое!..

 

О не дразни напрасно, Натали!
Мужчины вышли грешно из земли...
Не обольщай, Наташенька, мужчин!
Владеет пусть душой безмолвною один…

 

- Что это ещё за письмо? - заинтересовался Давид.

 

 

Помилуй, милая, казни!
В объятиях любви!
Цветы-уста раскрой, дари...
Уйми страданья и замри...

 

- Вот гад! - кипятился Давид. - В жизни за такие слова бьют по морде. А в стихах, считают, всё дозволено!

 

Слова шепчи и говори
слова любви мне до зари...
Сердца — как жаркие угли...
Я тоже вышел из земли!  

 

- Откуда вышел — туда и уйдёт! - злился Давид.
Подумать только, а я ведь этого поэта ещё «поблагодарила за стихи»! Он теперь подумает, что я его поощряю к дальнейшим подвигам.
Папирус был нескончаем, как Соломонова «Песнь песней»:

 

 

Прерви мне, Натали, бои,
не прерывая песнь любви!
И мёдом грешным напои!
Желанья сердца утоли...
Когда погасит мир огни,
войдём мы в спальню и одни...
Забудем стыд, календари!
Других напрасно не дразни...
О наслажденье... Натали!

 

- Ну какие у них основания так ко мне обращаться? - возмущалась я. - Разве я им подавала повод?

 

 

- - Видишь, как ты развращаешь людей своими лекциями, - укорял меня Давид.

- - Но ведь нельзя же всё воспринимать так буквально...

 

К счастью, нормальных людей было гораздо больше, и та радость, которую они мне приносили своими тёплыми откликами, стихами, письмами, подарками, с лихвой искупала все издержки «публичной профессии».

 

 

 

 

 

Давид учил меня: «Держи дистанцию! Не будь запанибрата со всеми».

Но я не хотела быть похожей на тех чопорных надутых мумий, преисполненных важности своей просветительской миссии, которые выступали за трибункой при стакане с графином и у которых на лекциях мухи дохли от скуки. Я хотела, чтобы меня любили. Писали письма, дарили цветы. Но чтобы это было без всякой примеси полового интереса.

- Я поняла, что мне нужно для счастья, - сказала я Давиду. -

- Мне нужна всенародная любовь.

- Иди в президенты, - посоветовал он.

- Что я, враг себе, что ли?!

 

 

Из дневника 

Старая перечница, я ещё получаю письма от поклонников.

 

 

Недавно в библиотеке передали послание в стихах от неизвестного художника. Впрочем, там есть имя и фамилия, но мне они ничего не говорят. Письмо представляет собой отклик на мой сборник «Сокровенное» и на один из вечеров, который произвёл на него неизгладимое впечатление:

Она рассказ вела о Белом
в притихшем зале для друзей.
Я, как и все, в глаза глядел ей
и в тайне любовался ей.

 

Она с улыбкою читала
о символистах два часа.
Порою музыку включала,
творила с залом чудеса.

 

А я сидел и наслаждался
её рассказом у стола
и сам себе я признавался:
О Боже! Как она мила!

 

Заканчивалось это довольно объёмное стихотворное письмо неожиданным предложением:

 

А Вам, поэт, я, обожатель,
хочу признаться от души:
мне Сатана или Создатель
сказал: поэта напиши!

 
И, значит, видно, не напрасно
он мне доверил, может быть,
с любовью образ Ваш прекрасный
на полотне запечатлить.

 

Дальше уже в прозе деловито сообщались координаты мастерской, где мы могли бы с этой целью встретиться.
Давид не одобрил затею и не пустил меня позировать, лишив таким образом возможности совершить этот «плевок в вечность». А жаль. Хоть я и не Ахматова, а мой живописец не Модильяни, но «всё же, всё же, всё же...»

 

 

Позже этот художник опять подходил со своим предложением. Я уже знала, что он довольно известен в саратовских кругах.

 

 

Вот один из его женских портретов, представленных на выставке:

 

 

На её месте могла бы быть я...

 

Портрета не случилось (мама тогда поучала меня: "А ты скажи: "Я замужем! Меня можно рисовать только вместе с мужем!") , но зато у меня есть фотокартина с моим изображением, которую подарил мне знакомый фотохудожник В. Гаврилов, слушатель лекций.

 

Правда, я сама там себе не нравлюсь, но я ставлю эту картину лицом к стене, стихами наружу, теми, что он написал на обороте:

 

О Натали! Как Вас слушают люди!
Я такой тишины не слыхал.
Ни в кино, ни в театре, ни в ВУЗе.
Если б мог, я б об этом стихи написал!

 

И ведь написал же… Впервые в жизни.

Но, увы, не все поклонники, к сожалению, были тонки и изысканны в изъявлении чувств.  Некий аноним — похожий на попа, с длинными рыжими волосами — лично вручил мне после вечера многостраничную рукопись в стихах и прозе, которая начиналась недвусмысленно:

Я прочитал тебя меж строк.
И я пришёл. Но есть ли прок? 

 

(Своеобразная реакция на мои стихи: «Прочитайте меня как строку между строк, как прозрачный намёк, молчаливый упрёк...»)
Видимо, догадываясь, что «проку» не будет, поэт простодушно сообщал о своих предыдущих неудачных попытках быть понятым:

 

Я вот Кековой писал, только не отдал.
Тлеет в ней чуть-чуть душа, а в тебе накал!
Но боюсь, что сходу скажешь: «стихоплёт».
Не спеши, родная, впереди Полёт!

    
Многообещающие посулы перемежались постоянными ссылками на Бога, Святого духа, Священное писание, но за всем этим елеем читалось одно — жажда «прока» в его утилитарном смысле.

 

Ты вот в женском теле
и красива внешне.
Докажи на деле
то, что славишь в песне.

 
Так и подначивает: что, мол, слабо? Увы. Должна разочаровать. В этом смысле я ничуть не лучше Кековой.

 

Вор-партнёр

 

Это было самое начало 90-х. Давид давно задумал создать своё издательство. Но не было денег. Он искал инвестора, и таковой нашёлся. Это был директор кооператива, который к тому моменту растерял не только всех заказчиков, но и весь коллектив. Кооператив состоял из одного директора (его самого), бухгалтера (его жены) и счёта в банке.
Пять часов потенциальный инвестор дотошно пытал Давида о всех тонкостях издательского дела и в конце аудиенции величественно заверил, что деньги у него есть и полиграфические материалы для издания можно заказывать.
- Но сумма нужна крупная, издательство — дело капиталоёмкое, - предупредил Давид.
- Пусть Вас это не смущает.
В пору руководства клубом «Аргумент» при ДК «Кристалл» у Давида наладились личные контакты с издателями и полиграфистами, и он имел возможность заказать материалы без предоплаты. Гарантией служило его имя и адрес.
Материалы заказывались вагонами. Когда пришла пора платить, инвестор очень удивился размеру суммы.
- У меня таких денег нет.
Так Давид сам себя посадил на крючок. Материалы уже стояли на товарке, начислялись штрафы за хранение. Что делать?!
- Я достану кредит, - заверил инвестор.
Но увы, кредита ему никто не давал. Деньги достал Давид. Директор уговорил его перечислить их на счёт его кооператива.
- Я на тебя Богу буду молиться! Доходы — пополам.
И Давид, дурак, поверил.
Четыре года они с компаньоном работали вместе. Точнее, работал, в основном, Давид, тот только крутил баранку, да жена его оформляла бухгалтерию. Всё остальное делал Давид: определял стратегию и тактику книгоиздания, редактировал, вёл переговоры с десятками фирм, типографий, ездил в командировки, на книжные ярмарки, оформлял на работу людей, грузил книжки.
Компаньон числился директором. Он отвозил Давида утром (да и то не всегда) на место работы, для вида крутился там с часок. А потом уезжал к себе на дачу греть пузо или коттедж себе строить. А Давид вкалывал, как подёнщик. Хотя по должности числился лишь «редактором» (он не придавал значения таким формальностям).
Меня возмущало такое несправедливое распределение ролей, тем более, что «директор» всюду при всех подчёркивал, что они оба — два хозяина, всё делят поровну и т.д. Но оформлено всё было на него, по вышеупомянутой Давидовой доверчивости и полной неискушённости в юридических вопросах.
Стараниями Давида приобреталась недвижимость: офис, магазины, машины. Всё по-прежнему записывалось на «директора». Мы с Давидом начали роптать. Компаньон ему говорил:
- Какая тебе разница? Мы же все доходы делим пополам. Я тебя считаю таким же хозяином. Неужели ты мне не доверяешь?
 Но я не верила ему с самого начала и всё время долбила Давида, чтобы он оформил всё по-человечески и не работал на птичьих правах. Тот стал в конце концов этого требовать. Компаньон обещал, но тянул резину. Стал мухлевать: брать деньги из общей кассы на личные нужды. У Давида лопнуло терпение, он заявил, что всё, завтра он отделяется, и попросил компаньона оформить документы на раздел. При этом предполагалось, что мы будем по-прежнему продолжать сотрудничать, но уже на равных основаниях. А на другой день Давид обнаружил вместо этого на стенке приказ: «Редактор Д. И. Аврутов освобождён от занимаемой должности».
Думаю, что у 99% читателей первая реакция была бы такой же: в состоянии аффекта  он схватил «директора» за грудки и прорычал: «Убью гада!»

 

 

Тот как будто этого ждал и предложил пройти в машину - «поговорить». В машине у него был заранее спрятан диктофон, записавший возмущённую лексику Давида. Торжествующий бизнесмен тут же размножил плёнку в нескольких экземплярах и демонстрировал её своим охранникам, помощникам и многочисленной родне.  А один даже отнёс в милицию.

Запись начиналась на высокой ноте: «Какого ты хера директор?!»
Компаньону было мало того, что он обобрал нас с Давидом. Ему хотелось создать общественное мнение в свою пользу. Он изъял из сейфа документы, где значились его подписи под суммами полученных денег, и оставил только те, где были подписи Давида. (Давид действительно забирал иногда по его просьбе выручку, когда тому было лень или он был на даче, но он на другой же день приезжал и забирал у нас эти деньги). Компаньон тряс везде этими Давидовыми росписями и уверял всех, что редактор обокрал его фирму на 200 миллионов (деньги 90-х). Никто, конечно, этому не верил.  
Коллектив бурлил. Подчинённые его осуждали. Весь персонал выражал готовность перейти к нам, как только мы создадим свою фирму. Никто не сомневался, что Давид снова в скором времени встанет на ноги, а «директор» вылетит в трубу, так как сам ни на что не способен.
Компаньон трясся за свою шкуру. Он нанял телохранителя, ходил с пистолетом, шарахаясь от каждой тени.

 

 

Прежде чем уйти домой, просил секретаршу выглянуть в коридор: не стоит ли кто за дверью. Подлец ждал своей заслуженной пули.

 

 

Вообще он был страшный трус. Когда на издательство наехал рэкет, Давид отправился на встречу с мафиози один (там было восемь лбов с двумя бультерьерами), а «директор» бегал за кустиками с прыгающим в руках газовым пистолетом, стараясь держаться на безопасном расстоянии. Мотивировал он это тем, что не хотел «светиться». Когда же Давид провёл переговоры на высшем уровне и опасность миновала, храбрец вышел из-за кустов и, напыжившись, заявил: «Я тебя охранял!»
Он был так глуп, что попытался сделать из меня союзника. Позвонил и стал всячески порочить Давида:

- А Вы знаете, что он помогал деньгами той семье?

- Конечно, знаю. У нас нет секретов.

- А Вы знаете, что он хотел купить квартиру своей дочери?

- Ну и что?

- А Вы знаете, что он меня обокрал?

- Вы хоть мне-то этого не рассказывайте.

Он переменил тактику.

- Давид немолод. Он долго не проживёт. Вы бы подумали, к кому потом за поддержкой обратитесь.

Это был какой-то завершённый, законченный негодяй. Бывают круглые дураки. Это был круглый подлец. Классический тип подонка.

 

 Вместо послесловия
 

О бедном партнёре замолвить ли слово?.. 

 

Прошло много лет. Мы с Давидом создали свою фирму, которая благополучно просуществовала ещё энное количество лет. Это были самые счастливые годы. Мы издавали книги, проводили литературные вечера, встречи с интересными людьми.

 

 

 

 

 

Обокравший нас партнёр первое время напоминал о себе тем, что звонил раз в год в Прощёное воскресенье и постным голоском просил у меня прощения:

- Простите меня. Н.М., если (?!!) я Вас когда (?!!) чем (?!!) обидел (?!!).

При этом о том, чтобы вернуть награбленное, как вы понимаете, речь не шла. Можете себе представить, что мне ему на это хотелось ответить.

 

 
О, состояние аффекта! Оно автоматически включалось при звуке этого гнусного голоса современного иудушки головлёва.

