http://zolotoeruno.org/avtory/natalija_kravchenkonov.aspx

 

 

 

* * *
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча –
влажное да – пересохшему нет.

 

 

 

Звонок себе в 20 век

 

Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь –
подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

В этом городе юном, где нету снесённых домов,
а все улочки прежних названий ещё не сменили,
всё свершалось бездумно по воле нездешних умов –
по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

Непричёсаны мысли, расхристаны чувства и сны.
Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
Это я – то есть ты – в ожидании первой весны,
в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

Там витало рассветное облачко радужных грёз,
облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» –
я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

И не слушает, как и тогда – никогда, никого,
выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
И мне жаль той тоски, за которой потом – ничего.
И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,
будут новые улицы, песни и близкие лица.
«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 

Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
сквозняком нежилым – из неплотно захлопнутой двери...
Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
Оболочку покинув, в былую себя отлучусь –
подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

 

 

* * *
Как хлопьям снега, радуюсь стихам.
Я их тебе охапками носила.
И мир в ответ задумчиво стихал,
поверив в их бесхитростную силу.

 

Был каждый день – как новая глава.
Мне нравилось в шагах теряться гулких
и близко к сердцу принимать слова,
что бродят беспризорно в переулках.

 

Их мёрзлый бред отогревать теплом
единственно нашедшегося слова,
и дальше жить, мешая явь со сном,
во имя драгоценного улова.

 

Нищий

Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!

 

И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия – в лесу этих рук.

 

Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!

 

Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!

 

Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.

 

 

 

* * *
Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки третьей мировой.

 

Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.

 

Но есть же мир – живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.

 

И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.

 

 

 

* * *
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор –
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту Книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

* * *
Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

 

Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

 

В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

 

Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

 

...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!

 

Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю
в небеса обёрнутой земли.

 

 

 

***
Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.

 

Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.

 

Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.

 

 

 

* * *
Просила ты шампанского в тот день.
И это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.

 

Пила напиток праздных рандеву
через соломинку... Рука дрожала...
Соломинка держала на плаву.
Но надломилась, но не удержала.

 

Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.

 

 

 

* * *
Это ничего, что тебя – нигде.
Ты уже давно у меня везде –
в мыслях, в тетради и на звезде,
и в дебрях сна...
Это ничего, что не увидать.
Я всё равно не смогу предать
и ощущаю как благодать
каждый твой знак.

 

Бог не даёт гарантий ни в чём.
Выйдешь в булочную за калачом,
в карман потянешься за ключом –
а дома – нет...
Здесь больше нечем, некуда жить.
Мир разорвавшийся не зашить.
И остаётся лишь завершить
цепочку лет.

 

Невыносимо то, что теперь.
Неудержима прибыль потерь.
Недостижима милая тень.
Жизнь – на распыл.
Всё нажитое сведу к нулю,
прошлому – будущее скормлю,
но ты услышишь моё люблю,
где б ты ни был.

 

 

 

* * *
Надо мною плывут облака, тяжелея от нежности,
изливая в дождях вековую печаль по тебе.
Что-то есть в облаках от твоей ускользающей внешности,
перемен, что могли бы, но не совершились в судьбе.

 

О волшебные блики мне с детства знакомого облика,
колдовство очертаний родного до боли лица.
Я пытаюсь увидеть в рисунке летящего облака
профиль мамы живой, побелевшие кудри отца.

 

Вот он – хлеб для души в виде свеженебесного ломтика,
освещаемый солнцем, омытый в слезах и дожде.
И рождается в мире какая-то новая оптика,
когда видишь насквозь то, чего не увидеть нигде.

 

 

 

* * *
Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз – и в щёлку.

 

Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.

 

Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо –
о, накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!

 

О, наколдуй мне лишний день
и юных нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.

 

Кукушка, стой, не уходи!
Но мне за нею не угнаться...
О, знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.

 

 

 

 

из стихов 2014-16 годов

 

 

                   

***
Мы дольше серебряной свадьбы вдвоём,
и сердце моё возлежит на твоём,
ресницы щекочут ресницы.
Но вдруг померещится топот погонь,
и крепко твою я сжимаю ладонь,
мне страшно, что это лишь снится.

 

Я знаю на ощупь тебя и на слух,
и знаю, однажды кого-то из двух
она уведёт на рассвете,
но верю, спасёт нас живая вода,
и парно обнявшихся минет беда,
коль будем с тобою как дети.

 

 

 

***
Я Сольвейг, Ассоль, Пенелопа.
Ждала тебя и дождалась.
А что-то иное дало бы
мне радость такую и сласть?

 

Но знать бы тогда на рассвете
в бесплодной с судьбою борьбе,
что все-то дороги на свете
не к Риму ведут, а к тебе.

 

 

 

***
С тех пор как я присвоила тебя,
казна души вовек не обнищает,
хоть нету ни щита и ни копья,
и нас одно объятье защищает.

 

Труднее с каждым днём держать лицо.
За горло трепет вечный страх и трепет.
Но крепко наших рук ещё кольцо,
помучается смерть, пока расцепит.

 

Усни во мне и поутру проснись
от щебета и лиственных оваций.
Как хорошо в тени родных ресниц...
Давай с тобой и в снах не расставаться.

 

 

 

***
Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны.

 

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля - холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы - мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

 

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

 

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

 

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

 

Я вижу, как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

 

 

 

***
Весна ещё совсем слаба,
нетвёрдые шажки.
Трещит по швам моя судьба,
расходятся стежки.

 

Окно открою поутру,
и слышу, не дыша,
как сжалась на ночном ветру
продрогшая душа.

 

Люблю тебя в мерцанье бра,
в обличии любом.
Нет завтра, нынче и вчера,
есть вечность в голубом.

 

Коснись рукой горячей лба,
прижми к своей груди.
Весна уже не так слаба.
И лето впереди.

 

 

 

 

 

***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

 

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

 

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.

 

 

 

***
Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.

 

Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.

 

Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.

 

 

 

***
 Жизнь держит на коротком поводке.
 На длинном я могла б не удержаться.
 Руке, что не лежит в другой руке,
 легко слабеть и в холоде разжаться. 

 

 Плечом к плечу под стареньким зонтом,
 под абажуром, небосводом синим,
 мы будем жить и не тужить о том,
 что поводок у жизни так недлинен...

 

 

 

***
Мы друг от друга в двух шагах,
что нужно — под рукой.
Живём в кисельных берегах
с молочною рекой.

 

Под горку катятся, светлы,
последние деньки.
Хоть на подъём мы тяжелы -
зато на спуск легки.

 

В ладони — трость, на плечи — плед,
как парус кораблю.
И ветер шелестит нам вслед
последнее «люблю».

 

 

 

***
Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.

 

И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.

 

Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.

 

Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.

 

Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.

 

Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.

 

 

***
Я руку тебе кладу на висок -
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

 

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

 

Настанет утро - а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится...
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.

 

 

 

***
Кручу в руках забытую игрушку,
ищу там нас в калейдоскопе лет.
Как мы нашлись и выпали друг дружке,
один счастливый вытянув билет.

 

Вот так тогда мозаика сложилась,
пленяя неизбалованный взор.
И сколько б ни пытала жизнь на вшивость,
я помню каждый радужный узор.

 

Отчаиваюсь, мучаюсь, нищаю,
но ту игрушку детскую достав,
я наших дней рисунок различаю
сквозь стёклышек магический кристалл.

 

 

 

***
... розового платья никто не подарил!

                                             М. Цветаева

 

Розовое платье на морском закате,
как его беспечно ветер развевал.
Розовые клипсы, розовая скатерть,
вечер был прозрачен, ветренен и ал.

 

А потом попали мы в бурлящий ливень,
убегали вместе от гремящих гроз.
О прости, Марина, что была счастливей,
что была любимей, в платье цвета роз.

 

Волны били в берег и ласкали ноги,
облеплял колени мокрый крепдешин.
Мы с тобой как дети прятались в берлоге
и объятьем жарким ты меня сушил.

 

Как бы зло ни выли бешеные вьюги,
как бы ни страдала от людских горилл,
но всегда со мною, как на жарком юге
розовое платье ты мне подарил!

 

 

 

***

Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою 
ветер свободы в ушах.

 

И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.

 

Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.

 

Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей.

 

 

 

***
Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.

 

Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.

 

Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю.

 

 

***
Сказать что люблю — ничего не сказать.
Всё в эти пять букв не вмещается.
Но всё, что способно сердца потрясать,
убить и спасти, возносить, воскресать,
вокруг них как звёзды вращается.

 

Места, где ходили с тобой столько лет -
наверное, в городе лучшие.
Там воздух другой и особенный свет.
Ты больше, чем жизнь. Ничего больше нет.
А если умрёшь — так и тут же я.

 

 

 

***
Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...  
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

 

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.

 

 

 

***

За тобой была как за стеною каменной,
за меня готов был в воду и огонь.
А теперь порой рукою маминой
кажется тебе моя ладонь.

