Начало здесь

 

Невозможно

(И. Анненский)

 

Биография Иннокентия Анненского предельно скудна и незамысловата. Глубокая и сильная жизнь творилась в нём самом. Но и в этой несложной биографии были примечательные события, без знания которых не постигнуть ни его личности, ни творческого пути, ни  странной судьбы поэта.
Закончив гимназию в 1875 году, он поступает в Петербургский университет на историко-филологический факультет, где избрал своей основной специальностью классическую  филологию. Ещё в гимназии он увлекался древними языками, потом греческой мифологией, римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он скоро ушёл в него с головой.
Из-за стеснённого материального положения Анненский был вынужден заниматься репетиторством. Он стал домашним учителем двух сыновей-подростков Надежды Хмара-Барщевской, вдовы, которая была старше его на 14 лет. Разница в возрасте не помешала поэту пылко влюбиться. Он женится на ней и усыновляет её детей. Через год у них рождается сын. Однако эта женщина ничем не обогатила музу Анненского, не стала для него источником тех сильных переживаний, что вносили в жизнь других поэтов их подруги. Сергей Маковский рисует в своих воспоминаниях почти сатирический её портрет: "Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями. Раз за чайным столом смотрю — одна бровь поползла кверху, и всё лицо её с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала. Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни?.."
О семейной жизни Анненского нам известно очень мало. Сам он не писал ни мемуаров, ни дневников, и лишь в стихах изредка встречаются редкие отголоски этой жизни.
Вот как, например, в этом, одном из ранних его стихотворений:

 

Нежным баловнем мамаши
то большиться, то шалить...
И рассеянно из чаши
пену пить, а влагу лить...

 

Сил и дней гордясь избытком,
мимоходом, на лету
хмельно-розовым напитком
усыплять свою мечту.

 

Увидав, что невозможно
ни вернуться, ни забыть...
Пить поспешно, пить тревожно,
рядом с сыном, может быть,

 

под наплывом лет согнуться,
но, забыв и вкус вина...
По привычке всё тянуться
к чаше, выпитой до дна.

 

И. Анненский (1870-е)

 

Он был хорош собой. Большие печальные глаза, немного припухлый рот, выдававший в нём мягкость и природную доброту. Чёрный шёлковый галстук он завязывал по-старомодному широким, двойным бантом. В его манерах — учтивых, галантных, предупредительных, было что-то от старинного века. Филолог-эллинист по специальности, педагог по профессии, для других — директор гимназии, член учёного комитета Министерства просвещения, наедине с собой он был поэтом.

 

Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
когда мучительны душе прикосновенья,
и я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
я ощупью иду тогда своей дорогой...

 

К творчеству он относился трогательно:

 

Но я люблю стихи — и чувства нет святей.
Так любит только мать и лишь больных детей.

 

Имена корифеев символизма гремели тогда не только благодаря их стихам, но и в значительной степени за счёт поведения поэтов, их образа жизни, творимой на глазах биографии и легенды. Анненский же, хоть и повторял не раз: "Первая задача поэта — выдумать себя", сам   себя выдумать не умел. Он был подлинным, и в стихах, и в жизни. А тогда это было немодным.

 

Я люблю на бледнеющей шири
в переливах растаявший свет...
Я люблю всё, чему в этом мире
ни созвучья, ни отклика нет.

 

Ему тоже не было отклика в этом мире. Эстеты восхищались изысканной формой стихов Анненского, не замечая, не слыша их мучительной человеческой драмы. Это всё равно что на крик боли удовлетворённо констатировать, что у человека прекрасные голосовые связки. Этой нравственной глухотой эстетов возмущался В.Ходасевич: "Что кричит поэт — это его частное дело, в это они, как люди благовоспитанные, не вмешиваются. А между тем каждый его стих кричит о нестерпимом и безысходном ужасе жизни". "Ведь если вслушаться в неё — вся жизнь моя не жизнь, а мука".  Одно из его стихотворений называется: "Мучительный сонет":

 

Едва пчелиное гуденье замолчало,
уж ноющий комар приблизился, звеня...
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
тревожной пустоте оконченного дня?

 

Мне нужен талый снег под желтизной огня,
сквозь потное стекло светящего устало,
и чтобы прядь волос так близко от меня,
так близко от меня, развившись, трепетала.

 

Мне нужно дымных туч с померкшей высоты,
круженья дымных туч, в которых нет былого,
полузакрытых глаз и музыки мечты,
и музыки мечты, ещё не знавшей слова...

 

О дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
чтоб мог я стать огнём или сгореть в огне!

 

 

М. Волошин писал об Анненском: "Это был нерадостный поэт". Это действительно так. Мотив одиночества, отчаяния, тоски — один из главных у поэта. Он даже слово Тоска писал с большой буквы. Ажурный склад его души казался несовместимым с жестокими реалиями жизни.

 

В тоске безысходного круга
влачусь я постылым путём...

 

В своей статье "Что такое поэзия?" Анненский говорит: "Она — дитя смерти и отчаяния". Навязчивую мысль о смерти отмечал у него и Ходасевич, который назвал его "Иваном Ильичом русской поэзии". Неотвязная мысль о смерти была вызвана отчасти сердечной болезнью, которая постоянно держала поэта в ожидании конца, смерть могла настигнуть в любой момент. Но всё-таки трагизм его поэзии  вряд ли проистекал от биографических причин (в частности, от болезни). Ходасевич слишком упростил пессимизм Анненского, объясняя его поэзию страхом перед смертью. Люди такого духовного склада не боятся физической смерти. Его страх — совсем иного, метафизического порядка.

 

Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака...
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
там всё, что прожито — желанья и тоска,
там всё, что близится — унылость и забвенье.

 

Как странно слиты сад и твердь
своим безмолвием суровым,
как ночь напоминает смерть
всем, даже выцветшим покровом.

 

 

Анненский боится смерти, но не меньше боится и жизни. И не знает: в жизнь ли ему спрятаться от смерти — или броситься в смерть, спасаясь от жизни. У него почти нет стихов о любви в обычном смысле, какие есть у Блока, Бальмонта, Брюсова. Есть стихи, обращённые к женщинам, большей частью нерадостные, печальные. Женский образ в них всегда зыбкий, бесплотный, не поддающийся портретному описанию. Тем не менее под ним нередко скрывался реальный прототип.
С Екатериной Мухиной Анненский познакомился вскоре после того, как получил назначение на должность директора в Царскосельской гимназии. Муж её, преподаватель истории нового искусства, был сослуживцем поэта. Историю их отношений можно представить в самых общих чертах — по письмам и стихам.
"Но что же скажу я Вам, дорогая, Господи, что я вложу, какую мысль, какой луч в Ваши открывшиеся мне навстречу, в Ваши ждущие глаза?"

 

Наяву ль и тебя ль безумно
и бездумно
я любил в томных тенях мая?
Припадая
к цветам сирени
лунной ночью, лунной ночью мая,
я твои ль целовал колени,
разжимая их и сжимая,
в тёмных тенях,
в тёмных тенях мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь моё страданье,
дорогая,
оттого, что нам нет свиданья
лунной ночью, лунной ночью мая.

 

В. Цыганов "Весна не спит"

 

Это стихотворение "Грёзы" Анненский напишет в вологодском поезде в ночь с 16 на 17 мая 1906 года. А через день, 19 мая, он отправит Мухиной уже из Вологды письмо, которое трудно определить иначе, как любовное, хотя о любви в нём не говорится ни слова: "Дорогая моя, слышите ли Вы из Вашего далека, как мне скучно? Знаете ли Вы, что такое скука? Скука — это сознание, что не можешь уйти из клеточек словесного набора, от звеньев логических цепей, от навязчивых объятий этого "как все". Господи! Если бы хоть миг свободы, безумия... Если у Вас есть под руками цветок, не держите его, бросьте скорее. Он Вам солжёт. Он никогда не жил и не пил солнечных лучей. Дайте мне Вашу руку. Простимся."

 

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
где с поцелуем жадной встречи
слилось неслышное прости?

 

Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
за неприглядность их одежд?

 

Ты говоришь... Вот счастья бьётся
к цветку прильнувшее крыло,
но миг — и ввысь оно взовьётся
невозвратимо и светло.

 

А сердцу, может быть, милей
высокомерие сознанья,
милее мука, если в ней
есть тонкий яд воспоминанья.

 

Внутренне одинокий и осознающий трагизм своего одиночества, Анненский напряжённо искал выхода из него. Но не находил в себе сил для жизни. Он с безумной завистью и страхом смотрел на живую жизнь, проходившую стороной, и с горечью писал:

 

Любовь ведь светлая — она кристалл, эфир...
Моя ж — безлюбая, дрожит, как лошадь в мыле!
Ей — пир отравленный, мошеннический пир...

 

Это человек с раздвоенным сознанием, рефлектирующий, неуверенный в себе, мечтающий о счастье, но не решающийся на него, не признающий за собой на него права.

 

Даже в мае, когда разлиты
белой ночи над волнами тени,
там не чары весенней мечты,
там отрава бесплодных хотений.

 

Это целомудренно-пугливое сердце понимало любовь только как тоску по неосуществившемуся. Грустной нотой сожаления звучат многие стихи поэта, сожаления о неправильно прожитой жизни,  в сущности, — непрожитой жизни.

Развившись, волос поредел.
Когда я молод был,
за стольких жить мой ум хотел,
что сам я жить забыл.

 

Любить хотел я, не любя,
страдать — но в стороне.
И сжёг я, молодость, тебя,
в безрадостном огне.

 

Сердце его было создано любящим и — как это свойственно людям глубоко чувствующим — стыдливо робким в своей нежности. Сам он шутливо называл его "сердцем лани". Небогатая внешними событиями, неяркая  размеренная жизнь Анненского скрывала глубоко спрятанные страсти, лишь изредка вырывавшиеся наружу трагичными, полными боли стихами. Сейчас уже не вызывает сомнений, что поэт был страстно и тайно влюблён в жену старшего пасынка Ольгу Хмара-Барщевскую, часто и подолгу гостившую в Царском Селе. Это ей адресованы его строки:

 

И, лиловея и дробясь,
чтоб уверяло там сиянье,
что где-то есть не наша связь,
а лучезарное слиянье.

 

Сохранилось её письмо-исповедь, адресованное В.Розанову и написанное через 8 лет после смерти Анненского: "Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Фёдоровича? Господи! Конечно, любила, люблю... Была ли я его "женой"? Увы, нет! Видите, я искренне говорю "увы", потому что не горжусь этим ни мгновения... Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... Его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в 20 веке? Дико? А вот — такие ли ещё сказки сочиняет жизнь?.. Он связи плотской не допустил... Но мы повенчали наши души..."

 

Семья Хмара-Барщевских. Слева — Ольга с мужем.

 

Документ этот всплыл чудом. Письма Анненского Ольга Хмара-Барщевская сожгла. Но в одном из стихотворений "Кипарисового ларца" под названием "Прерывистые строки" с подзаголовком "Разлука" Анненский прерывистым голосом, выдаваемым ломающимся ритмом, поведал об этой тайной любви, рисуя драму расставания на вокзале с любимой женщиной:

 

Этого быть не может,
это — подлог...
День так тянулся и дожит,
иль, не дожив, изнемог?
Этого быть не может...
С самых тех пор
в горле какой-то комок...
Вздор...
Этого быть не может.
Это — подлог.
Ну-с, проводил на поезд,
вернулся, и соло, да!
Здесь был её кольчатый пояс,
брошка лежала — звезда,
вечно открытая сумочка
без замка,
и так бесконечно мягка,
в прошивках красная думочка...
Зал...
Я нежное что-то сказал,
стали прощаться,
возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
склеены...
Оба мы были рассеяны,
оба такие холодные, мы...
Пальцы её в чёрной митенке тоже холодные...
"Ну, прощай до зимы.
Только не той, и не другой,
и не ещё — после другой...
Я ж, дорогой, ведь не свободная..."
— Знаю, что ты — в застенке...
После она
плакала тихо у стенки
и стала бумажно-бледна...
Кончить бы злую игру...
Что ж бы ещё?
Губы хотели любить горячо,
а на ветру
лишь улыбались тоскливо...
Что-то в них было застыло, даже мертво...
Господи, я и не знал, до чего она некрасива...

 

Теперь очевидно, что волшебные строки Анненского, написанные  за 6 дней до смерти, про дальние руки — о ней:

 

Мои вы, о дальние руки,
ваш сладостно-сильный зажим
я выносил в холоде скуки,
я счастьем обвеян чужим.

 

Но знаю...дремотно хмелея,
я брошу волшебную нить,
и мне будут сниться, алмея,
слова, чтоб тебя оскорбить.

