Начало здесь

Сегодня — день рождения у замечательной женщины, знакомство с которой вот уже около года наполняет меня радостью и гордостью.

Зная её, понимаешь, как неслучайно её рождение именно в этот день - день Пушкина, Поэзии, руского языка.

 

Знакомьтесь: Светлана Голикова, она же - evrica_taurica

 

Те, кто выходили на её ЖЖ — поймут меня с полуслова. Перечислять её достоинства и таланты — не хватит пальцев на руках. Музыковед по специальности, Светлана пишет и поёт песни на стихи любимых поэтов, которые многие тут уже полюбили.

 

 

Экскурсовод, скалолазка, друидка, эколог по призванию, защитница животных и растений, принципиальный и бескомпромиссный человек, она  - автор удивительно тонких философских стихов, глубоких и страстных эссе о поэтах, писателях и музыкантах, которые никого не могут оставить равнодушным.

 

Светлана и внук К.Бальмонта В. Л. Бруни, её давний хороший знакомый

 

 

 

А какие у неё фотографии! Я ещё не встречала такого гениального фотографа, как Света. Как она умеет выбрать именно То место, нужное  освещение, продумать композицию своих фоторепортажей. Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот только некоторые из них.

 

её обожаемый Крым, Судак

 

 

 

 

Вот в этом раю живёт Света. Ах, какая волшебная, неземная, хотя именно земная красота!

И это ведь нужно суметь найти, увидеть, понять, прочувствовать, показать...

 

переплетённые корни деревьев рождают причудливые ассоциации

 

танец лезгинка, который увидела здесь Света

 

ивы-провидицы, как она их называет

 

 

Деревья, цветы в её интерпретации — живые, пейзажи — думающие и чувствующие. Одни сюжеты из жизни цветов чего стоят!

 

семейка сон-травы

 

и у цветов бывают свои драмы

 

трагедия отверженности

 

бокальчик

 

Как-то ко мне пришли друзья, я стала показывать им френдленту, и они, увидев светин пост о   цикламенах, цветущих во льдах «вопреки»,  были просто потрясены, перепостили у меня этот материал, рассылали своим друзьям и знакомым.

 

Вот пост о единственных в мире цветах цикламенах — прочтите, это какие-то сказки Андерсена и Метерлинка!

 

 

Как прекрасно сказал один из её почитателей, вместе со Светой «явился в мир новый Крым, совсем не прежний, так неожиданно подсмотренный, что ощущение иной планеты не прерывается. И многое, многое, многое явилось в этот лучезарный момент, ибо воздвиглась единая множественная душа, которой суждено всю жизнь покрывать прекрасное, беспрерывно латать несчастную ноосферу».

И мы имеем счастье почти ежедневно встречаться с этой душой в её чудодейственном журнале в новых и новых ипостасях.

На фотографиях Светланин облик загадочен, в нём есть что-то недосказанное, непрописанное. Но её очарование просвечивает сквозь любые свето-тени, как бы она ни пряталась в сень листвы, травы, в глубину комнаты.

 

в доме-музее К. Паустовского

 

Светлана на знаменитой эчкидагской сосне

 

на каком-то ирреальном дереве головокружительной высоты

 

наша экстремалка в объятиях дельфина

 

на скале над пропастью

 

в весеннем лесу - своей стихии

 

встреча рассвета

 

Эврика! Эврика нашла свою любимую сон-траву

 

Одним словом, Света — это настоящее чудо света, которое можно открывать бесконечно. И я приглашаю всех в это увлекательное путешествие.
С Днём рождения, дорогая Светлана! Новых открытий, стихов, песен, новых деревьев, цветов, друзей, завоёванных сердец! Пусть ни одного дня не будет без строчки, без ноты, без возгласа: «Эврика!»

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/201709.html

 

Начало здесь

 

Сегодня — день рождения моего младшего брата Стаса.

 

Сегодня Стасу сорок восемь.
Судьба рисует виражи.
И так ещё не скоро осень...
Что подарить тебе, скажи?

 

Хотелось бы — с небес алмазы,
но недостаточен мой чин.
Прими к мороженому вазы,
лосьон для истинных мужчин...

 

Хотелось бы — все блага мира
и скальпы всех твоих врагов...
Моя восторженная лира
тобой любуется — каков?!

 

 

Стас — женат, у него трое детей. Старший Максим служит в армии, подрастают восьмиклассница Алиса и шестилетний Антошка.

 

с женой Мариной

 

Алиса читает стихи на моём вечере

 

сейчас она постарше

 

Антошка купается

 

Антошка и Стас едут на Кипр

 

Антошка на Кипре

 

красавица жена Марина

 

Стас — адвокат, с 2003 года –  один из учредителей Саратовской коллегии адвокатов "Шанс". Один из немногих в нашем городе - Почетный Адвокат России. Провел более 50 уголовных дел в суде присяжных, в 1994 году добился первого в РФ оправдательного приговора, вынесенного судом с участием присяжных заседателей по обвинению в умышленном убийстве. Автор двух книг на правовую тематику: "Встретимся в суде" (2006)  и "Фемида снимает повязку" (в настоящее время готовится к изданию).

Весной этого года он был награждён - единственный в Саратове -  орденом "За защиту прав и свобод граждан".

 

 

Он автор многочисленных публикаций и судебных очерков в различных периодических изданиях. Сейчас Стас защищает бывшего мэра Энгельса Михаила Лысенко, вот уже третий  год содержащегося под стражей по сфабрикованному обвинению. В конце апреля в Саратовском областном суде начался уникальный процесс.  Впервые в истории современной России мэра крупного индустриального города, успешно отработавшего в этой должности около десяти лет, обвиняют в кровавых уголовных преступлениях. Это и создание вооруженной банды, и организация убийства, вымогательства и покушения... Никто в это, конечно, не верит.

 

таким он был

 

и таким стал

 

 

 

В заключении Лысенко начал писать стихи. Они потрясают. В следующем посте я познакомлю Вас с ними, в том числе и с теми, которые есть только у меня.
 Вот уже три года в Саратове и Энгельсе проводятся митинги в защиту Михаила Алексеевича Лысенко.  Только несколько газетных цитат:

«Тот факт, что арест главы Энгельсского района Михаила Лысенко был напрямую связан с предстоящими выборами, то есть имеет сугубо политический заказ на уровне высшей исполнительной российской власти, могут отрицать только самые наивные» («Богатей», № 9 (567) от 17 марта 2011 года, статья «Лысенко – саратовский Ходорковский»).

  «Последующие события могли только укрепить во мнении, что в отношении Лысенко была разыграна политическая карта с подачи высокопоставленной фигуры из федеральных округов (известно, что команда «фас» поступила из Москвы и, вероятно, от самого Вячеслава Володина)» («Богатей», № 25 (583) от 11 августа 2011 года, статья «Дело Лысенко: политический заказ «Единой России»).

Вот сайт, созданный в защиту бывшего мэра: "За свободу Лысенко!": http://за-свободу-лысенко.com/

Чуть позже я расскажу об этом процессе века подробнее. А сейчас желаю Стасу удачи, насколько это возможно в наших реалиях, сил и упорства в его благородном деле, а Михаилу Алексеевичу — скорейшего освобождения и торжества справедливости. Не верю, не настолько наивна, но желаю от всей души! А куда нам деваться? Как говорили великие, «делай что должно и будь что будет».