 

Как наш быт ни укрощай и ни налаживай -
не спасти его от трещины корыт.
Ускользаешь ты из мира нашего
в мир, куда мне ход уже закрыт.

 

Подбираю шифры и пароли, ключики,
и шепчу тебе: «Откройся, мой Сезам!»
По утрам ловлю проснувшиеся лучики
и читаю сердце по глазам.

 

 

***
Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

 

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

***

Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

 

Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

 

В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

 

Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

 

...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь! 

 

Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли, 
чтобы подсластить Твою пилюлю,
в небеса обёрнутой земли.

 

 

***
Поскрипывает мебель по ночам.
Судьбы постскриптум...
Как будто ангел где-то у плеча
настроит скрипку...

 

Как будто лодка с вёслами сквозь сон
по водной зыби...
Тьма горяча, смешай коктейль времён
и тихо выпей.

 

И выплыви к далёким берегам
из плена тлена...
Сам Сатана не брат нам будет там,
Стикс по колено.

 

Скрипач на крыше заставляет быть,
взяв нотой выше.
Ведь что такое в сущности любить?
Лишь способ выжить.

 

 

***

 Так многому сказала «не судьба»,
 что та ушла, обиженно потупясь,
 оставив только грабли мне для лба,
 и вилы для письма, и воду в ступе.

 

 Вначале Слово, а потом слова, 
 слова, слова, их мёртвые значенья...
 А где же дело, чем душа жива,
 и глаз твоих вечернее свеченье?

 

 Мы словом обозначим лёгкий свет,
 но это будет тяжестью корыта.
 А чувство слепо, как движенье век,
 когда они от нежности прикрыты.

 

 Варюсь в словесном сладостном соку,
 но как бы слово ни было медово -
 мне не заменит складки твоих губ 
 и волоска единого седого.

 

 

 

***
Я научилась штопать, шить и жить.
Как хорошо, что некуда спешить.
В незнаемое кончилась езда.
Нас сторожит вечерняя звезда.

 

И нам идёт пить чай с лесной травой,
всё, что привыкли делать не впервой.
Ты мумиё моё, ты мой жень-шень.
Одна я беззащитна, как мишень.

 

Сменилась даль на пристальную близь.
Две половинки пазами слились.
С обочины смотрю с улыбкой я.
Не тем вы озабочены, друзья.

 

Нам не висеть в трамвае в часы пик.
«Что нового?» поставит нас в тупик.
Но вечно новы дождик по весне
и радуга цветастая в окне.

 

 

 

***
Зелёный чай с луной лимонной,
а за окном шуршащий дождь.
А рядом ты, мой незаконный,
мой незакатный друг и вождь.

 

Я в одиночестве купалась.
Оно прикинулось судьбой.
А после надвое распалось
и стало мною и тобой.

 

Струись же, дождь, как кровь по венам,
гори луна моя, гори.
Мой неотложный, незабвенный,
тебе две ложки или три?

 

 

 

***
Мы гуляем на закате
в свой последний звёздный час.
Дома расстилаю скатерть,
режу хлеб, включаю газ.

 

Я пою тебя настоем
с немудрёным пирогом.
Теплюсь лампою настольной,
глажу душу утюгом.

 

О безумный, оглашенный,
мир за тонкою стеной!
Ты больной, но не душевный,
хоть душевно ты больной.

 

Скольких бед и мук виною,
мир, убийца и вампир,
обойди нас стороною,
пощади наш скромный пир.

 

Будем тише и укромней,
дом укроет от стихий.
Но ещё надёжней кровли
защитят мои стихи.

 

 

 

***
Любовь — не когда прожигает огнём, -
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...

 

Любовь - когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут -
во сне укрывают теплей от простуд.

 

Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.

 

Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.

 

 

***
Наш дом огибают дожди и ветра,
а нам в нём тепло и спокойно.
Здесь нас не коснётся мирская мура,
вселенские бури и войны.

 

Пусть если вблизи — не увидеть лица,
мы помним, какими мы были.
Бесценные люди стучат нам в сердца
сказать, что ещё не забыли.

 

А если усталость наложит печать
на всё, что не знало затвора,
то есть нам с тобою о чём помолчать,
и это важней разговора.

 

 

 

***
 До рассвета порою не спим,
 нашу жизнь доедаем на кухне,
 вечерком на балконе стоим,
 пока старый фонарь не потухнет.

 

 Позабыты борьба и гульба,
 бремя планов и страхов дурацких.
 Столько лет не меняет судьба
 ни сценария, ни декораций.

 

 Но всё так же играем спектакль
 для кого-то в себе дорогого.
 Тихо ходики шепчут: тик-так...
 Да, вот так, и не надо другого.

 

 До конца свою роль доведя,
 улыбаться, шутить, целоваться,
 и уйти под раскаты дождя
 как под гул благодарных оваций.

 

 

 

***
Простое счастье — есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

 

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

 

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

 

 

***
На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.

 

Идём, куда не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.

 

И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина - не то,
что плещет на поверхности бокала.

 

На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.

 

Мemento mori больше не хочу
и вырываю к чёрту это жало.
Я припадаю к твоему плечу,
прошу простить за всё, чем обижала.

 

О, счастье жить и знать, что не одна,
что мне дано без слёз и без истерик
русалкой подхватить тебя со дна
и вынести на безопасный берег.

  
И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.

 

 

 

***
День то солнечный, то дождливый,
чёрно-белая полоса.
Попытаюсь-ка быть счастливой,
начиная с утра с аза.

 

А с аза — это с поцелуя,
с твоих тёплых на шее рук.
Это значит — не верю злу я,
не пускаю его в наш круг.

 

Это значит — котлет с подливой
налепить и цветов добыть...
А иначе не быть счастливой.
Как иначе счастливой быть?

 

То космическое цунами,
что любовью зовём в быту,
укротилось и стало нами,
заменяя теплом плиту.

 

Не холодные в небе звёзды,
что мерцают и вдаль зовут,
не стихия, а просто воздух,
без которого не живут.

 

 

 

***

Как будто всё ещё горенье,
ещё погоня за звездой,
но облетает оперенье,
и наступает постаренье
на горло песне молодой.

 

Уже не горнее паренье,
но погруженье до глубин.
О постаренье, ты даренье,
и таянье, и растворенье
во всех, кто близок и любим.

 

Вдруг постигает озаренье
в уже последнем кураже,
что это лишь иное зренье,
что это просто сотворенье
себя на новом вираже.

 

 

 

***
Жизнь коротка, не ухватиться
за край, когда идёшь ко дну.
Не взвыть, как зверь, не взмыть, как птица,
не кануть рыбой в глубину.
Но знаю истину одну:

 

с тобою вечный День Рожденья,
и Рождество, и Новый год.
Спасенье ты моё, везенье
и исцеленье от невзгод.
С тобою нет плохих погод.

 

***
Я поставила лишь на тебя одного,
у меня на земле никого, ничего.

 

Этот воздух ночной, этот свод голубой –
всё отныне заполнено только тобой.

 

Духи прошлого канули в Лету давно.
Ты – последняя ставка в моём казино.

 

Мой любимый и муж мой, отец мой и брат,
за тобою, с тобою – до облачных врат

 

по канату над бездной судьбе супротив
без страховки, гарантий и альтернатив.

 

 

***
Раны зарубцованы, зашиты.
Трещины срастаются веков.
Ты – моя великая Защита
от вселенских чёрных сквозняков.

 

Как же я давно тебя искала
и в упор не видела лица,
разбиваясь, как волна о скалы,
о чужие твёрдые сердца.

 

Ты моя отрада и забота.
Жизнь, как мячик, кину – на, лови!
С легкостью отдам души свободу
я за плен пленительный любви.

 

И с годами все неугасимей
свет из-под состарившихся век.
Этот бесконечный стих во Имя
я не допишу тебе вовек.

 

 

 

***
Сорвалось с языка — не поймаешь,
как какого-нибудь воробья.
И сама потом не понимаешь,
ну зачем это ляпнула я?

 

Не сдержалась — и нет мне покоя.
Буду впредь молчаливее рыб!
А стихи — это нечто другое -
помраченье, наитье, порыв...

 

Будьте сдержанны в жизни цивильной,
придержите любовь или злость.
А стихи — это то, что стихийно.
То, что с сердца сейчас сорвалось.

 

 

***
Лебеди вы мои адские,
мой лебединый стан:
Рильке, Блаженный, Анненский,
Хлебников, Мандельштам...

 

До ваших перьев падкого, -
взвившихся в небосклон, -
вам от утёнка гадкого
через века - поклон.

 

Я обожаю каждого.
Чувствую неба вкус.
Как я всегда их жаждала,
этих волшебных уз!

 

И, захлебнувшись в лепете,
пробую голосок...
Белые мои лебеди,
киньте перо с высот!