 

 

(Позже под впечатлением этого стихотворения Блок напишет свои строчки, где слышен тот же мотив:

О, эти дальние руки!
В тусклое это житьё
очарованье своё
вносишь ты даже в разлуке.)

 

А окружающие думали: человек в футляре. Герой из чеховских сумерек. Персонаж без поступков, личность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем. Но с какой силой вырывается порой из его строф голос именно любви, в таких, например, стихах, как "Трилистник соблазна", или "Трилистник лунный", или "Струя резеды в тёмном вагоне":

 

Так беззвучна, черна и тепла
резедой напоённая мгла...
В голубых фонарях,
меж листов, на ветвях,
без числа
восковые сиянья плывут.
И в саду
как в бреду
хризантемы цветут...
Пока свечи плывут
и левкои живут,
пока дышит во сне резеда —
здесь ни мук, ни греха, ни стыда...

 

Вот она, эта эротика Анненского, недоговорённая, но так много говорящая:

 

В марте

Позабудь соловья на душистых цветах,
только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
ярко-чёрную грудь!

 

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
только раз и желала она —
только раз напоил её март огневой,
да пьянее вина!

 

Только раз оторвать от разбухшей земли
не могли мы завистливых глаз...
И, дрожа, поскорее из сада ушли...
Только раз... в этот раз...

 

В цикле стихов о поэтах у меня есть стихотворение об Анненском, в котором я нарисовала его портрет, каким он мне виделся:

 

Нерадостный поэт. Тишайший, осторожный,
одной мечтой к звезде единственной влеком...
И было для него вовеки невозможно —
что для обычных душ бездумно и легко.

 

Как он боялся жить, давя в себе природу,
гася в себе всё то, что мучает и жжёт.
"О, если б только миг — безумья и свободы!"
"Но бросьте Ваш цветок. Я знаю, он солжёт".

Безлюбая любовь. Ночные излиянья.
Всё трепетно хранил сандаловый ларец.
О, то была не связь — лучистое слиянье,
сияние теней, венчание сердец...

 

И поглотила жизнь божественная смута.
А пасынка жена, которую любить
не смел, в письме потом признается кому-то:
"Была ль "женой"? Увы. Не смог переступить".

 

 

Невозможность осуществления мечты, надежд  поэт возводит в ранг творческой силы, делает своей печальной привилегией. Самоограничение, самообуздание, отречение почти от всего, чем манит белый свет — вот сквозная линия судьбы и творчества И.Анненского. Поэт творит красоту иллюзии. Оттого и прекрасно, что невозможно: Невозможно — тоже с большой буквы, как и Тоска.
Ключевым для своего лиризма Аннеский назвал стихотворение "Невозможно" — это как бы апофеоз этой темы, ведь любовь в его стихах — всегда "недопетое", подавленное чувство. "Невозможно" — элегическое стихотворение, печальное и светлое, посвящается его заглавному слову и сочетает в себе три мотива: мотив любви, смерти и поэзии. Обращаясь к этому слову, поэт говорит:

 

Не познав, я в себе уж любил
эти в бархат ушедшие звуки:
мне являлись мерцанья могил
и сквозь сумрак белевшие руки.

 

Но лишь в белом венце хризантем,
перед первой угрозой забвенья,
этих "в", этих "з", этих "эм"
различить я умел дуновенья.

 

Если слово за словом, что цвет,
упадая, белеет тревожно,
не печальных меж павшими нет,
но люблю я одно — "Невозможно".

 

Стоит здесь привести слова Ю. Нагибина: "Анненский, как никто, должен был ощущать многозначное слово "невозможно", ибо для него существующее было полно запретов. Но это же слово служит и для обозначения высших степеней восторга, любви и боли, всех напряжений души. И что-то ещё в этом слове остаётся тайной поэта, и проникнуть в неё невозможно".

 

Продолжение здесь

Начало здесь

 

 

 

Страшен мне уют

(А.Блок)

 

 

Блок – не просто поэт – живое воплощение Поэзии, сама эфемерность, отрешённость, тайна. Вот как описала его Ахматова в “Поэме без героя”:

Демон сам с улыбкой Тамары,
но такие таятся чары
в этом страшном дымном лице;
плоть, почти что ставшая духом,
и античный локон над ухом –
всё таинственно в пришлеце.

 

 

 

Блок впервые заявил о себе в поэзии как певец Прекрасной Дамы. Свою земную любовь, реальную живую девушку юный Блок возводит в абсолют, идеализирует, как Дон Кихот свою Дульсинею. Само по себе такое влияние земного и божественного в любви к женщине и в поэзии, конечно, не было изобретением Блока. Достаточно вспомнить трубадуров, немецких романтиков, Данте, Петрарку. Но ни у кого из поэтов нового времени эта тема не приобрела такой полноты воплощения, как у Блока. К. Чуковский поражался: «800 стихотворений подряд, 800 любовных гимнов одной женщине — невероятный молитвенник!»

 

 

В ночи, когда уснет тревога,
И город скроется во мгле, -
О, сколько музыки у бога,
Какие звуки на земле!

Что буря жизни, если розы
Твои цветут мне и горят!
Что человеческие слезы,
Когда румянится закат!

Прими, Владычица вселенной,
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба -
Последней страсти кубок пенный
От недостойного раба!

Трудно вообразить себе более разных людей, чем Блок и его избранница. З. Гиппиус писала: «Блок был в значительной степени человеком умственным и умозрительным. Жизнь он любил через призму каких-то своих построений. Ему очень не хватало жизненного, языческого начала. А в Любови Менделеевой была эта сильная плоть, юмор, веселье, какая-то детскость, физическая сила молодой здоровой женщины. И он потянулся к ней всем своим существом...»

 

 

 

Та, кого поэт назвал Величавой Вечной женой, Владычицей Вселенной, кому хотел поклоняться и молиться, как святыне, неуютно чувствовала себя в этой роли, не желая втискивать свою живую жизнь в рамки навязанного ей образа отвлечённого идеала. Непонимание, несовпадение их миров – с самого начала знакомства. Блок упоённо посвящает ей торжественные высокопарные стихи:

Вхожу я в тайные храмы,
свершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
в мерцанье красных лампад.

 

 

 

Не знавшая ещё своей судьбы Люба держалась весьма сурово и надменно, что повергало поэта в отчаяние.

Она стройна и высока,
Всегда надменна и сурова.
Я каждый день издалека
Следил за ней, на всё готовый.

Я знал часы, когда сойдет
Она — и с нею отблеск шаткий.
И, как злодей, за поворот
Бежал за ней, играя в прятки...

Стихи о Прекрасной Даме читаются как личный дневник, как история любви. Вот она на берегу озера, у окна, на углу улицы... Её красота, чистота, гордость, неприступность... Обывательскому уму всё это представляется сумбурным и напыщенным. Нам трудно воспринять всю высоту и целомудренность такой любви...

 

 

 

Люба приняла предложение руки и сердца и всей душой откликнулась на зов чужой души. Но никто не догадывался, какой неординарный сюжет приготовил для их жизни Блок, на что обрёк свою избранницу.

 

 

 

Безмолвный призрак в терему,
я — чёрный раб проклятой крови.
Я соблюдаю полутьму
в её нетронутом алькове...

 

 

 

В первую же ночь после венчания Блок объявил своей Прекрасной Даме, что никогда не будет жить с ней как с женой.

Из дневника Л. Менделеевой:

«Блок говорил, что такие отношения не могут быть длительными, всё равно он уйдёт от неё к другим.
- А я?!
- И ты так же.
Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи ещё женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, в единственность. Я рыдала в эти вечера с бурным отчаянием».

 

Красные лампады храмов сменяют красные зазывные фонари вертепов и публичных домов.

Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер...

Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука...
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка...

Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми...
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?

Разве рад я сегодняшней встрече?
Что ты ликом бела, словно плат?
Что в твои обнаженные плечи
Бьет огромный холодный закат?

Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой...

В желтом, зимнем, огромном закате
Утонула (так пышно!) кровать...
Еще тесно дышать от объятий,
Но ты свищешь опять и опять...

Он не весел - твой свист замогильный...
Чу! опять - бормотание шпор...
Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер...

Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
Я - не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце - острый французский каблук!

 

 

 

В стихотворении «И я любил, и я изведал...» Блок вспоминает имена любовниц:

Их было много. Но одною
чертой соединил их я.
Одной безумной красотою,
чьё имя: страсть и жизнь моя.

В стихотворении «Часовая стрелка близится к полночи...» поэт смущённо признаётся:

Я люблю вас тайно,
вечера глухие, улицы немые...
Я люблю Вас тайно, тёмная подруга
юности порочной, жизни догоревшей...

 

 

 

 

Любовь Блока с его Прекрасной Дамой в реальной жизни, как известно, не состоялась: её загубили метафизика, мистическая схоластика, ложные философские теории, декадентство. В жертву им была принесена живая жизнь. Как тут не вспомнить ядовитое замечание Гёте по поводу мистического чувства любви у романтиков: нереальное отношение к женщине, вырождаясь в туманные эротические двусмысленности, приводит в итоге в публичный дом. Из дневника Блока: "Ночь. Лихач. Варьете. Акробатка выходит. Я умоляю её ехать. Летим, ночь зияет. Я совершенно вне себя. Я рву её кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна..."

 

 

 

 

Вновь оснежённые колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка, и храп коня.

Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой - с пленной - с ней.

Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег.
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?

Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.

Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту.

И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха...
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха...

Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать...
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать...

Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовет,
Всё только - продолженье бала,
Из света в сумрак переход...

 

 

Прошло три года. Любовь Менделеева записывает  в дневнике: "Той весной я была брошена на произвол всякого, кто бы стал за мной ухаживать". Этим человеком стал А.Белый — бывший друг, единомышленник и поклонник Блока.

 

 

Белый даёт ей понять, что любит её не как Прекрасную Даму, а как живую женщину: ежедневно посылал корзины цветов, забрасывал страстными письмами, звал уехать за границу, умолял "спасти его, спасти Россию". Каждый вечер он приходил, садился к роялю и пел ей романсы. Блок скрывался в другой  комнате или уходил из дома — устранялся. Менделеева плакала и писала в дневник: "Очень тяжело. Один — не муж. Белый — искушение".

 

Позже, обозревая прожитое, Любовь Менделеева в своём дневнике охарактеризует годы 1909 —1911, проведённые с Блоком, двумя словами: "Без жизни". А следующее 4-летие обозначено у неё знаменательной пометой: "В рабстве у страсти". Хотел того Блок или нет, но он сам толкнул свою Офелию на путь декадентской вседозволенности, и она, очертя голову, кинулась в омут. С какой-то третьестепенной труппой актёров Люба уезжает на длительные гастроли. Сцена не стала её призванием, скорее, средством ухода от опостылевшего очага, в котором не было тепла. Она затевает флирт — с одним,  с другим, третьим.

«Жизнь моя есть череда спутанных до чрезвычайности личных отношений», - записывает в дневнике Блок. То же самое могла бы сказать о себе и Любовь Менделеева.

 

 

Она возвращается в актёрскую труппу, к частым гастролям, к своему собственному, уже завершившемуся было роману с Кузьминым-Караваевым (Тверским), молодым студентом, начинающим актером и режиссером (с 1929 по 1935 год — главным режиссёром и худруком БДТ, в 1936 году ставившим спектакли в Саратове, где и был в 1937-ом репрессирован и расстрелян). Располагая после смерти отца средствами, Менделеева финансировала постановки Мейерхольда.

 

Ученики и сотрудники студии В. Э. Мейерхольда. 1915 год. Во втором ряду вторая справа — Любовь Менделеева.

Слева рядом с ней — Мейерхольд, справа — Кузьмин-Караваев.

 

 

Ломка нормальных семейных отношений, которая в их кругу пышно именовалась "революцией быта", больно ударила по ним обоим. Жизнь переучивала, опровергала декадентскую ложь, заставляла учиться на своих ошибках. Всё богочеловеческое и сверхчеловеческое ушло, осталось просто человеческое.

 

Не знаю, где приют своей гордыне
ты, милая, ты, нежная, нашла.
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
в котором ты в сырую ночь ушла.

 

 

"Ну что же, — признаётся Блок себе в дневнике, — надо записать чёрным по-белому историю, таимую внутри. Ответ на мои никогда непрекращающиеся преступления были: сначала Белый, которого я ненавижу, потом Чулков, какая-то уж совсем мелочь (Ауслендер), от которого меня теперь тошнит. Потом — "хулиган из Тмутаракани" — актёришка. Теперь не знаю кто".

 

Ночь как ночь, и улица пустынна.
Так всегда!
Для кого же ты была невинна
и горда?

Блок беспощадно судит свою Любу, он пишет ей с упрёком: «Мне казалось всегда, что ты — женщина с высокой душой, не способная опуститься туда, куда я опустился». Что позволено Юпитеру... Но о какой измене может идти речь, не он ли сам дал ей карт-бланш?
Блок не щадит и себя, он осознаёт свою вину перед женой.

