Начало здесь

Я продолжаю свою исповедь. Продолжаю с тобой прощаться. Мне хочется вспомнить, как у нас всё начиналось...

Любовь без права и венца

 

* * *

Всё перепуталось, и сладко повторять...

О. Мандельштам

Я – спутница беспутная твоя,

путана для семейного житья.

Я – путаница слов своих и слёз,

и всех твоих морщинок и волос.

То под ногами, то в твоих руках

я путаюсь, в пространстве и веках

и в хаосе вселенской темноты

я путаю порой, где я, где ты.

Не знают и великие умы,

где я и ты переплетётся в мы,

связавши в узел наше естество,

так что лишь смерть распутает его.

 

Обычно это слово произносит женщина. Реже – мужчина. А у меня его тогда произносило всё вокруг – окна домов, лица улиц, морды троллейбусов, крики ворон, голоса прохожих, клаксоны машин, всё говорило, намекало, кричало: "Да! Да! Да!!!" А первыми эти слова сказали твои глаза. Губы говорили "нет", но глаза говорили совсем другое. И я ИМ поверила. 

 

Мы ехали в машине. Там ты мне сказал, что ничего быть не может. У меня замёрзли руки, и я попросила тебя их погреть. Ты гладил мои руки, сначала дружески и утешающе, а потом – я почувствовала эту неуловимую перемену – как-то иначе. Я боялась поверить своему чутью. Боялась почувствовать себя счастливой. 

Когда-то Мандельштам сказал своей молодой жене: "А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?" Он осадил её, запретил быть счастливой. Но разве это запретишь? Я вдыхала всей грудью морозный воздух. Ворованный воздух нашей встречи. А потом прозвучало это "да". Ты его не произносил, оно висело в воздухе, дрожало хрустальной сосулечной каплей, которая вот-вот должна была сорваться. Я это первой почувствовала. И со вздохом облегчения, с сознанием великой внутренней правоты обняла тебя за плечи. Всё уже было сказано за нас. 

 

 

Лица улиц, троллейбусов морды,

тишина берегов одичалых,

воронья оголтелые орды -

всё вокруг это слово кричало.

Всё об этом — и солнце, и звёзды…

И казались вторичными речи.

Мы вдыхали ворованный воздух

нашей тайной горячечной встречи.

 

Жизнь летела беспамятно в осень,

золотыми фонтанами била.

А слова не нужны были вовсе -

всё за нас уже сказано было.

 

И всё-таки они были сказаны — слова, тёплые, солёные от слёз, вышептанные, выстраданные, его слова, которые я и на том свете не забуду.

 

- Ромашка моя, подсолнушек... Дорогой мой человечек. Ты — моя последняя любовь.

- Это правда?!

 Да! Ну что у меня за жизнь? Заботы, болезни. И только ты самое светлое... светлячок мой. Ясочка моя, ясноглазик, ты вся светишься, как на ладони. Ты вся отдаёшься... Я по натуре такой, что должен тоже весь отдаваться. А я этого не могу...

Хрусталик... Таких не бывает. Чудик ты! Дурашка. Золотиночка моя. Не плачь больше, слышишь! Я же рядом. Я никуда не денусь. Я всегда рядом. Ну что мне с тобой делать, Наташка! Дюймовочка моя... Ты сама не знаешь, как ты мне дорога. Ты у меня единственная, согревающая, тёплая... Я тебя буду, как доченьку, беречь. Растворяешься весь в твоей нежности...

Я люблю тебя всею своей подноготной,

всей своей наготой беззащитной, щекотной,

всем дрожанием губ и пожарищем щёк,

всем сиротством горючих ночей пустотелых,

всем немотством речей в своих снах оголтелых,

как сто тысяч сестёр не любили ещё.

Я люблю тебя... Дай мне продлить это слово,

словно чистый глоток ключевой, родниковый,

удержать в языке, как старинную ять...

Вопреки аксиомам извечных понятий,

средь холодных распятий, голодных объятий

необъятное снова пытаюсь объять.

 

 

Так в мою жизнь вошло счастье.

 

 

 

Это счастье далось мне с кровью.
Трепетали ресницы трав,
ветер встрёпанный бесконтрольно
демонстрировал дикий нрав.

 

И прижались тела и души,
как у Бога в одной горсти,
околесицу леса слушать
и такую же вслух нести.

 

Хлынул на плечи тёплый ливень,
выжег радугой всё дотла.
Я такою враздрыг счастливой
никогда ещё не была!

 

И запомнила день-виденье,
замечательный и большой.
Окончательность совпаденья
с самой близкою мне душой. 

 

А пик этого счастья — наша тайная конспиративная поездка в Сочи. Я впервые ехала к морю, впервые с мужчиной, не моим — документально, но таким кровно моим и нежно любимым! Жаль, не сохранилось наших общих с тобой фотографий того лета -  уничтожили, боясь, что кто-нибудь найдёт, только вот эти — из ателье и одна, сделанная тобой на пляже.

 

 

Перебираю твои рубашки: в этой ты встречал меня у моря, в этой был на моём последнем  творческом вечере, это — твоя любимая, красным ромбиком на белом фоне, я хотела одеть тебя в неё в гробу, - «смотрите, какая весёленькая»,  «зачем ему туда весёленькая», - буркнул похоронщик и велел надеть «классику» - чёрный костюм с белой рубашкой… А я помню тебя весёлым… 

 

А  это новогодняя, твоя любимая, с позолотой. Ты надевал её на все праздники.

 

В этом доисторическом свитере ты постоянно ходил дома в последнее время, никак не хотел сменять его на новые, современные, что тебе покупала.
 

А это последний мой подарок тебе на день рождения — рубашка в клеточку.

 

Одели в строгий чёрный костюм и белую рубашку. Тапочки не вязались с этим торжественным видом. А я бы тебя переодела в любимую футболку и новые домашние брюки, чтобы ты и там чувствовал наше семейное  тепло.

Но вернёмся туда, в незабвенные 80-е, когда мы были молоды, счастливы, здоровы...

Не знала ни стыда, ни горя

любовь без права и венца.

И ты встречал меня у моря

в рубашке цвета огурца.

И счастью не было конца.

Это была шведка в зелёную полоску, в которой ты встречал меня в Сочи. Она, к сожалению, не сохранилась. Ты поехал по путёвке в престижный санаторий, что тебе дали в профкоме, выбросив её (путёвку) там без сожаления, и снял нам отдельную комнату на набережной, утопающей в розах. А я приехала на другой день, сказав дома, что еду в командировку.

 

 

 

Родство

Обычная схема отношений: сначала праздник любви, романтика первых свиданий, потом – серые будни семейной жизни. У нас было не так.

Праздник пришёл потом, когда мы пережили все трудности, сплетни и нервотрепки, преодолели все преграды и смогли, наконец, соединиться. Он слишком дорогой ценой нам достался – этот семейный покой, чтобы сетовать потом на какую-то его – неизбежную с годами – пресность и не ценить того, чего мы так долго были лишены. 
Самое мучительное было тогда – это невозможность уединения. Всюду глаза и уши, знакомые, знакомые знакомых, наушники и стукачи. Всем было до нас дело. Мы сбегали от них в лес, на кладбище, за город (“и ни один не видел гад, как я тебя целую”, – писал Б. Чичибабин), но всё равно находился какой-нибудь гад, который отравлял нам радость этих с трудом выкроенных минут встреч. Дошло даже до разбирательства на парткоме, где меня пытались – безуспешно – наставить на путь истинный . И вот – о счастье! – наша первая – нелегальная – поездка на юг, в Сочи.

 

 

Мы вместе — о чудо! - пускай ненадолго, -

завидуй, прохожий, судачь!

Простит нам измену песчаная Волга,

дремотная суетность дач.

Нас ждут сумасшедшие южные ночи.

Вскипает и пенится кровь.

Да здравствует море! Да здравствует Сочи!

Да здравствует наша любовь!

Отныне мы знаем, как выглядит счастье,

когда оно — вслед за тоской, -

как солнце, как ветер, распахнутый настежь,

как кружево пены морской!

Укрыться в пучине, в берлоге, в пещере,

в чертогах платановых рощ...

Мы будем как дети, как дикие звери,

в купели омоет нас дождь.

В громовых раскатах и всполохах алых

покрепче меня обними.

Прости меня, Боже! Храни меня, Дьявол!

Люби меня, милый. Аминь.

 

Вот как читают эти стихи студентки театрального института, которых готовил Давид к презентации моей первой книги - по-моему, здорово:  

https://www.youtube.com/watch?v=ziND4Ij7oY0&t=61s&index=25&list=PLrgDSzTXDpvOsSyqu1EAKHFvt_W5rl-jW

Первое и главное чудо было для меня не море, к которому мы тотчас побежали, едва сошли с поезда, а то, что можно было наконец идти рядом, под руку, и даже в обнимку, не таясь, не озираясь и не шарахаясь от каждой тени. Я долго не могла к этому привыкнуть и каждый раз – когда мы идём вместе, прижимаю к себе его руку как дорогой трофей, завоёванный в тяжёлом бою.

Это было какое-то оголтелое, кромешное счастье… Позже я прочла, как Марина Цветаева сетовала, что «розового платья никто не подарил», а мне Давид подарил тогда именно такое! И розовые клипсы в придачу. Мне всегда было немного неловко, что я оказалась здесь счастливее Цветаевой…

***

... розового платья никто не подарил!

М. Цветаева

Розовое платье на морском закате,

как его беспечно ветер развевал.

Розовые клипсы, розовая скатерть,

вечер был прозрачен, ветренен и ал.

А потом попали мы в бурлящий ливень,

убегали вместе от гремящих гроз.

О прости, Марина, что была счастливей,

что была любимей, в платье цвета роз.

Волны били в берег и ласкали ноги,

облеплял колени мокрый крепдешин.

Мы с тобой как дети прятались в берлоге

и объятьем жарким ты меня сушил.

Как бы зло ни выли бешеные вьюги,

как бы ни страдала от людских горилл,

но всегда со мною, как на жарком юге

розовое платье ты мне подарил!

 

У нас всё было не так, как у всех, хотя внешне шло вроде бы по шаблонному, проторённому миллионами пути: отпуск, юг, курортный роман... Я не буду писать о счастье лунных ночей и утренних пробуждений, о морских купаньях и прогулках по парку, концертных вечерах в Летнем театре и ужинах в ресторанчике под открытым небом – все эти милые радости всем хорошо известны и представимы. Я расскажу о другом.

В первый наш ресторанный вечер я неосторожно выпила лишнего и с непривычки опьянела. Давид не столько довёл, сколько донёс меня до нашего жилья. Там меня стало рвать. Затуманенным взором в полубеспамятстве я видела, как он мыл за мной пол, вытирал мне лицо, укладывал, переодевал. Он делал это с такой нежностью, заботой, беспокойством за меня, с таким отсутствием малейшего намёка на брезгливость, будто не вытирал, а целовал, что я, как ни была пьяна, поняла, всей кожей почувствовала, под какой я надёжной и несокрушимой защитой.

Это было чувство безграничного доверия и покоя, похожее на то, с каким, лёжа на спине, бездумно и блаженно качаешься на тёплых ласковых волнах моря. Как это ни странно, но именно в этот миг мне открылось, что такое истинная любовь. И даже не любовь, а то, что я ставлю неизмеримо выше, что гораздо бесценнее для меня – Родство. 

 

Живу я не за каменной стеной –

за теплотой родной и кровной плоти.

Все реки жизни встретились в одной –

последнем на земле моём оплоте.

Любовь? Но это больше чем. Родство.

И даже больше. Магия привычки.

Как детства ощущая баловство,

в твоих объятий заключусь кавычки.

Освобождая сердце от оков,

я рву стихи на мелкие кусочки.

Как перистые клочья облаков,

они летят, легки и худосочны.

Прошу, судьба, не мучь и не страши,

не потуши неловкими устами.

В распахнутом окне моей души

стоит любовь с наивными цветами.

Когда-то в детстве я написала стихотворение о родном городе, где были такие строчки:

Мне с тобою тепло, мне с тобою легко,

пусть другие зовут красотой, новизной,

но ведь слову «красивый» во веки веков

не сравниться по силе со словом «родной»!