 

Потом он затих, мы с Давидом забыли всё это как страшный сон. Но позже, публикуя те рассказы 15-летней давности, я вспомнила того, благодаря которому чуть было не потеряла, подобно Остапу Бендеру, «веру в человечество». А это будет подороже денег!
Набрала его в Интернете с невольным замиранием сердца — а ну как уже кто-то из других обманутых партнёров осуществил давидову угрозу, высказанную вгорячах? Или судьба совершила своё справедливое возмездие, воздав ему по заслугам? Вспомнилось хрестоматийное «вор должен сидеть в тюрьме». А ну как уже...
 Я была слишком наивна в своих ожиданиях. Обобрав нас до нитки, присвоив всё, заработанное Давидом за четыре года, вор процветал на наших костях. Издательство, конечно, ему пришлось сразу прикрыть, так как дела культуры без Давида были ему не под силу, но зато он открыл сеть интим-магазинов по городу, о чём торжественно трубил в многочисленных интервью, пиаря свой грязный бизнес.
Местные СМИ с удовольствием тиражировали его самовосхваления, - скорее всего, проплаченные, -  про себя, думаю, потешаясь.

Ну как без скрытого сарказма можно было публиковать вот эти фото с подобными подписями?

 

Каждое утро С. начинает с зарядки и медитации.

 

 "А я еще и крестиком могу. Свой дом украшаю картинами, которые сам вышил".

 

 
Ну хочется человеку славы! А чем ещё он может похвастаться? Разве что вышиванием крестиком да стоянием по утрам на одной ноге. Впрочем, нет, не только. В интервью обнаружилось столько ранее скрытых от нас достоинств бывшего партнёра! Видимо, неправедно нажитый капитал способствовал их проявлению. Я решила процитировать — не без комментариев, от которых порой трудно удержаться — несколько его газетных перлов.
Ещё не отойдя от своего поста о Пушкине, дала им следующие заголовки (классик Там меня поймёт и простит):

 
«Порой опять гармонией упьюсь...»

 
«Каждое утро С. начинается с зарядки и с признания в любви своей супруге.

- Если хочешь сделать приятное себе - сделай приятное другим. Весь день будешь радоваться тому, что ты такой хороший. А когда настроение хорошее - и здоровье в порядке».
 
«Веду здоровый образ жизни. Курить бросил давно, и никогда больше одной рюмки не пью. Мне это не нужно. А на торжествах меня тамадой выбирают. Я вообще человек-оркестр».
 
«Когда у человека сексуальная жизнь в норме, он и другими делами занимается успешно. И не нужно думать, что те, кто посещает наши магазины, - какие-то развратники! У нас даже корпоративная традиция есть: когда нам весело, надеваем забавные костюмы из нашего магазина и идем на проспект. Прохожие улыбаются!»

(представила эту картину: продавцы магазина «Интим» на центральных улицах города в костюмах садо-мазо — о боже!)
 
"Я считаю, что подобные товары поднимают настроение, рождают веселье. Даже самый пустячный сувенир эротической направленности заряжает людей радостью. Если, конечно, они не ханжи.
Они помогают разнообразить и улучшить сексуальную жизнь – литература, видео, всевозможные игрушки, белье и аксессуары, а также разнообразные эротические духи с феромонами вносят новое в жизнь пары, заставляют фантазировать, позволяют отвлечься, расслабиться...
Ну и в-третьих, для тех, кто временно не имеет сексуального партнера, у нас тоже найдется немало товаров.
Для чего все это нужно? Да просто я считаю, что человек должен быть гармоничен во всем…"

 

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!

Так вот о чем шумят во мраке воды,

О чем, вздыхая, шепчутся леса! -

 

вспомнился Заболоцкий.
Но тут же эти строки невольно заслонили другие:

 

Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.

 

Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей...
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы...

 
Как говорится, гармония гармонии рознь...)
 
« Я пришел в этот мир, чтобы жить и получать от жизни удовольствие...»
(кто бы сомневался)
 
«Наряду с культурой правильного питания важна также культура здоровой сексуальности, ведущей как к эмоциональной, так и к физической разрядке. Поэтому я и занимаюсь этим бизнесом…

- Для того, чтобы создать и поддерживать свой настолько разветвленный и динамично расширяющийся бизнес, необходимо обладать недюжинной энергией и здоровьем. Есть ли у вас какие-нибудь секреты?

- Секреты, безусловно, есть.

Очень важным шагом на пути к моему здоровью стало решение бросить курить.
Также важно не перебирать с алкоголем. Я могу выпить, но не больше тридцати граммов – как советский министр здравоохранения Чазов.
Потом очень важный момент – питание. Вы не найдете в моем доме сахара и сладостей, кроме меда. Также мы с женой потребляем много овощей. У нас есть правило: если ты съел кусочек мяса, съешь в пять раз больше овощей. И мясо мы употребляем только свежее, а не замороженное. И еще очень важный нюанс: мы стараемся последний прием пищи проводить не позднее 6 часов вечера.
Очень помогает то, что я ежедневно делаю зарядку, обретая рабочую форму. Но здесь тоже важно не перенапрячься, а сделать ровно столько, сколько тебе нужно. А то некоторые путают спортивные нагрузки с зарядкой.
Также помогает то, что я чередую периоды активной деятельности и отдыха. Это очень важно – уметь отдыхать. А то сейчас очень многие не умеют этого делать – работают без перерыва и отдыха, а затем заболевают или вовсе падают.

- И как же вы отдыхаете?

- Я слушаю музыку, парюсь в сауне, купаюсь в бассейне, провожу аутотренинг, медитирую. А если нахожусь на даче, то купаюсь в Волге и загораю.

Кстати, необходимый компонент для энергичной, здоровой жизни – это семейное счастье...»
 
Читала я всю эту самовлюблённую ахинею и думала, что же мне все эти постулаты безумно напоминают? Ах, ну конечно же, Тэффи. Её рассказ «Дураки». Минуточку вашего внимания, это поразительно, до чего похоже, будто с нашего С. списано:
 
«На первый взгляд кажется, будто все понимают, что такое дурак, и почему дурак, чем дурее, тем круглее.
Однако, если прислушаешься и приглядишься, поймешь, как часто люди ошибаются, принимая за дурака самого обыкновенного глупого или бестолкового человека.

– Вот дурак, – говорят люди. – Вечно у него пустяки в голове!
Они думают, что у дурака бывают когда-нибудь пустяки в голове!
В том-то и дело, что настоящий круглый дурак распознается прежде всего по своей величайшей и непоколебимейшей серьезности. Самый умный человек может быть ветреным и поступать необдуманно, – дурак постоянно все обсуждает; обсудив, поступает соответственно и, поступив, знает, почему он сделал именно так, а не иначе.
Если вы сочтете дураком человека, поступающего безрассудно, вы сделаете такую ошибку, за которую вам потом всю жизнь будет совестно.
Дурак всегда рассуждает.
Простой человек, умный или глупый – безразлично, скажет:

– Погода сегодня скверная, – ну, да все равно, пойду погуляю.

А дурак рассудит:

– Погода скверная, но я пойду погулять. А почему я пойду? А потому, что дома сидеть весь день вредно. А почему вредно? А просто потому, что вредно.

Дурак не выносит никаких шероховатостей мысли, никаких невыясненных вопросов, никаких нерешенных проблем. Он давно уже все решил, понял и все знает. Он человек рассудительный и в каждом вопросе сведет концы с концами и каждую мысль закруглит.
При встрече с настоящим дураком человека охватывает какое-то мистическое отчаяние. Потому что дурак – это зародыш конца мира. Человечество ищет, ставит вопросы, идет вперед, и это во всем: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит.

– Что такое? Какие там вопросы?

Сам он давно уже на все ответил и закруглился...»

 А если ещё и вспомнить фамилию нашего персонажа — Круглов — то прямо-таки мистическое совпадение этого нынешнего рассудительного дурака — с тем, дореволюционным!
Но я отвлеклась. Перейдём к главному - ко второй части интервью нашего героя. Цитирую со своими комментариями.

 

«Над вымыслом слезами обольюсь...»

 
«Самый эпатажный бизнесмен Саратова С... привык быть первым. 20 лет назад он создал свою компанию».

(То есть вдвоём с Давидом)

 
«...а в 1996 году открыл первый в городе интим-магазин. За двадцать лет С... освоил самые разные направления в бизнесе. Издательское дело, компьютерные технологии и даже секс-шоп - всего не перечислить».

(на награбленные у нас деньги, следует добавить. Запашок-то у них, того... Но источником ресурсов как-то не принято теперь интересоваться. Не комильфо...)

 
« Подобных предпринимателей совсем немного в Саратове, да и в России тоже. С., основатель кооператива... ныне ООО..., не только продержался, но и сумел сделать свой бизнес успешным и стабильным. Перед вами – история старожила советско-российского бизнеса».

«Мое издательство было одним из самых крупных. В нем вышло 1,2 млн книг».

«Я постоянно держал нос по ветру. По счастью, круг моих знакомых был довольно широк и постоянно расширялся – я вращался среди деятелей культуры, знакомясь с ними через моих художников, знакомился с другими кооператорами, которые после 91-го начали превращаться в бизнесменов. И вскоре мне предложили выгодное дело. Это был книгоиздательский бизнес.

- Как? В голодные для большинства российских людей 90-е, когда вокруг был сплошной хаос, и вдруг – издательство?

- Представьте себе. Сперва я тоже засомневался, а потом понял, что дело выгорит».

(И ведь выгорело же! Почему-то оно всегда выгорает у тех, у кого земля должна гореть под ногами...)

 
«Помимо коммерческих книг, мы выпустили также несколько книг саратовских ученых и поэтов.

(никаких «книг учёных» не было,  а из «книг поэтов» издали лишь два моих стихотворных сборника. Все остальные книги мы издавали с Давидом уже без него).

 
«В целом общий тираж изданных книг перевалил за миллион. Чтобы понять, сколько это, представьте 12 железнодорожных вагонов, доверху набитых бумагой – вес изданных книг составил около 600 тонн.

- И все-таки расскажите поподробнее о том, как это все было организовано. А то не верится: в Саратове – и вдруг издательство, выпускающее стотысячные тиражи.

- Мы выкупили лицензию у одного московского издательства, затем заключили договор с саратовским «Полиграфистом» на печать тиража, закупили вагон бумаги, бумвинила и картона. И дело началось».

(Тут всё верно, кроме одного. Не «мы», а Давид осуществлял целиком и полностью эту работу, о котором он тут стыдливо умалчивает. «Мы пахали»).

 
«Далее я сам лично занялся распространением тиража – ездил по книжным ярмаркам, заводил знакомства с директорами крупных книжных магазинов по стране, разменивал тираж у других книгоиздателей».

(Устала повторяться: всё это делал Давид).

 
«Повертевшись на игровом поле бизнеса, приобретаешь опыт, обжигаешься, но становишься более сильным и мудрым...
Я часто помогаю молодым людям, приходящим в бизнес, даю советы, поддерживаю. Мои знакомые удивляются, ведь я с этого ничего не имею».

(Удивление тех, кто его знает, вполне правомерно).

А я им отвечаю: «Как же не имею, если люди, которым я помог, отправились в самостоятельное путешествие?». Это приятно – сознавать, что помог кому-то встать на ноги. Вроде отцовства.
Я вообще стараюсь вести дела согласно букве закона, помогая при этом людям».

(Мать Тереза отдыхает. Иудушка Головлёв нервно курит в уголке).

 
«Сейчас я ищу новых партнеров, лидеров секс-индустрии для своего бизнеса в России и за рубежом... Хочется развиваться – интеллектуально и финансово. Чтобы хватало средств на осуществление мечтаний».
 
М-д-а-а... Слова-то какие: «интеллектуально», «мечтаний». Мне кажется, если бы эти слова могли — они бы покраснели от стыда за то, что им приходится собой прикрывать. Но бумага, как известно, не краснеет. И всё терпит. Только вот я не такая терпеливая.
Но передоверю то, что хотела бы сказать, классикам. У них это лучше получится.
«Убожество моё и божество» - писала когда-то Цветаева о тех, кого презирала. Здесь одно только убожество, без божества и вдохновенья. Ничтожество убожества. Совершенное, гармоничное в своей абсолютной закруглённости. В своём роде — верх совершенства.
Вспомнилось ахмадулинское: «О слово точное — подонки!..» О, она знала в них толк!

Всё, что удобно и съедобно,
так безудержно их влечёт.
Они ко мне добры сегодня
 и обещают мне почёт.

Но будут глухи их удары,
когда придёт пора моя,
и как надменные удавы,
они посмотрят на меня…

Есть утешение скупое
в их жизни, алчной и лихой.
Они наказаны собою,
своей бездарностью глухой.