Я не только не имею права,
я тебя не в силах упрекнуть
за мучительный твой, за лукавый,
многим женщинам суждённый путь...

Прекрасная Дама пускается во все тяжкие. «Ведь бедный муж за плотной ставней её не станет ревновать».

 

 

Зимний ветер играет терновником,
задувает в окна свечу.
Ты ушла на свиданье с любовником.
Я один. Я прощу. Я молчу.

 

Ты не знаешь, кому ты молишься, —
он играет и шутит с тобой.
О терновник холодный уколешься,
возвращаюясь ночью домой.

 

Но, давно прислушавшись к счастию,
у окна я тебя подожду.
Ты ему отдаёшься со страстию.
Всё равно. Я тайну блюду.

 

Всё, что в сердце твоём туманится,
станет ясно в моей тишине.
И когда он с тобой расстанется,
ты признаешься только мне.

 

 

В 1908 году жена Блока влюбляется в актёра труппы Мейерхольда Константина Давидовского. С гастролей она возвращается беременной. Хотела сделать аборт, муж отговорил: «Пусть будет ребёнок, раз у нас нет, он будет наш общий...» Блок ни о чём не спрашивал, был предупредителен, ласков. Он готовился стать отцом. Ему казалось, что вот теперь, после рождения ребёнка, жизнь может пойти по-другому. Родился мальчик. Его назвали Митей, в честь Менделеева. Через неделю ребёнок умер.

 

В голубой далёкой спаленке
твой ребёнок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
и часы остановил.

 

Блок сам похоронил младенца и потом каждый год навещал могилу.

 

Когда под заступом холодным
скрипел песок и яркий снег,
во мне, печальном и свободном,
ещё смирялся человек.

Пусть эта смерть была понятна —
в душе, под песни панихид,
уж проступали злые пятна
незабываеых обид.

Я подавлю глухую злобу,
тоску забвению предам.
Святому маленькому гробу
молиться буду по ночам.

 

Атмосфера в доме была очень тяжёлой. Мать Блока не нашла общего языка с невесткой, в семье были постоянные конфликты, из-за которых Блок очень страдал. Мать была подвержена душевному недугу, часто лежала в психиатрической клинике. По мнению Любы, она дурно влияла на сына, с которым у неё была большая духовная близость.

 

 

Блок разрывается между самыми дорогими существами, испытывает страшные душевные муки и не видит выхода из создавшегося положения. "Только смерть одного из нас троих сможет помочь", — жестоко говорит он матери. Она по-своему истолкует стихи Блока, где говорилось о "пристальном враге", примет их на свой счёт и попытается отравиться. Блока мучает невыносимая тоска, сознание своей вины перед матерью, одиночество, вечное ожидание жены, уехавшей в Житомир к любовнику...
В отчаянии он пишет ей письмо: "Мне очень надо твоего участия. Стихи в тетради давно не переписывались твоей рукой. Давно я не прочёл тебе ничего. Лампадки не зажигаются. Холодно как-то. То, что я пишу, я могу написать и сказать только тебе. Многого я не говорю даже маме. А если ты не поймёшь — то и Бог с ним, пойду дальше так".

 

 

Я — Гамлет. Холодеет кровь,
когда плетёт коварство сети,
и в сердце первая любовь
жива — к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
увёл далёко жизни холод.
И гибну, принц, в родном краю,
клинком отравленным заколот.

 

Блок в роли Гамлета в любительском спектакле 

 

 

Гамлетовский вопрос "быть или не быть" встаёт перед ним всё чаще и неотвратимей. В ту пору Блок был на волоске от самоубийства. Он пишет цикл из семи стихотворений под названием "Заклятие огнём и мраком":

 

По улицам метель метёт,
свивается, шатается.
Мне кто-то руку подаёт
и кто-то улыбается.

 

Ведёт и вижу: глубина,
гранитом тёмным сжатая.
Течёт она, поёт она,
зовёт она, проклятая.

 

Я подхожу и отхожу,
и замер в смутном трепете:
вот только перейду межу —
и буду в струнном лепете.

 

И шепчет он — не отогнать
(и воля уничтожена):
пойми: уменьем умирать
душа облагорожена.

 

Пойми, пойми, ты одинок,
как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
где всё навеки молодо...

 

Бегу. Пусти, проклятый, прочь,
не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и ночь,
забьюсь под куст ракитовый!

 

Там воля всех вольнее воль
не приневолит вольного,
и болей всех больнее боль
вернёт с пути окольного.

 

 

С "пути окольного" его вернёт Муза. "И в жизни, и в стихах — корень один. Он — в стихах. А жизнь — это просто кое-как", — запишет он в дневнике. И ещё: "Чем хуже жизнь, тем лучше можно творить". Блок не мог повторить вслед за Пушкиным: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Он разуверился не только в счастье, но и в покое: "Покоя нет. Покой нам только снится".

 

 

Корней Чуковский вспоминал, как поразила его комната Блока кричащим несходством с её обитателем. В комнате был уют и покой размеренной, благополучной жизни, на столе — педантичный порядок, а сам хозяин казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы. И такой же контраст — между его биографией и внутренним миром. Внешне  биография поэта  выглядела идиллической, мирной, счастливой. Но стоит прочесть любое из блоковских стихотворений, как вся эта идиллия рассыплется вдребезги и благополучие обернётся бедой.

 

Милый друг, и в этом тихом доме
лихорадка бьёт меня.
Не найти мне места в тихом доме
возле мирного огня!

 

Голоса поют, взывает вьюга,
страшен мне уют...
Даже за плечом твоим, подруга,
чьи-то очи стерегут!

 

 

 

В истории литературы уже выработался шаблон: поэт поклоняется женщине заурядной, не умеющей оценить его. К их истории эта мерка не подходит. Любовь Менделеева была сильной, мудрой, самоотверженной женщиной, прекрасно знавшей цену своему мужу и очень любившей его. Но она была слишком живой и земной, чтобы жить химерами.
Все знают, что Блок посвящал стихи Прекрасной Даме, но мало кому известно, что Прекрасная Дама тоже писала стихи Блоку, и в них выразилось её искреннее, подлинное, непридуманное чувство:

Зачем ты вызвал меня
из тьмы безвестности – и бросил?
Зачем вознёс меня
к вершинам вечности – и бросил?
Зачем венчал меня
короной звёздною – и бросил?
Зачем сковал судьбу
кольцом железным – и бросил?
Пусть так. Люблю тебя.
Люблю навек, хоть ты и бросил.

 

Любовь Менделеева пережила Блока на 18 лет и умерла в 1939 году от сердечного приступа в 58 лет.

 

 

Среди её бумаг — черновых записей, писем, обрывков воспоминаний (она так и не успеет их закончить) — в её архиве хранились два аккуратных листка с подведёнными итогами жизни. На одном она записала все свои радости: чудные платья, парчи, кружева, шелка, балетные спектакли, модные журналы и даже взбитые сливки. На другом — бесстрастно перечислила шесть главных ошибок своей жизни. В их числе — замужество и несостоявшийся развод с Блоком.
 

 

Продолжение здесь

 

 

 

Этот закон универсален и относится не только к жизни замечательных людей, но к любой человеческой жизни, особенно если рассматривать её пристально, в упор. Любая жизнь набита кошмарами. У каждой семьи, как гласит английская пословица, в шкафу спрятан свой скелет. "Каждый сам себе отвори свой ад, словно дверцу шкафчика в душевой". (С. Гандлевский). Одни запирают накрепко эту дверцу, стараются не заглядывать лишний раз в старые пыльные шкафы и живут относительно спокойно. Другие постоянно помнят о своих скелетах и носят свой грех, свой ад с собой. Они срослись с ними, как горб с верблюдом, как  панцирь с черепахой.
Раб испытывает чувство обиды, и только свободный человек — чувство вины. "Всех виновнее я и греховней", — пишет Инна Лиснянская. Но это значит лишь то, что она совестливее многих других, кто никогда в своей вине — даже перед собой — не признается, для кого муки совести, раскаяние всегда было чуждым, инопланетным занятием.

 

И, наверное, когда покину я
навсегда земную колею,
тень моя не раз придёт с повинною,
если даже окажусь в раю.

 

Чувство вины в каком-то глобальном масштабе переполняет её душу и поэзию:

 

Как в хризантемовом саду
без хризантем,
не будет Страшному Суду
со мной проблем.

 

Душа сама себя сожгла
в тот час, когда
от своего устала зла
и от стыда.

 

Марина Цветаева когда-то бросила в мир слова о самосуде, о суде поэта над собой как единственно возможном суде над поэтом. Она называла себя кальвинисткой, то есть человеком, который, не дожидаясь Божьей кары или милости — сам сводит жёсткие счёты с собой. И сейчас я хочу показать вам несколько таких невидимых миру трагедий, спрятанных скелетов в шкафах, которые, подобно лисёнку за пазухой из древнеспартанского предания, разъедали поэтам внутренности, но из этой адской боли рождались бессмертные творения духа. Девять рассказов — как девять кругов ада.

 

Горя огнём стыда

(А.Фет)

 

Глубокий след в фетовской поэзии оставил трагический роман с Марией Лазич. Это была дочь отставного генерала, мелкого помещика, обрусевшего серба. Фету было 28, когда он её встретил, ей — 24. В марте 1849 года Фет пишет другу детства, что встретил существо, которое любит и глубоко уважает,  "идеал возможного для меня счастья и примирения с гадкой действительностью. Но у ней ничего и у меня ничего..."
Любовь бесприданницы и офицера без состояния могла только усугубить положение двух бедняков. Это значило бы для него навсегда похоронить будущее в убогом гарнизонном прозябании с кучей детей и преждевременно увядшей женой. И любовь Фета отступила перед прозаическим расчётом. Позже он напишет автобиографическую поэму "Сон поручика Лосева", в котором их роман с Лазич изображён с реалистической конкретностью. Поначалу комически поданный вопрос "брать или не брать дьявольские червонцы?" — оборачивается важнейшим вопросом в выборе дальнейшего жизненного пути. Как поступил поручик Лосев — в поэме остаётся неизвестным. Но мы знаем, как поступил поручик Фет.
В своих воспоминаниях он пишет: "Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, я собрался с духом и высказал громко свои мысли относительно того, насколько считал брак для себя невозможным и эгоистичным". Она ответила: "Я люблю с Вами беседовать без всяких посягательств на Вашу свободу". Мария всё понимала и не осуждала Фета. Она любила его таким, каким он был, любила бескорыстно, безоглядно и самоотверженно. Любовь была для неё всем, в то время как он расчётливо и упорно шёл к своей цели:  получение дворянства, достижение материального благополучия...
Чтобы не компрометировать девушку, Фет должен был с ней расстаться. "Я не женюсь на Лазич", — пишет он другу, — и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений. Она передо мной чище снега..." "Этот несчастный гордиев узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, тем туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил".

Разрубила жизнь.

 

А. Фет. 40-е годы.

 

Вскоре полк переводят в другое место и в мае Фет отбывает на манёвры, а осенью, под уже созревшими плодами, полковой адъютант Фет на свой вопрос о Марии услышал изумлённое: "Как! Вы ничего не знаете?!" Собеседник, пишет поэт, смотрел на него диким взглядом. И, после паузы, видя его коснеющее недоумение, прибавил:"Да ведь её нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно!" Ужасней смерть и впрямь вообразить себе трудно: молодая женщина сгорела. Заживо...
Было это так. Отец, старый генерал, не разрешал дочерям курить, и Мария делала это украдкой, оставаясь одна. "Так, в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточившись на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла опустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись, она  бросилась по комнатам к балконной двери, причём горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет. Думая найти облегчение на чистом воздухе, Мария выбежала на балкон, но струя ветра ещё больше раздула пламя, которое поднялось выше головы..."

 

 

Фет слушал, не прерывая, без кровинки в лице. Спустя 40 лет он слово в слово воспроизведёт этот страшный рассказ, завершив им, по сути, свои воспоминания.
Но существует и другая версия случившегося. Вскоре после рокового объяснения с Фетом Мария, надев белое платье — его любимое, — зажгла в комнате сотню свечей. Помещение пылало светом, как пасхальный храм. Перекрестившись, девушка уронила горящую спичку на платье. Она готова была стать любовницей, сожительницей, посудомойкой — кем угодно! — только бы не расставаться с Фетом. Но он решительно заявил, что никогда не женится на бесприданнице. Как признавался поэт, он "не взял в расчёт женской природы". "Предполагают, что это было самоубийство", — писал уже в 20 веке Е.Винокуров.
Было ли это самоубийством? Если да, то она убила себя так, чтобы не затруднить жизни любимому,  ничем не отяготить его совесть, — чтобы зажжённая спичка могла показаться случайной. Сгорая, Мария кричала: "Во имя неба, берегите письма!" и умерла со словами: "Он не виноват, виновата я". Письма, которые она умоляла сохранить — это фетовские письма, самое дорогое, что у неё было... Письма не сохранились. Сохранились стихи Фета, которые лучше всяких писем увековечили их любовь.