 

 

***
Писать безудержу не лень же,
но — говори — не говори -
всегда слова на номер меньше,
чем настоящее внутри.

 

Ты прав, навеки прав был, Тютчев,
мысль изречённая бледна.
Как это мучит, мучит, мучит -
невысказанное сполна.

 

Слова — за пазухой лисёнком -
мне душу раздирают в кровь.
А если вырвется бесёнком -
то вновь оно не в глаз, а в бровь.

 

О слов безудержная нежность,
неизречённость бытия!
Несбыточность и неизбежность.
А между ними — жизнь моя.

 

 

***
Как бы жизнь ни точила резцов,
суетнёю мышиной ни грызла, -
я живу, улыбаясь в лицо
тупорылого здравого смысла.

 

Постигая секреты пружин,
что владеют, незримые, вами,
прищемила не палец, а жизнь,
и теперь истекаю словами.

 

Чтоб ими растапливать лёд,
добавляя то соли, то перца,
ускоряющих бег и полёт
низкокрылого вашего сердца.

 

 

***
За пределами любви — мрак и холод.
За пределами любви — беспредел.
Там Наташи первый бал правит Воланд.
Там безрыбье добрых дел, душ и тел.
Там по ласковым словам вечен голод.
Одуванчик их давно облетел.

 

За пределами стиха — пусто-пусто.
За пределами стиха — жизнь глуха.
Там неведома летальность искусства
и шестое чувство там — чепуха.
Там не смог бы говорить Заратустра.
У души б не развернулись меха.

 

 

Старые поэты

 

У обречённых на старость поэтов
нет утешенья терновых венцов,
вздохов поклонников о недопетом,
прерванном лезвием или свинцом,

 

слёз сожалений толпы над могилой -
ах, как он молод, как рано ушёл!
Образ, легендой овеянный, - милый,
ибо о мёртвых — всегда хорошо.

 

Им так бессмертно средь мифов, сонетов,
гибель во цвете — красна на миру...
У обречённых на старость поэтов -
участь забившейся крысы в нору.

 

Им одиноко, бесславно, бессонно
ночи свои коротать за столом.
Призрак Альцгеймера и Паркинсона
их караулит за каждым углом.

 

Только они лишь остались на свете.
Пишут и пишут дрожащей рукой...
Быть им в ответе за всё на планете
и защитить нас чеканной строкой.

 

***
«Ты краски дал, что стали мне судьбою!» -
воскликнул в небо некогда Шагал.
Там с розовым мешалось голубое...
И он шагнул в открывшийся прогал.

 

И две души, что вырвались из мрака,
взметнулись ввысь, соединясь в одно.
Все тайны, что открылись взору мага,
он перенёс тогда на полотно.

 

И охрою окрашивались тучи,
на лужах серебрился блеск зеркал...
Как сказочно звучит, как сладко мучит
волшебное созвучие: «Шагал»!

 

Не красками рисунок тот, не тушью...
Он был его посланием богам.
О как бы так суметь пришпорить душу,
чтобы влекло её вослед слогам
по шпалам, бездорожью, безвоздушью -
как он тогда в бессмертие шагал!

 

 

***

Один талантливый поэт
ушёл неслышно, незаметно.
Другой – крича о муке смертной,
чтоб содрогнулся белый свет.

 

Не знаю, кто из них правей
и чей уход считать мудрее.
В ветвях невидим соловей,
а ястреб гордо в небе реет.

 

Один у мира на устах,
другого все давно забыли.
Милей – признание толпы ли
иль безымянность певчих птах?

 

Стучать в сердца, не пряча вой,
патронов не жалеть в обоймах?
Молчать, как высь над головой?
Не знаю я... Мне жаль обоих.

 

 

***
Поэты гибнут от непонимания,
от невнимания и от тщеты
усилий быть, тогда как графомания
воинственно нацелила щиты.

 

Играют механические клавиши,
но нет души, и пусто без неё.
А город без поэтов – это кладбище,
где вороньё кружит – графоманьё.

 

Их ублажают критики и спонсоры.
«Спой, светик, не стыдись». Но нет стыда.
Никто и никогда не даст им по носу.
Обидно за державу, господа.

 

***
Луна или жизнь на ущербе?
О, только себе не соврать.
И месяц, как маленький цербер,
мою караулит тетрадь.

 

Охота поплакаться Музе,
но тщетно молю я: «Сезам...»
Мы жаждем не истин – иллюзий,
что нас вознесут к небесам.

 

Но корчится в муках Россия,
но где-то стучат топоры...
Поэзии анестезия
спасает меня до поры.

 

 

 

 

***
Снов замедленные мины,
смертной памяти конвой.
Я живу времён помимо,
против стрелки часовой.

 

Вкривь и вкось бежит дорога,
дней несбывшаяся рать...
Мрак мой, обморок, морока,
двадцать лет длиной в тетрадь.

 

Как верёвочке ни виться,
ей не избежать конца.
Только жаль, что не приснится
в смертном сне того лица.

 

 

 

***
На шкатулке овечка с отбитым ушком,
к её боку ягнёнок прижался тишком.
Это мама и я, это наша семья.
Возвращаюсь к тебе я из небытия.

 

Наша комната, где веселились с тобой,
где потом поселились болезни и боль.
Только ноша своя не была тяжела,
ты живая и тёплая рядом жила.

 

Расцвели васильки у тебя на груди...
Память, мучь меня, плачь, береди, укради!
Я стою над могилой родной, не дыша,
и гляжу, как твоя расцветает душа.

 

Помогаешь, когда сорняки я полю,
лепестками ромашек мне шепчешь: люблю.
А когда возвращалась в обеденный зной,
ты держала мне облако над головой.

 

И хотя обитаешь в далёком краю,
ты приходишь ночами по душу мою.
Я тебя узнаю в каждой ветке в окне
и встречаю всем лучшим, что есть в глубине.

 

Вот стоит моя мама - ко мне не дойти, -
обернувшись акацией на пути,
и шумит надо мной, как родимая речь,
умоляет услышать её и сберечь.

 

Если буду серёжки её целовать,
может быть, мне удастся расколдовать.
Мама, ты лепесток мне в ладонь положи,
петушиное слово своё подскажи...

 

Только знаю, что встретимся мы сквозь года
в озарённом Нигде, в золотом Никогда.
Я прижмусь к тебе снова, замру на груди...
Продолжение следует. Всё впереди.

 

 

 

***
О музыка, прошу тебя, играй,
пои лазурью, зорями, морями...
Так тихо с неба окликает рай,
который на земле мы потеряли.

 

Как пела ты, качая колыбель,
как небеса над нами голубели,
от моего пристанища в тебе -
и до твоей последней колыбели.

 

Душа, очнись, от песни отвлекись,
сойдя на землю, тяжкую и злую...
Но дерево протягивает кисть,
которую я мысленно целую.

 

Ты в тёмном мире светлое пятно,
как только с ночи веки разлепляю.
Звучи во мне, стучи в моё окно...
Не отнимай руки, я умоляю.

 

 

 

***
Вот дерева скрипичный ключ,
которым отмыкают душу.
Весной его ласкает луч,                  
зимой снежинками опушит.

 

Причудливо изогнут ствол,
и не один гадал фотограф,
что означает жест его,
замысловатый иероглиф.

 

 

А я на свой толкую лад, -
как корчат их мученья те же.
Рай без любимых — это ад,
в каких бы кущах нас ни тешил.

 

Кривится, словно от резца,
как будто пламя жжёт утробу...
Но, чтоб глаголом жечь сердца,
сперва своё спалить попробуй.

 

И, сто ошибок совершив,
друг парадоксов — но не гений, -
спешу к кормушкам для души,
в места энигм и офигений,

 

здесь, на скамейке запасной,
в тиши дерев себя подслушать...
Укром, карманчик потайной...
Я рыба, я ищу где глубже.

 

Где небеса глядят в глаза,
где всё незыблемо и просто,
с души сползает, как слеза,
и позолота, и короста.

 

 

 

***
Привычно пряча горести в заботах,
нести свой крест с кошёлками в руках,
уже не помышляя о свободах
и стискивая душу в берегах.

 

И думая порой, теряя милых,
годами в бездну падавших гуртом,
что вся земля — огромная могила
с несытым и оскалившимся ртом.

 

О молодость, завидую тебе я -
не радости и живости в очах,
а праву на ошибки, на «успею»,
на глупость и рыдания в ночах.

 

Ей было можно, потому что где-то
на глубине средь горестей и слёз,
не верилось, что жизнь — это вендетта,
что это окончательно, всерьёз.

 

А нам теперь нельзя себя расклеить, -
собрать в кулак, держать себя в горсти,
а то ведь вправду кто-то пожалеет,
кошёлки пожелает донести.

 

Нет прав на это, чтобы не угаснуть...
Как важно нам понять однажды всем:
с живыми расходясь, теряем насмерть,
а мёртвых обретаем насовсем.