 

Ну, кажется, воздала я по заслугам Давидову обидчику. История в конце концов всё расставляет по своим местам. «Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами...»

 

Окончание здесь
 

 

Начало здесь.

 

 Сквозь берёзок изогнутых арки
 прохожу в золотом сентябре.
 Как Лаура с душою Петрарки,
 я пишу и пишу о тебе.

 

 Исполняю Господне заданье   
 под дамокловым вечным мечом.
 Оживаю под тёплым дыханьем,
 согреваюсь под сильным плечом.

 

 Пусть всё к чёрту приходит в упадок,
 но я знаю блаженства секрет:
 поцелуй меня между лопаток,
 прошепчи мне полуночный бред.

 

 То ли птица в берёзовой арке,
 то ли ангел у Царственных Врат...
 Да, пишу я слабее Петрарки,
 но счастливей его во сто крат!

 

*** 

Лелею в памяти, лелею 
и греюсь, нежась и кружась. 
Тобой по-прежнему болея, 
лелею в мыслях ту аллею, 
где шли мы, за руки держась. 

 

Как будто бы в преддверье рая 
глаза ласкает синева. 
Лелею, холю, обмираю, 
как бусинки, перебираю 
твои бесценные слова. 

 

Украшу губы поцелуем, 
в ушах — два шёпота ночных... 
Да, вот такую, пожилую, 
любить взахлёб, напропалую... 
Как терпят нас в мирах иных, 

 

завистливо взирая сверху 
на жаром пышущий очаг, 
который и за четверть века 
не остудил ещё ночлега, 
не оскудел и не зачах! 

 

Вот так бы и в минуту злую, 
когда покинет бог огня, 
судьбе пропевши аллилуйю, 
поставить точку поцелуя 
в конце угаснувшего дня.

 

 

 

***

Ещё совсем чуть-чуть, и совпадут
все фазы, все пазы, колени, губы,
и, кажется, кого давно не ждут -
вдруг явится под грянувшие трубы.

 

Всему виной — зазор в себе самом.
Но что же делать, чтоб они совпали -
с уменьем — старость, молодость — с умом,
сны — с явью, холод кельи — с пылом спален?

 

Увы, не совпадает с далью — близь,
с землёю — небеса, а ночи — с днями...
Какое счастье, что хоть мы сошлись
осколочными битыми краями!

 

Это всё стихи о счастье жизни с тобой, поток которых у меня никогда не прекращался…
Антуан Сент-Экзюпери сказал, что любовь — это когда смотрят не друг на друга, а в одном направлении. При всём аскетизме этой фразы в ней есть большая доля истины. Нас очень многое связывало с Давидом. И главное дело моей жизни, - литература, поэзия, лекции, вечера — давно уже стало нашим общим.

 

 

 

Вот на этих снимках Давид внимательно слушает мои рассказы о поэтах.

 

 

 

 

После вечера он продавал мои книги, в которых были стихи и эссе о тех поэтах, что я рассказывала. Они расходились как горячие пирожки.

 

 

 

 

Давид в зрелые годы уже не писал стихи, но великолепно читал их. Когда-то он был лауреатом Всесоюзного конкурса чтецов, собирал огромные залы на поэтических вечерах в 70-е. И многие аудиозаписи стихов поэтов в моих лекциях и эссе звучат в его исполнении. Записывали мы их дома, на старенькой аппаратуре, музыку тоже подбирали сами. Вот здесь страничка моего сайта, где можно их послушать (стихи Рембо, Лорки, Рильке, Волошина, Поплавского, Бродского): https://www.youtube.com/playlist?list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a

 

 

 

Вечера, лекции, концерты

 

Вот здесь список поэтов, о которых я рассказывала в библиотеках и культурных центрах нашего города с 1986-го по 2011 год — 25 лет: https://sites.google.com/site/sajtnataliikravcenko...-o-poetah-zz-versia-ot-23-02-3

 

 

Давид всё брал на себя, всё организовывал сам, я только творила. А он занимался слайдпрограммами, читал на плёнку стихи поэтов, о которых шла речь на вечерах, развешивал по всему городу объявления,  готовил с юными чтицами из театрального композиции по моим стихам.

 

 

 

 

На наши вечера народ валил валом — зал на 400 мест был переполнен.

 

 

 

 

Потом, когда в стене образовалась трещина — в этом обвинили мою обширную публику и сократили число посещающих до 250-ти. Люди приходили за час-полтора, чтобы успеть попасть. На улице очередь змеилась до угла. Были потасовки с посетителями и охранниками, об этом даже передавали по «Эху Москвы».
Вот эта информация, я её сохранила для истории:

ЛЮБИТЕЛИ ПОЭЗИИ НЕ СМОГЛИ ПОПАСТЬ НА "ЕСЕНИНСКИЙ ВЕЧЕР"
17 января 2011, 10:39

В областной универсальной библиотеке прошел вечер, посвященной жизни и творчеству Сергея Есенина. Из-за аншлага (зал на 250 мест был полон) несколько десятков человек не смогли попасть на вечер. На заявления почитателей таланта русского поэта о готовности "и постоять", сотрудники библиотеки объяснили, что "в театре, как и в самолете, стоячих мест нет".

В секретариате библиотеки сообщили, что мероприятие проходило в самом большом зале, и пустить туда больше 250-ти чел. было бы нарушением норм пожарной безопасности. И это уже не первый случай, когда зрители не могут попасть на выступление.
Сейчас проходит согласование нововведение - возможно, на следующий вечер можно будет попасть только по пригласительным, взяв их заранее в самой библиотеке или у организаторов мероприятия.
Источник: http://www.sarbc.ru/

 

Однако и на следующий раз слушателей не пропускали из опасений, что стены треснут по швам:

25 января 2011, 11:22

29 января в Саратовской областной универсальной библиотеке поэт и публицист Наталия Кравченко, лауреат международных конкурсов поэзии, проведет литературно-музыкальный вечер "Я один…и разбитое зеркало", посвященный 85-летию со дня смерти Сергея Есенина.
Речь пойдет о последнем периоде жизни поэта, о причинах и обстоятельствах его смерти. Будут демонстрироваться слайды и фонограммы произведений Есенина в исполнении известных артистов.
На прошлый вечер памяти поэта не смогли попасть некоторые любители поэзии из-за малой вместимости зала. Планировалась раздача пригласительных билетов.
Однако директор библиотеки Людмила Канушина пояснила, что в этот раз она сама придет на вечер и посмотрит на наполняемость зала: "Если людей будет больше, то я попрошу провести вечер еще раз. Но сейчас ничего не могу гарантировать".
Источник: http://www.sarbc.ru/

В это трудно поверить, такого нигде ни у кого не было, но мои френды из Саратова, что ходили на лекции, не дадут соврать. И всё это было организовано Давидом — объявления, техническое обеспечение, выступления чтецов и музыкантов — всё он, причём без копейки денег. Всем платили за выступления в библиотеке, а у нас люди сами стремились выступить.

 

 

 

 

 

На вечерах спонтанно выходили к микрофону, читали мои стихи, делились впечатлениями от книг, засыпали меня цветами, подарками.

 

 

После мы не могли вместить все эти дары и цветы в наши пакеты и сумки — везли в чехле от гитары. И Давиду ничего не платили за его самоотверженный труд, да и сама я работала за гроши — за полставки.
Из книги отзывов библиотеки:

 

Вы растёте, талант Ваш крепчает,
зритель-слушатель тоже растёт.
Чутко слушает, Вам доверяет,
с Вами таинство душ познаёт.

 

Будьте с нами всегда и надолго!
Мы друг другу нужны, мы не предали.
Вы по сердцу нам, Вы и по долгу.
Нас поэзия близкими сделала.

Григорьева, Неверова, Смолякова, Самойлова, Гундырева, Цоглин, Майзенберг, Кондрина, Гусев, Ширяева, Рулёва, Лазаренко, Корниенко, Кудинова, Жирина, Козлова, Андреева, Думова, – всего 77 подписей.

Из отклика Нади Шаховской : «Я счастлива, что ты есть! Давид Иосифович! Я Вас тоже очень люблю и рада, что Вы и Наташа — пара! Как я внутренне всегда радуюсь, когда Наташа объявляет: «Читает Давид Аврутов!» И я предвкушаю восторг: «Ура! Ура! Ура!»

Надя Шаховская часто выступала у нас на вечерах, читала мои стихи, писала и исполняла песни на них. Вот здесь она читает их в нашем тесном семейном кругу на моём дне рождения.

 

 

Вот мы здесь все вместе на вечере памяти саратовской поэтессы Натальи Медведевой.

 

 

 

(Надя - слева от меня). А вот какие стихи Наташа Медведева нам с Давидом посвятила, побывав впервые на нашем вечере:

 

Семейный портрет в интерьере
разодранной в клочья страны.
Сквозь горести и потери
как лица освещены!

 

Пропитан тоскою острожной
сам воздух, и души в крови. –
А этим двоим так надёжно
в прозрачных ладонях любви.

 

Вокруг кто ворует, кто клянчит,
кто в ненависти хрипит.
А девочка-одуванчик
о веке прекрасном твердит.

 

Старинною вазой из шкафа
изъят наш уклад и разбит.
Но времени Голиафа
опять побеждает Давид.

 

И, глядя на них, понимаю,
как встать над бедой и судьбой:
не драться, все копья ломая,
а просто – остаться собой.

 

И, значит, вернётся, я верю,
всё то, чем держалась страна.
Семейный портрет в интерьере.
И залита солнцем стена.

 
У меня хранится этот её листочек с подписью: «Это – лишь малая толика тех добрых слов, которых вы действительно заслуживаете, дорогие друзья. Оставайтесь такими.

Наталья Медведева. Февраль 1997 г.»

 

Наташи давно нет в живых, и сейчас уже можно об этом сказать: когда-то ей очень нравился Давид и однажды, засидевшись у нас допоздна, она попросила его проводить её. Позже она мне призналась, что Давид оказался стоек и не поддался её обаянию. «Он тебя любит!» - сказала она мне со вздохом с ударением на втором слове. А у меня счастливо ёкнуло сердце. Кто бы сомневался… Я могла спокойно отпустить его провожать хоть саму Мерилин Монро. Он был моим в доску.

С тобой до гробовой доски,
шагать в обнимку и под ручку,
не знав печали и тоски
иной, чем долгая отлучка.

 

И были общими года,
и жизнь лишь в белую полоску.
Мы были не разлей вода,
свои, как говорится, в доску.

 

Но в жизни каждый — новичок,
не помогла господня помочь.
Доска кончается — бычок
вот-вот слетит в глухую полночь.

 

Стою на краешке беды,
на роковом её помосте,
где от восхода до звезды
мы в этом мире только гости.

 

И если нас сотрёт с доски
вселенной тряпка меловая -
мы станем больше чем близки,
лишь в небесах охладевая…

 

 

На наших вечерах часто выступала бард Светлана Лебедева, её песня на мои стихи «Моим слушателям» в 2010 году вышла в финал Грушинского фестиваля: https://www.youtube.com/watch?v=Gw3x5-HA_ZI&in...D-HLgTkjPwtraUEsiF6XU&t=0s

 

 

Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами. 

 

Среди сплошной безликости
не устаю дивиться:
как их судьба ни выкосит –
есть они, эти лица! 

 

Вихри планеты кружатся,
от крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
как же вы уцелели, 

 

в этом бездушье выжженном,
среди пигмеев, гномов, –
люди с душой возвышенной,
с тягою к неземному? 

 

Вечно к вам буду рваться я,
в зал, что души бездонней,
радоваться овациям
дружественных ладоней. 

 

И, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного. 

 

Я вас в толпе отыскиваю,
от узнаванья млея,
я вас в себе оттискиваю,
взращиваю, лелею. 

 

Если б навеки слиться мне
с вами под небесами,
люди с хорошими лицами,
с искренними глазами...

 

 

 

 

 

 

За четверть века чего только не случалось на наших вечерах, каких только случаев — и забавных, и курьёзных не происходило! Я их записывала в специальную тетрадь, и потом из этого рождались новые заметки, рассказы, смехотворинки. Но иногда бывало и не до смеха. Я расскажу сейчас одну леденящую кровь историю, в которой Давид предстал мне ещё одной своей — героической — стороной.

 

Как Давид спас меня от маньяка

 

Однажды на меня напал настоящий маньяк.

 

 

 

Вернее, попытался напасть.
Я его заметила уже давно. Он ходил почти на каждую лекцию. Вид у него был нормальный, непохожий на сумасшедшего. Я даже подумала, что это какой-то корреспондент. На последнем вечере об Ахматовой, когда все уже расходились, он подошёл ко мне:
- Это последний вечер?