Давид стал для меня таким родным городом, моим отечеством, тем, с чего начинается родина — все самые высокие слова и святые понятия не выше того, чем он для меня стал! И надо было напиться, чтобы понять это окончательно и навсегда! (Из более поздних стихов — шуточных):

Меняю ваши баксы на рубли —

ведь у советских собственная гордость.

Всех расписных красавчиков земли

меняю на единственную морду!

И ещё один месяц запомнился мне из того благословенного месяца в Сочи. Наверное, самый счастливый в моей жизни. И опять было по принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я простудилась, заболела. Лежала, укутанная Давидом в тщательно подоткнутое одеяло и слушала, как он мне читал «Винни-Пуха». В детстве мне никто не читал сказок. Я чувствовала себя родом из детства, только гораздо более счастливого, чем моё. Я помню это как сейчас: уютный свет ночника, любимый голос, читающий мне о приключениях забавного медвежонка, мой весёлый хохот… Это был уже не курортный роман. Это была семья.

Срослись, как сломанные кости,

сроднились, намертво слились.

Вселенной временные гости,

мгновенье заклинаю: длись!..

* * *

Всего прочнее на земле печаль...

А.Ахматова

Всё повторимо: почки и грачи.

Ни снег, ни дождь – ничто не брызжет новью.

Единственен лишь голос твой в ночи,

что шепчет моё имя в изголовье.

Я заключу тебя в объятья строк.

Ты будешь в них, как в шлеме и кольчуге.

А если вдруг судьба взведёт курок –

прочней мечта окажется о чуде.

Вдвоём

 

***

А если в себя глубоко смотреть -
увидишь, что жизнь пострашней, чем смерть.
И только лишь ты протоптал мне след
туда, где ни страха, ни смерти нет.

 

Сколько раз проходили мы мимо нас,
мимо губ и глаз, мимо слов и фраз,
и в толпе задевало твоё плечо, -
что же сердце не ёкнуло: «горячо»?!

 

Бог смотрел с улыбкой сквозь облака,
говорил: «Ну пусть поживут пока,
не пришёл ещё этот отважный миг,
что навеки свяжет однажды их».

 

Пережить ещё предстоит тоску,
когда сердце резалось по куску
и давалось тем, кому дела нет,
что для них этот стук, и тепло, и свет.

 

Не убило, сделало лишь сильней
в ожиданьи наших волшебных дней.
Продышала в морозном стекле кружок -
и увидела, что это ты, дружок.

 

Две дороги в одну мы сумели свить,
мы сумели время остановить.
Посмотри, у всех седина зимы,
а у нас апрель проступил из тьмы

и подснежники нежность свою несут
в те миры, которые нас спасут.

Сейчас меня утешает мысль, что у меня всё-таки было это — такая редкая, хрупкая драгоценность, как взаимная любовь. Сбылось то, о чём я даже не мечтала...

Сбылось всё то, что пела флейта,

о чём пророчил соловей.

Как сладко быть впервые чьей-то,

не просто чьей-то, а твоей!

Как радостно поведать миру,

что в нём я больше не одна.

Как будто в тёмную квартиру

плеснуло солнцем из окна!

И кажется, что светом этим,

что вечность нам даёт взаймы,

я расплачусь за полстолетья

по векселям тоски и тьмы.

 

Как мы были счастливы! Обычно о счастливой любви стихи не пишут («все счастливые семьи счастливы одинаково») и сказки на свадьбах заканчиваются, а вот я писала, и никак не могла исчерпать эту тему.

* * *

Я споткнусь на каком-то слоге –

ты продолжишь за мною фразу.

Два медведя в одной берлоге,

мы совпали с тобой по фазам.

Словно выплатили налоги* –

беспробудочно мы сонливы.

Два медведя в одной берлоге –

невелик же мир у счастливых!

____________________
 

Вопиюще неодиноки

в закутке домашнего круга,

два медведя в одной берлоге –

мы немыслимы друг без друга.

 

* "Заплати налоги – и спи спокойно" – реклама на ТВ

* * *

Ты мне такое счастье принёс,

такого нету нигде.

Оно не просто однажды сбылось –

сбывается каждый день.

Оно родимее всех отчизн,

стариннее всех эпох.

Такой, должно быть, бывает жизнь,

когда в неё входит Бог.

Оно свечою украсит тьму,

укутает, как в меха.

И нет никакого дела ему

до моего стиха.

 

* * *

Как бы вы вашу душу в страстях ни метелили,

как бы ваша мечта ни витала воздушно –

настоящее счастье всегда незатейливо:

тесный столик на кухне, ночник над подушкой.

Проторёнными тропами жизнь устилается.

Не беда, коль не хватит в ней соли и перца.

Поцелуи чужих на губах могут плавиться,

но они никогда не доходят до сердца.

Настоящее счастье – простое, но прочное,

познаётся бок о бок, в обнимку, впритирку.

Ты один настоящий, все бывшие, прочие –

только бледные оттиски через копирку.

 

 

Ты стал моим берегом и оберегом.

Вхожу в твою душу, как в тёплую реку,

и чувствую почву и твёрдое дно –

всё то, без чего устоять не дано.

Жила без любви, без надежды и веры,

и в пропасть манили ночные химеры.

Но что мне теперь даже самая смерть,

когда под ногами небесная твердь?

Ты был мне обещан и Богом, и Чёртом,

давно позабытым в веках звездочётом.

Так выпали карты и звёзды легли –

идти нам одною стезёю земли.

 

https://www.youtube.com/watch?v=g86LdxcsxIM&list=PLrgDSzTXDpvMD-HLgTkjPwtraUEsiF6XU&t=0s&index=4

 

Продолжение здесь

Начало здесь

 

Твои записки и стихи

 

 

Всю жизнь Давид писал мне записки, когда куда-то уходил, у нас так было заведено, чтобы я не волновалась. (Мобильников тогда ещё не было). Разбирая его бумаги, я находила его записочки, любовно сбережённые мною:

Я в парикмахерской. Целую!

Я пошёл платить за квартиру и потом на базар. Целую.

Я поехал за малиной. Целую!

Наташа, я поехал в банк, оттуда заеду домой, потом в библиотеку. Линду мыть не надо. С зеленью не возись. Целую!

Мы гуляли. Целую!

Я пошёл на укол. Целую!

 

Я перечитывала их, обливаясь слезами, покрывая эти «целую» своими поцелуями. И мне начинало казаться, что он действительно лишь ненадолго отлучился куда-то и вот-вот прозвучит его знакомый звонок в дверь.

 

«Ушёл за хлебом. Скоро буду, жди.
Целую». - Я нашла твою записку.
Ей двадцать лет исполнилось поди.
Теперь она подобна обелиску.

 

Не правда ли, всё будет хорошо?
Ты торопился, до дому бежал всё.
Ты за небесным хлебом отошёл
и там всего лишь чуть подзадержался.

 

Мы встретимся в Ничто и в Никогда
и превратим их в Здесь, Везде и Вечно.
И снова будем не-разлей-вода.
Я верю в это свято и беспечно.

 

 

 

А вот его записочки 1982 года, когда мы ещё не были вместе, и отношения складывались мучительно и непросто (Давид ещё был женат), но всё равно были для нас огромной тайной радостью.

 

«Ты при любых обстоятельствах для меня подарок судьбы».

«Золотинка!»

«Прелесть!»

Эти записки он подкладывал мне на стол на работе.

 

Я помню все слова, что ты мне говорил.
Они занесены на тайные скрижали.
Когда-то озарив и щедро одарив,
лежат на дне души, с годами дорожая.

 

Сокровищами душ — засушенных цветов,
записочек твоих — не устаю владеть я.
Я помню все места на картах городов,
куда, сбежав от всех, мы прятались, как дети.

 

Моя душа с тобой в надежде и в беде,
завися от тебя, блажит иль занеможет.
А если нет тебя — то нет её нигде.
Ведь без тебя она существовать не может.

 

Чураясь пышных фраз, всего, что напоказ,
моя любовь проста, мудра и старомодна.
Так впору мне она, просторна и легка,
как в тапочке мне в ней, разношенной, свободно.

 

Но до сих пор пьянит твоей любви вино.
И ты моим теплом до донышка просвечен.
Держусь за это дно, последнее звено,
связавшее меня с присутствием на свете.

 

А ведь Давид тоже писал стихи. У него даже шуточная поэма есть, «Дон Жуан в ОКБ», о том, как любимец женщин из прошлых веков попадает в наши дни, на наш завод, и каких женщин он там встречает. Поэма изобилует конкретными сатирическими деталями и узнаваемыми личностями, её читали в те годы, покатываясь со смеху, передавали из рук в руки. Но и сейчас, когда посвящённых в те реалии уже почти не осталось, её нельзя читать без улыбки. Когда-нибудь я её обязательно выложу.
А ещё — у него есть детская азбука в стихах, к сожалению, написанная лишь до половины, где каждая буква алфавита обозначена афористичным четверостишием о каком-нибудь зверьке на эту букву. Он написал её буквально за полчаса — просто чтобы показать, как надо писать, после нашего спора — издавать или нет предложенную нам азбуку известным местным поэтом, которая, на его взгляд, никак на печать не тянула.
А вот его вариант (заметьте, совершенно экспромтный, написанный лишь в качестве доказательства!)

Азбука для детей

 

Аист в беленькой манишке
учит азбуке детишек,
чтобы каждый аистёнок
был бы грамотный ребёнок.

 

Баран бодается упрямо,
ему от книг не по себе,
бранят его отец и мама:
он в азбуке ни «Ме» ни «Бе».

 

Волчонок выучил всё вмиг,
в родителя сынок,
барана, зайца — всех постиг,
всех знает на зубок.

 

Гусь гогочет горделиво
про луну и про луга.
Получается красиво:
всё га-га, га-га,  га-га.

Дятел дерево долбит
долго, до дыры,
чтобы деткам доставать
корм из-под коры.

 

Енот всю жизнь в норе живёт,
не знает он ни букв, ни нот.
Ему так скучно жить на свете:
он не читает сказок детям.

 

Ёж, как ёлка. Весь в иголках,
только тронь его, посмей -
сразу выпустит иголки,
как большой живой репей.

 

Индюк — интересная, важная птица,
с иными водиться ему не годится.
И пышные перья, и грудь колесом,
он гордо молчит — и слывёт мудрецом.
Никто, никогда, ни за что не узнает,
какие идеи его осеняют…
На всё лишь кивает своей головой
и очень доволен индюк сам собой..

 

Жираф красив в жакете жёлтом,
в лосинах в крапинку из шёлка,
по жаркой африке гарцует,
словно не ходит, а танцует,
и шея длинная слегка
чуть задевает облака.
На жизнь он смотрит свысока.

 

Зайка вовсе не боится
ни волчонка, ни лисицы\.
Коль их встретит на дороге,
то спасают зайца ноги.
Знает заяц: скорость ног -
жизни заячьей залог.

 

Всё живое, всё зверьё
не желает жить украдкой,
потому и не ищите
вы не зверя и не птицы,
чтоб название ей
начиналось бы с Й краткой.

 

Крокодил коварен, жаден,
он хитёр и беспощаден.
Сам корягой притворится
и в болоте притаится.
Не зевай, чтоб не попасть
крокодилу прямо в пасть.

А вот эти стихи Давида ещё никто не видел. Он писал их только мне, тогда, в 80-х, в первые годы нашей любви.

***
Тоньше лепестка
нежная рука.
Профиль василька
рядом с твоим груб.
Миг — и на века
ты — моя строка,
счастье, боль, тоска,
радость моих губ.

 

***
Ты само очарованье,
в тебе нежность как дыханье,
в каждой капельке волос,
словно мне совсем случайно
прикоснуться к тихой тайне
довелось.

 

***
Ты моя пленительная тайна,
мой заветный тридевятый лес.
Там покой и ласка обитают…
Мне б укрыться под его навес.

Руки выплывают из тумана,
манят лебединые крыла…
Ты всегда неизлечимой раной,
ты всегда мечтой моей была.