 

Томительно призывно и напрасно
твой чистый луч передо мной горел,
немой восторг будил он самовластно,
но сумрака кругом не одолел.

 

Пускай клянут, волнуяся и споря,
пусть говорят: то бред души больной,
но я иду по шаткой пене моря
отважною, нетонущей ногой.

 

Я пронесу твой свет чрез жизнь земную,
он мой — и с ним двойное бытиё
вручила ты, и я — я торжествую
хотя на миг бессмертие твоё.

 

В.  Борисов-Мусатов. "Весна"

 

 

Что он потерял — Фет понял гораздо позже, тогда он лишь отдал дань скорби, — ему светила гвардия, перед ним маячили другие заботы, цели... Но придёт время — и горестная тень властно возьмёт всё, в чём было отказано живой Марии Лазич.

 

Долго снились мне вопли страданий твоих, —
то был голос обиды, бессилия плач;
долго, долго мне снился тот радостный миг,
как тебя умолил я — несчастный палач.

 

Проходили года, мы умели любить,
расцветала улыбка, грустила печаль;
проносились года, — и пришлось уходить:
уносило меня в неизвестную даль.

 

Подала ты мне руку, спросила: "Идёшь?"
Чуть в глазах я заметил две капельки слёз;
эти искры в глазах и холодную дрожь
я в бессонные ночи навек перенёс.

 

Сорок лет спустя после этих событий больной, задыхающийся старик бессонной ночью думает о том, чего стоило 20-летней девушке то спокойное прощание: "Подала ты мне руку. Спросила: "Идёшь?" Среди ночи поднимают его утаённые ею тогда слёзы — вопли рыданий стоят у него в ушах. Вновь и вновь вспыхивает видение: бежит пылающая фигура, загорается факелом и выплавляет строчки, которым предстоит войти в учебники:

 

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
там человек сгорел?

 

И эти, Толстого поразившие: "Прочь, этот сон, — в нём слишком много слёз..." И дальше, гениальное: "Не жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть! а жаль того огня..." И вот эти, "ракетой" долетающие до нас:

Лечу на смерть вослед мечте.
Знать, мой удел лелеять грёзы
и там, со вздохом, в высоте
рассыпать огненные слёзы.

 

Так догорала любовь, которая когда-то, в херсонской глуши, обожгла жизнь практичного армейского офицера.

 

Ты отстрадала, я ещё страдаю.
Сомнением мне суждено дышать.
И трепещу, и сердцем избегаю
искать того, чего нельзя понять.

 

А был рассвет! Я помню, вспоминаю
язык любви, цветов, ночных лучей, —
как не цвести всевидящему маю
при отблеске родном таких очей!

 

Очей тех нет — и мне не страшны гробы,
завидно мне безмолвие твоё.
И, не судя ни тупости, ни злобы,
скорей, скорей, в твоё небытиё!

 

А. Фет

 

Марии Лазич посвящены самые пронзительные строки знаменитых "Вечерних огней", этой лебединой песни А.Фета.

 

И снится мне, что ты встала из гроба,
такой же, какой ты с земли отлетела.
И снится, снится: мы молоды оба,
и ты взглянула, как прежде глядела.

 

Что же касается бесследно исчезнувших писем, то Фет, как мы знаем, умел возвращать отнятое судьбой: он вернул себе имя, состояние, вернул и утраченные письма. Ибо что, как не письма девушке из херсонских степей, эти написанные на склоне лет стихотворные послания?

 

 

Солнца луч промеж лип был и жгуч, и высок,
пред скамьёй ты чертила блестящий песок,
я мечтам золотым отдавался вполне, —
ничего ты на всё не ответила мне.

 

Я давно угадал, что мы сердцем родня,
что ты счастье своё отдала за меня,
я рвался, я твердил о не нашей вине, —
ничего ты на всё не ответила мне.

 

Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
что минувшие дни мы должны позабыть,
что в грядущем цветут все права красоты, —
мне и тут ничего не ответила ты.

 

С опочившей я глаз был не в силах отвесть, —
всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты? —
Ничего, ничего не ответила ты!

 

Сила чувств такова, что поэт не верит в смерть, не верит в разлуку, он по-дантовски беседует со своей Беатриче, как с живой.

 

 

Прости! во мгле воспоминанья
всё вечер помню я один, —
тебя одну среди молчанья
и твой пылающий камин.

 

Глядя в огонь, я забывался,
волшебный круг меня томил,
и чем-то горьким отзывался
избыток счастия и сил.

 

Что за раздумие у цели?
Куда безумство завлекло?
В какие дебри и метели
я уносил твоё тепло?

 

Где ты? Ужель, ошеломлённый,
кругом не видя ничего,
застывший, вьюгой убелённый,
стучусь у сердца твоего?..

 

С его пера срывались слова любви, раскаяния, тоски, часто поразительные по своей бесстрашной откровенности.

 

Давно забытые, под лёгким слоем пыли,
черты заветные, вы вновь передо мной,
и в час душевных мук мгновенно воскресили
всё, что давно-давно утрачено душой.

 

Горя огнём стыда, опять встречают взоры
одну доверчивость, надежду и любовь,
и задушевных слов поблёкшие узоры
от сердца моего к ланитам гонят кровь.

 

Я вами осуждён, свидетели немые
весны души моей и сумрачной зимы.
Вы те же светлые, святые, молодые,
как в тот ужасный час, когда прощались мы.

 

В. Борисов-Мусатов. "Призраки".

 

 

Всю жизнь, до конца дней своих Фет не мог её забыть. Образ Марии Лазич в ореоле доверчивой любви и трагической участи до самой смерти вдохновлял его. Жизненная драма изнутри, как подземный ключ, питала его лирику, придавала его стихам тот напор, остроту и драматизм, которых прежде  не было. Его стихи — это монологи к умершей, страстные, рыдающие, исполненные раскаяния и душевного смятения.

 

 

Страницы милые опять персты раскрыли,
я снова умилён и трепетать готов,
чтоб ветр или рука чужая не сронили
засохших, одному мне ведомых цветов.

 

О, как ничтожно всё! От жертвы жизни целой,
от этих пылких жертв и подвигов святых —
лишь тайная тоска в душе осиротелой
да тени бледные у лепестков сухих.

 

Но ими дорожит моё воспоминанье;
без них всё прошлое — один жестокий бред,
без них — один укор, без них — одно терзанье,
и нет прощения, и примиренья нет!

 

После смерти М. Лазич Фет пишет мужу своей сестры Борисову: «Итак, идеальный мир мой разрушен. Ищу хозяйку, с которой будем жить, не понимая друг друга».

 

 

И такая вскоре нашлась. В 1857 году Фет взял годовой отпуск, совершив на накопившийся литературный гонорар путешествие по Европе, и там в Париже женился на дочери богатейшего московского чаеторговца В. П. Боткина — Марии Петровне.

 

 

Как это нередко бывает, когда в брак не вмешивается любовь, союз их оказался долгим и, если не счастливым, то удачным. Фет на приданом жены вышел в крупные помещики и экономическим путём удовлетворил свои сословные претензии. Но особой радости для него в этом не было.

Напрасно!
Куда ни взгляну я, встречаю везде неудачу,
И тягостно сердцу, что лгать я обязан всечасно;
Тебе улыбаюсь, а внутренно горько я плачу,
Напрасно.

Разлука!
Душа человека какие выносит мученья!
А часто на них намекнуть лишь достаточно звука.
Стою как безумный, еще не постиг выраженья:
Разлука.

Свиданье!
Разбей этот кубок: в нем капля надежды таится.
Она-то продлит и она-то усилит страданье,
И в жизни туманной всё будет обманчиво сниться
Свиданье.

Не нами
Бессилье изведано слов к выраженью желаний.
Безмолвные муки сказалися людям веками,
Но очередь наша, и кончится ряд испытаний
Не нами.

Но больно,
Что жребии жизни святым побужденьям враждебны;
В груди человека до них бы добраться довольно...
Нет! вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны,-
Но больно.

 

Продолжение здесь
 

 

 

 

***
Я ручная синица с душой журавля.
Где-то там неоткрытые манят края.
Облака, проплывая, помашут крылом,
синий призрак растает вдали за углом...

 

Я жена, я синица с тарелкой пшена,
я ещё тут покуда кому-то нужна.
И ладонь так нежна, и надёжно плечо.
Мне тепло и уютно, чего же ещё?

 

Жизнь лежит на ладони — лети же, птенец,
где-то ждёт тебя райский венец-леденец...
Но она не летит — прижилась, улеглась,
и как будто бы даже вполне удалась.

 

Тебя нет, ты повсюду, нигде и везде.
Я держу своё сердце покуда в узде,
но однажды сквозь глаз ослепившую резь
я услышу твой голос: «не бойся, я здесь».

 

Из взметнувшейся пыли, золы и огня
небывалая сила подымет меня.
Птичка вылетит прочь из грудного гнезда,
и  взойдёт в эту ночь где-то снова звезда.

 

 

***
О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы.
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.

 

Проснулась — и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.

 

Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?

 

Дождинки в ладони падают,
зима ещё вдалеке.
День снова меня порадует
синицею в кулаке,

 

где в доме — как будто в танке мы,
плечо твоё — что броня,
где вечно на страже ангелы,
тепло как в печи храня.

 

А ночью в уютной спальне я
усну на твоих руках,
и будут мне сниться дальние
журавлики в облаках...

 

 

***
Журавль и цапля, цапля и журавль,
любви и самолюбий поединок.
Сизифово занятие — не правда ль —
замёрзших душ растапливанье льдинок?

 

Жизнь "да" и "нет" качает на весах.
Соприкоснуться, чтобы оттолкнуться
и, покружив в холодных небесах,
вновь в камыши чужой души вернуться.

 

А  обретя, удариться в бега...
Чуть встретишь — рвёшься прочь (привет Марине).
И рвутся позывные сквозь века
в надежде-страхе, что их кто-то примет.

 

Журавль и цапля... Счастье в волоске.
Извечное путей несовпаденье.
И тянут шеи тонкие в тоске
туда, где брезжит паруса виденье,
что вечно одинокий вдалеке.

 

 

 

***
Захотелось облако за край
приподнять слегка как одеяло -
вдруг увижу вожделенный рай,
тех, кого любила и теряла?

 

Я читаю небо по складам
и словам безоблачным не верю.
Никого я больше не отдам
божье-одуванчикову зверю.

 

Лучше ад земной, чем мёртвый рай.
Пусть земля пылает подо мною,
лишь его, молю, не забирай
в своё царство снежно-ледяное.

 

 

***
Горе горючее, горе горячее,
что, обжигаясь, за пазуху прячу я,
жжёт и терзает лисёнком грудным.
Вам же лишь виден стихов моих дым.

 

Я на высокой горе горевала
и лепестки, торопясь, отрывала
сердца ромашки-календаря,
чтобы летели вам в руки, горя.

 

 

***
Кружусь с утра в дневном бедламе.
Зима, как короток твой день!
Лишь только разгреблась с делами,
а от него осталась тень.

 

Не тьма, лишь света убавленье,
а мне уже не по себе,
и кажется, что это звенья
чего-то схожего в судьбе.

 

Темнеет небо надо мною...
Нет, я не против января.
Подует нежно на больное,
утешит бликом фонаря.

 

Пока ещё не убивает,
лишь убывает до зари,
но в рукава мне задувает
и задувает свет внутри.

 

***
Ради словечка ворочать руду –
экая малость!
Жизнь застоялась, как воды в пруду.
Не состоялась.

 

Вскоре подскажет – когда через край, –
сердце-анатом, –
что обернулся придуманный рай
истинным адом.

 

Выглянет месяц из ночи слепой,
вытянув рот свой,
словно спасая от счётов с собой
и от сиротства.

 

 

 

***
Вскрик тревожный полуночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.

 

Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...

 

Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Услышь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...

 

Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.

 

***
Душа притомилась? Присядь на пенёк.
Испей родниковой водицы.
Любой, даже пасмурный этот денёк
для жизни твоей пригодится.

 

Нам всё для чего-то на свете дано.
Всё в корм и судьбе на потребу.
И даже когда приближается дно —
тем ближе душа твоя к небу.   

 

***
Тюльпанов вытянуты шейки,
полуоткрыты губы роз.
Скорее напоить из лейки,
осуществив работу гроз.

 

Как будто повинуясь гласу
того, кто прячется в дали,
вдруг стали видимыми глазу
все утешения земли.