 

Стас даёт интервью

 

Вот несколько ссылок на них: http://news.sarbc.ru/main/2013/04/26/136074.html,  http://nversia.ru/news/view/id/39081,  http://city-engels.ru/delo-lysenko-intervyu-s-advokatom-stanislavom-zajcevym/, http://www.4vsar.ru/news/44172.html

 

Пресс-конференция Стаса: http://www.vzsar.ru/online/32

 

За процессом внимательно следят жена Марина и близкий друг Паша (тот, что слева).

 

Стас, держись!

 

 

Твоих свершений первоклассных,
достоинств не пересчитать.
Да будет всё тебе подвластно,
всё в масть, по росту и под стать!

 

Но в каждой новой ипостаси,
куда судьба тебя ни сунь -
ты для меня всё тот же Стасик,
извечно юный, как июнь!

 

С Днём рождения, братик!

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/201169.html

Начало здесь

 

 

Любовь в старости. Возможна ли она?..

 

О, эта летняя прохлада!
О, это зимнее тепло!
Какая горькая отрада,
когда нежданное пришло.

 

Люблю, когда всё против правил:
слеза в глазах у гордеца,
бессребренность у тех, кто грабил,
улыбка хмурого лица.

 

Привычное не удивляет.
Ценнее то, что не с руки,
что словно чудо нас цепляет
наперекор и вопреки.

 

О неожиданности свежесть!
Как снег на голову весной,
Сезамова засова скрежет,
любовь в обнимку с сединой!

 

Это чувство привычно ассоциируется с юностью, свежестью. И если любовь молодой девушки к человеку в годах сейчас уже никого не удивляет, то любовь к старой женщине представляется по меньшей мере неестественной, неправомочной. Охлаждение мужа, измена, уход к молодой сопернице, как в случае с Натальей Крандиевской и А.Толстым — история вполне типичная... Но нет правил без исключений. Таким счастливым исключением стала любовь Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой, которые последние годы совместной жизни провели в Доме престарелых на юге Франции.

 

Ирина Одоевцева

 

 

Ирина Одоевцева умела быть счастливой и в старости, и всегда говорила: "Возраста не существует". До 90 лет она оставалась Женщиной: маникюр, духи, туфли на высоком каблуке... В 80 лет раскатывала по Парижу в собственном автомобиле, и у неё были ещё поклонники и обожатели. Она не молодилась, она была молодая. Георгий Иванов любил её до конца жизни и всегда восхищался ею. Говорил: "Если бы ты даже превратилась в жабу, я бы всё равно тебя любил, носил бы за пазухой и был счастлив..." Он продолжал любить жену и в старости с той же страстью, мучительной нежностью и тоской, что и в молодые годы. И в его поздних, предсмертных стихах ему удалось с удивительной непосредственностью и убедительностью передать то мучение любви, сплетённое со счастьем, то "блаженство и безнадежность", которые в старости, по Тютчеву, может быть, и обостряются до крайности, но по существу друг от друга неотделимы:

 

В этом томном, глухом и торжественном мире — нас двое,
больше нет никого. Больше нет ничего. Погляди:
потемневшее солнце трепещет, как сердце живое,
как живое влюблённое сердце, что бьётся в груди.

 

Для чего, как на двери небесного рая,
нам на это прекрасное небо смотреть,
каждый миг умирая и вновь воскресая,
для того, чтобы вновь умереть.

 

Для чего этот лёгкий торжественный воздух
голубой средиземной зимы
обещает, что где-то  —  быть может, на звёздах —
будем счастливы мы.

 

Утомительный день утомительно прожит,
голова тяжела, и над ней
розовеет закат — о, последний, быть может, —
всё нежней, и нежней, и нежней...

 

Конечно, после Г. Иванова приводить свои стихи — бестактность и кощунство, но всё же осмелюсь процитировать и кое-что своё на эту тему, тему многолетней любви, пронесённой сквозь годы:

 

В волосах — ни сединки, в глазах — ни грустинки,
и ни капли горчинки в горячей крови.
Я прошу тебя, жизнь: не меняй ту пластинку,
пусть закружит нас вальс вечно юной любви.

 

Всё, что бредило, зрело во мне и бродило,
лишь сумятице сердце прикажет: нахлынь! —
то теперь до последней морщинки родимо,
и качает меня твоей ласки теплынь.

 

***
Никто уже не смотрит вслед,
а было время — оборачивались.
Как сбросить нам заклятье лет,
в царевен снова оборачиваясь?

 

И, кажется, рецепт простой:
целуй меня, целуй сто раз, молю,
и стану, словно в сказке той,
я Василисою Прекрасною.

 

 

***
Как трудно оставаться тою,
к которой ты привык давно:
с летящей прядью золотою,
слепящей юной красотою,
дурманящею, как вино.

 

Года подсунули подмену...
Но в сутках есть волшебный час,
когда я снова, как из пены,
предстану юной и нетленной,
незаменимой, неразменной —
в лучах твоих влюблённых глаз.

 

***
Лелею в памяти, лелею
и греюсь, нежась и кружась.
Тобой по-прежнему болея,
лелею в мыслях ту аллею,
где шли мы, за руки держась.

 

Как будто бы в преддверье рая
глаза ласкает синева.
Лелею, холю, обмираю,
как бусинки, перебираю
твои бесценные слова.

 

Украшу губы поцелуем,
в ушах — два шёпота ночных...
Да, вот такую, пожилую,
любить взахлёб, напропалую...
Как терпят нас в мирах иных,

 

завистливо взирая сверху
на жаром пышущий очаг,
который и за четверть века
не остудил ещё ночлега,
не оскудел и не зачах!

 

Вот так бы и в минуту злую,
когда покинет бог огня,
судьбе пропевши аллилуйю,
поставить точку поцелуя
в конце угаснувшего дня.

 

 

В 92 года Ирина Одоевцева вернулась из Франции в Россию, в свой родной Петербург, единственная, кажется, из всех поэтов-эмигрантов, осуществив мечту, выраженную Бродским: "На Васильевский остров я приду умирать". Её спрашивали корреспонденты: "Как Вы смогли в таком возрасте решиться на такой шаг, так круто изменить свою жизнь?" — "Только в таком возрасте и можно рискнуть!" — шутила она.

 

Ирина Одоевцева на встрече с читателями (Ленинград, 1987)

 

 

"Как Вы смогли пережить своё возвращение в этот город, где прошла Ваша юность? Как у Вас не разорвалось сердце от картин былого?" Одоевцева отвечала: "Я полностью отрешилась от прошлого. Да, оно было, но сейчас его нет. Я живу только сегодняшним днём. И я счастлива".
Умерла она 14 октября 1990 года в возрасте 95 лет, прожив три года на родине. Вот строки одного из последних её стихотворений:

 

Хоть, бесспорно, жизнь прошла,
песня до конца допета,
я всё та же, что была:
и во сне, и наяву
с восхищением живу.

 

В женской поэзии тему старости затронула и прекрасно раскрыла Инна Лиснянская, которой сейчас уже  85.