 

Этот снимок Давид сделал полароидом на нашем балконе. Потом мы его поместили в одну из книжек. 

***
Голос твой меня обворожил.
Слушаю, внимаю — слов не слышу, -
кто-то в душу арфу мне вложил,
Золушка из сказки тихо вышла.

Так нас окрыляют журавли,
увлекая в край освобожденья.
Облака так в голубой дали
манят нас обманами виденья.

Так поют у розы лепестки,
словно нету в мире увяданья,
нету ни печали, ни тоски,
только радость и очарованье,

только трепет ласковой руки
в тайный час счастливого свиданья.

***
Ёлочкой тонкой, сверкающей, звонкой,
ты появилась — снежинки в глазах.
Льдинки-снежинки смеются, сверкают,
искорки тают на алых губах.

Веточки-руки ладошками твёрдыми
ловят и просят хотя бы одну,
самую яркую, самую добрую,
в лучиках, сказочную звезду.

Холодом колет пальцы горячие…
Все они ёлочные, ненастоящие.
Где же звезда настоящая бродит?
Годы уходят. Сказка уходит.

Тают снежинки. Горько и тупо
льются слезинки на тёплые губы.

 

Тогда, под Новый год, у нас произошло первое объяснение. Я помню эту встречу до мелочей, помню все его слова и прикосновения, помню добрый свет его глаз.

 

***
Ночь новолуния,
белые снеги,
тихо искрится свет фонарей.
Звёзды, как стражи земного ночлега,
как маяки беспредельных морей,

звёзды, скажите, что нам готовит,
чем нас порадует новый восход?
Пусть он счастливым и светлым приходит,
с ворохом новых надежд, Новый год.

Белые снеги, свежей порошей
вы позасыпьте несчастья людей.
Пусть Новый год будет очень хорошим,
добрым для взрослых и для детей.

 

Мои стихи ему в день рождения, в самый первый год знакомства:

 

Каждое утро вставать, побеждая усталость,
всё проклиная, привычной дорогой спешить…
Только Вам в жизни не вся ещё радость досталась,
Вы погодите свой суд над судьбою вершить.

Где-то в глазах затаилась грустинка и жалость.
Кажется, к счастью тропинку пургой занесло…
Только Вам в жизни не вся ещё ласка досталась.
Ждёт Вас любовь, как весенних проталин тепло.

25.04.80.

 

И ещё, спустя три года:

 

Апрельный мой, весенний мой,
за всё благодарю!
Тебе я в день рождения
всю жизнь мою дарю.

 

Он пришёл ко мне с чемоданом в високосный год, в последний день зимы 29 февраля. Этот день мы праздновали раз в четыре года и смеялись, что этак до серебряной свадьбы не доживём. Дожили. 

 

 

***
Мы дольше серебряной свадьбы вдвоём,
и сердце моё возлежит на твоём,
ресницы щекочут ресницы.
Но вдруг померещится топот погонь,
и крепко твою я сжимаю ладонь,
мне страшно, что это лишь снится.

 

Я знаю на ощупь тебя и на слух,
и знаю, однажды кого-то из двух
она уведёт на рассвете,
но верю, спасёт нас живая вода,
и парно обнявшихся минет беда,
коль будем с тобою как дети.

 

***
Мы с тобою ведь дети весны, ты – апреля, я – марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна – это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.

 
Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, –
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай, сколько хочешь – у нас теперь общее тело.

 
У меня жизни много, и хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», –
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!

 

А вот здесь можно послушать песню, написанную на эти стихи и исполненную Светланой Голиковой, за которую я ей до слёз благодарна:  https://www.youtube.com/watch?v=kIO-aEDAH6E

Это писалось ещё недавно… А сегодня совсем другие стихи пишутся.

 

***
Ни под сливой, ни под оливой,
ни на небе, ни на звезде
мне уже не бывать счастливой
никогда и нигде.

 

Поезда пробегают мимо.
Ни вблизи и ни вдалеке
мне уже не бывать любимой
никогда и никем.

 

И порой сама не пойму я -
всё во сне или наяву.
Я пока ещё существую,
но уже не живу.

 

Я устала с собою биться,
из души выкачивать слизь.
Говорят, стихи могут сбыться.
Вот они и сбылись.

 

***
Как в могилу, лечь в кровать
и глаза смежить.
Больше не к чему взывать,
не для кого жить.

 

Мой трамвай идёт ко дну.
Впереди тот свет.
Я схожу через одну.
Я схожу на нет.

 

***
Как собрать себя в кучку, размытой слезами,
разнесённой на части любовью и злом,
с отказавшими разом в тебе тормозами,
измочаленной болью-тоской о былом?

 

И поклясться берёзами, птицами, сквером -
как бы  я ни качалась на самом краю,
как бы ни было пусто, беззвёздно и скверно -
я ни тело, ни душу свои не убью.

 

Как сказать себе: хватит! Довольно! Не надо! 
Посмотри на ликующий праздник земной...
Но встают анфилады душевного ада,
и бессильны все заповеди передо мной.

 

Но я должна жить, чтобы поставить тебе памятник, чтобы писать о тебе, рассказывать, каким ты был, как я была с тобой счастлива… Чтобы помнить и этим хранить тебя, твою драгоценную для меня жизнь.

Продолжение здесь

Начало здесь

 

Каким ты был

 

Вот таким ты был в юности, в молодости. Таким я тебя ещё не знала.

 

 

 

 

Ты окончил школу с золотой медалью, закончил филфак университета, работал воспитателем в школе-интернате № 2, старшим инженером в НИЭТИН (научно-исследовательский электротехнический институт), на заводе электроприборов, в объединении «Алмаз».
А вот таким ты был, когда мы с тобой встретились на «Тантале».

 

 

А я была вот такой — это фотография на пропуске.

 

 

А это мы разгружаем новую аппаратуру, на которую будем записывать артистов и чтецов в ДК «Кристалл».

 

 

 

Об этом клубе я могла бы рассказывать часами. Это наше детище, это целая эпоха в моей жизни! Но постараюсь коротко, самую суть.
Клуб возник стихийно, на гребне первой волны перестройки.
Давид тогда имел несчастье быть в партии, и в его обязанности входило вести политзанятия. Как писал А. Дольский: « Я в партию нечаянно вступил — и вот теперь подошвы не отмою». Чтобы «отмыть подошвы», он под видом занятий и организовал этот политклуб.
Потом подключилась я, внесла в это дело литературно-эмоциональную струю. Мы придумывали темы занятий, приглашали интересных людей, подбирали кинофильмы в прокате или видеокассеты на нужную тему. Рассказ, выступление или встреча с кем-то обязательно сопровождались дискуссией, просмотром видеомонтажа, который мы готовили с Володей Яценко (он вёл нашу киностраничку, а по ТВ, если кто помнит, вёл передачу «Новости киноэкрана» в 80-е годы), потом все драчки и споры завершались чаепитием с чем-то вкусным.
Каждый вечер  состоял из трёх частей, объединённых общей темой. Сначала шла интеллектуальная часть — какое-то интересное выступление, сообщение, встреча с кем-то, словом, затравка. Потом, отталкиваясь от неё, - вопросы-ответы, споры. Это вторая часть - «роскошь общения». И, наконец, после небольшого перерыва всё заканчивалось чаепитием у самовара, сопровождавшееся просмотром отрывков видеофильмов на эту же тему. (Это была третья часть, зрелищно-вкусовая). Или все шли в зал и смотрели фильм, который мы подбирали в прокате, смотрели выставки. Потом опять же всё это обсуждали.
Комнату в ДК «Кристалл» нам выделили небольшую, всего на 40 мест, и она каждый раз была забита под завязку, хотя о занятиях мы даже объявлений не давали, люди узнавали по цепочке и душились за билетами.
Нам становилось тесно, мы перекочевали в фойе, потом в малый конференц-зал, а затем и в большой. Парторг на собраниях ставил Давида в пример: «К Аврутову на политзанятия за деньги ходят!» Не только ходили — рвались. У нас многое проводилось впервые в городе.
Были вечера, посвящённые диссидентству, религии, репрессированным, авангарду в живописи и в кино, шокирующим новинкам в литературе и искусстве.
Мы первыми пригласили хор Троицкой церкви, тогда это был криминал, нам чинили множество препятствий, были даже звонки с угрозами. Выступление хора состоялось в день вывода наших войск из Афганистана, и сбор от средств был нами перечислен в фонд помощи пострадавших в этой войне.
Мы провели занятие «Религия и перестройка» с участием архиепископа Саратовского и Волгоградского Пимена, доктора философии Я. Аскина, режиссёра Д. Лунькова, писателя Б.  Дедюхина. Дискуссия о религии в таком составе вызвала интерес небывалый.
Вот здесь фрагмент этой — уже исторической — видеозаписи 1989 года. Круглый стол, который организовал и ведёт здесь Давид:

https://www.youtube.com/watch?v=z8zFDfWF_zk&t=17s

Выступление хора Троицкого собора было как бы продолжением или, вернее, её прекрасным завершением. В зале на 750 мест присутствовало 1200 человек. А накануне архиепископу Пимену звонили от нашего имени и говорили, что всё отменяется — пытались сорвать. Не вышло.
При подготовке темы «Национальный вопрос, настоящее и будущее» на занятие нами были приглашены главы всех национальных конфессий: имам мусульман Поволжья, зам. председателя общества «Возрождение немцев», глава еврейской общины.
Мы созвонились с секретарём Союза кинематографистов Грузии Э.Шенгелая, и он нам выслал кассету с видеозаписью о событиях в Тбилиси 9 апреля 1989 года, когда омоновцы убивали женщин сапёрными лопатками. Этот фильм шёл 40 минут. (По ТВ его показывали с большим сокращением). В Саратове его не видел ещё никто. Стояла мёртвая тишина. Потом была буря возмущения, все шумели, кричали, долго не расходились, порывались писать в Верховный Совет.
Давида таскали в райком для объяснений. Он был занесён в чёрный список. Секретарь Ленинского райкома говорил: «Эти горлопаны нам не страшны, а вот такие, как этот (т. е. Давид ) - опасны, вокруг него может ядро сплотиться».
Зам. секретаря райкома Н. Ковырягина требовала у Давида план занятий и, встречая там имена приглашённых — Евтушенко, Окуджавы, Петрушевской, Кима, - с сомнением качала головой: «План у вас какой-то... с душком».
- Ну как же, - пытался возражать Давид, - ведь Окуджава... он печатается...
- И Окуджава — с душком! - чеканила идеолог.
Начальник городского отдела культуры, к которой Давид вызывался на ковёр дежурно, как на работу, шипела в унисон Ковырягиной: «Душ-шит нас эта интеллигенция».
По «Голосу Америки» мы узнали о Марине Кудимовой и пригласили её к нам в клуб. Она впервые читала у нас свои крамольные стихи, её не отпускали два часа.
У нас впервые в Саратове состоялась премьера «Реквиема» Ахматовой в исполнении Елены Камбуровой.
Осенью 1988-го мы приглашали Дмитрия Межевича с Таганки и Максима Кривошеева с Ленкома с концертами песен Галича и лагерных, «острожных» песен на стихи репрессированных поэтов.
Приглашали театр «Третье направление» со спектаклем «Московские кухни» по стихам Юлия Кима. Когда в конце спектакля актёры выходили со свечами и портретами погибших, замученных диссидентов — весь зал вставал в стихийном порыве, в горле стоял ком, в глазах — слёзы. Я тайком косилась на сидевшую слева от меня Жукову (свирепо стоявшую тогда на страже охранных устоев, запрещавшую концерты Дольского, ныне возглавляющая один из крупнейших саратовских очагов культуры музей имени Федина) - встанет или нет? - и со злорадством отмечала, как та тяжело подымалась со всеми, красная от злости. А куда денешься?
Наутро следовал вызов Давида и очередной разнос. Но это уже было потом.
Как люди стремились попасть в наш клуб! И хотя это была огромная работа — и организационная, и читать надо было много по теме, готовиться, а получал Давид за это всего 50 рублей (полставки), а я и вовсе ничего, - но это было самое счастливое время.
Тогда всё пробуждалось, была надежда на свободу. В нас нуждались, подходили, благодарили, даже письма писали. Это не сравнится ни с какими деньгами. Вот одно из таких благодарных писем Давиду — я его сохранила:

«Дорогой Давид! Я восхищаюсь Вами, выдающийся Вы человечище! Чертовски завидую, так как считаю, что вы делаете стоящее дело. Очень благодарна вам за вашу работу, мне она представляется подвижнической и до конца не оцененной по заслугам. Мы с Барсуковым Ю.А. (позднее — депутатом первого горсовета — Н. К.) Вас искали, он не хотел уходить, пока не пожмёт Вам руку и не поблагодарит, но у вас было закрыто (но шумно). Мы постеснялись лезть со своими поцелуями. В конце спектакля («Московские кухни» - Н. К.) мне подумалось, что не сносить Вам головы, и одновременно захотелось её уберечь.
Думаю, что эти спектакли мы бы не увидели, если бы не Вы. Дорогой Давид, будьте добры, всегда рассчитывайте на мою помощь и поддержку, на глубокую симпатию и верность. Может быть, в жизни это тоже немало.
С искренней признательностью и горячей благодарностью
Матвеева. 16.01.90.