 

 

Мне не понравилось, как он это спросил. Что-то безумное промелькнуло в его глазах, и мне стало не по себе.
Мы шли с Давидом на остановку. Оглянувшись, я увидела, что он идёт за нами: след в след.
Подошло маршрутное такси. Я скорей затащила туда Давида. Но маньяк с ловкостью обезьяны успел заскочить вслед за нами. Он сидел на переднем сиденье (мы — на заднем), и, развернувшись назад, в упор, не мигая, смотрел мне в глаза.
Мне стало жутко. Подъезжаем к дому. Давид говорит: «Беги вперёд. Я его здесь задержу».
Я побежала вдоль стены, надеясь, что тот не успеет заметить, в какой я подъезд шмыгну. Но он бросился мне наперерез.

 

 

- Молодой человек! - окликнул его Давид.

 

 

Маньяк остановился.
За дверью я перевела дух. Жду Давида. Пять минут, десять, пятнадцать... Я в ужасе выскакиваю обратно во двор.

 

 

Давида нигде нет. Бегаю, кричу, зову.

Наконец, смотрю — выходит откуда-то из-за угла. Оказывается, он принудительно провожал маньяка до остановки. Вот как разворачивался их диалог. 

Д. - Молодой человек, Вы куда? Нехорошо так преследовать.

М. - Она мне нравится.

- Вам сколько лет?

- Двадцать три.

- Она Вам в матери годится. (Давид, конечно, преувеличил).

- Она мне нравится не как мать. Я свою мать не люблю. Она…

- Молодой человек, нехорошо так о матери. Мать — это святое. (Давид старался перевести разговор на нейтральные рельсы).

Маньяк посмотрел на него тяжёлым взглядом.

- А Вы кто?

- Муж.

-Но у вас ведь нет детей?

- Какое это имеет значение?

- А что вы сейчас будете делать?

- Ужинать.

- А я как раз с утра ничего не ел...

(Этого ещё не хватало!) 

Д. - Ей очень некогда. Она очень занята.

М. - Я её освобожу. Она будет свободна.

(От чего? От кого? От Давида? Или от моей бренной оболочки?!)

 

 

Давид имел смутное представление о том, как надо говорить с сумасшедшим. Но интуиция его не подвела. Он мягко, спокойно, тактично сумел заговорить ему зубы. Маньяк открывал ему душу:

- Я не знаю, зачем я живу. Покончу с собой. Я не вижу смысла.

- Молодой человек, так нельзя. Вам надо найти себя. Пойдёмте, я провожу Вас до трамвая

- А метро?

- Метро у нас нет. Вы что, нездешний? У нас город с населением 800 тысяч.

Маньяк поднял на него мутные глаза:

- А мёртвые?..

Жуткое дело. Хорошо, что всё хорошо кончилось, - думала я. -  Придётся теперь на лекции с баллончиком ходить.

 

Поклонники

 

Как-то после одного из моих полемических выпадов в адрес очередного врага кто-то из друзей меня шутливо предостерёг:
- Смотри, ещё бомбу тебе подложат.
Буквально на другой день подходит ко мне на вечере один человек и протягивает тщательно запакованный свёрток.
- Посмотрите дома.

 

 

Честно говоря, первая мысль была: «А вдруг взрывчатка?» Только что прогремело дело Холодова.
Дома с трепетом разворачиваю: икона. Наталия Никомидийская, супруга мученика Пуриана Никомидийского (305-311 гг).
На листочке было написано толкование имени с латинского: «утешение, родная, природная».
Вскоре позвонил сам даритель. Он сказал, что эта икона будет влиять теперь на мою жизнь в благотворном плане. И чтобы я повесила её в красном углу.
- Она и от паутины помогает.  У меня в углах, где висят иконы, нет паутины.
Через несколько дней в газете появилась подборка моих стихов. Даритель иконы позвонил выразить своё восхищение.

- Так мог написать только одинокий человек, - сказал он с чувством.

Я не стала его разубеждать.
Одно стихотворение у меня заканчивалось так:
 
Если ты одинок — не грусти,
нам во сне невозможно не встретиться.
До свиданья на Млечном пути,
на Большой или Малой Медведице.
 
Мой новый поклонник назначил мне свидание.  На Полярной звезде, в будущей жизни.

- У правого лучика, - уточнил он.

Я включилась в игру:

- Нет, лучше у левого.

Давиду не понравился наш разговор.

- Что это там ещё за свидание?

Я, смеясь, ему рассказала. Его реакция была для меня неожиданной.

- Я ему покажу Полярную звезду! Он у меня первым туда полетит!

- Так ведь то в другой жизни. Ты что, веришь в загробную жизнь?

- Ты не знаешь мужиков. Они просто так ничего не делают. Это он к тебе подбирается.

- Но ведь на звезде! Не у фонтана же.

- С этого всё начинается.

- Что ж я, по-твоему, должна была ему сказать? «Извините, я замужем», что ли?

- Ты бы сказала: «Вас там ждёт дуэль!»

 

 

Вот такой домострой у нас в семье. Не дадут изменить даже в загробной жизни.

Так что когда Владимир Николаевич Мощенко опубликовал на фейсбуке стихи:

Не ревнуй меня, Давид,
Я люблю твою Наталию,
Как в Испании Мадрид,
Как Флоренцию в Италии, -

он весьма рисковал…))

И ещё об одном поклоннике лекций не могу не рассказать. Вот какое письмо я получила от него на одном из библиотечных вечеров:

«Этот год проходит для меня под знаком Натальи Максимовны Кравченко. С 1995 года Вы, оказывается, проводите здесь свои вечера, а я ничего не знал! Никто не сказал мне об этом.  Я все уши прожужжал всем про Ваши вечера. Еду на них из совхоза ЦДК, с Зоналки, на двух транспортах. Но для меня это не препятствие. В маршрутке читаю Ваши стихи, и один раз даже проехал свою остановку. Все смеялись.
Везде, где Вы, Наталья Максимовна, пишете в стихах о Давиде Иосифовиче, у меня наворачиваются слёзы. И, Боже, как же я ему завидую! Это такое счастье – жить одной жизнью, одним делом! Наш библиотечный зал, «что души бездонней», стал и для меня таким же родным, как и для Вас. Сколько я узнал интересного из Ваших книг о поэтах, о великих людях. Ничего с таким интересом не читал. А Ваши реквиемы! У меня от них слёзы и сердцебиение. Когда читал о Нине Сергеевне Могуевой – ком стоял в горле. Простите за чёрный юмор, но хочется стать героем одного из Ваших реквиемов.
С огромным удовольствием читаю Ваши четверостишия, где такой искромётный юмор.
К моим походам в город, в библиотеку, дома относятся холодно (что мягко сказано). Я хочу написать Вам свой опус под названием «Я спешу на лекцию». Он основан на фактическом материале. 25 ноября у моей дочери Лены был день рождения, она у меня с 74 года. Это был рабочий день. День рождения перенесли на субботу. А в субботу Вы нам читали.

 

Я спешу на лекцию

 

Жена в ярости. Родные в шоке.
Гости меня никак не поймут.
Куда спешит он? Куда едет?
От гостей, от стола – где едят и пьют.

Я еду на Кравченко. Уже полгода
я ею болен. Её стихи для меня бальзам.
Как говорит она! Как читает!
Всю жизнь бы отдал этим часам!

Рильке, Цветаева, Мандельштам, Пастернак:
с нами, в этом зале, всегда живые.
Если слушателям так лекции будут читать –
их никогда не забудут в России.

Я лечу, я спешу, я бегу из зала –
быть дома в восемь! Жена наказала.
Ещё говорила: «Не будешь дома в восемь,
такую тебе устрою Болдинскую осень!»

А домой опоздал. Два часа простоял
на остановке на той, на Радищевской.
Но в субботу опять, как всегда, ровно в пять
в зале нашем родном… Будем мы с тобой.

Конечно, оно несовершенное. Но если посчитаете возможным, я его прочитаю в нашем-вашем будущем сезоне.
Вверяю Вам письмо с огромным уважением к Вам, Наталия Максимовна и Давид Иосифович! Счастлив, что знаком с Вами, что имею возможность читать Ваши книги и слышать ваши голоса.
Гергардт Освильдович Анкерштейн».

 

Ну, конечно же, мы были рады предоставить ему слово и  Гергардт Освильдович прочёл эти стихи под аплодисменты зала.

 

 

 

 

И снова листаю книгу отзывов:

 

«Спасибо за Свет Ваших глаз и Огонь Сердца.
Архипов Сергей».
 
«Спасибо за народность Вашего творчества»

 
А вот какая запись! Умереть — не встать:
 
«Наталья Максимовна! Вы делаете святое дело! На таких, как Вы — Россия держится.
Чета Мусатовых».

Я торжествующе показала её Давиду:

- Ты чувствуешь, с кем живёшь? На мне Россия держится!

 

 

- Вот потому у нас и такая Россия, - проворчал Давид.

Но я видела, что он втайне за меня горд.

 

 

Продолжение здесь

Начало здесь

И при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль.

                                                                                               Царь Соломон

 

Все тридцать три года мы с Давидом не расставались. И на работе, и дома, и даже в больнице я у него бывала ежедневно. Мы понимали друг друга с полуслова.

 

Я споткнусь на каком-то слоге –

 ты продолжишь за мною фразу.

 Два медведя в одной берлоге,

 мы совпали с тобой по фазам... --

писала я в одном из стихов. Наши беспрерывные диалоги, порой переходящие в творческие споры и бытовые стычки — ну куда же без этого — рождали новые литературные жанры: «смехотворинки», «разговорчики», «домашние перебранки». Сейчас я хочу вспомнить некоторые из них.

Смехотворинки

 

"Зачем пишется юмористика? — недоумевал Мандельштам. — Ведь и так всё смешно". И часто смеялся "от иррационального комизма, переполняющего мир".

Эти заметки — из той же области. Они были порождены иррациональным комизмом нашей жизни. 

Тяжёлый вес

В одном моём стихотворении есть такие строчки: "Я – поэт нетяжёлого веса, но мне так тяжело". В конце творческого вечера одна слушательница попросила слова, желая высказать мнение о моих стихах. Она начала так: "Наталия Максимовна пишет, что она поэт нетяжёлого веса, но это неправда. У неё тяжёлый вес!"

С самыми добрыми побуждениями женщина наступила мне на больную мозоль.

Многие при этих словах невольно перевели взгляд на мою фигуру, которую я вот уже несколько лет безуспешно пыталась уменьшить. Давид хмыкнул. Вечером, обнимая меня, не преминул подпустить шпильку: "А поэт ты действительно весомый, это точно!"

 

Несравнимый поэт

По телефону звонит читательница, восхищается стихами.

– Вы хоть сами понимаете, какой Вы поэт? Вы хоть сами это понимаете?! – спрашивает она меня.

– Н-ну... (я в затруднении). Смотря с кем сравнивать...

– Да хоть с кем! Да с кем ни сравни! Ну назовите хоть кого! – горячится женщина.

"Кого бы назвать?" – плотоядно соображаю я. Глаза мысленно разбегаются.

– Назови Пастернака, – подсказывает Давид.

Не назвала. Совесть не позволила.

Портрет с мужем

Саратовский художник, ещё лет семь назад изъявивший желание написать мой портрет, после долгого отсутствия объявился на одной из лекций. Оказалось, что это желание в нём  нём ещё не остыло. Я сказала об этом маме. Она всполошилась: 

– Ни в коем случае! Скажи ему: "я замужем"! Скажи: "меня можно рисовать только с мужем!"

 

 

Садистка Валерия

 

Я, любуясь на экране певицей Валерией, Давиду:

– Когда я на нее смотрю, мысленно клянусь с завтрашнего дня заниматься зарядкой, не есть сладкого, бегать, худеть… Такой мощный стимул у меня, глядя на нее, для всего этого появляется!

Давил, деловито:

– Завтра же куплю тебе видеокассету с ее концертом.

Я, осознав, чем мне это грозит:

– Ну, это уже садизм.

 

 

Семейный портрет в пеньюаре

 

Однажды утром я вышла за чем-то на балкон в пеньюаре. Давид подкрался с "Полароидом" и меня щёлкнул. Получилось неожиданно хорошо. Я загорелась дать именно это фото на свой сборник.

– Смотри, какая я здесь красивая. Поэзия в глазах, печать мысли... Я так никогда больше не получусь.

Давид возражал:

– Но ведь ты здесь в пеньюаре. Это неприлично.

– А может, это и к лучшему? Больше будут сборник раскупать.

– Мы же не "Анжелику" издаём, а стихи замужней женщины.

В конце концов было решено попросить в типографии отрезать фото по самую шею, чтобы пеньюара в книжке было не видно. Там обещали, но в последний момент забыли это сделать. Так я и осталась с пеньюаром. Утешало то, что современная мода летнего сезона была не слишком далека от нижнего белья.