 

Два брачных бражника, чьи крылья — нервный шёлк,
и первый выстрел почки,
и строчка дятлова, и соловьиный щёлк,
и дождика звоночки, —
весна блаженствует: приспели времена
раскрепощенья духа,
и речь открытая на улице слышна,
да я уже старуха.

 

Так обаятельно-легко, чуть ли не с юмором писать о старости могла только разве Крандиевская-Толстая. У Лиснянской это получается не хуже.

 

             Старость

 

Вот до снега с тобой
мы выходим на просеку,
потому что зимой
нету силушки — по снегу.

 

...Где до тающих дней
мы довольны берлогою —
с коробком новостей
и сторонней подмогою.

 

Вот и мысли летят,
словно листья отдельные,
и понять не хотят,
что уже запредельные.

 

Ахматова тоже сравнительно долго жила, но у неё нет этой темы. Она — вечная дама. Цветаева, писавшая: "когда я буду бабушкой, годов через десяточек, причудницей, забавницей — вихрь с головы до пяточек!", Татьяна Бек, обещавшая: "я буду честная старуха", — не успели, не стали ими. Но сполна испила из этой горестной чаши Мария Шкапская.
В  книге "Непрошедшее время" у меня есть небольшое эссе: "Собачья старость". Под этим выражением обычно подразумевают промозглое, беспросветное существование пожилых людей, одиноких, заброшенных, никому не нужных. Старость Марии Шкапской была именно такой. При жизни она выпустила пять сборников стихов (последний вышел в 1927 году) и оказалась прочно, капитально забыта. А между тем в 1923 году Флоренский ставил её вровень с Цветаевой, выше Ахматовой.

 

Мария Шкапская

 

 

Судя по стихам, Шкапская не была счастливой женщиной. Она с горечью и женской обидой пишет о том, что "девушкой так мало я была, а женщиной была не до конца любимой". Было отчаяние, безумие, нищета, разлуки, утраты. Она покорно несла свой крест.

 

Господи, всё я приемлю, —
вышла в назначенный срок,
в час предначертанный в землю
лягу в сырой уголок.

 

Полной отмеренной мерой
груз моей боли несу.
Сею с надеждой и верой
в жизни свою полосу.

 

Надежды не оправдались. С 1937 года её жизнь — одно сплошное умирание (ей тогда было 46): творческая немота, прижизненное забвение, тяжёлая болезнь мужа, потом — война, на которой без вести пропал младший сын. Подступили старость, болезни, одиночество.

 

Не смерть страшна. Перед её косою
душа чиста.
Нет, страшно то, что даль передо мною
пуста.

 

Мария Шкапская была одинока тем пронзительно студящим душу одиночеством, которого не понять непоэту. Её строки шокируют, даже пугают:

 

Гроб хочу с паровым отоплением,
на парче золотые отливы,
жидкость ждановскую против тления
и шопеновские к ней мотивы.

 

Калорифер от топки нагреется —
и в гробу отворяется дверца.
Пусть хоть кости в могиле согреются,
если в холоде умерло сердце.

 

В последние годы жизни её главным утешением стали собаки. В доме всегда жили пудели. Потом она увлеклась собаководством, вошла в совет московского клуба собаководов, как когда-то в президиум Петроградского союза поэтов. Умерла Шкапская странной и нелепой смертью. На выставке собак в сентябре 1952 года к ней кто-то подошёл и сказал, что пудели, прошедшие её контроль, неправильно повязаны. Она упала прямо на арене, где проходил этот собачий парад. Разрыв сердца.

 

Сегодня солнце всё в морщинках
и небо — как писал Каррьер.
Со мною томик Метерлинка
и неразумный фокстерьер.

И след того, за чем бессмертье,
в собачьих светится глазах, —
любви, поднявшейся над смертью,
любви, преодолевшей страх.

 

Как-то по ТВ прошёл сюжет: кадры из домашнего архива Георгия Вицина, запечатлевшие последние дни его жизни. Как сейчас помню: собака, стоя на задних лапах, тянет к нему свою мордочку, а он, наклонив к ней ухо, делает вид, что внимательно слушает. Его спрашивают: "Что она говорит?" Отвечает: "Говорит, что любит, что не забудет". (Он уже знал, что дни его сочтены). И серьёзно обращается к пёсьей морде: "Ты меня любишь? Правда? Ты меня не забудешь?"
Как важно это в старости — знать, что есть кому тебя помнить, вспоминать. Хотя бы собакам. Ведь пока нас помнят — мы живы. Это важно не только тем, кого помнят, но и тому, кто помнит. Это придаёт смысл его жизни, продлевает жизнь.

Один из стихотворных циклов Инны Лиснянской, посвящённый Семёну Липкину, называется "Гимн". Он — о счастливой любви в старости. Настоящее и библейская древность просвечивают одно через другое, друг друга не отменяя. Это гимн Соломону — ответ старой новой Суламифи на царскую "Песнь песней":

 

Я — твоя Суламифь, мой старый царь Соломон.
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но, взглянув на зелёный склон,
ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
меж старух, собирающих розовый виноград.

 

И, раздев, не узнал бы: как волны песка мой живот,
и давно мои ноги утратили гибкость лоз,
грудь моя, как на древней пальме увядший плод,
а сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
Иногда я тебя поджидаю у Яфских ворот.

 

Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина — красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
наслаждаюсь я песней не меньше, чем плотью тугой,
ведь любовь появилась песне благодаря.

 

Почти шокирующие образы старости из второй строфы, подобранные как антонимы Соломоновым любовным эпитетам, совсем не жалость вызывают, но ощущение силы духа, способного к столь жёсткой и спокойной беспристрастности взгляда на себя со стороны, что лишь контрастнее выделяется идущий изнутри свет.

 

Среди космических руин
есть два сверкания во мгле:
твоих очей аквамарин
держит меня на земле.
Ах, обнимай, обнимай меня!

 

Уже вступает в третий круг
тысячелетье на часах.
И только нежность твоих рук
держит меня в облаках.
О, не роняй, не роняй меня!

Так непонятны времена,
так много бед в родном краю...
И лишь любовь, она одна
держит меня в раю.
О, не бросай, не бросай меня!

 

Светлана Лебедева написала по моей просьбе песню на эти стихи Лиснянской, и когда она прозвучала у нас на вечере, многие были поражены, что этот панегирик любви написан 80-летней женщиной своему 90-летнему мужу.

 

Инна Лиснянская и Семён Липкин

 

Ничего из любви и в старости не ушло:
ты, как прежде, нежности шепчешь мне на ушко,
и ,как Парка вдевает нитку судьбы в ушко,
так в кольцо обручальное я продеваю строку
и восторг прикрепляю к рифменному узелку:
не встречала прекрасней тебя никого на своём веку!

 

Нет, это не безмятежное воркование старосветских помещиков. Какие и тут порой кипят страсти! Из стихотворения "Ревность":

 

В уходящую спину смущённо смотрю из окна...
Твоя ревность и трогательна, и смешна.
Неужели не видишь, что я и стара, и страшна,
и помимо тебя никому на земле не нужна?

 

Её любовь к нему светится в каждой строчке:

 

Тяжело мне смотреть, как твой тяжелеет шаг,
тяжело мне слышать, как дышишь ты тяжело,
выходя на участок в семь соток, в поющий сад,
(в нашей бедной стране только сад не нищ и не наг),
я хочу невозможного, — как бы время ни шло,
был ты каждому утру, как чести и славе, рад.