Я тоже думаю, что это немало.
А потом наш клуб задушили. Задушили с двух сторон: со стороны КГБ, райкомов, парткомов, которые замотали Давида по инстанциям, и со стороны администрации Дворца, которая стала требовать, чтобы наш клуб «Аргумент», который мы потом переименовали в «Клуб имени Галича» приносил доход, а это значило, что надо увеличивать цену на билеты, а чтобы её оправдать — приглашать «звёзд». Так всё это выродилось постепенно в обычные концерты, а потом и вовсе заглохло в связи с рынком. А там и сам Дворец пошёл с молотка.
Вот здесь, на этой видеоплёнке, Давид читает мои стихи «Купите Дворец! - объявленье висит...»

https://www.youtube.com/watch?v=_33Vuk-yTh4

Из моего «Дневника перестройки»:

«Наш Дворец купил президент промышленно-банковского концерна «Поволжье» Скорынин. Всех, кто в нём работает, взял к себе, но... с испытательным сроком на два месяца. Потом оставит лишь тех, кто «впишется в коммерческие структуры». Но мы не впишемся, это ясно.
Именоваться теперь наш бывший ДК будет «Культурно-деловой центр» (Читай: «коммерческо-развлекательный»). Вот что там будет: школа стриптиза, эротические шоу, школа обучения секретарш, пансион «благородных» девиц, школа магов, казино, театр моды, театр причёски (естественно, для жён бизнесменов), разные увеселительные презентации — всё это торжествующе-победоносное царство дебилов.
Когда я спросила президента (ведь культурно-деловой центр всё-таки), - а где же здесь культура, он глубокомысленно ответил: «Смотря что называть культурой».

Да, это были первые звоночки… Мы с Давидом пытались этому противостоять, как могли.
Давид великолепно читал стихи. Он был лауреатом Всесоюзного конкурса чтецов, держал зал и час, и два, все слушали как заворожённые.

 

 

Как он украшал мои вечера и лекции своим чтением!

 

Я приведу здесь только три ссылки (на моём сайте и ютубе их гораздо больше), но и этого достаточно, чтобы составить представление о его феноменальном таланте.Вот это подлинный шедевр — его прочтение  "Пьяного корабля» Артюра Рембо  в переводе Давида Самойлова:

https://rutube.ru/video/5fef5854eafe69c7b3cb6e3eeab2e41f/?fbclid=IwAR1lhLkUZ5_InGHkv148xGkFC80lnoGexjmkNtzwKTKCxxINE7OUasm02pc

 

Мы записывали его на своей домашней аппаратуре, подобрав под стихи музыку композитора 18 века Сезара Франка — она здесь очень подходит. Это стихотворение звучало на лекции «Проклятые поэты».

 

А вот здесь его изумительное чтение «Горения» Бродского:

https://www.youtube.com/watch?v=TNboHPxmuMM&li...2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=18

и лирики Лорки: https://www.youtube.com/watch?v=12KLnC-wx8U&in...DSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a

https://www.youtube.com/watch?v=gsq3pQe0Bx4&li...A2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=5

Когда я сейчас слушаю их — я чувствую, что это не Бродский и Лорка объясняются в любви своим возлюбленным, это не холодный Бродский, не замкнутый Лорка — нет, это мой Давид со всем пылом и жаром страсти говорит мне о своей любви их стихами! Мне хочется воскликнуть, как Маяковский: «Послушайте!» Вот так он меня любил, да, он, да, именно меня! 

 

 

Вот что писал Владимир Мощенко в своём небольшом посте на фейсбуке "Голос Давида":

"Как, ты не знаешь Давида?! Откуда, говоришь, он? Господи, откуда, − из Саратова. Да всё равно мне, что означает название этого славного древнего города – Желтая гора или Ястребиный остров. Это должно больше интересовать его жену – Наталию, которая своей поэтической строкой даст правильный ответ, найдя здесь куда больше, чем все местные археологи и историки вместе взятые. Вот она-то и дала мне возможность кое-что проведать о Давиде. Сначала я услышал его Голос… Да, ты прав, дружище, слово «Голос» здесь – с большой буквы. Почему? Он читал стихи великих. И как читал! Он достигал невиданных глубин, поразивших меня лиризмом и трагизмом, вернее – их сочетанием, и в этом (жаль, что не слышал!) проявилась его человеческая сущность. Редчайшая! И всё это было на фоне моего открытия впервые у нас изданного гениального романа Джона Стейнбека «Квартал Тортилья-Флэт», − а тебе известно, какая там жуткая проза жизни. Вот поэтому так и нужен был мне Голос, который хотелось назвать протуберанцем самой поэзии. Так что, кроме глубин, была и головокружительная высота. Тебе известно и то, что как раз в эту пору меня доканывала болезнь. − а Давид протяул мне свою руку: на, мол, хватайся, буду вытаскивать… И ещё, скажу тебе, он красивый мужик. Он – муж Наталии, но он и Муза её! Бывает же так. Странное дело, приятель, случается такое, ну, сам посуди: живут они за тридевять земель от моего Кленового бульвара; ни разу их не видел, а вот, понимаешь, стали мне людьми близкими и дорогими. А тут ещё событие: 25 апреля у Давида – День рождения. И он отмечает его, вернувшись из больницы. Ну что за дела, ну, скажи мне? Так давай вдвоём пожелаем ему здоровья, пожелаем, чтобы не хворал больше, а придётся ежели – так тогда пусть по мелочи, чтоб на ногах можно было перенести. Согласен? Ну и, конечно, всех радостей, отпущенных Господом Богом нам, грешным.
Так давай же греческим хором произнесём: с Днём рождения, дорогой Давид!"

Тяжёлое заболевание мозговой оболочки — арахноидит — началось у тебя ещё в старших классах. Тогда никто не мог поставить диагноз. В 60-х годах Умнов помог положить тебя в клинику Склифосовского. Там делали пункцию позвоночника, там ты впервые попробовал морфий. Тебя всю жизнь мучили  головные боли, но ты жил — на всю катушку, просто сжигал себя, выкладываясь по полной — в работе, в дружбе, в любви. Не ложился на реабилитацию по два раза в год, как требовали врачи, просто глушил себя обезболивающими, пил — страшно сказать — по четыре, а то и по восемь таблеток в день.
За что тебе всё это? Ты был умным, талантливым, живым, весёлым. Но главное —  самоотверженным. Это было в тебе главным. Ты не жил для себя, не думал о себе. Ты так умел любить! Я вспомнила, как ты не принял поначалу мой рассказ «Образ счастья», в котором я писала, как мы были счастливы в первые годы нашей жизни, вызывая в памяти призраки прежних дней, то лучшее в них, что будет потом вспоминаться на том свете, станет образом земного счастья. Я не могла тогда понять, что его задело и огорчило в моем рассказе. «А у меня такие минуты – каждый день», – сказал он мне с легким укором. Захлестнуло счастьем и стыдом. Я любила наше прошлое, самое первое, лелеяла юность нашей любви, а для него все это было в настоящем. Я не умею жить настоящим. Рвусь в завтра, потом вспоминаю вчера… А счастье – вот оно, бери, ешь его, пей, наслаждайся, вдыхай полной грудью. Но что-то изнутри остерегает, сдерживает, словно боится спугнуть, сглазить. Навлечь зависть богов. «С Новым годом, сердце! Я люблю вас тайно, вечера глухие, улицы немые…»
Ты жил для меня, предвосхищал каждое моё желание, всегда старался порадовать. В день рождения я ещё спала, а ты уже бежал на базар, чтобы меня встретили на столе самые красивые и дорогие красные розы на длинных и мощных стеблях — ты всегда выбирал именно такие. Наши утра... Какие они были счастливые ещё недавно!

 
Утро. Разинуты горлышки птиц.
Хлебные крошки небесною манной.
Солнце без края. Любовь без границ.
Взор высоты голубой, безобманный.

 
Душем прохладным смываю следы
ночи. (Поэзия – «простыни смяты»!)
Маслом янтарным политы плоды.
Каша поспела. Заварена мята.

 
Губы цветам увлажняю слегка.
Над разноцветным салатом колдую.
Сырникам свежим румяню бока,
и у них вкус твоего поцелуя.

 
Пикает компик. Письмо от друзей.
Чайник бурлит. Телевизор бормочет.
Господи! Дай мне прожить этот день
так, как нога моя левая хочет.

 
Ветка в окошке кивнёт на ветру.
Ты улыбнёшься, как в прежние годы.
Вот и собака – живая, не «ру» –
в полной готовности мнётся у входа.

 
Доброе утро. Ни ссор, ни измен.
Цепь Гименея, где спаяны звенья.
Я не хочу никаких перемен.
Пусть остановится это мгновенье.

 

 

 Солнце июля в субботней тиши.
 Город разъехался на огороды.
 В браузер утра что хочешь впиши:
 «Книги». «Уборка». «Вдвоём на природу».

 

 В тёплых ладонях упрячется прядь,
 нос обоснуется в ямке ключицы.
 Нам уже нечего больше терять.
 С нами уже ничего не случится.

 

 Утро — такое богатство дано!
 Мы выпиваем его по глоточку.
 Счастье вдвойне, оттого, что оно,
 как предложение, близится к точке.

 

 Тянется, как Ариаднина нить...
 О, занести его в буфер программы
 и сохранить! Сохранить! Сохранить!
 Вырвать из будущей траурной рамы!

 

 Круг абажура и блик фонаря,
 солнечный зайчик над нашей кроватью...
 Лишь бы тот свет не рассеялся зря,
 лишь бы хватило подольше объятья!

 

Из дневника:
1 января 2013, вторник.

Встала поздно. Всегда с вечера полна решимости сделать то и то, а утром повадилась спать, как сова. Хотя всю жизнь была жаворонком. Это Интернет меня сбил — раньше часа не ложусь. Но зарядку всё же сделала, хоть и халтурно. Давид с утра пошёл купаться. Обычно он встаёт намного раньше меня — надо сделать разные процедуры: намазать суставы, надеть варикозные чулки, побриться, выпить таблетки, он всё это старается сделать, пока я сплю. А потом, когда я начинаю подавать признаки жизни скрипом кровати — приходит в комнату и я тяну ему руки навстречу - «я проснулась!» Он целует меня и я «оживаю», как расколдованная принцесса…

Простое счастье — есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

 

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

 

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

 

Ты всегда умел утешить, успокоить, найти те самые единственные целебные для сердца слова. И когда мама умерла, отец, потом Линда — ты всегда был рядом, я всегда чувствовала рядом твоё надёжное плечо, и мне было легче. Без тебя не было бы ни лекций, ни моих книг, ни творческих вечеров. Таких, на таком предельно высоком уровне, бы не было. Но это — тема отдельного рассказа…

 

Продолжение здесь

 

Сегодня 40 дней, как тебя нет. Нет со мной и на белом свете. Где ты сейчас? «Ангел мой, где б души ни витали, ангел мой, ты видишь ли меня?..» Я знаю, что видишь. Белое пёрышко, залетевшее ко мне на балкон. Щегол на даче друзей, которому ты подсвистывал в первый год нашей встречи — абсолютно с той же интонацией, я не могла ошибиться — прорезавшийся сквозь хор цикад. Это всё весточки от тебя, любимый.