 

Глядеть поверх беды и горя,
поверх житейской суеты,
с росинкой в безмятежном взоре,
как эти свежие цветы.

 

И думать, как же это мудро -
наивно верить чудесам,
сердца распахивая утру,
живя по солнечным часам,

 

мечтая о небесной дани,
как пчёлка, собирая мёд
любви, надежд и оправданий,
всего, что нашу боль уймёт.

 

И знать, душистый мёд сбирая,
что в жизни есть не только ад,
а радость, отголосок рая,
цветущий соловьиный сад.

 

 

 

***
Надежду умножаю на неделю,
а годы на семь пятниц поделю.
Зачем мне то, что есть на самом деле,
в котором всё равняется нулю?

 

Сложу ночей горячечную темень,
добавлю слабый свет издалека
и это возведу в такую степень,
что мой ответ взлетит под облака!

 

И там сойдётся вопреки законам,
сольётся — да простит меня Эвклид -
с ответом окончательным, искомым,
с тем, что ночами снится и болит.

 

И, подсчитав все битвы и раненья,
всё, что в слезах омыто и крови,
я сочиню такое уравненье,    
в котором всё равняется любви!

 

 

***
Сегодня день прошёл бездарно,
ничем нас не обогатив.
Аптечно, кухонно, базарно,
под надоедливый мотив.

 

Душа трудиться не хотела,
стихи из сора не росли,
ни слова не было, ни дела,
чтоб над землёю вознесли.

 

Крутилась будничная лента,
рождая скуку или злость.
Поймать гармонию момента
опять, увы, не удалось.

 

Но записала благодарно:
«Чудны, Господь, твои дела.
Сегодня день прошёл бездарно.
Но ночь талантлива была».

 

 

***
Идти напрямик, по дорогам, оврагам,
кладбищенским тропам, лесным буеракам,
и думать о светлом большом Ниочём,
спустившийся мрак подпирая плечом.

 

В застенки маршруток, в качалку трамвая
душа не вмещается, клетки ломая.
Ей нужен простор, и побег, и полёт,
сквозь ночь или день, наобум, напролёт.

 

О как понимаю я эту потребу, —
пешком — через тернии — к тайному небу,
где сердце взлетает до солнечных врат
и мысли не знают табу и преград.

 

               

***
Прочь, печаль, кончай грызть мне душу, грусть.
Надо проще быть, как река и роща.
И к тебе навстречу я — наизусть,
постигая сердце твоё наощупь.

 

Пусть не замки из кости или песка,
пусть не крылья, а просто крыльцо и кринка.
Мне дороже один волосок с виска
твоего, чем птицы всех Метерлинков.

 

Я тебя люблю, замедляя, для
наши дни, свивая в их теле гнёзда.
Как стихи на строфы свои деля,
боль делю на звуки и ночь — на звёзды...

 

***
Показалось – просвет, оказалось – пробел или прочерк.
Нам себя отыскать – всё равно что иголку в стогу.
Дождик косо летит, словно чей-то невидимый почерк.
Что-то пишет судьба на роду, а прочесть не могу.

 

И от этого как-то сегодня особенно горько.
Расплывается в стёклах очков непонятный узор.
Видно, я недостаточно всё же ещё дальнозорка,
чтоб прочесть в небесах предназначенный мне приговор.

 

***
По звёздной лестнице в чёрную высь
взберётся невидимый лётчик,
с собой унося сокровенную мысль –
дрожащий живой огонёчек.

 

Отныне он там, по ту сторону лет,
но глаз от земли не отводит.
Как долго доходит до нас его свет.
Но главное – всё же доходит.

 

 

***
Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.

 

У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.

 

В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.

 

***

Слова мои висят на проводах,
замёрзшие пушистые комочки,
похожие на сиротливых птах,
которых достаю по одиночке.

 

Я каждое дыханьем оживлю,
оттаю, расколдую, рассекречу.
Я им ещё такое спеть велю,
что это будет посильнее речи.

 

***

Надежда, стой, не уходи.
Ты где-то там, в просторах сирых,
то впереди, то позади,
и я догнать тебя не в силах.

 

Скажи мне, как тебя зовут?
А лучше нет, не говори мне.
Я буду просто слушать звук
из детской сказки: "крабле, крибле..."

 

Пусть ноет сердце под рукой -
судьбы недоенное вымя,
своей надежде никакой
я снова выдумаю имя.

 

***

А я не заметила, что собеседника нет, -
должно быть, ушёл, а быть может, и не появлялся, -
и всё говорю — в пустоту, в микрофон, в Интернет...
Как мир переделать хотелось, а он мне не дался.

 

Но что мне укоры его, и уколы, и суд, -
превышен порог болевой и бессмысленна пытка.
Какую бы форму мирскую не принял сосуд -
единственно важно горящее пламя напитка.

 

Не в полную силу любя, отдавая, дыша,
в эфире тебе никогда не дождаться ответа.
С последним лучом, как с ключом — отворилась душа,
и мгла озарилась доселе невиданным светом.

 

Сверкающий искрами вечный струится поток,
что движет неистовой силы небесное тело.
От дна оттолкнувшись, выходишь на новый виток,
где будет всё то, что когда-то от мира хотела.

 

 

***

Я позабуду умереть
и буду всё лететь куда-то,
и будут «сызнова» и «впредь»,
и ни одной конечной даты.

 

И буду я и будешь ты,
иные фазы, грани, числа,
метафор пышные цветы,
метаморфозы слов и смысла.

 

Другою притворюсь порой,
но помни это, в сердце нежа,
как шифр, как тайну, как пароль:
мы те же, те же, те же, те же...

 

Есть ты и я... а вот и нет.
Пошире распахни ресницы:
есть только музыка и свет,
есть только облако и птица.

 

            

Начало здесь

 

 

***
Когда бы плёнку отмотать к началу -
я выбрала б другую из дорог, -
где б слово не скиталось одичало,
пока не угнездится в паре строк,

 

где б неба не искать над головою,
а жить заботой суетного дня.
Где главным было б тёплое, живое -
родимое, родители, родня.

 

 

 

***
 Словно дети в предвкушенье чуда:
 «Ёлочка, зажгись!» -
 так и я, взыскуя весть Оттуда:
 «Мамочка, приснись!»

 

 Чуточку терпенья и везенья -
 будет встреча вновь.
 Будет Рождество и Воскресенье,
 Радость и Любовь.

 

 

 

***

Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…

 

А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.

 

И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.

 

Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.

 

 

 

***
– Я маленькою видела тебя.
 Какой был сон ужасный… Что он значит? –
 Чуть свет звонит, мембрану теребя. –
 Как ты, здорова ль, доченька? – И плачет.

 

 Никто так не любил своих детей,
 так слепо, безрассудно, так нелепо,
 бездумно, без оглядки, без затей…
 За что тебя мне ниспослало небо?

 

 А мне все снится: набираю твой
 я номер, чтоб сказать, что буду поздно,
 мол, спи, не жди… А в трубке только вой
 степного ветра, только холод звездный.

 

 И просыпаюсь… Горло рвет тоска.
 В ушах звучат твои немые речи.
 Как от меня теперь ты далека.
 Как долго ждать еще до нашей встречи.

 

 

 

***

 И вдруг обожгло, как волной огня,
 как с раны сорвали бинты:
 Мамочка, как же ты без меня?
 Не я без тебя, а ты?!

 

 Плакала в трубку, когда задержусь
 (до мобильников не дожила),
 сердце моё разорвётся — пусть! -
 и ждала меня, и ждала.

 

 И плакала, если видела сны,
 где маленькой я была...
 Мне в руки упало письмо весны -
 листок твоего тепла.

 

 Моё неверие посрамя,
 ты шлёшь мне за знаком знак.
 Ну как там тебе одной без меня?
 А мне без тебя — никак.

 

 

***

 Никак не привыкну, никак не привыкну,
 что больше к тебе никогда не приникну,
 что больше твой голос уже не услышу.
 Лишь ветер траву на могиле колышет.  

 

 Уже никогда мне не вымолвить «мама»,
 не быть самой лучшей и маленькой самой.
 Мне утро не в радость, мне солнце не светит.
 Впервые одна я осталась на свете.

 

 

 

***

Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.

 

Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.

 

На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.

 

 

 

***

Мне снились фотографии отца,
которых я ни разу не видала.
Держа альбом у моего лица,
он всё листал, листал его устало.

Вот он младенец. Вот он молодой.
А вот за две недели до больницы....
Шли фотоснимки плавной чередой,
и заполнялись чистые страницы.

 

Вот с мамою на лавочке весной.
как на него тогда она глядела!
Вот лестница с такою крутизной,
что на неё взобраться было — дело.

 

Но ведь давно уж нет того крыльца...
И вдруг в душе догадка шевельнулась:
"Так смерти нет?" — спросила я отца.
Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась.

 

 

 

***

Как под окном деревья разрослись!
Как генеалогическое древо...
В тот год, когда вы с мамой развелись,
ты приходил ко мне домой по средам.

 

Мне этот день все годы душу грел.
Ты покупал мне сок и шоколадку.
Я ела и читала. Ты смотрел.
И это было нам обоим сладко.

 

Чужая радость больше, чем своя...
По ней сейчас справляю я поминки.
Деревья облетевшие стоят,
как наших душ рентгеновские снимки.

 

 

 

***

Я читаю твою тишину по слогам,
ту – что дальше, сквозь все многоточья.
Подплываю к другим дорогим берегам,
обретаю родимую почву.

 

И мне верится, знается как никому
в лихорадке слепого азарта:
я увижу тебя и тебя обниму
послезавтра, а может быть, завтра.

 

Наша комната, помнишь, комод и буфет,
собирается будничный ужин...
К сожалению, в комнате выключен свет.
Но с тобою – зачем он мне нужен?

 

Запоздалая нежность просроченных фраз,
тяжких комьев падения звуки...
Видишь душу мою на просвет без прикрас,
как любовь моя корчится в муке?

 

Та любовь, что не знает обёрточных слов,
не рядится в перо и бумагу, –
только боль, только бред и сумятицу снов,
только кровь и солёную влагу.

 

Пересохло застрявшее в горле «прости»,
и в душе – как тяжёлые гири.
Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,
не веди меня, память-Вергилий.

 

Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,
я кричу тебе что-то вдогонку.
Но рассыпан, как карточный домик, уклад,
рвётся там, где особенно тонко...

 

Припадаю к руке, провожу по щеке,
приникаю к забытому снимку.
А быть может, в туманном твоём далеке
мы опять, словно в детстве, в обнимку?

 

 

 

***
В альбоме старом дремлет времечко,
где каждым мигом дорожу.
Ещё я маленькая девочка,
и за руку тебя держу.

 

Дрожу над этой фотографией,
где я ещё пока твоя,
и где на фоне печки кафельной —
вся наша целая семья.

 

И в доме мирный был уклад ещё,
ещё церквей не пел хорал,
и незнакомо было кладбище:
никто ещё не умирал.

 

Саратовское Воскресенское кладбище

 

 

***
Фетровая шляпка. Узкий ботик.
Волосы уложены волной.
Мне приснилась бабушкина тётя,
никогда не виденная мной,

 

что исчезла навсегда из вида
на невесть каком краю земли,
с именем красивым Ираида,
в честь которой маму нарекли.

 

Вот она возникла из тумана –
тайны века, призрачные дни...
Вынул месяц ножик из кармана –
и не стало пол моей родни.

 

Где была ты, тётя Ираида,
талая вода на киселе,
когда нам усатый злобный ирод
делал лучше жизнь и веселей?

 

Из глухих соседских недомолвок,
из ночного шёпота: «молчи!» –
выплывал твой образ – зыбок, робок,
сгинувший в карлаговской ночи.

 

Смутное, летучее виденье,
стрекозиных крылышек слюда...
Проскользнула легкокрылой тенью,
не оставив ботиком следа.

 

Где твой прах развеян – кто же знает?
Муфта, шляпка, валик надо лбом.
Чем-то мне тебя напоминает
облако в просторе голубом.

 

 

 

* * *
Мне город Шахты видится сквозь дни,
откуда родом пол моей родни,

где я сама ни разу не была.
Всё поглотила медленная мгла.

Писала письма бабушка куме:
"Купили холодильник мы к зиме."

Каракулей старательная вязь.
Звено в цепи... Времён цепная связь

оборвалась под тяжестью потерь.
Как не хватает мне её теперь.

Далёкие золовки, кумовья,
моя необретённая семья!

Где та моя вода на киселе,
бывавшая всегда навеселе?

Я ваш Иван, не помнящий родства,
стеснявшийся смешного кумовства,

опомнившийся в диком шалаше,
тоскующий по родственной душе.

На редких фото – смутные черты,
знакомые мне профили и рты.