 

 

 

***
Старички, синички, синь небес
над скамьями городского парка.
Лёд слабеет и теряет вес,
жизнь его не более огарка.

 

Хрупкость льда, синичек, старичков...
Шла бы я и шла своей дорогой,
и зачем гляжу из-под очков,
маясь непонятною морокой.

 

Захотелось, мимо проходя,
им сказать: «Осталось так немного.
Слышите стук палочки дождя?
Это март приходит на подмогу!»

 

Так, чтобы и вправду помогло
старичкам и всей их малой свите:
«Верьте, скоро солнце и тепло!
Доживите, только доживите!»

 

 

***
День то солнечный, то дождливый,
чёрно-белая полоса.
Попытаюсь-ка быть счастливой,
начиная с утра с аза.

 

А с аза — это с поцелуя,
с твоих тёплых на шее рук.
Это значит — не верю злу я,
не пускаю его в наш круг.

 

Это значит — котлет с подливой
налепить и цветов добыть...
А иначе не быть счастливой.
Как иначе счастливой быть?

 

То космическое цунами,
что любовью зовём в быту,
укротилось и стало нами,
заменяя теплом плиту.

 

Не холодные в небе звёзды,
что мерцают и вдаль зовут,
не стихия, а просто воздух,
без которого не живут.

 

 

 

 

***
На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.

 

Идём, куда не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.

 

И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина - не то,
что плещет на поверхности бокала.

 

На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.

 

Мemento mori больше не хочу
и вырываю к чёрту это жало!
Я припадаю к твоему плечу,
прошу простить за всё, чем обижала.

 

О, счастье жить и знать, что не одна,
что мне дано без слёз и без истерик
русалкой подхватить тебя со дна
и вынести на безопасный берег.

 

И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.

 

 

 

***
Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна — это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.

 

Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, -
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.

 

Во мне жизни так много, что хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», -
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!

 

 

 

***
Жизнь проходит упругой походкой,
и не скажешь ей: подожди!
Из чего её плащ был соткан?
Звёзды, травы, снега, дожди...

 

Жизнь проходит грозою и грёзой,
исчезая в туманной мгле,
оставляя вопросы и слёзы,
и цветы на сырой земле.

 

 

 

***
Когда-то оборачивались вслед,
теперь порой не узнают при встрече.
Но сколько бы ни миновало лет -
я лишь сосуд огня Его и речи.

 

Кто любит — он увидит на просвет
во мне — Меня, идущей по аллее.
Ну разве что морщинок четче след,
взгляд и походка чуть потяжелее.

 

Пусть незавидна старости юдоль,
настигнувшей негаданно-нежданно,
но не кладите хлеб в мою ладонь.
Пусть это будет «Камень» Мандельштама.

 

 

***
Над нами призрак сумрачный витает,
как будто чей-то взгляд следит в пенсне.
Я схоронюсь — меня не посчитают! -
по осени иль, может, по весне...

 

Зарыться в снег, закутаться, как в вату,
укрыться в книгу, музыку, вино...
А кто не спрятался — не виновата
та, что искала нас давным-давно.

 

 

 

***
Под знаком рыб живу и ног не чую.
Плыву навстречу, но миную всех.
В миру не слышно, как внутри кричу я.
Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.

 

Вот так-то, золотая моя рыбка,
всё золото спустившая в трубу.
Кому отдашь последнюю улыбку,
когда крючок подденет за губу?

 

Но разве лучше мучиться на суше,
глотая воздух злобы и измен,
когда в стихии обретают души
покой и волю счастию взамен.

 

 

 

***
Я сорвалась у Господа с блесны
и плюхнулась опять в свою стихию,
дожив до — не скажу какой — весны,
никак не дам сварить ему ухи я!

 

Мой рыбный день покуда не настал,
на сковородке масло не пролито.
В России, знамо, надо жить до ста,
ведь слава доползает как улита.

 

 

***
Я несчастлива? Я счастлива.
Жизнь застыла у причала.
А вокруг всё так участливо
и внимательно молчало.

 

Я одна? О нет, единственна!
И совсем не одинока.
С неба чей-то глаз таинственный
на меня глядит в бинокль.

 

Я замечена... Отмечена...
Здравствуй, канувшее в небыль!
На губах горчинка вечера
и прозрачный привкус неба.

 

 

***
Непосильное сброшено бремя.
Налегке я вернулась домой.
«А хорошее было то время!» -
слышу я о себе же самой.

 

Это время подёрнуто дымкой.
«Ах, как жаль, что Вас слышать нельзя...»
Ощущаю себя невидимкой,
сквозь которую взгляды скользят.

 

Забросали цветами, списали,
на могилке насыпали холм.
Что ж я будто в пустующем зале
в отключённый кричу микрофон?

 

Что за дело, что пьеса всё длится,
молоточек стучит и стучит?
Расплываются в сумраке лица,
голоса угасают в ночи...

 

Разберите меня на цитаты,
фотографии, письма и сны.
Засушите как лук и цукаты
до какой-нибудь новой весны.

 

 

***
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
не пошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами -
что разлезлось по швам.

 

 

***
Жизнь, в берег бьющая могучею волною
и в грани узкие втеснённая судьбою.

                                              Е. Баратынский

 

Путь пройти от странниц до страниц,
отделяя зёрна от половы.
Изменяю кругу пёстрых лиц
с узким кругом музыки и слова.

 

Миру шлю привет издалека,
у окошка по утрам дежуря.
Каждый день — как в капле океан.
Как в стакане поднятая буря.

 

Высота, что клавишей беру.
Лента лет в замедленном движенье.
Я - как мышь, родившая гору.
(Пусть пока в своём воображенье).

 

Хорошо, что рядом ни души.
Счастье тихо жить, не поспешая,
окунувшись в тишину души,
словно в шапку тёплую с ушами.

 

 

***
Уютный комнатный мирок
с родными старыми вещами,
без обольщений и морок,
из сердца вырванных клещами.

 

Отброшен гаршинский цветок,
не надо ран очарований!
Мой домик, угол, закуток,
что может быть обетованней?

 

Принять неспешный твой уклад,
тонуть в тепле облезлых кресел
и на домашний циферблат
глядеть без Батюшковой спеси.

 

На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.

 

О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!

 

Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.

 

Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.

 

И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...

 

Ну что, купились? Я смеюсь.
Сменю ли крылья на копыта?
Всё, что люблю, чему молюсь -
о, не забыто, не забыто!..

 

 

***
Который год на той же сцене
спектакль про жизнь мою идёт.
Он устарел и обесценен,
и зритель больше не идёт.

 

Теперь я кажется играю
его лишь для себя самой.
Люблю, страдаю, умираю
и вновь рождаюсь в день седьмой.

 

Мелькают действия, картины,
но роль одна и жизнь одна,
и с каждым днём необратимо
к финалу движется она.

 

Талант и силы на исходе
и декорации бедней.
А звёзды глаз с меня не сводят.
Им там с галёрки всё видней.
 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/395831.html
 

 

 

***
Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны. 

 

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля - холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы - мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

 

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

 

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

 

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

 

Я вижу, как с тобою вдаль идём мы,
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

 

 

 

***
 Мой ноябрь обознался дверью
 и стучится дождём в апрель.
 Неужели и я поверю
 в эту нежную акварель?

 

 В эту оттепель заморочек,
 в капли датского короля?
 Соберу лучше хворост строчек,
 холод с голодом утоля.

 

 Мне весна эта — не по чину.
 Неуместны дары её,
 словно нищему — капучино
 иль монашке — интим-бельё.

 

 Не просила её грозы я
 и капелей её гроши.
 Ледяная анестезия
 милосерднее для души.

 

 Я привыкла к зиме-молчунье,
 её графике и бинтам.
 Но куда-то опять лечу я,
 неподвластная всем летам.

 

 Ну куда же с посконной рожей
 в этот тесный цветной наряд?
 Как травинка, асфальт корёжа,
 рвусь в небесный калашный ряд.

 

 

***
Ни с орбиты ещё, ни с ума я
не сошла, и чумные пиры
принимаю твои, принимаю
и удары твои, и дары.

 

Распахнулись небесные вежды.
Ищет радуга встречной руки.
И надежды в зелёных одеждах
оживают всему вопреки.

 

 

***
 Конец зимы, начало лета
 соединились в слове этом,
 крича на тысячу ладов.
 И, как соски, набухли почки –
 природы болевые точки –
 в предощущении родов.

 

 Праматерь вздохов на скамейке,
 весна, смешны твои ремейки,
 но вновь, как в юности, клюю
 на эту старую наживку,
 твою прекрасную ошибку,
 вечнозелёное "люблю".

 

 

***
Я дарю вам нежность
с барского плеча,
как в ночи кромешность -
теплоту луча.

 

А за безответность
на  «прошу, пиши» -
подаю на бедность
краешек души.