 

Так вот какая ты, любовь до гроба,
когда всё стало мёртвым на земле.
Что было кровным — сделалось бескровным,
что было всем — застыло на нуле.

 

Замолкли губы, что меня будили
горячим поцелуем поутру,
и глаз, что мы друг с друга не сводили,
огонь угас, как свечка на ветру.

 

Твои черты разглядываю в оба,
разглаживаю складочки на лбу…
Люблю тебя до гроба и за гробом,
любила бы тебя и там, в гробу.

 

Прощай, прощай! Я вечно помнить буду!
Не забывай меня и там, смотри!
Увы, я знаю, не бывает чуда,
но чудом были наши тридцать три.

 

Нет, не прощай! Любовь не охладела,
и Ариадны не прервётся нить.
А у меня сегодня много дела -
мне надо память о тебе хранить.

Вчера я была на твоей могиле. Она очень далеко, на Новом кладбище, меня отвозили Стасик с Мариной. Там сейчас лиловые астрочки и белые лилии. А через год будет памятник и твой портрет. Не было сил писать о тебе всё это время. Но сегодня я напишу. Не знаю, как справлюсь с этим. Перебираю твои фотографии, записочки и твои стихи мне, обливаюсь слезами. Я всё напишу, всё о тебе, о нашей счастливой жизни с тобой, всё самое главное, самое важное. Это будет долгий монолог, может быть, бесконечный, как тысяча и одна ночь. Мне нужно говорить о тебе, я живу только когда тебя помню. И ты жив, пока я тебя помню. Никто не знает до конца, каким ты был. Только я. Мне всё равно, будут это читать или нет, это нужно мне самой. И тебе. Я всё расскажу, вот только соберусь с мыслями.
Но сначала — о том страшном дне. Как это случилось. Ты болел почти пять лет. Последние два года было особенно тяжело. Но ты ещё ходил по квартире, мы ещё разговаривали. Кошмар начался, когда ты сломал шейку бедра. Шёл ровно, я проводила тебя взглядом и успокоилась, если походка была нетвёрдой, я всегда провожала тебя, дежурила рядом с ходунками и табуреткой. Это было начала девятого утра, ничто, как говорится, не предвещало. Как вдруг — страшный грохот и твой крик. Видимо, тебя качнуло, был спад давления. Меня как взрывной волной подбросило, я пулей вылетела из спальни и застала момент твоего падения, но подхватить, как бывало уже не раз, не успела. Ты лежал, неестественно вывернув ногу и стонал: «Больно, как больно...» Я сразу поняла, что это шейка бедра, но надежда ещё теплилась. Она не оправдалась. МЧС и Скорая приехали одновременно. Отвезли в Девятую, наложили «сапожок», операцию делать не стали — сказали, «не выживет, умрёт на операционном столе». Я боялась настаивать. После этого ты стал быстро угасать. Ел очень мало, несколько ложек. Я старалась кормить тебя почаще, маленькими порциями, готовила всё, что ты любил, покупала всё самое вкусное. От Хэседа каждый день на два часа приходила сиделка, мы вдвоём тебя обрабатывали, переодевали. Я делала с тобой «дыхательную гимнастику» - надо было надувать воздушные шарики, чтобы не было застоя в лёгких. Надуть ты уже не мог, но старался. Дул в трубочку, опущенную в воду, выдувая пузыри. Я старалась превратить это в игру. У тебя были маленькие гантельки, которыми я заставляла тебя заниматься, при сжимании они издавали ритмичный скрип, и я придумала «проскрипывать» с тобой с их помощью какую-нибудь незатейливую мелодию. «Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил..» Ты играл мне «Чижика» и смеялся, как ребёнок, а я радовалась, что тебя развеселила. Декламировали разные детские слоганы, считалки: «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет. Пиф-паф, о-ё-ёй, умирает зайчик мой...»
Зайчик моей жизни, солнечный мой зайчик, свет мой, не ускользай, не гасни, не умирай, ты не можешь умереть, ты всегда мне будешь светить, каждое утро, пока я жива...

 

Смерть-охотник в зайчика стреляет,
умирает милый зайчик мой…
Пусть ещё на свете погуляет,
каждый день я жду его домой...

 

За меня цеплялся слабый пальчик,
но разжался, ускользая в рай.
Зайчик моей жизни, солнца зайчик,
не погасни, будь, не умирай!

 

О прости, что я не защитила,
пулю на себя не приняла.
Я судьбе по полной заплатила.
Я с тобой счастливою была...

 

 

В тот день я дважды вызывала Скорую — я чувствовала, что с тобой что-то не то, не как обычно. Ты смотрел словно сквозь меня, не узнавая. Шарик, вместо того, чтобы надуть, пытался проглотить, еле успела вытащить. Трубочку, через которую дул в воду, стал грызть зубами. Ты рассматривал свои руки, словно не узнавая их. Цеплялся ими за простыню, за плед. Я почувствовала, что тебе нужна какая-то опора, взяла твои руки в свои. Ты держался за мою ладонь, слабо погладил её, голова склонилась набок, словно тебе трудно было её держать.

Врачи Скорой делали кардиограмму — уже десятую за неделю, проверяли иголками чувствительность, мерили температуру, давление — всё вроде в норме. Сказали, чтобы назавтра вызвала невролога. Но когда уехали — через пять минут из Скорой раздался звонок: «Вы зарегистрировали смерть?» Я аж задохнулась: «Типун вам на язык! Они сказали, что всё в норме!» Я не думала, что ты умираешь, я боялась только, что ты впадёшь в кому. Сидела рядом, пока ты спал.

 

Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай!
Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде.
Там что-то мелькнуло, как белого облака край...
Не верь её голосу, верь только мне и надежде.

 

Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам.
Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться.
Смотри, как листва кружевная кипит у окна,
как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.

 

Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир,
пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья,
но только не этот слепой и бессмысленный тир,
где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!

 

Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице.
Ночами мне снится свой крик раздирающий: «Где ты?!»
Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт.
Исписаны бланки, исперчены все инциденты.

 

День тянется тоненько, как Ариаднина нить.
И стражник-торшер над твоею склонился кроватью.
О, где взять программу, в которой навек сохранить
всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!

 

Потом я покормила тебя зелёными щами, налила твоего любимого компота. Ты стал пить с жадностью и вдруг — всё вылилось обратно, вся пища, что была съедена. Я похолодела: «Точно так же было у мамы в последний день...» Но мозг отказывался принимать неизбежное, я успокаивала тебя: «Ничего страшного, сейчас всё уберу, потом попьёшь...» Я забирала грязный плед, а ты вцепился в него и не отпускал. Я поняла, что тебе нужно за что-то держаться, взяла тебя за руку. Был момент, когда ты вдруг схватился за голову, но тут же опустил руки. Я спрашивала: «Скажи, что у тебя болит? Я буду называть, а ты только кивни, что: голова? Нога? Спина? Сердце? Что?!» Ты с трудом разжал губы: «Уй-ди...» И закрыл глаза.

 

Мы в опале божьей этим летом, 
в небесах горит звезда Полынь.
Холодно тебе под новым пледом,
несмотря что за окном теплынь.

 

Я иду на свет в конце тоннеля,
факелом отпугивая смерть.
Все слова из пуха и фланели,
чтобы твои рёбрышки согреть.

 

С болью вижу, как слабеет завязь, 
нашу жизнь из ложечки кормлю.
Как я глубоко тебя касаюсь,
как же я до дна тебя люблю.

 

Ты лежал, как будто спал и видел какой-то хороший сон. Чуть-чуть, еле заметно чему-то улыбался.Что тебе снилось? Может быть, я? Пусть этот сон будет с тобой всегда.

 

 

Мой бедный мальчик сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

 

Но жизни трепетную треть
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

 

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

 

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

 

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так как было.

 

Потом похоронная бригада возилась с тобой, и лицо стало чужим, холодным, тебя не узнавали. Я не хотела, чтобы тебя запомнили таким. Но я поймала миг твой последний, он был другим, светлым. Это знала и видела только я. Я была с тобой всю ночь. Омывала твои ветхие косточки, расчёсывала, гладила, целовала, миловала. Я не чувствовала тебя мёртвым. Ты так плавно соскользнул в другое измерение, что даже рядом я этого не почувствовала. Не было ни всхрипа, ни вздоха. Ты сначала держал меня за руку, потом сказал, что хочешь поспать. «Уйди». Это было последнее слово. Мы не успели с тобой проститься. Это страшно мучило.
Но за две недели до этого мы попрощались. Это случилось на другой день после перелома, 21 июля, наутро. Ты ещё не осознал того, что с тобой произошло, но пережитый стресс и мучения вдруг обострили твоё восприятие, проснулась память и твоя былая нежность ко мне. Ты гладил меня по голове, положил мою голову себе на плечо. Это была твоя прощальная ласка.

 

- Ты меня помнишь? Как меня зовут?

- Ната…

- А дальше?

- Наташа.

- А дальше?

- Наташенька.

- Ты меня любишь?

- Конечно. -

ты так легко это сказал, привычно, как о чём-то само собой разумеющемся.
Я обняла тебя, счастливо улыбалась. Неужели память вернулась?! Увы, это был лишь краткий миг просветления… Но это было! И Это со мной останется. А не «уйди». Я не уйду, я никуда от тебя не уйду, я приду, и тогда уже буду навсегда с тобой.

 

Я руку тебе кладу на висок —
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

 

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

 

Настанет утро — а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится…
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.

 

Мы никогда не расставались, ни на день, это только сейчас, но это недолго, а потом уже вместе навсегда. И сейчас ты со мной. Этот щегол. Каждая вещь, напоминающая о тебе. Гантельки, скрипом которых ты исполнял чижика-пыжика и смеялся, как ребёнок. Я сейчас делаю это как ты и тоже смеюсь. Мне кажется, ты это видишь оттуда.

 

Возьмите всё — и радости, и грёзы,
все праздники, добытые в мольбе,
возьмите смех, оставьте эти слёзы,
что вечно будут литься по тебе.

 

Моя любовь к тебе не перестанет.
Твои шаги мне слышатся все дни.
Они всё ближе с каждым днём скитаний,
вот, кажется, лишь руку протяни…

 

Всегда твоя от пяток до гребёнок,
и ты весь мой, от тапок до седин.
Ты за руку цеплялся, как ребёнок.
Не удержала… Ты ушёл один.

 

Прощай, любимый. Нет, не так — до встречи!
Ты где-то там, на лучшей из планет.
А боль свежа, как этот летний вечер.
И жизнь прекрасна, но тебя в ней нет.

 

Теперь ты часть пейзажа, часть вселенной,
в иное измеренье перейдя.
А мне брести по этой жизни бренной,
выть на луну и слушать шум дождя…

 

Каждую ночь я слышу твои шаги. Просыпаюсь, чтобы проводить, а рука натыкается на пустой край постели.

Наш портрет за три года до смерти, который сделали друзья. Мы ещё вместе ездили за застеклением рамки.