Однажды я по секрету поделилась с подругой эротической тайной своего снимка. Она очень удивилась:

– Да что ты говоришь! А мы ещё спорили с сестрой, что это у тебя за любопытная кофточка. Я даже хотела заказать себе такую же.

Я вспомнила, как где-то читала, что наши войска, возвращаясь после победы, в числе прочих трофеев привозили из Берлина и разные немецкие тряпки, в том числе женские пеньюары. Многие наши женщины, никогда их в глаза не видевшие, решили, что это богатые вечерние туалеты, и появлялись в них в гостях, в ресторанах, в театрах.

Подумать только, что я спустя полвека чуть было не возродила эту моду!

 

 

Любимый афоризм

По саратовскому ТВ – интервью с депутатом Думчевым. Корреспондент спрашивает:

– Ваш любимый афоризм?

По глазам депутата он видит, что тот в затруднении, не понимает вопроса. Мягко поясняет:

– Ну, любимая пословица, поговорка, афоризм.

Думчев, воспрянув:

– Мой любимый афоризм – это быть честным, трудиться, любить свою Родину... (Видимо, спутал со словом "девиз"). Я, отхохотав, Давиду:

– Вот смеху будет, если его назначат министром культуры.(Была как раз вакансия). Давид:

- А ты думаешь, не такого, что ли, назначат?

 

Разговорчики

 

 

Куда уж больше?

Давида спрашивает юная артистка из народного театра, с которой он готовит композицию по моим стихам:

-  Давид Иосифович, а сколько Вам лет?

– Много.

– Ну сколько?

– Угадай.

Думает. Осторожно:

– Ну... пятьдесят четыре?

– Больше.

Брови ползут вверх. Неуверенно:

– Пятьдесят восемь?

– Больше.

– Больше?!

И, почти с ужасом:

– Шестьдесят?!

– Больше.

Она всплёскивает руками:

– Да куда уж больше!

 

 

Высший разум

По радио сообщают, что в Москве ураган и град с голубиное яйцо.

Я — Давиду:

- Высший разум хулиганит.

Давид, задумчиво:

- А Высший разум теряет разум?

Я, машинально:

- Нет! Ведь у него, кроме разума, больше ничего нет...

Парфюмеры

 Лаконичный диалог, который случайно подслушал Давид в книжном магазине.

Покупатель, озабоченно:

– У вас "Парфюмер" есть? – имея в виду роман Зюскинда.

Продавец-консультант, высокомерно:

– У нас не парфюмерия.

 

Счёт не в нашу пользу

Поставили счётчики воды. Их долго не хотели в ЖКО фиксировать, кормили завтраками, издевались в трубку. Удалось надавить через общество потребителей посредством угроз подать в суд и прокуратуру. Наконец после множества методических посещений и звонков счётчики зафиксировали, то есть признали за нами их правомочность. И тут выяснилось, что мы платим теперь за воду гораздо больше. Начались мелочные подсчёты, кто сколько потратил воды и взаимные упрёки в расточительстве драгоценной влаги. Характерный диалог. Я – Давиду, выходящему из ванны:  - Как помылся?

– Да рублей на сто!

Мы её проходили

На книжный склад забрёл покупатель с девушкой. Она филолог. Давид предложил ей мои стихи.

 

Она, нехотя:

- Не, я стихи не очень...

Прочитала два-три.

- Пожалуй, куплю. От души написано.

Давид предложил второй сборник. Купила и его. Прочла мою фамилию на обложке.

- Ой, Кравченко. Я её знаю. Мы её проходили.

Давид:

- По-моему, Вы что-то путаете.

- Нет-нет, точно проходили. На современной поэзии.

Я мягко попеняла Давиду:

- Ну зачем ты разубеждаешь? Пусть.

 

Домашние экспромты

Я – Давиду (утром из ванны):

– Поскольку я в неглиже, ты на меня не гляже.

А это Давид – мне, тоже, выйдя из ванны:

- Тёр мочалкою ретиво,

Кипяток лил докрасна.

Я-то думал, это мыло.

Оказалось – седина!

 

 

А это снова я, после завтрака, над разбитой вдребезги тарелкой:

- Одной тарелкой меньше стало –

Одною песней больше будет.

Лечение кошкой

 Утром по ТВ говорили о том, что глажение кошки снижает давление. Проводили эксперимент: три женщины гладили по 5 минут трёх кошек - у всех снизилось. Потом оказалось, что две из них гладили игрушечных кошек. Т.е. дело не в кошке, а в том, что человек в покое, совершает ритмичные движения, гладит что-то мягкое, шелковистое, не важно что. Результат тот же.

 

Я, уже было задумавшись о приобретении кошки для снижения Давидовой гипертонии, облегчённо вздохнула:

- Кошка не принципиальна. Можешь гладить, например, меня.

Давид:

- Да у меня тогда наоборот, поднимется...

 

Эротические ножки

 

Мне позвонила знакомая журналистка:

– Ты не поверишь, но про тебя ещё один дурак написал.

Я возмутилась:

– Сколько можно трепать моё имя? Я уже не успеваю отвечать этим гадам.

Поводом к статье послужили мои стихи в коллективном сборнике, в частности, строки:

И всё смешалось: губы, руки, мысли...

Творец небесный шлёт свои дары.

Как грузно звёзды гроздьями нависли,

как грозно содрогаются миры...

 

Казалось бы, что такого? Нормальные эротические стихи. Мой оппонент вспоминал "Полтаву": "Смешались в кучу кони, люди..." Иронизировал: "Смешались руки и, наверное, ноги..." Хотя о ногах у меня не было ни слова. А хоть бы и было! Странное дело, когда Пастернак пишет: "Скрещенье рук, скрещенье ног", – почему-то это никого не шокирует.

Давид говорит:

– "Смешались ноги" – это хорошая реклама для сборника. Пусть пишет. Сразу все побегут сборник покупать. "Смешались ноги" – это он хорошо придумал.

Вспомнился недавний разговор об Абраме Терце, «Прогулках с Пушкиным».

В частности, о его знаменитой фразе: «Пушкин на тонких эротических ножках вбежал в литературу», наделавшей в свое время столько шуму.

Пашка, задумчиво:

– У меня вот тоже тонкие эротические ножки. И что?..

Фаллическая тема

Мужу звонит старый друг К. Давид извиняется, что не может долго говорить:

– У меня тут утюг стоит.

К., задумчиво:

– Это хорошо… Что хоть утюг стоит. У меня вот уже ничего не стоит.

Вспомнилось выражение В. Соловьева о Бродском, который в первые 2-3 года в США был одинок, неприкаян и «писал стоячим». Когда-то писали пресловутой кровью сердца. Потом Б. Поплавский в своем дневнике «расширил» диапазон писательских средств: «Пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни», – призывал он к новому виду искусства. (Попыталась представить себе подобное творение – бр-р-р!)

Еще цитата на ту же щекотливую тему. Давид сохранил вирши одного юного поклонника своей бывшей жены, который клялся ей в вечной любви, невзирая на отсутствие взаимности: «Но с этим я не примирюсь. Навек останусь я стоячим!» (в смысле стойким). «Это написано стоячим», – заметила я, когда Давид мне, давясь от смеха, их прочел.

Критик Михаил Золотоносов глубокомысленно заявил в одной из статей: «Мандельштам как поэт слишком фалличен…» А. Кушнер в книге «Волна и камень» над ним иронизирует: «Интересно, Пушкин тоже «фалличен» или не слишком? А Блок, Маяковский?»

Утро нового тысячелетия

Утро нового года, века, тысячелетия, оказалось к тому же ещё и началом недели — пришлось на понедельник. Сам бог велел начинать новую жизнь. Впрочем, я её начинаю каждое утро.

Давид в семь утра полез в ванну купаться. А я засела за свою книжку.

Через час в дверях нарисовался муж, обмотанный полотенцем.

- Наверное, по статистике я один начинаю так новое тысячелетие в первый день нового года.

- А так как я, ответила я ему, выглядывая из вороха черновиков, - наверное, и одного нет...

 

ДОМАШНИЕ ПЕРЕБРАНКИ

(из заметок 2001-2003 гг.)

В коментах к  к одному из постов на ЖЖ несколько человек отметили  мои «остроумные "перебранки" и  «забавные "перепалки" с мужем», выразив желание почитать об этом ещё. Я порылась в сусеках и извлекла на свет божий ещё несколько «перепалок», решив сделать это отдельным жанром своих заметок.

Интеллектуальная ругань

Скандалили с Давидом из-за моей неверной (якобы) трактовки Мандельштама. Я придерживалась линии Аверинцева, он — Гаспарова. Так кричали, что слышали соседи.

Знали бы, по какому интеллектуальному поводу так страшно ругаемся.

 

Особые приметы

Читаю в газете объявление: "Пропала девушка. Особые приметы: все зубы гнилые..." Какой ужас, думаю. Мало того, что человек погиб, так его ещё и позорят после смерти. Я говорю Давиду:

– Если я когда-нибудь пропаду - только попробуй укажи какой-нибудь мой недостаток. Найдусь – убью. Пиши: "Пропала красавица". И чтоб никаких там "особых примет"!

Заветы Сократа

По телевизору рассказывают о Сократе, который призывал в своё время всех жениться: "Попадётся хорошая жена – будешь счастливым, плохая – станешь философом".                           

Я спрашиваю Давида:

– Ты счастливый или философ?

Давид, поразмыслив:

– Счастливый философ.

Не облако, а обло

Я, вспомнив С. Гандлевского («Это яблоко? Нет, это облако…»), спрашиваю Давида:

– Я для тебя кто – яблоко или облако?

(Перед этим кто-то из моих слушателей написал мне на брошюре с программой «Яблока»: «Вы не яблоко, а облако»).

– Ты не яблоко, и не облако. Ты – обло.

– ?!

– «Чудище обло, стозевно и лаяй».

– Сам ты «лаяй»!

Тут Линда присоединяет к нашим голосам свой визгливый «лаяй», как бы заступившись за меня в этом наглом поклёпе.

 

Конец неотвратим

Давид, нервничая, что я не успею подготовиться к лекции, заставляет идти заниматься. Я, отмахиваясь, говорю, что у меня всё просчитано и я успею. Подняв вверх палец, назидательно цитирую:

- Но продуман распорядок действий!

Давид, вперив в меня указующий перст, парирует:

- И неотвратим конец пути!

Психиатрия

Учу текст передачи о Борисе Поплавском. Завтра запись на телевидении.

У этого поэта необычайно трудная лексика. Попробуйте, например, выговорить: "грандилоквентный" (что это – никому неведомо, ни в одном словаре я этого слова не нашла). Слово "эксгибиционист" я могу произнести лишь в три приёма. Это ещё хуже, чем "экзистенциализм" или "трансцендентный". А стихи! Я учу их в кухне, в ванной, по дороге в магазин. Уже разговариваю его стихами. Разогреваю Давиду обед со словами:

Готов обед мечтательных повес!

Как римляне, они вкушают, лёжа...

Провожая Давида на работу, простираю вслед ему руки:

Гамлет! Ты уезжаешь? Останься со мной! –

пела безумная девушка под луной.

– Ты, "безумная девушка", – говорит Давид и крутит пальцем у виска. – Я чувствую, дело кончится психиатрической больницей.

 

Я вспомнила, как в тетради отзывов после одной из лекций обнаружила такую запись: "Лекции тов. Кравченко могут помочь при лечении психиатрических заболеваний. Врач-психиатр Б.С.Перепелов". Давид меня потом неделю дразнил: "Твои лекции только в дурдоме читать". А меня осенила идея: а что, если на объявлениях в газете приписывать: "Лекции Кравченко помогают от..." и - перечислять длинный список всевозможных хворей, как это делают наши экстрасенсы. Да если ещё при этом добавить, что мои сборники чем-то таким заряжены... Это ж сумасшедшие деньги можно брать!

 

Птичка птеродактиль

В представлении иных читателей истинные поэты – это непременно костлявые аскеты с тоскующим взглядом и чахоточным румянцем на впалых скулах. Я, увы, такой не была. Что было поводом наших неоднократных пикировок с Давидом. Придирчиво оглядев мою фигуру, он начинал:

– Тебе надо похудеть.

– Да я и так ничего не ем! Я ем, как птичка.

– Птички разные бывают. Птеродактиль, например.

– Да я ем одну лишь травку!

– Динозавры тоже травкой питались.

– Давид! – взрываюсь я. – Скажи честно, ты бы сам на себе женился?

– Ни за что. Что я, враг себе, что ли?

– То-то и оно.

– Всё-таки он меня достал. Я решила начать бегать. В городе это было невозможно – увязывались собаки. Да и пыльно. Я утянула Давида в лес. Он шёл по тропинке, а я бежала вперёд. Потом – обратно, ему навстречу.