 

Инна Лиснянская

 

В 1986 году Липкин попал в больницу с онкологией. Перенёс три операции. Девять месяцев находился между жизнью и смертью.

 

Я курю фимиам, а он пенится, словно шампунь.
Я купаю тебя в моей глубокой любви.
Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,
но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!

 

Она отстояла его у смерти. В "триптихе двоих" она с торжеством пишет об этом:

 

Там, за спиною, больничный порог,
здесь я всем сердцем пирую:
первую жизнь подарил тебе Бог,
я подарила вторую.

 

Я оказалась сильнее всех нянь,
и в предпасхальную сырость
я отпихнула костлявую длань
и не дала тебя выкрасть.

 

Радуйся жизни! Дыши и пиши,
мальчик мой седоголовый,
в этой воистину райской глуши
с видом на берег сосновый.

 

Но недолго оставалось ему дышать и радоваться. Семён Израилевич Липкин умер в последний день марта. В тот день Лиснянская не услышала, как он вышел в сад — ни стука палки, ничего. Смотрит — его нет. Вышла в сад — а он лежит, лицом к дому, уже возвращался. Не вернулся. Одна из последних книг Инны Лиснянской "Без тебя" посвящена памяти мужа.

 

 

 

Да, и в своём семействе нет пророка,
и ты ушёл настолько одиноко,
как будто меня нету и в помине.
О стариковских думал ли обидах?
Ты отдал на ходу последний выдох
ещё не оперившейся рябине.

 

А время прёт своим безумным ходом,
дыша давно прокисшим кислородом
и на деревьях делая насечки.
Конечно же, не без его участья
разделена я ровно на две части:
одна — в гробу, другая — на крылечке.

 

Встал над тобою чёрный гранит.
Необработан камень с торца.
Ангел, который меня хранит,
обрёл черты твоего лица
в нимбе седого венца.

 

Голосом, как окислённая медь,
он говорит мне: кончай скорбеть,
это тебе не к лицу.
Ты рождена, чтоб любить и петь
землю и славу Творцу.

 

Помню, ещё в 80-х годах меня поразило стихотворение Ирины Снеговой "Любовь", то, как воспринимается это чувство нами в юности и как меняется представление о главных жизненных ценностях в поздние годы. Когда я прочла его на одном из своих вечеров — оно перекрыло, перевесило собой впечатления от всего, что звучало накануне. Там старуха-соседка рассказывает о том, как любил её покойный муж сапожник.

 

Зимой мой хозяин тачает, бывало,
а я уже лягу, я спать мастерица.
Он встанет, поправит на мне одеяло,
да так, что не скрипнет под ним половица.

 

И сядет к огню в уголке своём тесном,
не стукнет колодка, не звякнет гвоздочек...
Дай Бог ему отдыха в царстве небесном!
И тихо вздыхала: "Жалел меня очень..."

 

В ту пору всё это смешным мне казалось.
Казалось, любовь чем сильнее, тем злее, —
трагедии, бури... Какая там жалость!
Но юность ушла. Что нам ссориться с нею!

 

Недавно, больная, бессонницей зябкой,
я встретила взгляд твой — тревога в нём стыла.
И вспомнилась вдруг мне та старая бабка, —
как верно она про любовь говорила!

 

Юность слепа, нетерпелива, резка, жестока.

 

Отвергаю рай, где проститутка свеча!
Выбираю ад, где ангел в снегу!
                                                      (Л.Губанов)

 

Старость мудра, терпима, добра и дальнозорка. "Большое видится на расстояньи".

 

Я выучусь стареть и умирать.
Теперь уже мне ничего не страшно.
И помнит только старая тетрадь
про наш с тобой счастливый день вчерашний. —

 

писала я после смерти мамы. А великий "психотерапевт" Лариса Миллер отвечала мне в стихах:

 

 

А меня не учили стареть,
а меня умирать не учили.
Луч небесный однажды вручили
и велели сиять и гореть
каждый год, каждый день, каждый час,
не дымя, не чадя, не сгорая,
вопреки, несмотря, невзирая,
освещая и тех, кто погас.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/200902.html                                                                   

 

 

 

 

Начало здесь.   

 

Поэзия не любит говорить о старости. О весенних порывах юности — да, о смерти — сколько угодно. А вот старость — это почти табу. Уж очень неаппетитная тема. Открыл её в русской поэзии Пётр Вяземский своим знаменитым стихотворением о халате, который носить уже стыдно, а выбросить — жалко:

 

Жизнь наша в старости — изношенный халат:
и совестно носить его, и жаль оставить;
мы с ним давно сжились, давно как с братом брат;
нельзя нас починить и заново исправить.

 

Как мы состарились, состарился и он;
в лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
чернилами он весь расписан, окроплён,
но эти пятна нам узоров всех дороже;

 

в них отпрыски пера, которому во дни
мы светлой радости иль облачной печали
свои все помыслы, все таинства свои,
всю исповедь, всю быль свою передавали.

 

На жизни также есть минувшего следы:
записаны на ней и жалобы, и пени,
и на неё легла тень скорби и беды,
но прелесть грустная таится в этой тени.

 

В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной,
сердечной памятью ещё живёт в утрате,
и утро свежее, и полдня блеск и зной
припоминаем мы и при дневном закате.

 

Ещё люблю подчас жизнь старую свою
с её ущербами и грустным поворотом,
и, как боец свой плащ, простреленный в бою,
я холю свой халат с любовью и почётом.

 

П. А. Вяземский. 1870-е гг.

 

 

Изношенный метафизический халат дорог нам даже пятнами и дырами своими, ибо всё это — наша прожитая жизнь. В этом халате нам подчас тепло и уютно, в нём тоже есть своя прелесть. Хороша старость "бодрая", "с закатом ясным":

 

Куда девались вы с своим закатом ясным,
дни бодрой старости моей!
При вас ни жалобой, ни ропотом напрасным
я не оплакивал утраты юных дней.

 

Нет, бремя поздних лет на мне не тяготело,
ещё я полной жизнью жил;
ни ум не увядал, ни сердце не старело,
ещё любил я всё, что прежде я любил.

 

Не чужды были мне налёты вдохновенья,
труд мысли, светлые мечты,
и впечатлительность, и жертвоприношенья
души, познавшей власть и прелесть красоты.

 

Но — недуги, болезни, страдания, тяготы жизни уничтожают прежнего человека, то лучшее, что в нём было:

 

И ум, и сердце исхудали;
побит морозом жизни цвет.
Того, которого вы знали,
того уж Вяземского нет.

 

Есть разве тёмное преданье
о светлой некогда судьбе,
на хладном гробе начертанье,
поминки по самом себе.

 

"Себя, живой мертвец, переживаю я", — пишет Вяземский, предвосхищая "Пляски смерти" Блока. Поэт ждёт избавления от постылого, затянувшегося существования, а смерть запаздывает, обманывает его ожидания.

 

Свой катехизис сплошь прилежно изуча,
вы бога знаете по книгам и преданьям,
а я узнал его по собственным страданьям
и, где отца искал, там встретил палача.