 

 

Последний раз выходили с тобой с сиделкой (обе крепко держали подруки) в июне. Дошли до конца двора. Ты шёл довольно бодро. Думали, что будем ещё выходить, но всё что-то откладывали.
Хотела тебя искупать. Нашла чурбачок, на который бы ты наступил в ванне, как на ступеньку, несколько раз порепетировали. Но вечером я что-то устала, ты тоже не хотел, решила отложить на утро. А наутро ты упал. Если б не это — может быть, ты бы ещё жил. Я бы тебя искупала, одела в чистое, мы бы дошли до 1 Дачной, посидели на лавочке. Теперь обмывала твоё тело...
А больше всего меня мучает вот что. Дней за пять до смерти я переписывала свои стихи с компьютера, торопилась, а Давид вдруг посмотрел с кровати каким-то прояснённым взглядом и попросил: «Покажи мне. Прочти!» Я отмахнулась: «Потом! Мне тут ещё кое-что подправить надо». Но он продолжал просить с какой-то несвойственной ему настойчивостью, почти мольбой: «Ну покажи! Ну прочитай!»  Ему так этого хотелось.  Ну что мне стоило прочесть — эти, или любые другие, снять любую свою книжку с полки, которые были все переполнены стихами о нём. Когда я - или сиделка — читали ему их — Давид плакал. У него поднималось давление. Я старалась лишний раз его не волновать. А сейчас меня это страшно мучает — он так хотел услышать эти стихи, может быть, чувствовал, что напоследок, ему так это было надо! А я - не дала… Momento mori, помни о смерти, всегда надо помнить, что любой день может оказаться последним, ничего нельзя откладывать на потом!!! Эту страшную истину всегда постигаешь слишком поздно… Я тебе читала стихи над гробом, которые ты просил меня прочесть, а я сказала — «потом». «Потом» не случилось. Ничего не откладывайте! Есть только сейчас, только это мгновение, только сия минута.

 

Читала я стихи тебе над гробом,
которые просил прочесть вчера.
Всё сожрала смертельная утроба.
В миры иные ты ушёл с утра.

 

Как ты просил: «Ну покажи, ну дай мне!»
Я отмахнулась: после, недосуг…
И вот теперь читаю их в рыданье,
но до тебя не долетит ни звук.

 

Хотела искупать тебя к обеду,
да отложить решила до зари.
Ты умер в ночь со вторника на среду.
Я обмывала косточки твои.

 

Есть только миг! Сегодня нас связало,
а завтра слижет чёрная дыра…
Минуточку! Тебе не досказала,
какой я сон увидела вчера.

 

Прости, прости. Но мы ещё встретимся и в каком-то другом измерении всё это будет. Не может не быть. Я буду читать тебе всё, что ты хочешь, всё, что написала о тебе, всё, что ещё напишу и буду писать, пока я жива…

 

 Нам вечность не грозит.
 Без нимба, ореола
 лицо твоё вблизи
 отчетливо и голо.

 

 Всё меньше виражей
 в смертельном нашем ралли.
 Всё больше миражей
 развеяно ветрами.

 

 И деревянный чёрт –
 смешное воплощенье
 твоих семитских черт –
 потупился в смущенье.

 

 Уж сколько лет и зим
 висит он в изголовье,
 твоим зрачком косит
 с укором и любовью.

 

 Меняются черты,
 мелькают дни и даты,
 но вечно моё Ты,
 незыблемо и свято.

 

 Ты выхватил меня
 из пустоты вселенной,
 из тьмы небытия,
 из водной дрожи пенной.

 

 Обвёл защитный круг.
 Лежу, как в колыбели,
 в тепле сплетённых рук,
 в твоём горячем теле.

 

 Храни меня, храни,
 мой ангел с ликом чёрта!
 Мне кажется, что нимб
 венчает лоб твой чёткий.

 

 И отступают прочь
 кладбищенские плиты.
 И дольше века – ночь,
 где наши лица слиты.

 

 

Продолжение здесь

"Марина Цветаева и её адресаты". Часть 3.

 

 

http://gostinaya.net/?p=17040

 

http://promegalit.ru/public/20970_natalija_kravchenko_zima_nashej_ljubvi.html

 

Зима нашей любви: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer5-kravchenko/

 

 

 

http://журнальныймир.рф/avtor/kravchenko-nataliya

 

 

 

Марина Цветаева и её адресаты. Часть 2.

 

http://gostinaya.net/?p=16671

 

 

Друг — это другое Я любящего

 

Сколько томов написано о любви, но очень мало — о дружбе. Принято считать, что это — недолюбовь, некий бледный оттиск её,  - «я вся — любовь, и мягкий хлеб дарёной дружбы мне не нужен!» - запальчиво воскликнула Цветаева, и этот выкрик тотчас стал ещё одним «воплем женщин всех времён», не признававших в сердечных вещах компромисса.

Aeternum vale! В путь иной 
Меня ведет иная твердость. 
Меж нами вечною стеной 
Неумолимо встала — гордость.

1 Прощай навеки (лат.) 

 

Дружба — суррогат любви, для любящего эта подмена унизительна, она равносильна камню, положенному в ладонь вместо хлеба.
С другой стороны, дружба — это что-то из школьного пионерского детства, что-то инфантильное, дворовое, мушкетёрское… Словом, то, что остаётся в далёком прошлом, за чертой взрослой серьёзной жизни. А между тем это не так! Мне хочется реабилитировать это затёртое слово, это прекрасное понятие, заглянуть в глубину его смыслов, доказать его самоценность.
«Без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями много» - наивные слова этой детской песенки не так уж далеки от истины. Что такое дружба? Как её понимали великие писатели, поэты, мыслители, философы?
Согласно определению в толковом словаре Ожегова, «дружба – это отношения высокой степени близости, которые базируются на глубоком доверии, взаимной привязанности, общих интересах и взглядах».
Для дружбы не важны возраст, пол, внешность и социальное положение, ей не нужен секс, не свойственна ревность, она не может быть безответной, неразделённой.
«Любовь может быть неразделенной. Дружба — никогда», - писал Януш Вишневский.  И это одно из важных её преимуществ. 
Истинные дружеские чувства всегда взаимны. Часто говорят: «Друзья – это семья, которую выбираем мы сами».
Дружба — это тоже любовь, но любовь, которая «не ищет своего», то есть самого высокого порядка. Христианство наделяет дружбу таким понятием, как «любящая доброта». Дружеские отношения — это отношения любви и братства. Другими словами, друзья ощущают по отношению друг к другу практически кровную связь.

Любопытный нюанс: в итальянском языке есть выражение, которым определяется отношение к человеку как любовь в чисто человеческом плане, без примеси эротики: «ti voglio bene».  Если «ti amo»  говорят, когда признаются в любви страстной, чувственной, между мужчиной и женщиной, то  «ti voglio bene» -  говорят друзьям, родным, близким - т.е. безотносительно пола, сексуального подтекста. Это не совсем "я тебя люблю", точный перевод затруднителен, т.к. в русском нет такого понятия. Дословно "я тебя люблю всегда ", «я тебе желаю добра",  "ты мне дорог".
Есть «амаре» — любовь, физическое наслаждение, а есть «воглио бене», -  когда к человеку относишься так, что нет никого ближе его. Жаль, что в русском языке нет таких тонких различий.

Вспоминается два определения дружбы, на первый взгляд противоречащие друг другу. С одной стороны «Друг есть действие», как считала Марина Цветаева, и ценность дружбы определяется делами, конкретной заботой и помощью. («Все эти цветы, и письма, и лирические интермедии не стоят вовремя зачиненной рубашки» (из письма А. Бахраху от 25.07.23.)  С другой — по мнению Тютчева, "использовать дружеские отношения для своих личных нужд - это всё равно что кроить панталоны из холста Рафаэля».
До сих пор не решила, кто из них более прав. Наверное, всё зависит от того, о ком идёт речь, если о другом — то Цветаева, если о себе — то Тютчев.

Если любовь редко длится долго, то отличительной чертой дружбы является её стабильность и долговременность, порой она длится на протяжении всей жизни. И если сохранить любовь не всегда во власти человека, как бы он сам ни любил, многое тут от него не зависит, то долгосрочность дружбы определяют личные качества людей, такие, как верность, искренний интерес к жизни друга, умение выслушать и поддержать в трудную минуту, прийти на помощь по первому зову.
Есть ещё такое определение: «Настоящий друг — это человек, которому можно позвонить в четыре часа утра».

В свое время Владимир Высоцкий ёмко сформулировал понятие «дружба»: «Когда можно сказать человеку всё, даже самое отвратительное, о себе».

«Другом является такой человек, с которым я могу быть искренним. В его присутствии я могу думать вслух», - писал Ралф Эмерсон.

«Друг - человек, который знает о нас всё и тем не менее любит нас», - уверял  Элберт Хаббард.

«Дружба — это когда с человеком хорошо просто так» (Юрий Нагибин).

Аристотель считал, что друзья есть то благо, которым в числе прочих должен обладать счастливый человек, целью дружбы он видел взаимное совершенствование в добродетели.

А афинянин из платоновского диалога "Лисид» заявлял: «Я... желал бы иметь хорошего друга гораздо больше, чем самого лучшего в мире перепела или же петуха либо, клянусь Зевсом, коня или собаку...»

Павел Флоренский в «Письме одиннадцатом» под названием «Дружба» писал, что "друг — это другое Я любящего», и отмечал «тихий, задушевный, нерассудочный характер чувства, но в то же время и не страстный, не импульсивный, не безудержный, не слепой и не бурный».

«Дружба - это постоянная константа, - утверждал Вильям Шекспир. - Сумей её сохранить в работе и делах любовных, и станет она бесценным даром на всю жизнь...Что касается меня, то я считаю, что человек никогда не бывает настолько старым, чтобы не иметь возможности найти себе друга».

Омар Хайям считал дружбу важнее абстрактных идей борьбы за всеобщее счастье:

Чем за общее счастье без толку страдать — 
Лучше счастье кому-нибудь близкому дать. 
Лучше друга к себе привязать добротой, 
Чем от пут человечество освобождать.

 

Мы не можем расставаться со своими друзьями, мы не можем позволить  ангелам уйти...

 

 

 

              Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил 

Оказываясь на Земле, в безлюдной пустыне, Маленький принц встречает доброго и мудрого Лиса.  В его лице мальчик обретает друга, которого так искал.

 

Экзюпери после аварии самолёта в Ливийской пустыне

 

Если Роза олицетворяет в сказке любовь, то Лис — это олицетворение Дружбы.
Он открывает Принцу мудрые истины, забытые людьми, учит понимать тайну человеческого сердца.

 

 

- Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете...
Лис замолчал и долго смотрел на Маленького принца. Потом сказал:
- Пожалуйста... приручи меня!
- Я бы рад, - ответил Маленький принц, - но у меня так мало времени. Мне еще надо найти друзей и узнать разные вещи.
- Узнать можно только те вещи, которые приручишь, - сказал Лис. - У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!..
- Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. 

 

Необычно большие уши Лиса на рисунке Экзюпери, скорее всего, навеяны маленькой пустынной лисичкой фенек— одним из существ, прирученных писателем во время службы в Марокко.

 

Наверное, нет человека, кто не знал бы этой мудрой и светлой сказки Экзюпери. Но не все знают, что у сказочного Лиса был прототип. Некоторые исследователи усматривают в этом персонаже прообраз знакомой автора - Ренэ де Соссин, которую, судя по письмам, Экзюпери воспринимал как духовно близкого человека.

 

Из письма Антуана де Сент-Экзюпери — Рене де Соссин

Аликанте, ноябрь 1926

Я и сейчас хорошенько не знаю, зачем пишу. Мне так нужен друг, которому я мог бы рассказывать о всех мелочах жизни. С которым мог бы поделиться. Сам не знаю, почему я выбрал вас. Вы такая чужая. Мои слова отскакивают от бумаги. Я уже не могу представить себе опущенные над моим письмом глаза, которые читали бы его и радовались моему солнцу, моим лакомствам, моим мечтам. Я пишу это письмо тихо-тихо, чтобы разбудить, не слишком веря, что мне это удастся. Может быть, я пишу самому себе…

 

 

Антуан де Сент-Экзюпери познакомился с Ренэ де Соссин, когда ему было восемнадцать лет; она была сестрой его школьного товарища. Он ей часто писал в последующие годы, когда начал летать. Он был переполнен воспоминаниями, наблюдениями, мыслями и тосковал по умному, душевно-тонкому собеседнику. Антуан создал для себя в письмах образ «воображаемой подруги» — как создавал позднее образы героев и героинь романов и повестей.