 

Подавайте нищим
духом или сном -
то, что больше пищи
и нужнее слов.

 

Да не оскудеет
сильная ладонь
к тем, кто холодеет,
угасив огонь.

 

 

Рецепт

Кусочек радуги, щепотку тишины,
глоток дождя, пять капель Пастернака,
тепло ладони, краешек луны,
свежинку вечера - не много ли, однако? -
сирени кисть, соловушки фальцет,
улыбки четверть, чуточку надежды -
и вот уже, гляди, готов рецепт,
как выжить нам и видеть мир как прежде.

 

 

 

* * *
"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,
струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

 

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.
В изломах материй и складках капризных –
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

 

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,
всё то, что пленяет нездешнею властью –
пронзительно-чёткая формула счастья.

 

 

***
Балкон распахнуло от ветра.
Привет тебе, утро, привет!
Щедры твои тайные недра,
и чем отплачу я в ответ?

 

Потешить в себе ли гурмана,
отдать свою дань стеллажу?
Мой день оттопырил карманы
и ждёт, что я в них положу.

 

Карманы пока что пустые,
и девственно чистый блокнот
глядит, чем заполню листы я,
что, право, важнее банкнот.

 

Ещё поваляться недолго,
собрать свою душу в горсти,
где тряпка, утюг и иголка
порядок спешат навести.

 

Я дыры судьбы залатаю,
я тришкин кафтан удлиню,
и вот уже жизнь как влитая,
зовёт на свою авеню.

 

 

***
Утром, хоть сны ещё сладки,
я покидаю кровать
и устремляюсь в посадки -
воздух себе воровать.

 

Клёны, берёзы, осины
вытянутся в строю,
бабочки, голуби, псины
примут меня как свою.

 

Здравствуйте, парки и скверы!
Родом из блочной норы,
я полюбила без меры
щедрые ваши миры.

 

Сини и зелени море.
Тишь вдалеке от колёс.
Счастье за вычетом горя,
радость за вычетом слёз.

 

 

***
Не там, не здесь, а где-то между
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.

 

Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.

 

Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,

 

чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.

 

 

***
Взметнулась стая птиц и скрылась в облаках.
Как мудрый сфинкс, взирает кот на крыше.
Мир с нами говорит на стольких языках,
что лишь профан их может не расслышать.

 

Читаю не с листа — с зелёного листа,
где с пол-росинки всё понятно сердцу.
И речь ручья проста, прозрачна и чиста,
не нужен перевод единоверцу.

 

Не лезьте в словари, тетради теребя.
Всё в воздухе висит, чего уж проще.
Я слышу мир людей. Я слушаю себя.
Читаю с губ и двигаюсь наощупь.

 

 

 

***
И даже если смерть поставит точку -
жизнь всё равно прорвётся запятой,
ростком зелёным, тонким завиточком
под каменной кладбищенской плитой.

 

Взойдёт весна на белом свете этом, -
а значит без сомненья и на Том,
окрасит всё вокруг защитным цветом
и защитит от смерти как щитом.

 

 

 

 

***
 Ты пришёл ко мне в последний день зимы,
 в долгожданный, судьбоносный, високосный.
 И с тех пор — не ты, не я, а стало — мы.
 Были вёрсты, а наутро стали — вёсны.

 

 Ты пришёл, когда пурга и колотун,
 а потом был день рожденья - возрожденья.
 Мы на ощупь постигали теплоту,
 мы вступали в шалашовое владенье.

 

 Этот день двадцать девятый февраля -
 окончания невзгод и непогоды,
 день подснежников, свечей и хрусталя,
 будем праздновать, лелея и храня,
 только жаль — всего лишь раз в четыре года.  

 

 

***
А если в себя глубоко смотреть -
увидишь, что жизнь пострашней, чем смерть.
И только лишь ты протоптал мне след
туда, где ни страха, ни смерти нет.

 

Сколько раз проходили мы мимо нас,
мимо губ и глаз, мимо слов и фраз,
и в толпе задевало твоё плечо, -
что же сердце не ёкнуло: «горячо»?!

 

Бог смотрел с улыбкой сквозь облака,
говорил: «Ну пусть поживут пока,
не пришёл ещё этот отважный миг,
что навеки свяжет однажды их».

 

Пережить ещё предстоит тоску,
когда сердце резалось по куску
и давалось тем, кому дела нет,
что для них этот стук, и тепло, и свет.

 

Не убило, сделало лишь сильней
в ожиданьи наших волшебных дней.
Продышала в морозном стекле кружок -
и увидела, что это ты, дружок.

 

Две дороги в одну мы сумели свить,
мы сумели время остановить.
Посмотри, у всех седина зимы,
а у нас апрель проступил из тьмы

 

и подснежники нежность свою несут
в те миры, которые нас спасут.

 

 

 

***

Если мне чего-то не хватало –
вспоминала: у меня есть ты.
Это утешало и спасало
в нищете тщеты и суеты.

 

Жизнь мои залечивала шрамы,
раны от утраты и тоски,
и судьбы моей крошила мрамор,
отсекала лишние куски.

 

Словно скульптор в творческом запале,
оставляя нужные черты...
Всё второстепенное отпало.
У меня теперь есть только ты.

 

 

 

***
Ещё совсем чуть-чуть, и совпадут
все фазы, все пазы, колени, губы,
и, кажется, кого давно не ждут -
вдруг явится под грянувшие трубы.

 

Всему виной — зазор в себе самом.
Но что же делать, чтоб они совпали -
с уменьем — старость, молодость — с умом,
сны — с явью, холод кельи — с пылом спален?

 

Увы, не совпадает с далью — близь,
с землёю — небеса, а ночи — с днями...
Какое счастье, что хоть мы сошлись
осколочными битыми краями!

 

 

 

***
Остров жизни медленно шёл ко дну,
покрываясь слоем воды,
оставляя на гребне меня одну,
поглощая волной следы.

 

Исчезали вещи, слова любви,
уходили вглубь голоса,
и тонуло то, что звалось людьми
и глядело в мои глаза.

 

Всё уходит в бездну, сводясь на нет,
ухмыляется Бог-палач.
Только ты — спасительный мой жилет,
куда можно упрятать плач.

 

Только ты — единственный огонёк
в море мрака, холода, лжи.
Я держусь за шею, как за буёк -
удержи меня, удержи.

 

 

 

***
… И зонт складной не позабудь там, ладно?
Ну что ж ты у меня такой нескладный.

 

Опять ботинки вымокли до донца.
Очки возьми, да нет, не те - от солнца.

 

Ключи бери. Мобильник, ради бога!
Да осторожно там через дорогу.

 

А ты выходишь в дверь на снег и ветер,
и знает Бог, что ты один на свете.

 

Я знаю, он не тронет, не обидит,
когда - вдвоём, когда никто не видит.

 

Пусть озаряют облака твой путь лишь.
Пройдут года, века, а ты — пребудешь.

 

Пусть бури-штили захлебнутся в трансе,
а ты, мой Штирлиц, навсегда останься.

 

А ты, мой милый, будь везде и всюду.
Я буду здесь, я буду верить чуду,

 

что даже смерть не сгладит вечным глянцем
твоих на сердце отпечатков пальцев.

 

Они пылают розы лепестками,
они плывут по небу облаками.

 

Пока их защищаю, как волчица,
то ничего с тобою не случится.

 

 

 

***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

 

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

 

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.

 

 

***
Я руку тебе кладу на висок -
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

 

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

 

Настанет утро - а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится...
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.

 

 

 

 

 

  ***

Рвётся с прошлым последняя нить.
Размышляю, свой путь итожа.
Схоронить себя? Сохранить?
Это всё ж не одно и то же.

 

Слава богу, слыву живой.
Чёрт не выдаст — подольше буду.
Бабоягодный статус  свой
берегу я ещё покуда.

 

Возвращаюсь в свою колею.
До свиданья, лишние люди.
Околею, но там где люблю.
Где меня лелеют и любят.

 

 

***

– Я руку тебе отлежала? 
Твоё неизменное: – Нет. 
Сквозь щёлочку штор обветшалых 
просачивается рассвет. 

 

– Другая завидует этой. 
– А я – так самой себе... 
Рождение тихого света. 
Обычное утро в судьбе. 

 

Жемчужное и голубое 
сквозь прорезь неплотных завес… 
Мне всё доставалось с бою, 
лишь это – подарок небес. 

 

Мы спрячемся вместе от мира, 
его командорских шагов. 
Не будем дразнить своим видом 
гусей, быков и богов.

 

 

***
 Мы как будто плывём и плывём по реке...
 Сонно вод колыханье.
 Так, рукою в руке, и щекою к щеке,
 и дыханье к дыханью  

 

 мы плывём вдалеке от безумных вестей.
 Наши сны — как новелла.
 И качает, как двух беззащитных детей,
 нас кровать-каравелла.  