– Ну, как я бегу? Какой у меня стиль: трусца, рысца?

– Давид пригляделся: "У тебя – трясца". Нет, бег был не для меня...

 

Аборт книги

 

Я объявляю Давиду о том, что готовлю следующую книгу.

Для него это прозвучало, наверное, как в своё время – объявление Левитана о начале войны (он его ещё застал).

– Да ты что! – возмущается он. – Куда тебе ещё одну книгу! Мы же ещё ту не продали.

– Но пойми, – кричу я в ответ, – она же уже во мне, я не могу её не написать. Я беременна этой книгой!

– Сделаем аборт! – отрезал муж.

 

 

На носу очки, а в душе осень

 

Мне выписали очки.

Давид смотрит с интересом на мой новый облик.

- Непривычно... Вид такой умный.

 

Собачьи поэты

Линда, пропадавшая где-то полдня, тявкнула за дверью, извещая о своем прибытии. Я впустила ее. Шумно дыша, псина бросилась к чашке с водой, долго и жадно пила. Потом брякнулась на свой коврик и «отрубилась». Спала она беспокойно, взвизгивая и постанывая во сне. Мы с Давидом с интересом наблюдали. Я:

– Где была, что с ней приключилось, кого видела во сне – мы об этом никогда не узнаем. А ведь ей, наверное, хочется рассказать, поделиться впечатлениями…

– Ничего ей не хочется, – сказал скептически настроенный Давид. – Она и разговаривать бы с нами не стала. У нее там свои дела, свой круг общения.

– Не скажи, – защищала я Линду, вернее, наше собачье-человечье родство душ. – И за что Бог так наказал собак? Ни пооткровенничать, ни поплакаться, ни мыслями поделиться… А ведь у них тоже, наверное, есть что сказать миру. Может, даже среди них свои поэты, философы есть… Только мы об этом не знаем.

– Еще среди собак поэтов недоставало! – в сердцах затронул муж больную тему. – Их среди людей-то – как собак нерезаных…

 

 

Суета сует

Давид решил читать Библию. Просил не тревожить.

 

– Давид, включи «Пока все дома».

Он, строго:

– Это суетная передача.

 

Неизбитое слово

По ТВ упоминается слово «орясина». Давид оценил его неизбитость.

- Надо будет его запомнить.

Я:

- И кому ты собираешься его говорить?

- Как кому? Тебе!

- Это мужское слово. Оно мне не подходит.

Долго спорим, какое оно — мужское или женское.

 

 

 
 

Готова более чем

 

Зову Давида ужинать. Он:

– Картошка готова?

Я, открыв крышку, после паузы:

– Более чем. Сгорела.

 

 

 

За завтраком

 

Утром спрашиваю мужа:

– Ты что будешь есть: омлет, манную кашу или овсянку?

Давиду не нравится ничего из перечисленного.

– Это всё равно что выбор между Ельциным и Зюгановым.

– И Явлинским, – пытаюсь я ему напомнить о третьем компоненте.

– Явлинского я здесь не вижу, – отрезает он.

Мама, заглянув в морозильник, включается в нашу предвыборную аналогию:

– А пельмени? Пельмени – Явлинский!

За едой у меня созревает стих:

– Что ты будешь есть? – тебя спросила, –

Кашу овсяную или манную?

Ты ответил: – Это равносильно

выбору меж Ельциным – Зюгановым.

 

Непредупредительная острота

Хмурое утро. Никак не можем с Давидом заставить себя встать. Я, по аналогии с "Покровскими воротами" ("на улице идет дождь, а у нас идет концерт"), говорю: – На улице идет дождь, а у нас идет подъем. Давид, всполошившись:

– Как дождь?! – бежит к балкону.

Я: – Да нет, это я острю.

Давид, с досадой: – Предупреждай, что остришь!

На любителя или ценителя?

 Я – самокритично – о своей ранней книге: –Это книга на любителя. На большого любителя. На любителя меня.

Давид: – Не говори так! Говори: "На тонкого ценителя."

 

В ресторане уже были

В честь 175-летия библиотеки нас пригласили в ресторан. Размышляем, идти ли. Давид, раздумчиво: – Ну, в ресторане мы были... – Когда это? – А в китайском. Марина из Израиля приезжала, приглашала.

– Два года назад? Ну, ты как в том анекдоте: «Книга у меня уже есть».

 

 

На лаврах

 

Давид:

– Иди, занимайся! Чем ты занимаешься?

Я – в эйфории от письма Кушнера:

– Я почиваю на лаврах!

 

 

Как недавно, казалось, всё это было… Говорят, много смеяться — к слезам…

Продолжение здесь

 

Начало здесь

Нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени.

                                                                                                   Данте Алигьери

 

 

 

Горе горючее, горе горячее,
что, обжигаясь, за пазуху прячу я,
жжёт и терзает лисёнком грудным.
Вам же лишь виден стихов моих дым.

 

Я на высокой горе горевала
и лепестки, торопясь, отрывала
сердца ромашки-календаря,
чтобы летели вам в руки, горя.

 

Из дневника

 

Вычитала в «ЛГ» (в статье Вилена Чудновского) о смысле жизни. «Жизнь не в том, чтобы жить, а в том, чтобы чувствовать, что живёшь» (В. Ключевский). Очень многие живут автоматически.

Должна быть экзистенциальная защита — главная миссия человеческой фантазии —  формирование такой картины мира (придумать себе такую систему), которая помогла бы забыть о нашей бренности, мизерности и беззащитности.
Давид говорит: «Я — твоя защита, а ты — моя защита. И всё».

 

Ты моя защита

 

***

Я лежу в кольце твоих рук.
Вот мой панцирь, броня, защита!
Обведён магический круг,
словно сеточка от москитов.

 

Семь напишем, а два в уме.
Лишь тебе одному чета я.
Ни по осени, ни по зиме
пусть никто нас не сосчитает.

 

***

 Бумажный ангел на стене
 и деревянный чёрт.
 Они хранят нас в каждом дне
 от образин и морд.

 

 

 Один похож на профиль твой,
 другая — на меня.
 Пока висят — и ты живой,
 и я, тоску гоня.

 

 А рядом уж который год — 
 индийский амулет.
 Игрушка пса — усатый кот,
 кого давно уж нет.

 

 

 Пусть суеверие всего,
 не вера, ну и пусть,
 лишь бы подальше от того,
 что причиняет грусть,

 

 лишь бы подальше те края,
 где темнота и лёд,
 где расстояния змея
 меж нами проскользнёт,

 

 где я опять никто, ничья,
 и ты неразличим,
 где ивы плачут в три ручья
 без видимых причин...

 

 И вот уже который год
 как мантру я твержу:
 храни нас, ангел или чёрт,
 и всё, чем дорожу,

 

 храни нас, ангел, чёрт и кот, 
 индийский амулет,
 на этот день, на этот год,
 на много-много лет…

 

 

***
Заклинаю незримую силу
с человечески добрым лицом
о свече, что горит через силу,
и о сказке с хорошим концом.

 

Рвётся там, где особенно ломко.
Разверзается пропасть во ржи.
Удержи меня, ивы соломка,
ветка вяза, с собой повяжи.

 

Я соперницы сроду не знала,
ты мне был с потрохами вручён,
но опять сквозь туманность кристалла
за твоим её вижу плечом.

 

Только зря она в окна стучится,
пока рядом родная Ассоль
защищает тебя как волчица,
ставя палки в колёса косой.

 

***

Раненое солнце истекает кровью,
в небесах зияет чёрная дыра.
А ночами месяц вздёргивает бровью -
словно намекает, что уже пора.

 

Наш Титаник тонет, небо в звёздной кроши,
в стенах всюду бреши, трещины в судьбе.
Но не бойся, милый, думай о хорошем,
о большом и добром, праведном Судье.

 

Шелковистым пледом я тебя укрою,
станет телу жарко, сердцу горячо.
Да, у нас отныне поменялись роли.
Обопрись покрепче на моё плечо.

 

Всё сметает ветер... на последней тризне
щепки, что летели, обратятся в дым.
То обрывки судеб и остатки жизней
издали нам сором кажутся простым.

 

Как это ни странно, как это ни дико -
мы сумели выжить в нынешнем аду. 
Но теперь Орфеем стала Эвридика,
и теперь из ада я тебя веду.

 

 

***

Раны зарубцованы, зашиты.
Трещины срастаются веков.
Ты – моя великая Защита
от вселенских чёрных сквозняков.

 

Как же я давно тебя искала 
и в упор не видела лица, 
разбиваясь, как волна о скалы, 
о чужие твёрдые сердца.

 

Ты моя отрада и забота. 
Жизнь, как мячик, кину – на, лови!
С легкостью отдам души свободу 
я за плен пленительный любви.

 

И с годами все неугасимей
свет из-под состарившихся век.
Этот бесконечный стих во Имя 
я не допишу тебе вовек.

 

 

***

С тех пор как я присвоила тебя,
казна души вовек не обнищает,
хоть нету ни щита и ни копья,
и нас одно объятье защищает.

 

Труднее с каждым днём держать лицо.
За горло треплет вечный страх и трепет.
Но крепко наших рук ещё кольцо,
помучается смерть, пока расцепит.

 

Усни во мне и поутру проснись
от щебета и лиственных оваций.
Как хорошо в тени родных ресниц...
Давай с тобой и в снах не расставаться.

 

Постельные сцены

 

Помню, одна местная ретивая критикесса усмотрела в моих стихах Давиду «постельные сцены» и, сама того не желая, сделала значительную рекламу моему сборнику:
«Постельные сцены составляют значительную часть «стихотворного наследия» Н. Кравченко. Ради разнообразия Наталия Максимовна притворяется то изысканной куртизанкой, то неопытной отроковицей…» Не знаю уж, что рисовалось распаленному воображению сей блюстительнице морали, когда она читала – изучала под лупой – мои стихи, но должна разочаровать любителей порно – ничего этого в них нет и в помине. Впрочем, "постельные сцены" в стихах действительно имеют место, не отрицаю. Вот они:

 

* * * 

Проснулась: слава богу, сон! 
Прильну к тебе, нырнув под мышку. 
Укрой меня своим крылом, 
Согрей скорей свою глупышку. 

 

Мне снилось: буря, ночь в огне. 
Бежала я, куда не зная. 
Деревья рушились во мгле, 
Всё под собою подминая. 

 

Но тут меня рука твоя 
К груди надежно прижимала, 
Разжав тиски небытия, 
И вырывала из кошмара. 

 

Благословенные часы. 
Мы дремлем под крылом вселенной. 
Мы дики, наги и босы, 
Бессмертны в этой жизни тленной. 

 

Дыханья наши в унисон. 
Привычно родственны объятья.
Когда-нибудь, как сладкий сон, 
Всё это буду вспоминать я.

 

***

– Я руку тебе отлежала?
 Твоё неизменное: – Нет.
 Сквозь щёлочку штор обветшалых
 просачивается рассвет.  

 

 – Другая завидует этой.
 – А я – так самой себе...
 Рождение тихого света.
 Обычное утро в судьбе.  

 

 Жемчужное и голубое
 сквозь прорезь неплотных завес…
 Мне всё доставалось с бою,
 лишь это – подарок небес.  

 

 Мы спрячемся вместе от мира,
 его командорских шагов.
 Не будем дразнить своим видом
 гусей, быков и богов.

 

«Крохотный пошленький мир – мирок» - резюмировала критикесса. Художник Вышеславцев как-то такую же фразу сказал о Прусте, на что Цветаева ему ответила: «Не бывает «маленьких мирков», бывают только маленькие глазки». Маленькие злые глазки моралистки цепко впивались в каждую строчку, с надеждой выискивая в них «блох».  Увы. А вот А. Кушнер отметил эти стихи как одни из лучших: «Ах, какие это хорошие стихи: «Я руку тебе отлежала?..» или «Сейчас, пытаясь проиграть...», «Когда включаю телевизор...», «В кофейной ли гуще, в стихах, во сне...» (прелесть!)»

 

***
 Мы как будто плывём и плывём по реке...
 Сонно вод колыханье.
 Так, рукою в руке, и щекою к щеке,
 и дыханье к дыханью  

 

 мы плывём вдалеке от безумных вестей.
 Наши сны — как новелла.
 И качает, как двух беззащитных детей,
 нас кровать-каравелла.  

 

 А река далека, а река широка,
 сонно вод колыханье...
 На соседней подушке родная щека
 и родное дыханье.

 

Песня Светланы Лебедевой на эти стихи: https://www.youtube.com/watch?v=P5bJiRZyLXI&in...DSzTXDpvMD-HLgTkjPwtraUEsiF6XU

 

***
Который час? — его спросили здесь.
А он ответил любопытным: вечность.
О. Мандельштам

Секундная радость, минутная боль
и стрелка тоски часовая...
Дадут ли они надышаться тобой,
дамокловой мглой нависая?