Где вы теперь? Повсюду и нигде.
Расходитесь кругами по воде...

Кисельные мне снятся берега,
неузнанные речки и луга.

Уносят вдаль два белые крыла
печаль по тем, кого не обрела.

 

с бабушкой Кларой

 

с бабушкой Лидой

 

***

Брат мой, близкий и чужой,
боль души моей живая,
та, что, как железо ржой,
гложет, не переставая.

 

Не отрезанный ломоть,
не слетевший с ветки листик, —
так саднит пустая плоть
ампутированной кисти.

 

Сожаления и сны,
память детства, крови, тела, —
для чего вы мне даны?
Может, надо, чтоб болело?

Чтоб зола моей вины
в очаге потухшем тлела.

 

младший брат Стасик

 

 

***

Прошлое обещанною птичкой
выпорхнет из божеской горсти.
Память вспыхнет, опаляя спичкой,
стоит только сердце поднести.

 

Неужели это всё исчезнет,
сгинет без суда и без следа,
канет в Лету, растворится в бездне
и умрёт со мною навсегда?

 

Я тому единственный свидетель,
чтобы тот источник не усох,
я его хранитель и радетель,
неужели — как вода в песок?

 

Или где зацепится за ветку
ремешком от стареньких часов,
отблеском лазоревого света,
отзвуком родимых голосов?

 

 

 

***
Нет очевидцев той меня,
И, значит, не было на свете
В ночи сгоревшего огня,
Что плачет, уходя навеки.

 

И, значит, не было в миру
Той девочки босой, румяной,
Гонявшей обруч по двору,
Рыдавшей над письмом Татьяны.

 

Ни старой печки, ни плетня,
Ни сказочной дремучей чащи,
Раз нет свидетелей меня
Тогдашней, прежней, настоящей.

 

Цепь предков, за руки держась,
Уходит в темный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
Отъединённость мне пророчит.

 

Протаиваю толщу льда
И жадно собираю крохи:
Мгновенья, месяцы, года,
Десятилетия, эпохи…

 

Законам физики сродни
Тот, что открылся мне, как ларчик:
Чем дальше прошлого огни –
Тем приближённее и ярче.

 

Любовь, босая сирота,
Блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
Застыла вечная улыбка.

 

Она бредет во мраке дней,
Дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.

 

 

 

 

***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.

 

Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.

 

Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.

 

 

 

***

Я не хочу стараться словом, –
на чём-то, родственном нулю,
неназываемом и новом,
молчать, как я тебя люблю.

 

На языке листвы и ветра,
певучих птах, летучих звёзд,
бездумно чувствовать и верить,
что смысл единственен и прост.

 

Они достались нам в наследство
и мучат памятью родства -
простые, чистые, как детство,
невыразимые слова.

 

Хочу не умствовать лукаво
и не закручивать хитро.
Как мысли азбучные правы,
где буки, веди да добро.

 

Душа — божественная дура.
Молчит, как девочка, светла...
Всё прочее — литература,
где нет ни жизни, ни тепла.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/382330.html

 

 

***
Моё коммунальное детство,
где кухня на двадцать семей,
где утро, дарящее свет свой,
и в небо взлетающий змей,

 

прыгучий без устали мячик,
дворовая дружба навек...
Куда же потом это прячет
усталый большой человек?

 

О детство, пытливый умишко,
во взрослую жизнь унося, -
ты словно тот плюшевый мишка,
которого бросить нельзя.

 

Забыть ли твои полустанки,
твои проходные миры,
как с горки летела на санках
в весёлые тартарары,

 

как в небо взлетали качели,
где всё мне сигналило: «будь!»,
и звёздами был предначертан
мой будущий горестный путь.

 

 

 

 

***
Не надо приходить на пепелища...

                                             И.Снегова

 

Не надо приходить на пепелища...
Но я пришла. И пепел ворошу.
Когда-то было здесь моё жилище
и жизнь, не подчинённая грошу.

 

Во дворик детства прохожу без визы.
Вот здесь был клуб, где раздавался смех.
Здесь мы порой смотрели телевизор,
который далеко был не у всех.

 

Играли в штандр. Ставили спектакли.
Влюблялись или ссорились навек.
Сейчас уже не вспомнишь – здесь ли? так ли?
стоял так прочно наш двадцатый век.

 

Мне хочется как следует всмотреться, –
а цел ли мой душевный инвентарь,
не заржавело ль то, что было в сердце,
и так же горячо оно, как встарь?

 

 

 

Принц

 

Когда мне было восемь лет -
раздался в дверь звонок.
За дверью принц. В руках букет.
Стою, не чуя ног..

 

Соседку Таню он спросил.
(Всё было как во сне).
И мне едва хватило сил
сказать: «А Тани нет...

 

Она на даче». Принц смущён,
расстроен, удручён.
Букет, потисканный ещё,
мне в руки был вручён.

 

А принц шагнул через порог
и канул в никуда...
Он стал причиной стольких строк,
написанных тогда!

 

Букет прижавши, как трофей,
приняв его всерьёз,
я на глазах у кухни всей
бегу, не пряча слёз.

 

И мысли об одном: скорей,
укрыться, словно тать,
от всех за створками дверей,
и плакать, и мечтать...

 

И было не понять самой
загадку бытия:
букет не мой, жених не мой,
а вот любовь — моя!

 

 

 

с соседкой Таней, адресаткой букета

 

***

Васька Порох, кореш из детсада.
Нам по шесть, а может быть по пять.
Из-за кущ заоблачного Сада
этот мальчик выглянул опять.

 

Сквозь стекла магические грани -
карапуз, задира, здоровяк...
На площадке в салочки играли.
Танцевали польку, краковяк.

 

Всемогущим ластиком не стёрто,
в памяти трепещет как свеча...
Он на фотокарточке потёртой
смотрит из-за правого плеча.

 

Помню, как тогда, тряхнувши чубом,
подошёл отважно через зал
и, поцеловавши прямо в губы,
«я люблю тебя» при всех сказал.

 

Я же озадаченно молчала
и не знала, как себя вести...
От смешного детского причала
разошлись мы в дальние пути.

 

Стал учёным, кандидатом, профи,
а однажды 20 лет спустя
я прочла: «разбился в катастрофе».
Храбрый мальчик, бедное дитя...

 

Глупой смерти облаком переча,
то «люблю» парит над головой.
И идёт как прежде мне навстречу
Васька Порох. Маленький. Живой.

 

 

 

Кораблик

 

Текут ручьи разливные,
ни для кого не важные.
По ним плывут наивные
кораблики бумажные.

 

И рваный лист тетрадочный
поманит вдруг нирваною,
несбыточной, загадочной
страной обетованною.

 

Лети, мой синий парусник,
сквозь все ветра весенние,
врезайся в волны яростно
и не ищи спасения.

 

Мои мечты и чаянья
поведай всем и каждому,
кораблик мой отчаянный,
печаль моя бумажная.

 

 

***

Я тонула, а думали все, что я просто купалась.
Я кричала, визжала, а мне лишь смеялись в ответ.
И волна надо мною под дружеский хохот смыкалась.
И прощался, сужаясь до точечки, солнечный свет.

 

Я призналась в любви, над Татьяны письмом умирая,
повторяя его обороты в корявых стихах.
А в ответ услыхала: «Ой-ой, не могу, угораю!
Классно ты разыграла, подруга. Прикольно, Натах!»

 

Я бумажный кораблик в ладонях житейского моря,
бултыхаюсь в потоках невидимых собственных слёз,
где не верит никто в настоящесть бумажного горя
и крик сердца не слышит и не принимает всерьёз.

 

Слышишь, пахнет кострами и пепел Клааса стучится?
Видишь, крюк, что искала Марина, торчит из стены?
Ты не думай, что с нами уже ничего не случится.
Это очень серьёзно — на что мы сюда рождены.

 

 

 

***
Когда-то в постановке драмкружка -
о детство! отыскать к тебе ходы бы! -
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.

 

Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, -
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.

 

Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.

 

Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.

 

И что пишу, и что в себе ношу -
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, -

 

глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.

 

Всё уже круг из тех, кого люблю,
всё ближе подбирается усталость.
Одну наживку я ещё ловлю -
к обиженным и мученикам жалость.

 

 

 

***

Варю кисель и вспоминаю детство -
туманный край за маревом снегов, -
куда давно мечтается мне бегство —
молочных рек, кисельных берегов...

 

Как бабушкины спицы, промелькали
десятилетья, подменив меня.
Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье,
мне руку тянет девочка, маня.

 

Что ждёт её — она не знает вовсе...
Я продышу туманное стекло
и выдохну: «Теперь уже не бойся.
Всё страшное уже произошло».

 

 

 

Звонок себе в 20 век

 

 Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
 (убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
 И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
 всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

 Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
 Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
 Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь -
 подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

 В этом городе юном, где нету снесённых домов,
 а все улочки прежних названий ещё не сменили,
 всё свершалось бездумно по воле нездешних умов -
 по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

 Непричёсаны мысли, расхристанны чувства и сны.
 Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
 Это я — то есть ты — в ожидании первой весны,
 в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

 Там витало рассветное облачко радужных грёз,
 облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
 Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
 и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

 Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
 как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
 «Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» -
 я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

 И не слушает, как и тогда — никогда, никого,
 выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
 И мне жаль той тоски, за которой потом — ничего.
 И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

 Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора, 
 будут новые улицы, песни и близкие лица.
 «Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
 это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 

 Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
 различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
 А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
 ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

 Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
 сквозняком нежилым — из неплотно захлопнутой двери...
 Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
 только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

 Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
 наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
 Оболочку покинув, в былую себя отлучусь -
 подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

 

 

* * *

Чистая, наивная погода,
словно водит детский карандаш.
Это Бог душе послал в угоду
в мире пагуб, выгод и продаж.

 

Дружный дождик прыгает по лужам,
город светел, свежестью дыша.
Беззащитно, тщетно, неуклюже
к небу прорывается душа.

 

 

 

* * *

Пальцы дождя подбирают мелодию
к детству, к далёкой весне.
Где-то её уже слышала вроде я
в давнем растаявшем сне...

 

Капли, как пальцы стучат осторожные:
«Можно ли в душу войти?»
Шепчут в слезах мне кусты придорожные:
«Мы умирать не хотим...»

 

Люди снуют между автомобилями,
светится в лужах вода
и озаряет всё то, что любили мы,
что унесём в навсегда.

 

Глупая девочка в стареньких ботиках,
руки навстречу вразлёт...
Дружество леса, дождинок и зонтиков,
музыка жизнь напролёт.

 

 

 

***
 Ко дню рожденья домик мне прислали.
 Спасибо, Лен, за этот щедрый дар!
 Как он хорош! Ну что ж, что в виртуале.
 И сразу вспыхнул памяти радар:

 

 Снесённый дом. Уплывший в Лету дворик.
 Я - средь давно потерянных подруг.
 В панамке детской — сгинувшем уборе -
 я раньше всех запрыгиваю в круг:

 

 «Чур-чур я в домике!» Успела от погони!
 Не страшен мне ни волк, ни тёмный лес.
 Укрыли мела милые ладони...
 Мне детский крик мой слышится с небес:

 

 «Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти.
 Перескочив спасительный порог,
 неуязвима я для смертной пасти,
 всех неприкосновенней недотрог!

 

 Чур-чур меня, страна и государство!
 Я мысленно очерчиваю круг,
 где мне привычно расточает дар свой
 домашний круг и круг любимых рук.

 

 Там чёрная нас не коснётся метка -
 укроет крыша, небо и листва,
 грудная клетка, из окошка ветка...
 Мой домик детства, радости, родства.

 

 

 

***

Пароходик у причала.
Я пристроюсь на корме.
Жизнь — у самого начала.
Всё грядущее — во тьме.

 

Спозаранку, спозаранку,
когда спит ещё весь дом,
на Сазанку, на Сазанку
мы по Волге поплывём.

 

Кудри треплет свежий ветер,
волны пенятся внизу.
Через три десятилетья
я всё это пронесу.

 

Как недолго, как недолго
до конца того пути...
В эту Волгу, нашу Волгу
мне уж дважды не войти.

 

 

 

Старая фотография

 

Ни меня ещё нету, ни брата.
Папа с мамой в свой первый год.
Этих лиц не коснулась утрата,
тень печали, разлук и невзгод.

 

Пароходик, старинный омик,
их по волжским несёт волнам,
к новой жизни в весёлом доме,
где потом появиться и нам.

 

Папа юный с кудрявым чубом
говорит что-то живо — о чём?
Мама смотрит с лукавым прищуром,
прижимаясь к нему плечом.

 

Как чисты ещё эти страницы
непрописанной книги судьбы!
Как наивны и радостны лица!
Неужели их спрячут гробы?