 

 А река далека, а река широка,
 сонно вод колыханье...
 На соседней подушке родная щека
 и родное дыханье.

 

 

***
 Этой песни колыбельной
 я не знаю слов.
 Звон венчальный, стон метельный,
 лепет сладких снов,  

 

 гул за стенкою ремонтный,
 тиканье в тиши —
 всё сливается в дремотной
 музыке души.  

 

 Я прижму тебя, как сына,
 стану напевать.
 Пусть плывёт, как бригантина,
 старая кровать.  

 

 Пусть текут года, как реки,
 ровной чередой.
 Спи, сомкнув устало веки,
 мальчик мой седой.

 

 

* * *

Проснулась: слава богу, сон!
Прильну к тебе, нырнув под мышку.
Укрой меня своим крылом,
согрей скорей свою глупышку.

 

Мне снилось: буря, ночь в огне.
Бежала я, куда не зная.
Деревья рушились во мгле,
всё под собою подминая.

 

Но тут меня рука твоя
к груди надежно прижимала,
разжав тиски небытия,
и вырывала из кошмара.

 

Благословенные часы.
Мы дремлем под крылом вселенной.
Мы дики, наги и босы,
бессмертны в этой жизни тленной.

 

Дыханья наши в унисон.
Привычно родственны объятья.
Когда-нибудь, как сладкий сон,
всё это буду вспоминать я.

 

 

Пробуждение

 

Сна ещё не ослабла власть, 
но сплетённое рвётся кружево...
Я ещё не сбылась, не срослась.
Поцелуем твоим не разбужена.

 

Это сказка ещё или быль?..
Грёз обрывки... не помню, о ком они.
Губ твоих ощущаю пыл,
но мои пока  сном закованы.

 

От луча глазам горячо.
Кто-нибудь, веки мне разлепи мои...
Потягушечки... Где тут плечо
моего бесконечно любимого?

 

Белый свет побеждает тень.
Сколько ждёт нас здесь всякого-разного!    
Здравствуй, день, новых дел канитель!
Как тебя мы сегодня отпразднуем?

 

 

* * *

 Всего лишь жизнь отдать тебе хочу.
 Пред вечности жерлом не так уж много.
 Я от себя тебя не отличу,
 как собственную руку или ногу.  

 

 Прошу взамен лишь одного: живи.
 Живи во мне, живи вовне, повсюду.
 Стихов не буду стряпать о любви,
 а буду просто стряпать, мыть посуду. 

 

 Любовь? Но это больше чем. Родство.
 И даже больше. Магия привычки.
 Как детства ощущая баловство,
 в твоих объятий заключусь кавычки. 

 

 Освобождая сердце от оков,
 я рву стихи на мелкие кусочки.
 Как перистые клочья облаков,
 они летят, легки и худосочны.  

 

 Прошу, судьба, не мучь и не страши,
 не потуши неловкими устами.
 В распахнутом окне моей души
 стоит любовь с наивными цветами.

 

 

 

***
  Ангел мой с профилем чёрта,
  ангел мой с прядью седой.
  Сладко сквозь годы без счёта
  быть для тебя молодой.

 

  Нас не настигнет бедою,
  нас ей не взять на излом.
  Ты у меня под пятою.
  Я у тебя под крылом.

 

  Варим картошку в мундире,
  яблоки сорта ранет.
  И никого в целом мире
  нас ненасытнее нет.

 

 

*** 
Как трудно оставаться тою, 
к которой ты привык давно: 
с летящей прядью золотою, 
слепящей юной красотою, 
дурманящею, как вино. 

 

Года подсунули подмену... 
Но в сутках есть волшебный час, 
когда я снова, как из пены, 
предстану юной и нетленной, 
незаменимой, неразменной — 
в лучах твоих влюблённых глаз.

 

 

***
 С тобою мне и стариться не страшно,
 альбомы пожелтевшие листать.
 И каждый миг сегодняшний, вчерашний -
 готов воспоминаньем лучшим стать.

 

 Тепло плиты, домашнего халата.
 Покой и ясность вместо прежних смут.
 Так хорошо, что я боюсь расплаты,
 и неизвестно, что ещё возьмут.

 

 Так хорошо, что сердце не вмещает...
 И я рукой держусь за амулет.
 А может, то судьба мне возвращает -
 что задолжала за десятки лет?

 

 

***

Пешеход я, господи, плебей.
                 А. Кушнер

 

К чёрту белого коня!
Принц мой пеший, косолапый.
Солнце на исходе дня,
ночь крадётся тихой сапой.

 

К чёрту форд и кадиллак,
у тебя права иные –
на меня, на жизнь дотла
от истока и доныне.

 

Не поймёт ни конь, ни люд,
не поймут автомобили,
как любила и люблю,
как друг друга мы любили.

 

Сладок вместе хлад и зной,
ведь осталось так немножко.
Обнявшись, идём одной
пешеходною дорожкой.

 

 

***

Как мы шли с тобой по тёмным улицам,
за руки держась, как дети-умницы.
Расступалась перед нами ночь,
чтобы оберечь или помочь.

 

Улица всё эта не кончается,
тем не позволяя мне отчаяться.
Освещает путь её луна.
Никогда не кончится она.

 

И я верю, знаю, – и поныне мы
где-то так идём под новым именем.
Освещают улицу огни.
Мы с тобой сливается в они.

 

 

 

 

 

*** 
В отчаянье или в беде, в беде…
 
                                А. Кушнер 

 

Шагрень поэзии моей, 
чем больше строк – тем жизнь короче. 
Укрой, пожалуйста, согрей 
тех, кто ещё согреться хочет. 

 

И легче станет им в беде, 
узнав, что есть в житейском море, 
кто стыл на сумрачной звезде 
и тоже плакал в коридоре. 

 

Я в печку уходящих дней 
подбрасываю хворост строчек. 
И жизнь тем ярче, чем черней 
вокруг... Чем ярче – тем короче. 

 

 

 

***
Стихи беззащитны и хрупки.
Пройдя свои девять кругов,
разбились они на скорлупки
о твёрдые лбы бодряков.

 

Из каждой кораблики сделав,
пустить их по лужицам мчать...
Ведь словно горохом об стену
бессмысленно в душу стучать.

 

О ты, толстокожее братство,
твои животы что щиты.
Тебе недоступно богатство
тоски, нищеты и тщеты.

 

Копытами в землю врастая,
понять ли сию благодать,
какая она непростая
и как она может летать.

 

Но жаворонок с небосвода
поёт не за ради пшена.
Поэзия - это свобода.
Она никому не должна.

 

Сидел ли, над строчкою плача,
гляделся ли в кружево крон,
о ты, одноклеточный мачо,
счастливый слепой эмбрион?

 

Укрыться от истины мира
в утёсах прокрустовых лож,
стоять у руля и кормила,
прихлёбывав с ложечки ложь.

 

Но вслушаться в сердце поэта -
тревожно, опасно, смурно...
Что мучит его до рассвета -
понять среди вас не дано.

 

В ударе он или в миноре,
но если вам станет невмочь, -
берёт на себя вашу горечь,
отчаянье, немочь и ночь. 

 

Пусть сердце его из бумаги,
и сам он — почти эфемер,
поэт подаёт вам отваги
мальчишески-дерзкий пример.

 

Он взгляд не отводит от бездны,
паря над вселенною всей.
Ему глубоко бесполезны
советы разумных друзей.

 

По волчьему ездя билету,
бесстрашно заглянет в тиши
в шкафы, где таятся скелеты,
и в чёрные дыры души.

 

Примите же, сытые люди,
чья жизнь чепуха и труха,
сожжённую душу на блюде,
кровавое мясо стиха.

 

Несчастное счастье поэта,
печальная радость творца!
Пока твоя песня не спета,
тебя не убить до конца.

 

 

***
Чтоб строчка на душу кому-то легла -
писать как ножом по живому.
Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
а шраму тому ножевому.

 

И сыплешь на рану открытую соль, 
и пламя нутро опаляет...
Но если тебя оставляет та боль -
то кажется, Бог оставляет.

 

 

***
О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.

 

Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.

 

Ваш мир стерилен, выверен, упрочен,
и нет в нём места буйным головам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам. 

 

Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!

 

Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.

 

 

*** 
Одной надеждой меньше стало – 
Одною песней больше будет. 

                 А. Ахматова       

              

Шагреневая кожа творчества! 
Гляжу, сама себе не рада, 
как на листке тетрадном корчится 
моя отрава и отрада. 

 

Жизнь за окном переливается 
цветами неоренессанса, 
А у меня переливается 
в метафоры и ассонансы. 

 

О творчество, твоё могущество 
оплачено большою кровью. 
Ты сотрясаешь души ждущие, 
как ветер сотрясает кровли. 

 

Непостижимо и таинственно 
сомнамбулическое слово 
ведёт тропинкою единственной 
за дудочкою крысолова. 