 

Торчат на лице циферблата усы, —
что в них мне, не злых и не добрых,
когда моё сердце стучит, как часы,
в твоих раздающихся рёбрах...

 

Часы наблюдать? Вопрошать из окна,
какое там тысячелетье?
Зачем, когда вечность без дна и без сна
грудной сохраняется клетью?

 

О вневременное! Во мне твой уклад.
Блаженно смежаются веки...
Разбейте мобильник, ТВ, циферблат!
Навеки... навеки... навеки...

 

***
 Отлетают котурны возышенных фраз.
 Остаётся лишь голая суть без прикрас.
 И в душе проясняется, как негатив,
 этой песенки полузабытый мотив.  

 

 Всё, что было во сне, нелюдимо, во мне,
 то теперь наяву, воедино, вдвойне.
 Наши тропы сплелись, замыкая концы.
 Мы, как ноты, слились, — двойники, близнецы.  

 

 Я узнала теперь, как планета звучит, —
 так, как сердце ночами о сердце стучит.
 Я узнала, как выглядит абрис души, —
 как лицо, что взошло надо мною в тиши.  

 

 Я люблю тебя, милый, — горячечным ртом...
 Я давно позабыла, что будет потом.
 Я — очаг твой, который согреет ладонь,
 твой сосудик, в котором мерцает огонь.

 

*** 
 Взвалю на чашу левую весов 
 весь хлам впустую прожитых часов, 
 обломки от разбитого корыта, 
 весь кислород, до смерти перекрытый, 
 все двери, что закрыты на засов, 

 

 вселенское засилье дураков, 
 следы в душе от грязных сапогов, 
 предательства друзей моих заветных, 
 и липкий дёготь клеветы газетной, 
 и верность неотступную врагов. 

 

 А на другую чашу? Лишь слегка 
 ее коснётся тёплая щека, 
 к которой прижимаюсь еженощно, 
 и так она к земле потянет мощно, 
 что первая взлетит под облака.

 

 

Мы в домике

 

 

 

 «Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти.
 Перескочив спасительный порог,
 неуязвима я для смертной пасти,
 всех неприкосновенней недотрог! 

 

 Чур-чур меня, страна и государство!
 Я мысленно очерчиваю круг,
 где мне привычно расточает дар свой
 домашний круг и круг любимых рук. 

 

 Там чёрная нас не коснётся метка -
 укроет крыша, небо и листва,
 грудная клетка, из окошка ветка...
 Мой домик детства, радости, родства.

 

 

Мы любили свой дом, свою неприметную безпафосную жизнь в нём.

 

 

 

***
Любовь — не когда прожигает огнём, -
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...

 

Любовь - когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут -
во сне укрывают теплей от простуд.

 

Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.

 

Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда оба слиты в один монолит, 
и больно, когда у другого болит.

 

 

***

Лето оземь ударилось яблоком,
и оно сразу вдребезги — хрясь!
Обернулось нахохленным зябликом,
лица листьев затоптаны в грязь.

 

То, что с облака сыпалось золотом,
пропадает теперь ни за грош.
Веет холодом, холодом, холодом,
пробирает нездешняя дрожь.

 

Я живу, не теряя отчаянья,
мои пальцы с твоими слиты.
В мире хаоса, мглы, одичания
мне не выжить без их теплоты.

 

В неизбежное верить не хочется —
заклинаю: пожалуйста, будь!
Всё плохое когда-нибудь кончится,
уступая хорошему путь.

 

Если ж край - то тогда — не ругай меня —
я сожгу своей жизни шагрень,
чтоб согреться у этого пламени,
чтобы ужин тебе разогреть.

 

И когда дед Мороз из-за облачка
спросит — как тебе? — в злую пургу, —
не замёрзла? — отвечу: нисколечко!
И при этом ничуть не солгу.

 

наш летний завтрак

 

 

 

 

***
До рассвета порою не спим,
нашу жизнь доедаем на кухне,
вечерком на балконе стоим,
пока старый фонарь не потухнет.

 

Позабыты борьба и гульба,
бремя планов и страхов дурацких.
Столько лет не меняет судьба
ни сценария, ни декораций.

 

Но всё так же играем спектакль
для кого-то в себе дорогого.
Тихо ходики шепчут: тик-так...
Да, вот так, и не надо другого.

 

До конца свою роль доведя,
улыбаться, шутить, целоваться,
и уйти под шептанье дождя
как под гул благодарных оваций.

 

 

А это фото я назвала «птичка». Давид увидел птичку за окном и его изумлённую улыбку я успела запечатлеть.

 

 

***
  Ангел мой с профилем чёрта,
  ангел мой с прядью седой.
  Сладко сквозь годы без счёта
  быть для тебя молодой.

 

  Нас не настигнет бедою,
  нас ей не взять на излом.
  Ты у меня под пятою.
  Я у тебя под крылом.

 

  Варим картошку в мундире,
  яблоки сорта ранет.
  И никого в целом мире
  нас ненасытнее нет.

 

 

***
 С тобою мне и стариться не страшно,
 альбомы пожелтевшие листать.
 И каждый миг сегодняшний, вчерашний -
 готов воспоминаньем лучшим стать.

 

 Тепло плиты, домашнего халата.
 Покой и ясность вместо прежних смут.
 Так хорошо, что я боюсь расплаты,
 и неизвестно, что ещё возьмут.

 

 Так хорошо, что сердце не вмещает...
 И я рукой держусь за амулет.
 А может, то судьба мне возвращает -
 что задолжала за десятки лет?

 

 

Заметив, что я слаба в географии, Давид как-то купил мне карту мира и повесил над креслом-кроватью.

 

 

Она выполняла ещё одну потайную функцию: прикрывала пятна на обоях. Но для меня эта карта так и осталась чужой, названия далёких стран и незнакомых городов мало что говорили сердцу. А поверх неё мне мысленно рисовалась другая карта: мест наших первых встреч, тайных свиданий, наших улиц, переулков, дворов и скверов...

 

***
На стене висела карта мира,
закрывая старые обои.
Сколько мест для зрелищного пира,
где ещё мы не были с тобою!

И уже, наверное, не будем...
Нам не плыть по тем морям и рекам.
Карта наших праздников и буден
на стене застыла оберегом.

Комната парит над спящим миром.
У неё в ночи своя орбита...
И пока живём родным и милым,
наша карта всё ещё не бита!

 

 

 ***
 «Не выходи из комнаты» - век бы не выходила.
  Мой обитаемый остров — остов, костяк души.
  Я уже всех забыла. Я уже всех простила.
  Мне хорошо в уютной тёплой её тиши.

 

  Там, за дверями — холод, голод сердечной стужи.
  «Быть иль не быть», гадая, или «была - не была» -
  выберу нечто третье, словно десерт на ужин.
  Здесь мы вдвоём надышим снова себе тепла.

 

***
 Подальше, подальше, подальше
 от кланов и избранных каст,
 от глянцевой славы и фальши,
 от тех, кто с улыбкой предаст.

 

 Поближе, поближе, поближе
 к тому, кто под боком живёт, 
 к тому, кто поймёт и услышит,
 кто сердце тебе отдаёт.

 

 Покрепче, покрепче, покрепче
 прижми к себе родину, дом,
 и станет воистину легче
 на этом, а может, на Том.

 

***
Мой дом, мой кров, моя пещера, 
убежище от суеты, 
Моя любовь, надежда, вера- 
все это ты, все это ты. 

 

Душа тепла уже не прячет 
и встрепенется - только тронь, 
когда в руке своей горячей 
твою почувствую ладонь. 

 

Ах, только б этот взгляд любимый, 
Посеребрившийся висок. 
Мой давний, неискоренимый, 
Осуществившийся мой сон! 

 

Услышать голос твой спросонок, 
Не расставаться до зари. 
Я твой прирученный лисенок 
Из "Принца" Сент-Экзюпери. 

 

Когда погаснувшей зарницей 
Уйду в нездешние края, 
О чем пригрезится, приснится 
В последнем шуме бытия? 

 

О чем-нибудь совсем домашнем: 
Как мы играли с нашим псом, 
Какой-нибудь обед вчерашний, 
Как говорили обо всем. 

 

И мне откроется воочью, 
Что это, в сущности, был рай. 
Свети, мой тихий огонечек. 
Живи, душа, не умирай!

 

А эти фотографии Давид сделал на лоджии полароидом.

 

 

потягушечки

 

 

Сна ещё не ослабла власть, 
но сплетённое рвётся кружево...
Я ещё не сбылась, не срослась.
Поцелуем твоим не разбужена.

 

Это сказка ещё или быль?..
Грёз обрывки... не помню, о ком они.
Губ твоих ощущаю пыл,
но мои пока  сном закованы.

 

От луча глазам горячо.
Кто-нибудь, веки мне разлепи мои...
Потягушечки... Где тут плечо
моего бесконечно любимого?

 

Белый свет побеждает тень.
Сколько ждёт нас здесь всякого-разного!    
Здравствуй, день, новых дел канитель!
Как тебя мы сегодня отпразднуем? 

 

                                                                я с Дендиком

 

Да, мне нравилась девушка в белом. Но теперь я люблю в голубом!

 

 

А когда-то у нас была своя дача.

                                                                    Давид в саду

 

 

я на веранде

 

 

Давид на пляже. Красавец!

 

А это я плыву в волжских волнах. Вот на этом снимке я смотрю на него, счастливая, влюблённая, молодая. «Пусть остановится это мгновенье».

 

 

 

Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.

 

И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.

 

Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.

 

Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.

 

Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.

 

Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.

 

Потом мы продали дачу и ничуть об этом не жалели.

 

Как камень с плеч свалился враз – 
Машину продали и дачу. 
Отныне мчи меня, Пегас, 
По бездорожью, наудачу!

 

Не попадаю в колею, 
В следы людских стереотипов. 
И легкомысленно плюю 
На всех жизнеспособных типов.

 

О рабства огородный плен, 
Ионычей святое братство! 
Убогим видится с колен 
Мне ваше нищее богатство.

 

О чём жалеть? О чём тужить? 
Спешить в леса к дубам и клёнам. 
Как хорошо отныне жить 
Свободным и непреклонённым!

 

Друзья

 
С тех пор мы часто отдыхали на даче наших старых друзей — Жени и Инны. Они нам давно уже как родные.

 

моя любимая фотография. какие они здесь милые!

просто светятся добротой и счастьем

 

Женя — одноклассник Давида, они дружат с 5 класса. «Столько не живут» - смеялся Давид.

 

Давид и Женя у нас дома

 

Здесь он со своими школьными друзьями.

 

 

 

 

В живых сейчас остался один Женя (слева).

После похорон Давида Женя  с Инной увезли меня к себе на дачу. Там мы отметили 9 дней — вспоминали Давида с теми, кто его хорошо знал и любил. А вечерами я слушала тишину и писала ему стихи.

 

Одноклассник, плачущий над гробом.
Холм цветов, в котором погребли…
Как же были счастливы вы оба,
как наговориться не могли!

 

А мои слова и поцелуи,
что теперь лишь о тебе одном,
как дождя ласкающие струи,
вечно будут плакать за окном.

 

Я тебя в себя вбираю взглядом,
постигаю вечности азы.
Раньше твоё сердце билось рядом,
а теперь лишь тикают часы…

 

Старый дом, увитый виноградом,
тишина хрустальная вокруг,
и друзья, которые мне рады -
наш старинный неизменный круг.

 

Градусник разбился ненароком,
вылетели пробки ни про что…
Мне казалось всё каким-то роком -
без тебя не хочет быть ничто.

 

А вчера щегол подал мне голос,-
помнишь, ты подсвистывал ему?
Я не верю смерти ни на волос,
если ты пробился через тьму.

 

Жду твоих ответа и привета.
Так несладко мне теперь одной.
Вот твои любимые конфеты -
горсть любви и нежности земной.

 

Я к тебе взлетаю на качелях.
Облако твоё над головой…
Тяжело лишь в жизненных ученьях,
в небесах легко, там каждый свой.

 

Я к тебе прильну на новом месте
и тебя согрею, как тогда.
Будем мы опять с тобою вместе,
чтоб не расставаться никогда.

 

Каждый год много лет мы собирались на день рождения у Жени и Инны Бурылиных. Вот одна из ранних фотографий 90-х.

 

 

С утра блеснёт улыбки луч -
мы вновь сойдёмся в круге нашем.
И никакой дефолт и путч,
как серый волк, уже не страшен! -

писала я в одном из поздравлений Жене (день его рождения совпал с пресловутым путчем 19 августа). А вот какие стихи Давид сам ему написал в 2006 году:

 

Минуло семь десятков лет,
родной Евгений,
как появился ты на свет,
наш добрый гений.