 

Вот чем я промыслом на старость награждён,
вот в чём явил свою премудрость он и благость:
он жизнь мою продлил, чтоб жизнь была мне в тягость,
чтоб проклял я тот день, в который я рождён.

 

Как неприглядна старость! Почему человек не увядает так же красиво и поэтично, как цветок?

 

Зачем не увядаем мы,
когда час смерти наступает,
как с приближением зимы
цветок спокойно умирает?

 

К нему природы благ закон,
ему природа — мать родная:

ещё благоухает он,
ещё красив и увядая.

 

Его иссохшие листки
ещё хранят свой запах нежный,
он — дар нам памятной руки
в день слёз разлуки безнадёжной.

 

Его мы свято бережём
в заветной книге дум сердечных,
как весть, как песню о былом,
о днях, так грустно скоротечных.

 

Для нас он памятник живой,
хотя он жизнью уж не дышит,
не вспрыснут утренней росой
и в полночь соловья не слышит.

 

Как с другом, с ним мы говорим
о прошлом, нам родном и общем,
и молча вместе с ним грустим
о счастье, уж давно усопшем.

 

К теме старости часто обращался и поэт 19 века Константин Случевский. Но он видел в ней и совершенно иные черты: он пишет о свободе и независимости старости, о её внутреннем свете:

 

Здесь счастлив я, здесь я свободен, —
свободен тем, что жизнь прошла,
что ни к чему теперь не годен,
что полуслеп, что эта мгла

 

своим могуществом жестоким
меня не в силах сокрушить,
что светом внутренним, глубоким
могу я сам себе светить,

 

и что из общего крушенья
всех прежних сил, на склоне лет,
святое чувство примиренья
пошло во мне в роскошный цвет...

 

Не так ли в рухляди, под хламом,
из перегноя и трухи,
растут и дышат фимиамом
цветов красивые верхи?

 

Константин Случевский

 

 

Однако внешне старость редко радует взор. И человек, глядя на склоне лет в зеркало, не может примириться с увиденным, с сознанием, что теперь это его облик:

 

Кому же хочется в потомство перейти
в обличьи старика! Следами разрушений
помечены в лице особые пути
излишеств и нужды, довольства и лишений.
Я стар, я некрасив... Да, да! Но, Боже мой,
ведь это же не я!.. Нет, в облике особом,
не сокрушаемом ни временем, ни гробом,
который некогда я признавал за свой,
хотелось бы мне жить на памяти людской!
И кто бы не хотел?..

 

На память невольно приходит знаменитое "Перед зеркалом" Ходасевича:

 

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
жёлто-серого, полуседого
и всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
танцевавший на дачных балах, —
это я, тот, кто каждым ответом
желторотым внушает поэтам
отвращение, злобу и страх?

...и Вергилия нет за плечами.
Только есть одиночество в раме
говорящего правду стекла.

 

Владислав Ходасевич

 

 

Однако человек способен это уродливое старческое "я" украсить цветами своей памяти, мечты, воспоминаний. Вот как это делает Случевский:

 

Я стар! Но разве я мечтами
о том, как здесь встречались мы,
не в силах сам убрать цветами
весь этот снег глухой зимы?

 

И разве в старости печальной
всему прошедшему не жить?
И не единой музыкальной,
хорошей думы не сложить?

 

О, нет! Мечта полна избытка
воспоминаний чувств былых...
Вот, вижу, лето! Вот калитка
на петлях звякает своих.

 

Июньской ночи стрекотанье...
И плеск волны у берегов...
И голос твой... и обожанье, —
и нет зимы... и нет снегов!

 

Ему словно вторит Фёдор Сологуб:

 

Но что мне помешает
воздвигнуть все миры,
которых пожелает
закон моей игры?

 

Живи и верь обманам,
и сказкам, и мечтам.
Твоим душевным ранам
отрадный в них бальзам. —

 

Это то, что называлось сологубовским солипсизмом: представление о мире как о порождении творческого я, о несуществовании бытия за пределами поэтического сознания.
Иные поэты к концу жизни что называется исписываются, исчерпывают свой творческий потенциал, начинают перепевать себя или вообще замолкают. Но есть такие, кто до глубокой старости сохраняют свежесть чувств и вдохновенность творческих порывов. Например, Фет. Незадолго до смерти он выпускает сборник стихов "Вечерние огни" — после 20 лет молчания, а затем, с промежутками в 2-3 года — ещё три небольших сборника под тем же заглавием. Пятый выпуск "Вечерних огней" вышел уже после его кончины.
Это было очень точное название — то были именно огни, свет в конце жизни, подлинное чудо возрождения: старик Фет творил так же вдохновенно, что и в молодые годы, поистине обретя новое поэтическое дыхание.

 

Полуразрушенный, полужилец могилы,
о таинствах любви зачем ты нам поёшь?
Зачем, куда тебя домчать не могут силы,
как дерзкий юноша,один ты нас зовёшь?

 

- Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
в напевах старческих твой юный дух живёт.
Так в хоре молодом "Ах, слышишь, разумеешь?" —
цыганка старая одна ещё поёт.

 

И в "старческих" любовных стихах Фета было всё то же чувство влюблённости в жизнь, в её вечную красоту, осознаваемую поэтом на исходе лет с ещё большей остротой:

 

Ещё люблю, ещё томлюсь
перед всемирной красотою
и ни за что не отрекусь
от ласк, ниспосланных тобою.

 

Покуда на груди земной
хотя с трудом дышать я буду,
весь трепет жизни молодой
мне будет внятен отовсюду.

 

Покорны солнечным лучам,
так сходят корни в глубь могилы
и там до смерти ищут силы
бежать навстречу вешним дням.

 

 

Творчество А.Фета похоже на куст, на котором из года в год расцветают всё те же цветы.

Всё, всё моё, что есть и прежде было,
в мечтах и снах нет времени оков,
блаженных грёз душа не поделила:
нет старческих и юношеских снов.

 

За рубежом вседневного удела
хотя на миг отрадно и светло,
пока душа кипит в горниле тела,
она летит, куда несёт крыло.

 

А.А. Фет. Портрет работы И.Е. Репина (1882)

 

 

В другом облике, но в той же сущности донёс Фет до последних дней свою душу, донёс её неутомлённой, неразмененной, неувядшей. Фету как художнику была свойственна человеческая цельность. И потому и в 70 лет он мог напечатать вот такое стихотворение:

 

На качелях

 

И опять в полусвете ночном
средь верёвок, натянутых туго,
на доске этой шаткой вдвоём
мы стоим и бросаем друг друга.

 

И чем ближе к вершине лесной,
тем страшнее стоять и держаться,
тем отрадней взлетать над землёй
и одним к небесам приближаться.

 

Правда, это игра, и притом
может выйти игра роковая,
но и жизнью играть нам вдвоём —
это счастье, моя дорогая!

 

Фельетонисты издевались над Фетом, называя "мышиным жеребчиком". "Не везёт бедному Фету! В 68 лет писать о свиданиях и поцелуях, — иронизировал один. — Вообразите сморщенную старуху, которая ещё не потеряла способности возбуждаться, — крайне непривлекательный вид у Музы г-на Фета!"
"Представьте себе, — подтрунивал другой, — этого старца и его "дорогую", "бросающих друг друга" на шаткой доске... Представьте себе, что "дорогая" соответствует по годам "дорогому", как тут не рассмеяться на старческую игру новых Филемона и Бавкиды, как тут не обеспокоиться, что их игра может окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков"? А вот что писал сам Фет по поводу этого стихотворения:
"Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье её трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной качаюсь".