 

Грозою распахнуло форточку. 
Полынью пропитался воздух. 
Чем хуже жизнь – тем лучше творчеству. 
Чем ночь темней – тем ярче звёзды. 

 

Надежды – вдрызг, удача – побоку, 
но живы чудные виденья. 
Идёшь по жизни, как по облаку... 
О наважденье заблужденья, 

 

что только разрешусь от бремени, – 
и мир в стихе моём нетленном 
предстанет неподвластным времени, 
пронзительным и просветленным. 

 

 

*** 
Вновь мои заоблачные бредни 
Вас окликнут розово в тиши. 
Мой ночной безмолвный собеседник, 
равнодушный друг моей души! 

 

О, велик соблазн ночного часа... 
Много в нём увидеть суждено. 
Мгла легла – и звёзды залучатся. 
Жизнь ушла – и обнажится дно. 

 

Я привыкла издавна к разлуке. 
Я в ней поселилась, как в дому. 
Простираю в неизвестность руки 
и пишу неведомо кому. 

 

И не променяю на живую 
жизнь ночную, что в себе ношу. 
Я пишу – и значит, существую. 
Я живу – и значит, я пишу.

 

 

 

*** 
В стихах живу я в полный рост, 
а в жизни так не смею. 
Душой тянусь до самых звёзд, 
а телом не умею. 

 

Обломки строф, как корабля – 
свидетельства крушенья. 
Не даст ни небо, ни земля 
мне самоутешенья. 

 

А шар земной – Содом, дурдом, 
вращается в угаре. 
Я балансирую с трудом, 
как девочка на шаре. 

 

 

 

*** 
Одиночество, книги и мысли. 
И тетрадь приоткрыта, дразня. 
Пусть меня в этой жизни не числят, 
где толпа, магазины, грызня. 

 

Я один на один с этим небом, 
с очертаньем рассвета в окне. 
Буду тем, кем никто еще не был, 
дорасту до себя в тишине. 

 

На вершинах познания холод. 
Запылилась душа, как земля. 
Буду слушать свой внутренний голос, 
буду ждать, как слова заболят. 

 

Но за все наступает расплата: 
жизнь опять настигает врасплох, 
неподвластная музыке лада, 
и взрывает размеренный слог. 

 

Я вольюсь в магазинную гущу 
и постигну, себе изменя, 
неизменное в вечно текущем, 
неразменное в сутолке дня. 

 

 

*** 
Поэзия границ не знает. 
Ты возвращаешься домой, 
ногой устало дверь пиная, 
голодный, суетный и злой, 

 

А тут она вдруг на пороге 
встречает, трепетно светла... 
Иль даже раньше, на дороге, 
где машет ветками ветла. 

 

Поэту нужно так немного. 
Под каждым камнем спят стихи. 
Вот пёс перебежал дорогу – 
и в нём поэзии штрихи. 

 

Идут её флюиды с крыши, 
где кот мяучью речь ведёт. 
Прислушайся – и ты услышишь… 
Взгляни вокруг – она нас ждёт. 

 

 

 

*** 
Первая капля дождя зазвенела 
и переполнила чашу молчанья. 
Там, где в судьбе оставались пробелы – 
выросли строчки любви и печали. 

 

Полночь рассыпала звезд серебро – 
дорого хочет купить мою душу. 
Я отпускаю на волю ветров 
все, что в своих кладовых обнаружу. 

 

 

*** 
Как только снова небо вызвездит 
и лампа вспыхнет, ослепя – 
даю подписку о невыезде 
из дома, из самой себя. 

 

Даю подписку Богу, ангелам, 
ночной всевидящей судьбе, 
что – ни в Америку, ни в Англию, 
пока должна самой себе, 

 

Пока должна я свету, музыке, 
пока слова ещё не те – 
клянусь, не выйду даже к мусорке, 
ни к раковине, ни к плите. 

 

Я буду слушать звуки трубные, 
пока не искуплю греха 
и не раскроются преступные 
хитросплетения стиха. 

 

 

*** 
«Как тебе там?» – я спрошу у звезды. 
«Холодно», – ёжится лучик. 
Этой в незнаемое езды 
мне бы не знать было лучше. 

 

Чем ближе к небу – тем холодней. 
Жить на земле надо просто. 
Но зато сверху мне всё видней. 
И я понимаю звёзды. 

 

 

*** 
Я соловей, что кормится лишь баснями. 
Небесный хлеб души дороже хлеба. 
Не правда ли, что может быть прекраснее 
распаханно-распахнутого неба? 

 

От мира не сего моё пристанище, 
где снов нецеломудренное царство. 
Я пью напиток млечный и дурманящий, 
как сладко-бесполезное лекарство. 

 

 

*** 
Раньше знали их и птицы, и листва, 
а потом их грязью мира с неба стёрло. 
Я ищу неизреченные слова, 
от которых перехватывает горло. 

 

Сор планеты ворошу и ворожу. 
Воскрешаю, как забытую порфиру. 
Я их лентою судьбы перевяжу 
и отправлю до востребованья миру. 

 

 

*** 
Поэзия не знает дня рожденья. 
Ещё не воплощённая в словах, 
она была озвучена гуденьем, 
журчанием, шептаньем в деревах, 

 

небесным громом, рыком динозавров... 
Заполнив чёрный космоса провал, 
зародыш поэтического завтра 
в утробе мира тайно созревал. 

 

Из бренной пены, вдохновенной дрожи, 
выпутывая голос из сетей, 
она рождалась, тишину корёжа 
страдальческим мычаньем предлюдей. 

 

Теперь уже не вызнать, не исчислить, 
как чувства, переросшие инстинкт, 
преображались постепенно в мысли, 
как те потом перетекали в стих... 

 

Добравшись до истоков этой жажды, 
себя на любопытстве я ловлю: 
кто, на каком наречии однажды 
исторг из глотки: «я... тебя... люблю!»? 

 

Сквозь хаос ритмов, щебетанье птичье 
пробилась мука музыки немой. 
И стало тех слогов косноязычье 
рождением поэзии самой. 

 

 

*** 
Грамматика вовсе не так уж суха, 
Ты зря относишься к ней с нелюбовью. 
Она не мертвее иного стиха, 
слова наделяя и плотью, и кровью. 

 

Вот существительного существо 
в своём величии перворазрядном 
И прилагательное, что его 
словно в глазурь облекает нарядно. 

 

Глагол – это ангел движения, жизнь. 
Мотор, сообщающий ускоренье... 
О сколько в грамматике скрытых пружин, 
нам облегчающих словотворенье! 

 

Всем нам слежаться в грамматики слой, 
уничтожению не подлежащий. 
...А я за тобой – не как нить за иглой, 
а как сказуемое за подлежащим. 

 

 

*** 
Стихи растут из сора и из ссор 
с самим собою, с миром, с мирозданьем. 
Из пониманья, что весь этот вздор – 
души твоей рисуемый узор – 
есть порученье, Божее заданье. 

 

Из ощущенья личной правоты, 
из чувства, что тебя нет виноватей. 
Путём зерна из вечной мерзлоты, 
из темноты, небесной высоты, 
из теплоты единственных объятий. 

 

 

***
  Болящий дух врачует песнопенье.

                  Е. Баратынский

   
Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.

 

Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.

 

 

*** 
Стихи – не чувства, это опыт, 
который душит и страшит. 
И не слова, а лепет, шёпот, 
невыразимый стон души. 

 

Стихи – не лёгкое дыханье, 
а тяжкий горла перехват. 
Не правоты своей сознанье, 
а мысль, что ты лишь виноват. 

 

Стихи – та боль, что не стихает, 
всегда держащая в тисках, 
Не облечённая стихами, 
не облегчённая тоска. 

 

Когда, не зная милосердья, 
пройдёшь сквозь всё, что и врагу… 
И лишь тогда, как перед смертью, 
ты прохрипишь свою строку. 

 

 

*** 
Мы, поэты, люди голые... 
А.Ахматова 

 

Мы голые люди, весёлые люди, 
мы служим хорошей мишенью для судей. 

 

Что колет вам глаз, непотребно, прожжённо, 
заметней на том, что всегда обнажённо. 

 

Мы голые люди, мы полые люди, 
набитые хламом идей, словоблудий. 

 

Кто в руку положит, кто бросит в нас камень, 
вы можете голыми брать нас руками. 

 

Мы дикие люди, косматые звери, 
в нас души распахнуты настежь, как двери. 

 

Нам нечем укрыться и некуда деться. 
Дрожит на ветру оголённое сердце. 

 

 

*** 
Неисправимый интроверт, 
гляжу на след воды зеркальный, 
где отраженья звёздных черт 
неотличимы от реальных. 

 

А масло в роковой руке 
уже плеснуло у трамвая, 
и жизнь, отлитая в строке, 
лежит и смотрит, как живая. 