 

 

«Выпрыгнув из самолета, я ничего не сказал. Мне ничего не было нужно, и мне казалось, что меня никто не поймет. Во всяком случае, не поймут самого главного. Того мира, куда мне контрабандой удалось заглянуть. Мира, из которого редко кому удается вернуться, чтобы о нем поведать. Слова бессильны рассказать об этих полях, об этом ясном солнце. Как сказать: «Я понял поля, я понял солнце…»? И все-таки это было именно то самое. В течение нескольких секунд я во всей полноте пережил ослепительное спокойствие этого дня. Дня, построенного прочно, как дом, где я был у себя, где мне было хорошо и откуда меня едва не выбросили. Дня с его утренним солнцем, с его высоким небом, с землей, по которой кто-то мирно вышивал тонкие борозды. Какое сладостное ремесло!
Потом на улицах я встречал дворников, подметавших свою часть этого мира. Я был им за это благодарен. И сержантам, охранявшим порядок на своем участке в сто метров. Как мудро был устроен этот дом! Я вернулся, обо мне заботились, и я любил жизнь.
Вы не поймете этого, и никто не поймет. А я хотел бы заставить кого-нибудь понять. Почему вам безразлично все это?
   Почему вы не слышите меня?..»

 

 

В своей будущей сказке-притче о Маленьком Принце, улетевшем на другую планету, Экзюпери выразил всю свою тоску об альтер эго, о своём втором я — друге, который понимал бы его с полуслова. На этой планете подобное было невозможным. «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?..»

 

 

"...И когда ты утешишься (в конце концов, всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнёшь окно, и тебе будет приятно... И твои друзья станут удивляться, что ты смеёшься, глядя на небо. А ты им скажешь: "Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звёзды!" И они подумают, что ты сошёл с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю..." 

 Антуан де Сент-Экзюпери, "Маленький принц"

 

Закон протянутой руки

 

«Дружба такая же редкость как и любовь. А знакомых… мне не надо» - писала Марина Цветаева. Притом, что она не признавала «мягкий хлеб дарёной дружбы», сама она дарила свою дружбу с той же щедростью и безмерностью, что и любовь.
Она не только оставила нам живые портреты знаменитых поэтов-современников, запечатлев их в мемуарном слове, как в камне, с необыкновенной теплотой и нежностью, но и сотни исполненных искреннего восхищения писем, посвященных друзьям дивных гимнов поклонения и любви.
(А вот Ахматовой этого было не дано. Потребность ощущать себя королевой поэзии не допускала соперниц. Но и о тех немногих, кого любила – Петровых, Тарковском, Бродском – не оставила никаких благодарных воспоминаний).
Есть у Марины Цветаевой стихотворение, противоречащее её утверждению, что она не приемлет замену (подмену) любви дружбой. Это её знаменитое «Мне нравится, что вы больны не мной...»
Созданное в 1915 году, оно посвящалось гражданскому мужу её младшей сестры Анастасии Маврикию Минцу. Марина тоже была неравнодушна к этому человеку, но из любви к сестре не могла переступить грань дозволенного и открыто признаться в своих чувствах чужому мужчине. Так появляется на свет её поэтическая исповедь "Мне нравится, что вы больны не мной...", адресованное человеку, с которым ей не суждено быть вместе.

 

Было ли это чувство не так сильно, как другие её влюблённости и страсти, сметающие все преграды на пути, или  Минц не испытывал к Марине ничего, кроме дружеской симпатии, но стихотворение это стоит особняком в любовной лирике Цветаевой, ибо впервые она воспевает в нём не любовь, но дружбу, убедительно, хотя, может быть, и чуть лукаво доказывая её преимущества.
Доверительный диалог с главным лирическим героем начинается с парадоксального утверждения, что героиня рада тому, что её не любят.  «Мне нравится, что вы больны не мной". Сердца героев заняты другими людьми, что обоих устраивает и дает гарантию спокойного общения, не грозящего перейти в более близкое («и никогда тяжелый шар земной не уплывёт под нашими ногами»).
Свободные от грешных плотских чувств и побуждений, они вольны вести себя как заблагорассудится: рискованно шутить, веселиться и даже спокойно относиться к случайным телесным контактам: «и не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами». Хотя все эти убаюкивающие уверения в невозможности  любых отношений, кроме дружеских, и демонстрация их душевного комфорта в связи с этим, перечёркивается одним словечком «увы»: «За то, что Вы, увы, больны не мной, за то что я, увы, больна не Вами». Да, за этим «увы» сквозит некое сожаление, угадывается вздох героини, но в целом цветаевское воспевание дружбы в этом стихотворении очень убедительно, полно очарования и неизъяснимой прелести.

В письме A.Тесковой  Марина с горечью признавалась:

«Меня не любили. Так мало! Так — вяло! По-мужски не любили...» А в поэме «Тезей» она пишет: «Любят — думаете? Нет, рубят Так! нет — губят! нет — жилы рвут! О, как мало и плохо любят! Любят, рубят — единый звук Мертвенный! И сие любовью Величаете? Мышц игра — И не боле! Бревна дубовей И топорнее топора».
Она понимала любовь по-другому. Из письма Петру Юркевичу:

«Мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтёт мне — берёзу. Это моя формула».

 

 

При всём том, что Цветаева «вся — любовь!», в её любви мало женского, мало пола, как ни странно это может показаться, ей всегда была свойственна жажда любви всечеловеческой, братской, жажда понимания, душевного тепла и родства.

Что для ока — радуга,
Злаку — чернозем —
Человеку — надоба
Человека — в нём.

Мне дожди и радуги
И руки — нужней
Человека надоба
Рук — в руке моей.

Не мужчины — человека! Это формула дружбы. В традиционной любви мужчины и женщины есть что-то от «поединка рокового», от «рубки дров» (вспомним у Маяковского: «любить — это значит… блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи»), Марине нужно другое: распахнутость души, бескорыстная радость дружеского союза.

Есть у меня моих икон
Ценней - сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы - кроющий.

Пред ним  все клонятся клинки,
Всё меркнут яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.

(«Чужому»)

Зинаида Шаховская, общавшаяся с Мариной Цветаевой в 1936 году во Франции, писала: «Я не встречала из выступающих перед публикой никого более свободного от желания понравиться. В частной жизни у МЦ тоже было полное отсутствие женского шарма. То, что можно было назвать «бабьим», в ней не было ни крошки. Ни хитрости, ни лукавства».

 

 

В её личности было что-то скорее мужское, чем женское — сила, честность, мужество, душевный размах.

 

Есть в стане моем – офицерская прямость,
Есть в ребрах моих – офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь.
Терпенье солдатское есть!

Ей нужен был тот, кто стал бы вровень с её душой, кто платил бы ей той же неразменной чистой монетой. В любви часто неравноправие, один сильнее, другой  уязвимее, один любит, другой позволяет себя любить, в дружбе же всё по-честному, по заслугам, там нет нужды ни в хитрости, ни в шарме, ни в жалких женских уловках, сколько отдаёшь — столько получаешь. Цветаева по натуре, по природе своей была скорее Другом в любви, чем любовницей.

Не любовницей — любимицей
я пришла на землю нежную.
От рыданий не поднимется
грудь мальчишечья моя.

Если я к руке опущенной
ртом прильну — не вздумай хмуриться!
Любованье — хлеб насущный мой.
Я молитву говорю.

 

Попав в юности впервые в искреннюю и тёплую атмосферу волошинского дома, Цветаева с благодарностью писала потом: "Максу я обязана крепостью и открытостью рукопожатия и с ним пришедшего доверия к людям".

 

 

Благодаря Волошину Марина обрела многих новых друзей. Об этом его призвании "сводить людей, творить встречи и судьбы" она не раз с благодарностью вспоминала спустя годы ( Очерки «Живое о живом» - о Волошине, Бальмонте, Белом, Мандельштаме)

Творя героев своих романов, Цветаева не считалась с их истинной природой — всё затмевали несколько слов, показавшихся созвучными её душе. По ним создавался образ человека: брата по духу, родного в помыслах, единомышленника в отношении к миру. Эти сотворённые ею образы часто оказывались далеки от оригинала, но любила она их по-настоящему, радовалась и горевала, каждому готова была отдать всю себя. «Я хотела бы друга на всю жизнь и на каждый час (возможность каждого часа), - писала она. - Кто бы мне всегда, даже на смертном одре, радовался». 

 

Наконец-то встретила
надобного мне.
У кого-то — смертная
надоба во мне…

 

Увы! Это была иллюзия. Такого она так и не встретила.

 

Свирепей дружбы в мире нет любви

 

Кто-то из близко знавших Беллу Ахмадулину сказал однажды, что для нее дружба важнее любви. В какой-то мере это так, мужчина и женщина в её стихах связаны не любовными узами, а прежде всего дружескими, возведенными поэтом в ранг самых таинственных и сильных.
Яркий тому пример — её стихотворение «Сон», адресованное бывшему мужу Евгению Евтушенко. Несмотря на то, что прежние чувства их уже давно не связывали, у обоих были другие семьи, он по-прежнему оставался её другом, и это было свято, это чувство было выше и сильнее любви.

 

 

Наскучило уже, да и некстати
о знаменитом друге рассуждать.
Не проще ль в деревенской благодати
бесхитростно писать слова в тетрадь -

 

при бабочках и при окне открытом,
пока темно и дети спать легли...
О чем, бишь? Да о друге знаменитом,
Свирепей дружбы в мире нет любви.

 

А дальше она рассказывает свой сон:

Зачем он был так грозно вероятен?
Тому назад лет пять уже иль шесть
приснилось мне, что входит мой приятель
и говорит: - Страшись. Дурная весть.

 

- О нём? - О нём.- И дик и слабоумен
стал разум. Сердце прервалось во мне.
Вошедший строго возвестил: - Он умер.
А ты держись. Иди к его жене.-

 

Глаза жены серебряного цвета:
зрачок ума и сумрак голубой.
Во славу знаменитого поэта
мой смертный крик вознесся над землей.

 

Домашние сбежались. Ночь крепчала.
Мелькнул сквозняк и погубил свечу.
Мой сон прошел, а я еще кричала.
Проходит жизнь, а я еще кричу.

 

О, пусть моим необратимым прахом
приснюсь себе иль стану наяву -
не дай мне бог моих друзей оплакать!
Все остальное я переживу.

 

 

Культ дружбы Ахмадулина воспевала с неистовою страстью и силой. Её сокровенные слова любви и верности поэтам-товарищам, когда не «Платон мне друг, но...», а: «...всё это так. Но всё ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих!»

 

 

Когда моих товарищей корят, 
я понимаю слов закономерность, 
но нежности моей закаменелость 
мешает слушать мне, как их корят…

Да будем мы к своим друзьям пристрастны! 
Да будем думать, что они прекрасны! 
Терять их страшно, бог не приведи!

 

Её любили помимо всего прочего ещё и вот за этот щедрый дар дружбы и бескорыстного восхищения. И как мерзко после всего этого читать злобно-завистливые строки Ю. Мориц в её адрес: «Я с гениями водку не пила и близко их к себе не подпускала...» Ну при чём здесь это?!

 

 

Белла  в жизни была гораздо жизнеустойчивей, жёстче, чем это может показаться по её утончённым стихам. Одним из первых это понял Антокольский, назвав её дарование «недюжинным, по-мужски сильным». Сам склад её ума скорее мужской — проницательный и трезвый. Она совершенно лишена слезливой сентиментальности. В её стихах удивительное — вопреки реальным обстоятельствам жизни — отторжение от всего женского.

 

 

То есть с одной стороны — она всегда знала, чего должна желать женщина, и с некоторой самоиронией писала об этом:

 

Хочу я быть невестой,
красивой, завитой,
под белою навесной
застенчивой фатой.

 

Но она понимала, что это не её удел:

 

Завидна мне извечная привычка
быть женщиной и мужнею женою,
но уж таков присмотр небес за мною,
что ничего из этого не вышло.

 

 

Порой она бунтует против своего призвания, вступающего в противоречие с извечной женской природой:

 

Довольно мне чудовищем бесполым
тому быть братом, этому - сестрой,
то враждовать, то нежничать с глаголом,
пред тем как стать травою и сосной.

Но только здесь, в таком творческом состоянии отступает от ахмадулинской героини вечное чувство сиротства, душа наполняется радостью, свободой и бесстрашием перед судьбой:

Давайте, давайте кружиться всегда,
и все, что случится, - еще не беда,
ах, господи боже мой, вот вечеринка,
проносится около уха звезда,
под веко летит золотая соринка…

Проносимся! И посреди тишины
целуется красное с желтым и синим,
и все одиночества душ сплочены
в созвездье одно притяжением сильным.