 

 

Ты изумляешься, что я ещё пою,
как будто прежняя во храм вступает жрица,
и, чем-то молодым овеяв песнь мою,
то ласточка мелькнёт, то длинная ресница.

 

Не всё же был я стар, и жизненных трудов
не вечно на плеча ложилася обуза:
в беспечные года, в виду ночных пиров,
огни потешные изготовляла муза.

 

Как сожигать тогда отрадно было их
в кругу приятелей, в глазах воздушной феи!
Их было множество, и ярких, и цветных, —
но рабский труд прервал весёлые затеи.

 

И вот, когда теперь, поникнув головой
и исподлобья вдаль одну вперяя взгляды,
раздумье набредёт тяжёлою ногой
и слышишь выстрел ты,  — то старые заряды.

 

Маяковский маниакально боялся старости. Он с болезненным ужасом ждал её с молодых лет. Старость страшила его больше смерти. Где-нибудь в случайной компании, за картами, совершенно на ровном месте, он вдруг слегка отворачивался в сторону, хлопал в ладоши и произносил чуть ли не радостно: "К сорока застрелюсь!" (Когда был моложе, называл другую цифру: "К тридцати пяти — обязательно!" Лиля Брик убеждала его, что он не балерина, что старость ему не страшна, что Лев Толстой и Гёте были не молодой и старый, а Толстой и Гёте. Так же и он в любом возрасте — Владимир Маяковский. Что она будет целовать каждую его морщинку. Что "позорное благоразумие", которого он так боится — не обязательно свойство старости. Л.Толстой ведь не поддался ему, ушёл. Глупо ушёл, по-молодому. Но убедить его не могла.

 

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый — двадцатидвухлетний.

 

Владимир Маяковский

 

 

Он хотел остаться таким. "Мёртвые остаются молодыми" — назвала свой роман Анна Зегерс.
А можно относиться к своей старости с юмором, как, например, Александр Кушнер:

Выйти на улицу — целое дело.
О, неужели про всё рассказать?
Что ж, это трудно и, может быть, смело!
Нижнее надо бельё надевать,
паспорт в карман и счета, если надо
их оплатить, но заполнить сперва.
Где телефон мой мобильный? Досада:
только что видел его. Все слова
сказаны жалкие. Вот он, спасибо! —
это тебе говорю впопыхах.
И слуховой аппарат ещё, ибо
я глуховат — у меня теперь страх
есть и такой: не понять, не расслышать.
Да, кошелёк, кошелёк, кошелёк —
вот он! Так, видимо, мечутся мыши
в родах, как некто игриво изрёк.
Как я справлялся со всем этим прежде,
в юные годы — не вспомнить уже.
Или спасение было в надежде
и утешение было в душе?
В тапках, не бойся, не выйду. Ботинки
зашнуровал и пальто застегнул.
Всё! До свидания. Как в поединке,
выдержал, выжил, за двери шагнул,
лифт вызываю. Ключи не забыты.
Но возвращаюсь: платок носовой!
Что это боги на нас так сердиты?
Как не поддаться тоске мировой?

 

Александр Кушнер

 

Не правда ли, многие узнают себя в этих бытовых зарисовках? Но стоит ли "поддаваться тоске мировой" по поводу того, что всё равно  неизбежно. Ведь это, пожалуй, единственное, что мы можем противопоставить "полной гибели всерьёз" — улыбку над собой и смех сквозь слёзы.
Однажды по ТВ показали в новостях сюжет: бабулька, попавшая в автомобильную аварию, пришедшая в себя после реанимации, спросила у врача, едва очнувшись: "А бен Ладена уже поймали?" У меня тут же возник экспромт:

 

В реанимации, в рай не доехав,
очнувшись, спросила: "Пойман бен Ладен?"
Так вот и надо жить, кроме смеха, —
полною грудью дышать на ладан.

 

Всех, кто близко знал Тютчева в его последние годы, поражала его свобода от груза лет.  И. Аксаков (его зять) писал об этом: "Кроме внешних примет, Тютчев казался как бы непричастным действиям возраста: до такой степени не было ничего старческого ни в его уме, ни в его духе. Никто никогда не относился к нему как к старику." Это было не просто человеческое лицо, а какое-то неуловимое, невольно поражающее каждого сочетание линий и штрихов, в которых жил высокий дух гения. На плотно сжатых губах блуждала грустная ироническая улыбка, а глаза, задумчивые и печальные, смотрели сквозь стёкла очков загадочно, словно что-то прозревая впереди.

 

 

"Продолжаю думать о старости, — писала Аделаида Герцык. — Почему люди боятся её? Мы идём, идём, часто торопим жизнь, устремляясь к концу, и в то же время гоним от себя призрак близости его. У меня много беспорядка во всём — не только в комодах и вещах, вечно пропадающих, но и в мыслях, чувствах, — и это утомляет и мучает. В старости наступит порядок, ясность, простота — всё случайное откинется, и только тогда станет видно, как мы усложняем свою душу и жизнь, какими мешающими, ненужными вещами отягчаем её".("О старости").

 

Аделаида Герцык

 

 

Герцык спорит с подругой, которая боится наступления старости. "Душа притупилась, — жалуется та, — я старею, и умирает способность страдания". "Это неверно, — возражает Герцык, — старость не тупость, а покорность, освобождение от всего ненужного".
"То есть от способности чувствовать, думать, жить..." — говорит первая с горечью.
"Не чувствовать и жить, а так жить, так чувствовать, — жадно, цепко, для себя, — уже с гневом настаивает Аделаида. — Старость — благословенна, естественна, кротка, и я от души желаю тебе её как можно скорей!"
Подруга улыбается, но говорит устало: "И всё-таки старость есть умиранье. И когда ещё жива в душе память и тоска о сильном и ярком, а догорел самый огонь жизни, то..." и она умолкает. Герцык почти плачет от неумения доказать, заразить своей верой:
"Ах, это не так! Это "сильное и яркое", о чём ты сказала, ведь оно уже было, а теперь нужно другое! Пойми, не ты стареешь, не душа твоя, а только разные миги, радости, желания; они, как цветы, осыпаются и сменяются другими... Ну вот миг, когда хочется влюблённости, при луне выбежать к гимназисту на свидание, или честолюбие, или даже боль личная, — это отмирает, а не ты!" Она говорила, как будет легко уж оттого, что не станет "страха старости", этого отравляющего, стерегущего нас чувства.
"Да, но уж в Италию тогда не выбраться, — замечает подруга, зная мечту Герцык.
"И это хорошо! Станет легче, когда погаснет горячка путешествий. Ну разве тебе не хочется, чтобы всё стало окончательнее, ближе к правде? Весело становится, проще — я на себе уж чувствую это. Отпадает любовь к изощрённому, начинаешь ценить самые простые вещи: жалость, например, больше, чем остроумие, самую простую жалость, как у народа, как у детей..."

 

Василий Максимов. Всё в прошлом.