 

И улыбки, что так беспечны -
всё поглотит годов круговерть...
Я смотреть на вас буду вечно.
Я из тех, кто не верит в смерть.

 

 

 

 

***
 Клеёнка, маслёнка,
 в тарелке салат.
 Хранит фотоплёнка
 семейный уклад.

 

 Торопится мама,
 пришла на обед.
 Ах, боже мой, сколько же
 минуло лет!

 

 Отец с фотокамерой
 щёлкает: «бзык»!
 Я дерзко ему
 показала язык.

 

 А мама смеётся,
 не видя в том грех.
 Сквозь годы несётся
 ко мне её смех.

 

 На маме гребёнка,
 цветастый халат.
 Хранит фотоплёнка
 бесценнейший клад.

 

 

 

***

Листая как-то книжку, нахожу
обёртки от давнишних шоколадок.
И в памяти счастливо ворошу, –
как детства вкус пленителен и сладок.

 

Таких уже названий даже нет,
и нет родных, что мне дарили сласти.
Остался в книжке их бумажный след,
обёртка, под которой было счастье.

 

Закладки детства бережно хранить...
Счастливым фантом станет этот фантик.
А если и прервалась где-то нить –
ты сможешь вновь связать её на бантик.

 

 

 

* * *
Цветастое кресло, облезлый буфет
я не позабыла за давностью лет.

Кровать заменявший тяжелый сундук,
машинки отцовской полуночный стук.

Протаю в душе, продышу озерцо –
там мамы еще молодое лицо.

Я памяти печку стихами топлю,
чтоб жили там вечно, кого я люблю.

Засуну себя в огневое дупло –
и снова, как в детстве, мне будет тепло.

 

 

 

Старые вещи

 

И дома те давно снесены,
и ушли в никуда коммуналки.
Только сны ими заселены,
чердаки, антресоли да свалки.

 

Этажерка, комод, абажур -
это вещи из прошлого счастья.
Новой жизни гламур и ажур
утвердились, победно их застя.

 

Стали чем-то ненужным, смешным -
белым слоником, старою ятью...
Что ж так мучит нам память и сны
бессердечное это изъятье!

 

Летний дворик. Висит простыня.
И, с восторгом внимавшая взрослым,
диафильмы глядит ребятня:
«Гуси-лебеди», «Орсо», «Морозко»...

 

Потирая коленки ушиб,
мы летели стремглав с косогора
и смотрели на танцы «больших»
через дырки глухого забора.

 

В Лету канули эти лета.
Лишь порой отзовётся уколом,
как услышишь «лото» иль «лапта»,
«перочистка», «гамак», «радиола»...

 

Эти вещие души вещей!
Вещи старой любви и сиротства.
До чего ж наше время нищей!
До чего же в нём больше уродства!

 

Моё прошлое, ты не прошло.
Моё дальнее, как же ты близко!
В этом мире, где пошло и зло,
не поставят тебе обелиска.

 

Но, свидетели жизни былой,
извлечённые мной из подвала,
подтвердят перед завтрашней мглой,
что жила я, существовала...

 

 

 

Брату

 

Этот дождь над твоей могилой,
неожиданный, как поцелуй...
Что хотел ты сказать мне, милый,
этим бурным потоком струй?

 

Ах, оставь, мол, свой пыл рабочий,
брось лопату и семена.
Вспомни дворик наш на Рабочей,
наши детские имена...

 

Я сначала была в досаде –
как не вовремя этот дождь!
Помешает моей рассаде,
весь участок травой заросш...

 

А потом поглядела в небо,
где ни облачка и ни туч.
Дождик шёл так светло и слепо,
пробиваясь сквозь солнца луч.

 

Моё сердце им было взято.
Он был родом из синевы,
из далёких шестидесятых,
из Данелиевской Москвы.

 

Так стремился к земле, так страждал,
словно мог, напоив листву,
утолить мировую жажду
по утраченному родству.

 

Что мне эта рассада, что мне...
Я услышала Божий глас.
Словно ты мне хотел напомнить
обо всём, что главное в нас.

 

со старшим братом Лёвой

 

* * *

Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!

 

Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

 

А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.

 

И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.

 

Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.

 

 

Продолжение здесь

 

http://fablit.blogspot.ru/p/blog-page_837.html

 

 

 

***

Я свернула в сторону
от больших дорог,
где цветы не сорваны
и рассвет продрог,

 

где лесное озеро -
словно лик судьбы,
где растут по осени
строки как грибы.

 

Я стою под ливнями,
на ветру планет.
Генеральной линии,
магистрали — нет!

 

Все дворцы с бассейнами,
светские пиры,
все пути шоссейные
в Скотные дворы -

 

всё, что здесь упрочено -
отвергаю прочь.
Жизнь моя — обочина,
шаг с обрыва в ночь,

 

где репейник колется
и поёт вода.
Жизнь моя — околица,
тропка в никуда!

 

Где не обезличена
стадная артель,
где своя лишь личная
внутренняя цель.

 

Лузеры с бастардами,
вы — России честь.
С утками стандартными
лебедю не сесть.

 

 

Нищий

 

Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!

 

И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия — в лесу этих рук.

 

Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!

 

Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!

 

Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.

 

Анкета

 

Перед ним лежал листок анкеты.
Взгляд его беспомощно блуждал.
Что тут думать, право, над ответом?
Не был. Не имел. Не состоял.

 

Вспоминал по гамбургскому счёту
всё, что было, мучило и жглось.
А в висках стучало обречённо:
«Не пришлось. Не вышло. Не сбылось».

 

Попрыгунья

 

«Вот это облако кричит», —
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.

 

«Да, это облако кричит», —
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.

 

Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так — иначе.

 

***

О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы.
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.

 

Проснулась — и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.

 

Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?

 

 

***

Любовь нечаянно спугнула.
Она была почти что рядом.
Крылом обиженно вспорхнула,
растерянным скользнула взглядом

 

и улетела восвояси,
как «кыш» услышавшая птица.
Мне Божий замысел неясен,
мне это всё не пригодится.

 

Зачем, скажи мне, прилетала,
куда меня манила песней?
А вот ушла, и сразу стало
бесчувственней и бесчудесней.

 

 

***

Стихи, стихи... А в жизни — как придётся.
Ныряю в это лето, словно в Лету.
И, может быть, мне счастье улыбнётся
на циферках трамвайного билета.

 

Трамвайное игрушечное счастье,
как часто ты меня манило пальцем,
бумажные раскидывая снасти,
но я предпочитала ехать зайцем.

 

Лучи зари давно уже погасли.
Рисунок звёзд похож на милый почерк.
Не получилась жизнь — ну и Пегас с ней.
Ведь главное — что было между строчек.

 

 

***

Привыкшие к телесным пеленам,
мы не подозреваем о свободе,
той, что от века недоступна нам,
а только снам, парящим в небосводе.

 

Я говорю с тобой как на духу,
на языке, понятном лишь поэтам.
Такая грусть и нежность наверху,
а нам внизу неведомо об этом.

 

Отбросить страх и повседневный прах, -
земля лишь для того, чтоб оттолкнуться -
и взмыть туда, куда нас тянет в снах,
откуда не захочется вернуться.

 

Взойдёт звезда над письменным столом,
в окне распишет бисером полотна
и защитит невидимым крылом
всё, что ещё бесплатно и бесплотно.

 

Чтоб нечего отнять или украсть,
чтоб никогда не быть ничьей виною -
лишь веткою акации укрась
своё существование земное.

 

 

* * *

В эту дырявую насквозь погоду
я, как под душем, бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба, как в руки ранет,
противореча, переча, пророча –
влажное да – пересохшему нет.

 

 

***

Я жила как во сне, в угаре,
слыша тайные голоса.
А любила — по вертикали,
через головы — в небеса.

 

Бьётся сердце — должно быть, к счастью...
Сохраняя, лелея, для,
всё ж смогла у судьбы украсть я
два-три праздника, года, дня.

 

Умирая, рождалась вновь я,
поздравляя себя с весной,
с беспросветной своей любовью,
той, что пишется с прописной.

 

***

Трогательность весенняя и осенняя строгость, -
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть -
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.

 

Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.

 

Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя -
буду любить последнее — как это у Новеллы -
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.

 

***

Из забывших меня можно составить город.

И. Бродский

 

Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.

 

И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.

 

Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.

 

Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.

 

Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.

 

Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной Сети веков.

 

Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.

 

Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.

 

Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.

 

 

* * *

Вы думаете, дважды в реку –
нельзя, – но надо знать пароль.
Душа могла, но за два века
она свою забыла роль.

 

Но ты послушай, ты послушай,
что шепчут верба и ветла.
Я столько лет жила на суше,
а тут – вошла и поплыла.

 

Неси меня в живой и мёртвой
воде, веди к себе самой,
как сердце, парус распростёртый,
кораблик, крибле-краблик мой.

 

Плыви, куда не входят дважды,
фантом, сезам, калиф на час,
избавь меня от этой жажды
в обмен на всё, что есть сейчас.

 

По мелководью, безнадёге,
веди, неси меня, плыви,
сквозь бред, горячку, слёз потёки,
слова солёные любви.

 

* * *

Мёртвый голубь под моим балконом,
ветка вяза, бьющая в окно...
О себе напомнило уколом
что-то позабытое давно.

 

Выхожу из дома, как из комы,
и брожу, рисунок дня лепя.
Я с собою будто незнакома.
Я так мало знаю про себя.

 

Всё носила, как цветок в петлице,
на губах заветное словцо.
Так оно хотело в мир излиться,
даже проступало сквозь лицо.

 

То ли ангел райский, то ли кондор
душу нёс в объятиях, когтя,
в небесах очерчивая контур,
за которым всё, что до тебя.

 

Если бы когтями было можно
в прошлое вцепиться посильней
и втащить сюда его безбожно,
вырвав из кладбищенских камней!

 

Что-то мне привиделось сегодня.
Что-то засветилось над травой.
О судьба, бессмысленная сводня!
Мёртвый голубь, ангел неживой.

 

Но сквозь все запреты и потери
я в ночи твой облик сторожу
и держу распахнутыми двери,
окна все раскрытыми держу.

 

И поскольку ты во мне отныне
так сияешь радугой в тиши,
я должна лелеять как святыню
оболочку тела и души.

 

 

***

О радость, ты не тронь моей печали,
её мне в люльке ангелы качали,
она ко мне ласкалась, подрастя.
Я не могу предать своё дитя.

 

Любительница лунного абсента,
молчания, звучащего крещендо,
и сумерек, когда шумят дожди...
Сестра моя, печаль, не уходи.

 

С тобой светлеют тёмные аллеи
и парус одиночества белеет,
печаль моя, из призрачной дали
буди меня, веди меня, боли.

 

Я пленница твоей суровой кельи,
наследница Моэма и Коэльо,
алёнушек на камне у ручья,
всех окон, за которыми — свеча...

 

Печаль моя длинна и дальнозорка,
она полней мгновенного восторга,
и счастлив тот, кому сей дар был дан,
за ним - Чайковский, Чехов, Левитан...

 

 

***

День облетевшей листвы,
мельком оброненных фраз.
Лес, не покрыв головы,
нам предстаёт без прикрас.

 

Стало деревьям легко.
Ветер надежды унёс.
До февраля далеко.
Нет ни чернил и ни слёз.

 

***

А счастье - это как журавль,
что скрылся вдаль за облаками,
как поднебесный дирижабль,
как то, чего нельзя руками.

 

Проснуться, утро торопя,
спешить в леса, сады и парки,
чтоб скрыться от самой себя,
спастись от вездесущей Парки.

 

Окно и двери распахну,
накину старенькое пончо.
Когда же, боже, жить начну?
Наверное, когда закончу.

 

***

Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

 

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

***

Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.

 

И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.

 

Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.

 

Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.

 

Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.

 

Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.

 

***

Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

 

Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

 

В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

 

Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

 

...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!

 

Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю,
в небеса обёрнутой земли.

 

* * *

Не бояться зеркал и своих запоздалых прозрений,
отцеплять от себя якоря и чужие клише.
И уверенно «нет» говорить, не скрывая презренья,
и свободное «да» не таить в отворённой душе.

 

Пусть струится весна, унося, как щепу, в самотёке.
Пусть холодная осень не сводит безжалостных глаз.
Всюду жизнь, даже в самой тоскливой глухой безнадёге.
Надо лишь не мертветь, пока что-нибудь теплится в нас.

 

Сохранить то тепло за душой, распихать по карманам,
прислониться к единственным в мире плечам и губам,
и питаться как манной бесхитростным самообманом,
предпочтя его правде, свободе и вольным хлебам.

 

 

***

Поскрипывает мебель по ночам.
Судьбы постскриптум...
Как будто ангел где-то у плеча
настроит скрипку...

 

Как будто лодка с вёслами сквозь сон
по водной зыби...
Тьма горяча, смешай коктейль времён
и тихо выпей.