Так тихой сапой подкралась
крутая дата.
Жизнь убегает, не спросясь,
стремглав куда-то.

Как в фильме кадры мельтешат,
немом и старом:
вот мы в лесу среди ребят,
вот «Баню» ставим.

И не могу остановить,
чтоб выбрать кадры,
подробно жизнь восстановить,
всю жизнь, от старта.

Вот детство, зрелая пора,
пора рассвета.
Идут года, но ты всегда
был воплощением добра,
добра и света.

Пусть твой родной домашний круг,
где теплота любимых рук,
где дети, внуки,
хранит тебя от бед и вьюг
для нас, твоих друзей-подруг
и для науки.

Тебе мы дарим этот плед,
чтоб грел тебя он до ста лет
в пургу, в ненастье
и сохранял тепло души…
Над волжским берегом в тиши
ты свежим воздухом дыши
и пусть всегда в твой дом спешит
добро и счастье!

 

 

Там же, на даче, через неделю после похорон, мы отмечали день рождения Жени. В первый раз я поздравляла его одна, без Давида.

 

Женя, с днём рожденья, друг наш милый!
Как же годы бешено спешат!
Как нам хорошо с тобою было!
Как мы говорили по душам!

 

Будем вместе помнить наших близких,
что сплотили накрепко всех нас,
будем возводить им обелиски
в наших душах, памяти и снах.

 

Ты всегда лучишься, словно утро.
Инна меня, думаю, поймёт.
А с такой подругой - доброй, мудрой,
вас никто водой не разольёт.

 

Пусть ни боль, ни горе, ни обида
не затмит вам счастья и любви.
Ты живи - за Юру, за Давида,
долго-долго, главное, живи!

 

Последний день рождения Давида тоже встречали с ними, у нас. 

 

Теперь они мне вдвойне дороги, и сами по себе, и как вместилище памяти о Давиде.

 

 

 

 

 

Продолжение здесь

Начало здесь

 

 

 

Как одной встречать мне эту осень?
Для чего мне этот свет дневной?
Чтобы биться головою оземь,
изнывая мукой и виной?

 

Не напрасно нас разлуки мучат,
заставляя обживать Тот свет.
Холода ценить тепло научат.
Тьма заставит полюбить рассвет.

 

 

 

 

Про тебя говорили, что ты похож на Вуди Аллена. Что-то как будто действительно есть:

 

А в молодости ты был очень похож на Михаила Козакова:

 

 

А вообще ты всегда был для меня единственным и неповторимым.

 

 

 

 

Тридцать лет и три года счастья

 

 

На окраине жизни и горести
мы вдвоём незаметно идём,
не сбавляя замедленной скорости,
то под солнышком, то под дождём.

 

Метя дни то боями, то сбоями,
ни на миг не разняли руки 
в этом мире, где рядом с тобою я
выживаю всему вопреки.

 

И признаться не стыдно, что смолоду
за твоим я скрывалась плечом,
под крылом укрываясь от холода,
обвивая тебя как плющом.

 

Не страдая сердечною засухой,
не меняя его на рубли,
прожила я все годы за пазухой
не у Господа, а у любви. 

 

 

Большое, как известно, видится на расстоянье. Лицом к лицу лица не увидать. А мы с Давидом вместе уже 33 года. Лицом к лицу, нос к носу. Мне порой кажется, что он — это часть меня, и наоборот.
Но попытаюсь всё вспомнить с самого начала.
Я пришла к нему наниматься на работу. Принесла все свои похвальные грамоты. Давид поднял их на смех: уберите и никому не показывайте. Просмотрел тексты радиопередач. «Я Вас беру».
Но я обиделась за свои грамоты и в тот же день писала очередному объекту любви: «Представляешь, какой-то хмырь...»
Потом мы с ним подружились. Я ему показывала свои стихи, делилась переживаниями, доверяла секреты. У меня всегда была потребность в старшем умном собеседнике. А Давид относился ко мне чисто по-отечески. У него была дочь такая, как я.

В лаборатории каждые полчаса устраивался перекур. Все шли на чердак курить и точить лясы.
А у нас с Давидом был свой «перекур». Мы говорили по душам.
Сотрудникам это не нравилось. Они не понимали, о чём можно столько говорить. Начинали подтрунивать, отпускать всякие шуточки.
И тут как раз грянул скандал с моим разоблачением стукача. Стукач задумал дьявольскую месть. Он пустил про нас с Давидом сплетню. Сплетня была очень конкретной, с подробными деталями, не дающими усомниться в её достоверности. Якобы он сам слышал наш разговор, из которого узнал, что я недавно сделала от Давида аборт. И даже говорил, когда и где.
Я была чиста, как кристалл. Я вообще не знала дорогу в это заведение. Когда мне это передали, у меня потемнело в глазах. Сослуживцы шушукались и зубоскалили. Я кидалась на них с кулаками: «Сволочи!» Мне говорили: «Пусть неправда. Но зачем вы подаёте повод?»
Давид попытался разобраться со стукачом «по-мужски», но тот ото всего открестился. А слух уже пошёл.
Меня вызвали на партком. Хотя я и была беспартийной. Но у нас зам. секретаря по идеологии была женщина, и наш начальник позвонил ей и попросил, чтобы она, как женщина, провела со мной воспитательную беседу. Я слышала, как он сказал по телефону фразу: «Она нам разлагает коллектив».
Зам по идеологии была не только женщиной, она была прежде всего женщиной, а потом уже идеологом. И ей было чисто по-женски всё интересно. Она придвинулась ко мне вплотную и доверительно спросила:
- Ну ты расскажи, что там про меж вас было-то?
Я ответила:
- У нас — ничего.
Потом подумала и добавила:
- А хотите, я Вам расскажу про нашего начальника? Я всё про него знаю: с кем он был, где, когда. Рассказать?
У женщины-идеолога загорелись глаза. Про начальника её было даже интереснее.
- А что такое? И я начала пересказывать все сплетни, которые слышала про него в лаборатории. Чего не знала — дополнила из воображения. Получай, гад, той же монетой!
Идеолог ахала и всплёскивала руками:
- Это ж надо, ещё судит других! А сам-то, сам-то!
В самый разгар «воспитательной беседы» в кабинет зашёл мой начальник. Я осеклась на полуфразе. Он круто развернулся и шагнул в кабинет секретаря парткома. По селектору туда же вызвали мою «воспитательшу». Я улизнула. Мои кости перемывали уже без меня.
Давид стал меня сторониться. Стукач уже успел стукнуть его жене. Мы с ним больше уже не разговаривали. Мне было горько и обидно. Ну почему из-за этих грязных людей мы должны лишать себя роскоши человеческого общения? Я не могла допустить, чтобы победа осталась за ними. Я написала Давиду письмо. О том, что мы не должны обращать на них внимания, что нам нечего стыдиться нашей дружбы, что мне плохо и сиротливо без наших разговоров.
В этот день я и ещё несколько девчонок сидели в пустом кабинете начальника (он куда-то уехал). Вошёл Давид и решительно попросил всех выйти. «Я должен поговорить с Наташей». Все переглянулись: «Во дают! Даже и не скрывают».
Давид закрыл дверь и стал говорить мне о том, что он, к сожалению, не свободен, что над ним довлеет долг... Я слушала и не верила своим ушам. Какой долг? Я ведь писала только о дружбе… И в этот момент я вдруг поняла, что он меня любит. И что я его люблю. Он говорил, что мы никогда не сможем быть вместе, а я счастливо улыбалась. Он меня любит! Всё остальное не имело никакого значения.
Всё началось у нас только через год. Уже все отсплетничали, успокоились и забыли. И только тогда начал разгораться костёр нашей любви.

 

 

Кручу в руках забытую игрушку,
ищу там нас в калейдоскопе лет.
Как мы нашлись и выпали друг дружке,
один счастливый вытянув билет.

 

Вот так тогда мозаика сложилась,
пленяя неизбалованный взор.
И сколько б ни пытала жизнь на вшивость,
я помню каждый радужный узор.

 

Отчаиваюсь, мучаюсь, нищаю,
но ту игрушку детскую достав,
я наших дней рисунок различаю
сквозь стёклышек магический кристалл.

 

Мне было хорошо одной, когда я знала, что ты в соседней комнате и можно всегда к тебе вбежать, что-то прочитать, поделиться мыслью, цитатой. Впечатлением, озарением. Теперь тебя нет рядом. Да, можно кому-то позвонить, но люди живут другим, у них свои дела и заботы. А мы всегда были на одной волне. Ты понимал меня с полуслова. Такое не повторяется. Спасибо что ты был. 33 года счастья. Когда ты не хотел есть кашу, я заводила:  "Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком..." - ты с готовностью договаривал народный стишок и мы весело смеялись. Каша незаметно елась. Мы тоже прожили ровно тридцать лет и три года, как те легендарные старик со старухой. Потом два года болезней, мучений. Но всё равно это была жизнь, жизнь с тобой. Теперь меня никто не ждёт, не нужно торопиться, и я не тороплюсь и брожу по нашим местам, вспоминаю…

 

Обошла весь город – себя искала,

свою радость прежнюю, юность, дом.

Я их трогала, гладила и ласкала,

а они меня признавали с трудом.

 

Многолюден город, душа пустынна.

Всё тонуло в каком-то нездешнем сне…

Я скользила в лужах, под ветром стыла

и искала свой прошлогодний снег.

 

Увязала в улицах и уликах,

и следы находила твои везде…

Годовщину нашей скамейки в Липках

я отметила молча, на ней посидев.

 

И проведала ту батарею в подъезде,

у которой грелись в морозный день, –

мы тогда ещё даже не были вместе,

но ходила всюду с тобой как тень.

 

Я нажала – и сразу открылась дверца,

и в душе запели свирель и фагот…

Ибо надо чем-то отапливать сердце,

чтоб оно не замёрзло в холодный год.

 

 

Угол Горького и Яблочкова — здесь менялись книжками, в 90-х всех разгоняли, забирали в милицию. Дом книги, книжный магазин на Кутякова, Букинист — твои любимые места. Они тебя помнят. Здесь мы часто ели мороженое напротив гостиницы "Волги".

 

 

Последняя прогулка по Набережной. Это было летом 2012 года. Я её запечатлела в стихе, словно предчувствовала, что она не повторится.

 

Помнишь, как мы пошли с тобой в то воскресенье осеннее в Липки?

Старых лип там уж нету почти, ну а новые – низки и хлипки.

Помнишь, ели мороженое, рифму искали к орешкам кешью.

И её подсказало над деревом небо синеющей брешью.

 

Шли по Взвозу мы к Волге, зашла я в бывший отцовский дворик,

где листва всё пышнее, а запах каштанов горяч и горек.

А у самой беседки застали свадьбы: невесты, платья.

Крики «горько», лобзанья, хмельные объятья, все люди братья.

 

«Офигительная!» – орал тамада за большие деньги.

«Сногсшибательная!» – вторил ему, надрываясь, подельник.

Лоскутками цветными обвешан был памятник «всем влюблённым»,

что глядели из вороха тряпок озлобленно, оскорблённо.

 

Словно знали, что их прозвали в народе: «двум педерастам».

Да вот так этот мир и построен, где всё на контрастах.

Шли и шли мы по Набережной под пьяные свадьбины вопли.

Начал дождик накрапывать и мы ненадолго промокли.

 

Пустовали кафе и лежали бомжи, как на лаврах, на лавках.

О театр абсурда, весь мир подшофе, нестареющий Кафка!

Нас укрыли зонты от дождя, а быть может от божьего рока.

Ах, веди нас, дорога, веди, доведи до родного порога!

 

Поскорей бы согреться, и чаю поставить, и хлеба, и сала...

Моё глупое сердце, ответь, для чего и кому я всё это писала?

Просто – всем невдомёк – наша жизнь – мотылёк, ветерка дуновенье.

Просто – этот денёк захотелось спасти, уберечь от забвенья...

 

Наш лес на Стрелке. Это ты снимал меня в 80-х.

 

 

А это наша последняя прогулка в лесу на Юго-Востоке в октябре 2014-го года. На гору ты уже не мог подняться и в последнее время мы гуляли здесь.

 

 

Давид пригрелся на солнышке и даже глаза от удовольствия закрыл. Это был очень тёплый день - последнее воскресенье октября...

 

 

 

 

Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

 

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

 

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю... 

 

 

Магазин "Корзиночка", где мы, по дороге из леса, покупали очень вкусные мясные пироги, чтобы в этот день не заморачиваться обедом. Сейчас здесь какая-то фирма.

 

Займище, дача друзей. Мы здесь часто проводили время. Но об этом я расскажу отдельно, в следующем воспоминании.

 

 

Продолжение здесь