 

 

Под впечатлением всех этих мыслей у меня родились тогда такие строчки:

 

***
            Могучая евангельская старость
            и тот горчайший Гефсиманский вздох...
                                                      А.Ахматова

 

Счастье юных, тёмное, неверное,
как остро и жадно его жало.
Счастье старых, мирное и мерное,
знает лишь прощение и жалость.

 

Старость чем-то схожа с тихой пристанью,
где земное всё уже свершилось,
и она глядит светло и пристально
на волны бушующую живость.

 

И ещё:

 

Я осень люблю и в природе, и в людях,
когда успокоятся жаркие страсти,
когда никого не ревнуют, не судят,
и яркое солнце глаза уж не застит.

 

На кроткие лица гляжу умилённо,
их юными, дерзкими, детскими помня.
А жёлтые листья красивей зелёных,
и лунная ночь поэтичнее полдня.

 

Ещё один пример из классики. Наталья Крандиевская —Толстая, жена Алексея Толстого, послужившая прототипом образа Кати Булавиной в "Хождении по мукам". Она была не только долголетним спутником жизни и творческим помощником А.Толстого, но и сама по себе наделена ярким поэтическим и писательским дарованием.

 

 

 

Когда Наталье Крандиевской исполнилось сорок семь — в её семью вошла разлучница,  дочь наркома Людмила Крестинская, на 21 год моложе её мужа. Она и стала его четвёртой женой, на этот раз последней. В стихах Натальи Крандиевской мы читаем горькую и — несмотря ни на что — светлую историю её преданной любви и одинокой старости.

 

Как песок между пальцев, уходит жизнь.
Дней осталось не так уж и много.
Поднимись на откос и постой, оглядись, —
не твоя ль оборвалась дорога?

 

Равнодушный твой спутник идёт впереди
и давно уже выпустил руку.
Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,
каждый шаг ускоряет разлуку.

 

Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,
как скулит перед смертью собака...
Или память, и сердце, и горло — в тиски,
и шагать — до последнего мрака.

 

"Итак, всё было кончено. Сметено с пути всё, что казалось до сих пор нерушимым. Двадцать лет любви и сорок семь лет жизни. Таков свирепый закон любви. Он говорит: если ты стар — ты не прав. Если ты молод — ты прав и ты побеждаешь."
Разрыв с Толстым принёс Крандиевской большую боль. Она мужественно несла своё горе и одиночество, не опускаясь до дрязг, мести, сведения счётов в своих мемуарах. Она не уронила своей высоты и достоинства и продолжала его любить светло, прощающе, любить издалека.

 

Так тебе спокойно, так тебе не трудно,
если издалёка я тебя люблю.
В доме твоём шумно, в жизни — многолюдно.
В этой жизни нежность чем я утолю?

 

Отшумели шумы, отгорели зори,
день трудов окончен. Ты устал, мой друг?
С кем ты коротаешь в тихом разговоре
за вечерней трубкой медленный досуг?

 

Долго ночь колдует в одинокой спальне,
записная книжка на ночном столе...
Облик равнодушный льдинкою печальной
за окошком звёздным светится во мгле.

 

Милый, бедный, глупый! Только смерть научит
оценить, оплакать то, что не ценил.
А пока мы живы, пусть ничто не мучит,
только бы ты счастлив и спокоен был.

 

Наталья Крандиевская и Алексей Толстой

 

 

Как часто для нас признаком мужества служит непокорность судьбе, пресловутая борьба за своё чувство. Но разве меньше напряжения душевных сил, меньшего мужества и благородства требует решение уйти со сцены, в одиночку принять удар судьбы, выстоять, не зачеркнув прошлого, на запятнав его ничем, даже ревностью?

 

Зачем когтишь ты, старая, меня,
бессонницей мне изнуряешь тело,
ожогами нечистого огня?
Не им светила я, не им горела...

 

В стихах из цикла "Разлука" отчаяние, смятение, боль уступают перед доводами разума, перегорают в нелёгкой борьбе с самой собой, давая место врачующему покою, мудрой просветлённости чувства:

 

Глаза, распахнутые болью,
глядят на мир, как в первый раз,
дивясь простору и раздолью
и свету, греющему нас.

 

А мир цветёт, как первозданный,
в скрещенье радуги и бурь,
и льёт потоками на раны
и свет, и воздух, и лазурь.

 

Её не смогла сломать эта страшная личная драма, лишившая её жизнь  главного смысла.

Виноградный лист в моей тетради,
очевидец дней былых и той
осени, что в спелом винограде
разлилась отравой золотой.

 

Выпито вино того разлива
уж давно. И гол, и пуст, и чист
виноградник, где он так красиво
пламенел, засохший этот лист.

 

Те стихи, в которые закладкой
вложен он, — боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
источает старая тетрадь.

 

 

В конце жизни Крандиевской выпало ещё одно испытание, ещё одна проверка на мужество. Надвигающаяся слепота растворила всё окружающее в "бесформенном скоплении теней". Но она не сломлена. Она готова принять без ропота "недуги старости и бремя слепоты". Она напишет книгу  стихов о старости, на удивление оптимистичных. Вот одно из них:

 

Вещи есть совсем обычные,
незаметные, привычные,
и не думаем о них.
Например, вот эта палочка,
путевод и выручалочка,
антигона всех слепых.

 

Мне она отныне спутница,
от любой беды заступница,
шепчет: "Стой, не торопись,
осторожно, помаленечку
отыщи ногой ступенечку
и на ней не оступись!

 

Я в пути твоём разведчица,
я за каждый шаг ответчица,
шарю, шарю впереди...
Здесь ложбинка, здесь обочина,
здесь тропа дождём источена,
ну а здесь — смелей иди!"

 

И она идёт. Она верит в свою звезду и надежду. И об этом её стихотворение, написанное в 71 год:

 

Давно с недугами знакома,
и старость у меня как дома,
но всё же до сердцебиения
хочу весны, её цветения,
её пленительных тревог
и радостей (прости мне Бог).

 

Со сроками вступаю в спор.
И до каких же это пор?
Пора бы знать, что эти сроки
неоспоримы и жестоки.
Они — как длительный конфуз
для престарелых старых муз.

 

Стихами горбится подушка.
Стыдись, почтенная старушка,
и "поэтических затей",

и одержимости своей!

 

Усни. Сложи на сердце руки,
и пусть тебе приснятся внуки,
не элегический сонет.
Увы! Сонетов больше нет.
Но есть молчанье у порога,
где обрывается дорога.

 

В. Д. Поленов. Бабушкин сад (1879)

 

 

Закат жизни всегда печален, но как молодо и светло звучит голос поэта:

 

Давно отмерена земного счастья доза,
давно на привязи табун былых страстей,
но, Боже мой, как пахнет эта роза
над койкою больничною моей!

 

Сразу на память приходит ахматовское, тоже написанное на закате жизни:

 

Всё возьми, но этой розы алой
дай мне свежесть снова ощутить!

 

Любовь в старости. Возможна ли она?..

Продолжение здесь.

 

 

 

(из книги "Признаки (призраки) жизни"

 

На улице моей беды...