 

Невольно вспоминается Окуджава:

 

Давайте восклицать, друг другом восхищаться.
Высокопарных слов не стоит опасаться.
Давайте говорить друг другу комплименты -
Ведь это все любви счастливые моменты...

 

Давайте понимать друг друга с полуслова,
Чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова.
Давайте жить, во всем друг другу потакая,
Тем более что жизнь короткая такая.

 

 

У Окуджавы в стихах тоже культ дружбы. Он, человек в общем довольно жёсткий, холодный, сдержанный,  в обращении к друзьям находит удивительно тёплые и нежные слова, каких мы не встретим в его довольно редкой любовной лирике.

 

Виноградную косточку в тёплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь своё сердце настрою.
А иначе, зачем на земле этой вечной живу.

Собирайтесь-ка, гости мои, на моё угощенье,
Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву.
Царь небесный пошлёт мне прощение за прегрешенья.
А иначе, зачем на земле этой вечной живу.

 

Бросается в глаза строка: «говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву», несколько противоречащая прежнему призыву говорить друзьям комплименты. Здесь — о другой прерогативе дружбы: говорить в глаза правду, быть с друзьями бесстрашно искренним и беспощадно откровенным, (как писал Высоцкий, «дружба - когда можно сказать человеку всё, даже самое отвратительное, о себе»).

 

 

 

Белла относилась к Булату с дружеской нежностью, у неё  немало посвящённых ему строчек:

А вчера колокольчик в полях дребезжал.
Это старый товарищ ко мне приезжал.
Зря боялась - а вдруг он дороги не сыщет?
Говорила: когда тебя вижу, Булат,
два зрачка от чрезмерности зренья болят,
беспорядок любви в моём разуме свищет".

(«Зимняя замкнутость»)

 

 

Стихов о любви, которых было немало в первом ахмадулинском сборнике "Струна" (1962), в более поздних книгах просто нет: там Белла окончательно обретает и закрепляет  за собой статус "божественного кореша", как назвал её Вознесенский. И делает это не только с помощью прямых деклараций, но и характерных деталей, изображая свою героиню смешной или неуклюжей, чтобы нейтрализовать пол: дабы не мешал, не вмешивался в отношения с миром.

 

В час осени крайний - огонь погасить
и вдруг, засыпая, воспрянуть догадкой,
что некогда звали тебя погостить
в дому у художника, там, за Таганкой.

И вот, аспирином задобрив недуг,
напялив калоши, - скорее, скорее
туда, где, румяные щеки надув,
художник умеет играть на свирели...

 

И если Ахматова разработала "поэтику несчастной любви", то Ахмадулина - поэтику дружбы, разработала поэтику ее клятв и заповедей, ее вещих снов, ее встреч и разлук.

 

По улице моей который год
звучат шаги: мои друзья уходят…

 

В 2000 году у Беллы Ахмадулиной вышел поэтический сборник «Друзей моих прекрасные черты», состоящий из длинного ряда посвящений друзьям, ушедшим и живущим, и из стихов памяти великих, от Пушкина и Лермонтова до Мандельштама, Цветаевой, Пастернака. В любви для неё нет преград во времени и пространстве. «Что мальчик мой, великий человек?..». «А я его кормлю// огромной сладостью и плачу...»

 

 

Ахмадулина широко раздвигает  горизонты понятия «любовь», вмещая в него по своей системе координат и добро, и бескорыстие, и дар понимания, чистоту помыслов, совесть...

 

Я вас люблю без меры и стыда!
Как небеса, круглы мои объятья.
Мы из одной купели. Все мы братья.
Мой мальчик Дождь! Скорей иди сюда!

«Дружество в особом смысле слова указано, завещано нам Пушкиным, - говорит Белла. - … Я по мере жизни не утратила ощущения моей кровной соотнесенности с теми, кого я могу называть своими друзьями, своими товарищами. Но это совершенно не значит, что мы каждую минуту видимся, в обнимку сидим на завалинке или там на диване… Моя верность в дружбе была испытана в некоторых суровых обстоятельствах…»

Когда Ахмадулина наотрез отказалась подписывать письмо, осуждающее присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии, ее лишили студенческого билета, мотивировав исключение из Литинститута «скверной неуспеваемостью по общественным дисциплинам»(«у нашей преподавательницы по диамату, - говорила она, -  был диабет, и я постоянно путала одно с другим…».

 

 

Преподнося в подарок Высоцкому свой стихотворный сборник «Уроки музыки»,  Белла написала: «Володе Высоцкому с просьбой располагать моей дружбой и приязнью. 1969 год».
Дружба для нее, как и для Высоцкого, была наиглавнейшей ценностью.
"Я имела счастье числиться в его товарищах", – с гордостью не раз повторяла она. 

 

 

 

Я была вам хорошим товарищем...

 

 

Как-то Татьяну Бек спросили:
- Как выглядит Ваша Муза?
Она ответила:
- Моя Муза — это сильная женщина в мужском пальто.

И — позже — в стихах:

То ли сполох огня, то ли радуга,
то ли муза в мужском пальто.
Я не вашего поля ягода.
Я не ягода. Я не то…

 

 

Да, она тоже, как и Цветаева, и Ахмадулина была далека от традиционного образа женщины, и «мужское пальто» в данном случае символизирует силу и мощь её поэтического дара, не укладывающегося в рамки пресловутой женской лирики.

 

Главных дел - неисполненный список.
И сутулится жизнь, как швея.
Хоровод напомаженных кисок,
Не приманивай, я не твоя!

Мне ходить в одиночку по краю,
Разрезая фонариком ночь.
А когда я в работу ныряю
С головою - спасателей прочь.

Да, согласна: тяжёлые глуби
Не для ласково скроенных глаз.
Но, стихию толкущая в ступе,
Я порою счастливее вас.

 

Подобно Цветаевой, Татьяна Бек была свободна от желания нравиться,  внешностью или поэзией.

 

 

 

О неприкаянности срам!
Ходить в невероятной шляпке,
И шляться по чужим дворам,
И примерять чужие тапки…

Вам, безусловно, невдомек,
Что за нелепая фигура —
В руке цветок, в другой кулек —
Стоит на лестнице понуро?

А это — я. Я вас люблю!
Но, чтобы не казаться лишней,
Лишь сообщу, что — по рублю
На улице торгуют вишней...

 

...Нахлобучу верблюжий капор,
Опрокину хмельной стакан.
— До свидания, Божий табор.
Я была из твоих цыган.

 

«Нахлобучу верблюжий капор», «что за нелепая фигура»... Как это похоже на ахмадулинское «напялив калоши, скорее, скорее...» , на цветаевское «другие с очами и личиком светлым, а я-то ночами беседую с ветром… Небось не растаешь, одна мол семья! Как будто и вправду не женщина я!» Опять этот пол, как он им мешает в диалоге с ветром, в отношениях с миром! Это невольное желание нейтрализовать его, вынести за скобки своей музы говорит отнюдь не о мужеподобии этих прекрасных женщин-поэтов, а об их человеческом и поэтическом масштабе, о том, что в них выше и больше «женскости». Поэтому и здесь вместо ожидаемых любовных определений и эпитетов в лирике мы чаще встречаем прекрасное и скомпрометированное эпохой слово «товарищ»:

 

 

Вы, кого я любила без памяти,
Исподлобья зрачками касаясь,
О любви моей даже не знаете,
Ибо я её прятала. Каюсь.

 

В этом мире — морозном и тающем
И цветущем под ливнями лета,
Я была вам хорошим товарищем.
Вы, надеюсь, заметили это?

 

Вспоминайте с улыбкой, не с мукою,
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо.

 

 

Татьяна Бек не пережила предательства друзей. Это разочарование стало для неё смертельным.
- Скажи, когда меня не станет, им станет стыдно? - допытывалась она у близкой подруги.
- Им нет, но нам, твоим друзьям станет плохо…

Стольких поэтов убила неразделённая любовь, «лодка, разбитая о быт»… Татьяна Бек стала первой, которую убило разочарование в друзьях, предательство тех, кому она была верным и хорошим товарищем, посмевшим сказать им в глаза правду о их неправоте.

 

 

История о дружбе, которая сильнее и крепче любви

 

«Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары - во многом типичная американская книга.

 

 

Хотя многие считают её гей-манифестом, сама писательница таковой её не считала. Это просто рассказ о жизни, где нетрадиционные сексуальные отношения существуют как данность и кажутся вполне даже обычными и традиционными.
Такова позиция писательницы, с ней можно не соглашаться, не принимать, но роман этот, несомненно, необычайно сильное произведение, которое никого равнодушным не оставляет.

 

 

История четырех друзей — художника Джей-Би, юриста Джуда, архитектора Малкольма и актера Виллема — начинается здесь как классическая история про юношескую дружбу на всю жизнь, эдакий современный парафраз вечного сюжета о мушкетерах, таких разных, но при этом таких неразлучных. Однако после сотой страницы роман внезапно ускорится и начнет тугой петлей затягиваться вокруг двух по-настоящему главных героев — Виллема и Джуда. И тут,  сходясь в том, что роман мучителен и прекрасен, дальше почти все люди, пишущие и говорящие о «Маленькой жизни», расходятся. Для кого-то — это книга о том, что всей любви мира не хватит на то, чтобы залечить травму, нанесенную в детстве. Для кого-то — брутальный мужской гей-роман с жестью и кровью. Для кого-то — история преодоления и возможности счастья при любых обстоятельствах,  для кого-то — рассказ про художника и парадоксы творчества, про математику и ее связь с реальностью... Каждый видит в этой книге своё, для каждого это роман о чём-то ему близком.

 

 

Для меня эта книга — прежде всего история про любовь и дружбу, а еще про то, что граница между ними зыбка и неопределенна. Мне очень дорога эта линия — любви Виллема к Джуду, это какая-то святая любовь, как у матери к ребёнку. История их взаимоотношений захватывает, зачаровывает, потрясает. Это настоящий учебник жизни, какой должна быть эта дружба-любовь в идеале. Не важно, бывает так или не бывает. Это книга о безмерном страдании и сострадании. О том, как надо ценить, беречь и лелеять близкого человека, как помогать ему, спасать, жить им, помнить.
 Янагихара ─ одиночка по жизни. Она заявляет, что не хочет заводить семью, детей. Но у нее есть друзья. Роман "Маленькая жизнь" она с любовью посвятила своему лучшему другу Джареду Холту:

"Он не только самый благородный, сострадающий, прощающий и упрямо моральный человек, которого я знаю, он ещё и подарил мне великий дар переосмысления дружбы и её границ. Его дружба и наши обсуждения того, что такое дружба, так повлияли на эту книгу, что с философской точки зрения я считаю его соавтором".

Ханья уверяет, что писала книгу лишь для двоих ─ для себя и Холта.
Читатели спорят, является ли "Маленькая жизнь" романом о любви или о дружбе. Истина, судя по всему, где-то посередине:

"Теперь они придумывают свой собственный тип отношений, который официально не признан историей, о котором не сложили стихов и песен, но который не стреноживает их, позволяет быть честными".

Из эпилога о романе:

«И в самом деле, может быть, со времен “Трех мушкетеров” не было романа, где любовь так бесцеремонно оттеснялась бы на задний план, где бы не было ничего важнее товарищества четырех очень разных мужчин, их неколебимой преданности друг другу — Атос, Портос, Арамис, Д’Артаньян. Виллем, Джей-Би, Малкольм, Джуд».

 

 

Цитата из книги:

«...  Мне кажется, единственная хитрость дружбы — это найти людей, которые лучше тебя — не умнее, не круче, а добрее, благороднее, снисходительнее, — и ценить их за то, чему они тебя учат, и прислушиваться к ним, когда они говорят что-то о тебе, какими бы ужасными — или прекрасными — ни были их слова, и доверять им, а это труднее всего. Но и прекраснее всего тоже».

 

Переход на ЖЖ: https://nmkravchenko.livejournal.com/452889.html