 

И выплыви к далёким берегам
из плена тлена...
Сам Сатана не брат нам будет там,
Стикс по колено.

 

Скрипач на крыше заставляет быть,
взяв нотой выше.
Ведь что такое, в сущности, любить?
Лишь способ выжить.

 

***

Простое счастье — есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

 

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

 

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

 

 

Кукушка

 

Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз - и в щёлку.

 

Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.

 

Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо -
о накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!

 

О наколдуй мне лишний день
и юных нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.

 

Кукушка, стой, не уходи!
Но мне за нею не угнаться...
О знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.
 

 

 

Моя подборка, опубликованная в новогоднем выпуске альманаха "Порт-Фолио" (Монреаль-Канада, № 228, 2015)

http://www.port-folio.us/december_2015/index.html#Topic10

 

 

***
Мучительно хочется счастья.
И я называю им лес,
окошко, раскрытое настежь,
холодную ласку небес.

 

И боль, и тоску, и страданье
я радостью назову.
Не так уж важно названье,
во сне или наяву.

 

***
Как был хорош он, зряшный мир вчерашний,
как в вечность распахнувшаяся дверь.
Казалось, ничего уже не страшно!
Или напротив - страшно всё теперь.

Мне помнится: то зелено, то вьюжно,
тяжёлых звёзд рассыпано драже...
Всё было так прекрасно, так ненужно,
как никогда не будет мне уже.

Прощаю мира суетную бренность.
Прощаюсь с вещей музыкой дождя.
Как нищему, Вам подаю на бедность
свою любовь, навеки уходя.

Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.

 

***
Листая как-то книжку, нахожу
обёртки от давнишних шоколадок.
И в памяти счастливо ворошу, -
как детства вкус пленителен и сладок.

Таких уже названий даже нет,
и нет родных, что мне дарили сласти.
Остался в книжке их бумажный след,
обёртка, под которой было счастье.

Закладки детства бережно хранить...
Счастливым фантом станет этот фантик.
А если и прервалась где-то нить -
ты сможешь вновь связать её на бантик.

 

* * *
"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,

струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.

В изломах материй и складках капризных -
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,

всё то, что пленяет нездешнею властью -
пронзительно-чёткая формула счастья.

 

 

***
У счастливой любви не бывает стихов
                                                       А. Кушнер

У счастливой любви не бывает стихов?
Как я счастлива Вас опровергнуть!
У меня их - как в поле цветов, как грехов,
всяких-разных, пусть даже и скверных.

Фотовспышками строчек ловящих момент,
передать его прелесть бессильных...
Вспоминается кстати любимый фрагмент
из любимого старого фильма.

Там девчонка кружилась рассветной порой,
и струилась вода дождевая.
"А ведь так не бывает!" - кричал ей герой.
"Нет, бывает, - смеялась. - Бывает!"

 

 

***
Это счастье далось мне с кровью.
Трепетали ресницы трав,
ветер встрёпанный бесконтрольно
демонстрировал дикий нрав.

И прижались тела и души,
как у Бога в одной горсти,
околесицу леса слушать
и такую же вслух нести.

Хлынул на плечи тёплый ливень,
выжег радугой всё дотла.
Я такою враздрыг счастливой
никогда ещё не была!

И запомнила день-виденье,
замечательный и большой.
Окончательность совпаденья
с самой близкою мне душой.

 

 

***
Лохматое, неприбранное счастье
без серенад, сонетов и свечей.
Браслеты не теснят ему запястья,
не режет слух возвышенность речей.

Домашний круг. Уютный отсвет лампы.
Банальнее картины не найти.
Но в личной жизни нам милее штампы
и низких истин торные пути.

 

* * *
Как бы вы вашу душу в страстях ни метелили,
как бы ваша мечта ни витала воздушно -
настоящее счастье всегда незатейливо:
тесный столик на кухне, ночник над подушкой.

 

Проторёнными тропами жизнь устилается.
Не беда, коль не хватит в ней соли и перца.
Поцелуи чужих на губах могут плавиться,
но они никогда не доходят до сердца.

 

Настоящее счастье - простое, но прочное,
познаётся бок о бок, в обнимку, впритирку.
Ты один настоящий, все бывшие, прочие -
только бледные оттиски через копирку.

 

***
Коса на камень, плеть на обух,
тень на плетень.
А мы с тобой живём бок о бок
который день.

 

Что нам Гекуба, мы Гекубе,
любое дно,
когда мы есть, когда мы любим
и заодно.

 

За разговорами, за чаем
часов как нет.
А если вдруг и заскучаем -
есть Интернет.

 

Хоть мы ещё не очень стары,
но наш уклад
нас сделал старосветской парой
на новый лад.

 

А Гоголь хоть женат и не был,
прожил как волк,
но в счастье истинном семейном
он ведал толк!

 

 

* * *
Пестрят и рвутся тут и там
клочки по всей округе:
"Сниму", "куплю", "продам", "отдам
в заботливые руки",

 

"вишнёвый сад", "добротный дом",
"собаку" или "дачу"...
А в сущности, все об одном
толкуют, пишут, плачут.

 

Как будто бы один блокнот,
разодранный на части,
взывает, жаждет - не банкнот -
тепла, уюта, счастья!

 

Бумаги рваные листки
трепещут, словно флаги -
куски надежды и тоски,
промокшие от влаги.

 

***
Помню какую-то передачу,
где журналист у народных масс
всё выпытывал наудачу:
«Что такое - счастье для вас?»

И отвечали ему - нелепей
трудно придумать: «Когда весна!»
«Счастье - когда две радуги в небе!»
«Счастье - когда нам поёт «На-На»!

Всё молодые ему девчонки
под микрофон попадались тогда.
Щёки горели, взлетали чёлки.
Что они знали в такие года?

А журналист их слушал вполуха,
всё кружил средь этих лолит,
и вдруг сказала одна старуха:
«Счастье - когда ничего не болит».

Девочка плачет у Окуджавы -
шарик спрятался в небесах.
Но не её, а старушку жалко -
слёзы той тяжелей на весах.

Целая жизнь пролегла меж ними,
путь от шариков - до молитв.
«Счастье - когда две радуги в небе!»
«Счастье - когда ничего не болит».

Солнце не ведает ночи озноба,
рассвет никогда не поймёт закат,
как юность - того, кто у двери гроба,
как нищету - кто, как Крез, богат.

Когда моего вдруг коснётся слуха
восторг наивный, что с фальшью слит,
мне вспоминается та старуха:
«Счастье - когда ничего не болит».

Что мне добавить к словам старухи?
Уточню только ряд идей.
Счастье - когда не стреляет в ухе.
Счастье - когда не стреляют нигде!

Счастье - когда наполнены миски,
когда хоть что-то есть впереди.
Счастье - когда не болеет близкий.
Когда не болит планета в груди.

 

***
  Когда по судьбы наущенью
  года протекали в тоске,
  жила я предощущеньем,
  от счастья на волоске.

  Казалось, что-то случиться
  сегодня со мной должно,
  и утро, как синяя птица,
  стучалось в моё окно.

  Сбылось всё, что в снах томило.
  (Не верится, что сбылось!)
  Но стрелка судьбы застыла.
  Недвижна земная ось.

  Есть всё, что для счастья надо:
  работа, семья, дела.
  Но где та босая радость,
  куда она забрела?

  И рвётся душа на части...
  Вдруг ночью проснусь в тоске:
  ах, где то былое счастье,
  от счастья на волоске?

 

***
Обернулась заурядной пылью
та на крыльях бабочки пыльца.
То, что было сказкой - стало былью,
но всё ждёшь счастливого конца.

Обрастает раковиной жемчуг,
замутились взрытые ключи.
Голос счастья ещё что-то шепчет,
но слова уже не различить.

 

 

***
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
непошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами -
что разлезлось по швам.

 

***
Я несчастлива? Я счастлива.
Жизнь застыла у причала.
А вокруг всё так участливо
и внимательно молчало.

Я одна? О нет, единственна!
И совсем не одинока.
С неба чей-то глаз  таинственный
на меня глядит в бинокль.

Я замечена... Отмечена...
Здравствуй, канувшее в небыль!
На губах горчинка вечера
и прозрачный привкус неба.

 

 

***
Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

Там, где тонко - там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

***
  Не пыль вытираю - пылинки  сдуваю
  с того, что люблю, перед чем трепещу.
  Из этих пылинок слагаю слова я
  и большего счастья себе не ищу.

  Мы все в этом мире дрожим как былинки,
  подвластные грозам, ветрам и волнам.
  Любите, храните, сдувайте пылинки
  с того, что любимо, что дорого нам!

 

***
Простое счастье - есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

 

***
Не там, не здесь, а где-то между,
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.

 

Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.

 

Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,

 

чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.

 

***
Какая-то тихая тайна
незыблемо дремлет в груди.
Я знаю, что всё не случайно.
Я верю, что всё впереди.

Бреду по осенней аллее.
Деревья цветные, как сны ....
И солнечный зайчик милее
холодного сердца луны.

Прощайте, прощайте, прощайте...
Я вам навсегда улыбнусь.
Бросаю монетку на счастье -
вдруг в будущей жизни вернусь?

 

 

 

 

 

 

 

Моя подборка на сайте "Общественное мнение": http://www.om-saratov.ru/blogi/25-december-2015-i32256-antologiya-saratovskoi-poe

 

 

***
Прочитайте меня как строку между строк,
как прозрачный намёк, молчаливый упрёк.

Как открытая книга — ладони у лба –
нараспашку пред вами душа и судьба.

Незатейливый слог и нехитрый сюжет,
ничего в ней такого особого нет.

Незаметен неброский её переплёт.
Я писала ту книгу всю жизнь напролёт.

Все слова её немы и строчки слепы.
Не вместить ей несжатого поля судьбы.

Лист дрожит на ветру, как пустое жнивьё.
Ваши пальцы ещё не касались её.

Что там дальше? Разлука? Счастливый конец?
Или выжженный пепел разбитых сердец?..

Будет сказка банальной, классической грусть.
Пусть известно заранее всё наизусть,

я пишу, не жалея страниц о любви,
слов, нашёптанных Богом, забытых людьми,

полных шёпота леса и жара огня...
Прочитайте, поймите, простите меня!

 

 

***
  Стихи, стихи... А в жизни — как придётся.
  Ныряю в это лето, словно в Лету.
  И, может быть, мне счастье улыбнётся
  на циферках трамвайного билета.

 

  Трамвайное игрушечное счастье,
  как часто ты меня манило пальцем,
  бумажные раскидывая снасти,
  но я предпочитала ехать зайцем.

 

  Лучи зари давно уже погасли.
  Рисунок звёзд похож на милый почерк.
  Не получилась жизнь — ну и Пегас с ней.
  Ведь главное — что было между строчек.

 

 

***
Не стихи, а жалобная книга.
Мерно кружат жизни жернова.
В ожиданьи творческого мига
бродят беспризорные слова.

 

В этот раз природа промолчала,
нужных слов для сердца не найдя.
Никакой надежды не звучало
в похоронной музыке дождя.

 

В облаках, безжизненных, как вата,
как в душе, где пусто и темно –
осени намёк холодноватый
на весну, что минула давно.

 

Опускаю веки, словно шторы, –
не хочу я видеть этот день,
и речей, что выросли из сора,
ощущать пустую дребедень.

 

Нам бы объясниться на наречьи –
как там у поэта ? – «Скрым-тым-ным...»
Наше междуречье. Междувстречье
между этим светом и иным.

 

В памяти окно протаю снова:
заструится поднебесный свет,
и увижу мальчика родного
в человеке неизвестных лет.

 

Так, бывает, в улице нездешней
вдруг узнаешь прошлого черты,
будто бы в далёкой жизни прежней
здесь уже жила однажды ты.

 

 

***
На волнах лодочка качается,
струится свет из облаков.
И речь реки легко читается
меж строк похожих берегов.

 

Мне внятны ропоты и чаянья
ручьёв и водосточных труб,
красноречивое молчание
цветочных приоткрытых губ.

 

Звеня монистами и бусами,
венок сонетов лес совьёт,
и птичья песенка стоустая
свою морзянку отобьёт.

 

Как будто всем им свыше велено
утешить, оберечь, спасти,
укрыть волной, лесною зеленью,
на крыльях в небо унести.

 

Погоня за родными душами?
За альтер эго, визави?
Всего-то надо лишь прислушаться
и понимать язык любви.

 

 

 

***
Рисунок дня. Небрежный росчерк буден.
Заветный вензель на стекле судьбы.
Подарок фей. Кофейный штрих на блюде.
Что сбудется из этой ворожбы?

 

Ещё одна иллюзия издохнет.
Одною болью больше будет в срок.
Не сбудется судьба моя — и бог с ней.
Ведь главное — что было между строк.