 

 

 

*** 
А если чуточку совру, 
прикинусь вещею гуру, 
а если я сфальшивлю раз, 
кто догадается из вас? 

 

Но это видят облака, 
хотя глядят издалека. 
И это чувствует луна, 
читая строчки из окна.

 

 

 

*** 
Сообщница души, ослушница ума, 
черчу узор судьбы. Он тёмен и неровен. 
Чего хочу, зачем? Не ведаю сама. 
Что это – гул веков или биенье крови? 

 

Невольница любви, соперница богов, 
я жизнь свою творю, играю, как по нотам, 
под музыку в тиши единственных шагов, 
под скрип пера в ночи исчерканных блокнотов. 

 

 

*** 
Сиянье солнечного дня. 
«Купанье красного коня». 

 

Могучий конь, былинный конь 
и ярко-красный, как огонь. 

 

Им правит мальчик, невесом, 
и телом слаб, и худ лицом. 

 

Не знает критик-ортодокс, 
как разгадать сей парадокс. 

 

Тут нет нигде полутонов. 
Сюжет и стар, и вечно нов. 

 

Вот так Есенин по весне 
скакал на розовом коне...

 

Крылатый конь. Небесный свет. 
Тот мальчик, верно, был поэт. 

 

«Купанье красного коня» 
вам всё расскажет про меня. 

 

 

*** 
А если грязь и низость – только мука… 
И.Анненский 

 

Мне пишет зэк, что всё находит отклик 
в его душе в прочитанных стихах. 
И просит он издателя: не мог ли 
прислать книг им, погрязнувшим в грехах? 

 

Казалось бы, что общего меж нами? 
Не зарекайся – мудрость говорит. 
Никто не вправе первым бросить камень. 
У каждого в шкафу скелет зарыт. 

 

Мир – камера огромного размера. 
Подглядывает Бог в глазок луны. 
Он знает: все достойны высшей меры, 
читая наши помыслы и сны. 

 

«Наш коллектив и я, Иван Молочко, 
пишу не столь из отдалённых мест...» 
Так что в них суть и что лишь оболочка? 
Душа взревёт, как поглядишь окрест. 

 

«И время драгоценное досуга 
мы на стихи затрачиваем все…» 
«А если грязь и низость – только мука 
по где-то там сияющей красе?» 

 

 

*** 
Комната о четырёх углах. 
А я – её уголовница. 
Я – преступница на словах. 
Чернокнижница, чернословница. 

 

Как тот раб, уж давно побег 
из себя самой замышляла я. 
Но куда сбежит добровольный зэк, 
вросший в логово обветшалое? 

 

Мил домашний мне мой арест 
в отрешённости своей дикости. 
Видно здесь мне нести свой крест, 
пока смерть на волю не выпустит. 

 

 

*** 
Где найти козла отпущения 
всех грехов моих и стихов? 
У кого попросить прощения, 
что сама я и мир таков? 

 

Вот и радуга сверху свесилась, 
руку тянет моей в ответ. 
Ах, и держит-то всех на свете нас 
то, чего на поверку нет. 

 

 

*** 
Я схороню себя в своих стихах. 
Нет, не увековечу – изувечу. 
Я втисну в строчки искренность и страх, 
и свой рассвет, и свой последний вечер. 

 

Чтоб каждый стих звучал, дышал и пах, 
я жизнь свою в него вмещаю с хрустом. 
То снега хруст, иль яблока в зубах, 
или костей, отрубленных Прокрустом? 

 

 

*** 
В своём соку закисшая строка. 
Фонтан, себя питающий устало. 
А я – река! Нужны мне берега 
и море – то, в которое б впадала. 

 

И – города, что плыли бы в огнях... 
Мне нужно всё, несущееся вольно, 
глядящееся пристально в меня, 
клонящееся в трепетные волны. 

 

Но, стиснутая вдоль и поперёк 
плотиной дел, инерции, рутины, 
я превращаюсь в жалкий ручеёк, 
в то, что судьба и жизнь укоротила. 

 

 

*** 
Я всего лишь кустарь-одиночка 
над огромной страной, 
где моя одинокая строчка 
натянулась струной. 

 

И по ней – одержимая бесом, 
чтоб кружило и жгло! 
Я поэт нетяжёлого веса, 
но мне так тяжело. 

 

 

 

*** 
Без сучка и задоринки гладкая ложь, 
равнодушия сытый и глянцевый нолик. 
Всё округло и залакированно сплошь. 
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь. 
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик. 

 

Так привычен, наезжен ровнёхонький путь. 
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы! 
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь 
заскорузлую нежность, щемящую суть 
и любви угловатой корявые буквы? 

 

 

*** 
А рыба каждого стиха 
несёт в раскрытой пасти 
невинность утра, мрак греха, 
страдания и страсти. 

 

Что этой рыбе западня, 
наживки, сети, снасти! 
Ведь у поэта – ни отнять, 
ни дать не в вашей власти. 

 

 

*** 
На задворках российской империи, 
на окраине прежнего мира 
без отличий пустой фанаберии 
обходилась легко моя лира. 

 

Без высокой писательской гвардии, 
освящающей благословеньем, 
без какой-либо студии, партии, 
равнодушна к цепей этих звеньям. 

 

Не нуждаюсь я в помочах, поручнях. 
Но когда ж у нас будут в почёте 
не печати в писательских корочках, 
а в читательских душах печати?! 

 

 

***

Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою 
ветер свободы в ушах.

 

И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.

 

Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.

 

Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей. 

 

 

*** 
Мелькают лица: тёти, дяди... 
Мы все – единая семья. 
Махнуться жизнями, не глядя. 
Какая разница, друзья? 

 

Покуда не свалюсь со стула, 
сижу и знай себе пишу. 
На жизнь давно рукой махнула, 
кому-то дальнему машу. 

 

 

*** 
Раскроет память старые блокноты, 
с души сдувая пепельную пыль. 
Из одиночной заполночной ноты 
родится фантастическая быль. 

 

Рванусь, срывая связки и суставы, 
пронзая эхом толщу облаков, 
иль, может быть, не вытянув октавы, 
паду костьми своих черновиков. 

 

Но верится, что из ночных видений, 
из-под руин заоблачных дворцов, 
сплетенья теней, сказочных владений, 
из всех моих хотений и радений 
проступит жизни чистое лицо. 

 

 

***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.

 

Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.

 

Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.

 

Переход на Стихи.ру: http://www.stihi.ru/2016/02/17/563

 

 

 

 

***
Лето оземь ударилось яблоком,
и оно сразу вдребезги — хрясь!
Обернулось нахохленным зябликом,
лица листьев затоптаны в грязь.

 

То, что с облака сыпалось золотом,
пропадает теперь ни за грош.
Веет холодом, холодом, холодом,
пробирает нездешняя дрожь.

 

Я живу, не теряя отчаянья,
мои пальцы с твоими слиты.
В мире хаоса, мглы, одичания
мне не выжить без их теплоты.

 

В неизбежное верить не хочется —
заклинаю: пожалуйста, будь!
Всё плохое когда-нибудь кончится,
уступая хорошему путь.

 

Если ж край — то тогда — не ругай меня -
я сожгу своей жизни шагрень,
чтоб согреться у этого пламени,
чтобы ужин тебе разогреть.

 

И когда дед Мороз из-за облачка
спросит - как тебе? — в злую пургу, -
не замёрзла? - отвечу: нисколечко!
И при этом ничуть не солгу.

 

 

 

***
Затишье комнат... Ему не верьте.
Чем тише омут — тем злее черти.

 

Окно откроешь проветрить душу -
и бездна рот распахнёт радушно.

 

О не теперь, не ещё, попозже,
от скрипа двери — по коже дрожью.

 

Мелькают тени, в ночи пугая,
и даже стены не помогают.

 

Ходить в пол-шага, дышать в пол-силы,
чтоб не спугнуть неземные силы,

 

не захлебнуться тоской острожной -
думать, стенать, вспоминать осторожно.

 

 

 

***
Финита комедия, хоть не смешна.
И дальше как водится лишь тишина.
Сценарий в помарках,  исписан мелок.
Но можно ремарку ещё в эпилог?

 

Я знаю, в сценарии этого нет,
слова запоздали на множество лет,
но сквозь расстояния в тысячи миль
быть может она-то и вытянет фильм!

 

Пусть был оператор порою бухой,
снимал неумело на плёнке плохой,
вдруг луковка слова потянет весы,
и мой Режиссёр улыбнётся в усы?

 

Когда же всплывёт на экране «Конец»,
откликнется ль в ком-нибудь мой бубенец,
и вспыхнут ли в памяти титры огнём,
рассказывать будут ли детям о нём?

 

Не важно, что ночь занавесит окно,
что жизнь положила тебя под сукно,
и мучит душа многолетней виной...
Но слово последнее будет за мной!

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/391597.html?view=3140781#t3140781

Переход на Стихи.ру: http://www.stihi.ru/2016/02/14/4954