                           Б.Окуджава

 

Длинной строкой попытаться беду отвести –
дохлое дело! Но за неимением средства
лучшего – вытяни строки, как руки – гляди:
вот ты и рядом, а вот – безъязыкое детство.

 

                                                                        И.Знаменская

 

Как-то, беря у меня интервью, корреспондент «Саратовских вестей» И. Бакаева задала мне вопрос: какие у меня самые памятные, дорогие сердцу места в Саратове – улицы, дома, связанные с наиболее важными моментами в жизни. Тогда я не нашлась, что сказать, как-то не думала раньше об этом, да и как ответить чужому равнодушному человеку, спрашивающему тебя «для проформы»? Ведь это очень личный вопрос. А сейчас мне вдруг захотелось самой для себя на него ответить. Но вся жизнь – это слишком много. Хотя бы самое начало...

 

На улице Советской с подругой детства Леной

 

 

У Бога в заначке есть тихие улочки детства.
От прошлых богатств они нам остаются в наследство.

 

Отрою в душе запорошенной тайную нишу,
заснеженных дней вереницу, как жемчуг, нанижу.

 

Вот улица первой песочницы, первых качелей.
Вот улица первых уроков, что мы получили.

Асфальт, на квадратики снова поделенный мелом,
и целит в них камешком девочка в фартучке белом.

Ах, что там за той обозначенной мелом чертою?
Сменяются белые фартучки белой фатою.

 

Журавль улетает из рук, остаётся синица.
И долго ещё эти улицы будут нам сниться...

 

 

Улицы моего детства. Их несколько. Первая – Ульяновская.

 

 

Тихая, солнечная, уютная, почти сплошь состоявшая из маленьких домишек и старых особняков. Наш трехэтажный дом с белыми колоннами стоял рядом с музеем семьи Ульяновых.

 

 

Бабушка с дедушкой и семья моего дяди (семь человек плюс я, которую забирали родители на выходные) занимали три комнаты: одна – сравнительно просторная, вторая – маленькая и третья, где потом жили мы с бабушкой – вообще конурка. Но мне там нравилось. Зимой топились печки, было тепло и уютно. Огонь весело потрескивал, я любила его слушать и смотреть, как бабушка подбрасывает в печурку поленья. Однажды она бросила в огонь мою старую тряпичную куклу Катю, посчитав, что та слишком рваная и грязная. Как я плакала! Ведь она была для меня живая.

 

 

Я любила наш дворик, очень похожий на «московский дворик» Поленова.

 

 

Здесь мы с сестрами читали на тенистых лавочках, иногда тайком лазали в соседские сады за вишнями, зимой катались с горки на санках, лыжах. Бегали на каток в Детском парке.

 

 

Как-то взрослые решили устроить нам Новогоднюю ёлку. Подготовили праздничный стол, подарки, веселое представление с переодеванием в Деда Мороза и Снегурочку. Разрешили позвать всю окрестную детвору. Мы с сестрами прыгали от радости, веселились, были на седьмом небе от счастья. Но бабушка с дядей в разгар веселья поймали несколько ироничных высокомерно-пренебрежительных переглядываний моих подружек из семей высокопоставленных родителей. И увидели всё это их глазами: игрушки самодельные, угощение небогатое, обстановка убогая... Настроение у них  было испорчено. Мне запретили приглашать их в дом.
Я долго ничего этого не понимала. Никогда не оценивала людей по их имущественному положению, по должностному рангу их родителей и не признавала по отношению к себе этой оценки. У меня даже никаких комплексов по поводу всего этого не было.
Помню, в классе четвёртом у нас с одноклассницей – дочкой известного режиссёра и народной артистки – оказалось одинаковое демисезонное пальто, купленное в одном универмаге. Мне это даже показалось забавным, а она очень по сему поводу переживала. Вскоре она уже щеголяла в новом. Я же ходила в своём, кажется, года три. Как-то в компании подруг эта модница подняла меня на смех: «Смотрите! У неё всё ещё то пальто! Я уже три сменила, а она всё в одном ходит!». Наверное, любая другая девчонка в моём возрасте бросилась бы в слезах к родителям, требуя обновления гардероба, чувствовала бы себя униженной, ущемлённой. Я же только тупо уставилась на неё, искренне недоумевая, какое это всё может иметь значение.
У Давида тоже была в детстве смешная история, связанная с покупкой ему родителями нового пальто. Увидев, какое оно красивое, добротное и дорогое, он наотрез отказался идти в нём в школу, боясь стать похожим на «буржуя». Родителям так и не удалось сломить его сопротивления. И тогда мать, плюнув в сердцах, купила ему самое дешёвое «приютское» пальто, в котором Давид с удовольствием и проходил все свои школьные годы. Детям всегда хочется быть «как все». Но времена меняются, и уже в пору моего детства быть «как все» требовало гораздо больших материальных затрат.
Однако повторяю, одежда меня волновала мало. У меня были другие, более экзотические мечты. Например, в двенадцать лет мне ужасно хотелось купить барабан. Этот барабан, как сейчас помню, висел в витрине универмага: такой красивый, яркий, заманчивый и стоил целых 12 рублей! Я на него долго и упорно копила деньги, но никак не могла накопить: всё время подворачивался какой-нибудь вкусный соблазн – и я их растрачивала. Так и не купила. А так хотелось почувствовать себя окуджавской барабанщицей с кленовыми палочками в руках!

 

 

Другая улица моего детства –  Горького, где жили родители с братом и куда меня забирали на выходные. Этот дом – густонаселённая коммуналка – с неимоверно крутой лестницей, куда маме сущей мукой было затаскивать детскую коляску – давно уже снесён. Он стоял напротив бывшей школы № 3, где я училась (ныне – здание суда) рядом с овощным магазином № 19.

 

моя бывшая школа № 3 на ул. М. Горького

 

 

А когда мне исполнилось шесть лет, наша семья переехала в особняк на Рабочей.

 

 

Это дом моей подруги Ленки, жившей по соседству: Рабочая 27. Там тоже была коммуналка. Помню, был там чёрный ход... Остались ли сейчас эти чёрные ходы где-нибудь? Наш дом — справа от калитки. Теперь эти дома снесены. Фото случайно обнаружила в Интернете.

Там, кроме нас, жили ещё одинокая интеллигентная старуха Маргарита Евгеньевна Бax и инвалид войны Айзик Маркович с женой.

 

 

Маргарита Евгеньевна Бax. Смутно помню по рассказам подружившейся с ней мамы, что это была яркая незаурядная женщина с тяжёлой судьбой. Кажется, она была репрессирована. Маргарита Евгеньевна  умерла у мамы на руках, она и похоронила её. У меня есть фото её могилы с датами жизни и смерти. Может быть, кто знал и ещё помнит эту женщину? Почему-то мне кажется, что такие люди должны быть.

Меня сразу забрали с Ульяновской, так как в новой квартире были две большие комнаты и места всем хватало. Кроме того, там была большая веранда и палисадник.
Во дворе родители вывешивали по вечерам большую простыню и показывали нам и соседским детям диафильмы: «Орсо», «Дикие лебеди»... А за забором играла радиола, там были танцы. Нам, малолеткам, туда не было ходу, но одна из самых шустрых девчонок – Ольга – бегала на разведку в соседний двор и как-то, помню, примчалась возбуждённая, с сияющими глазами: «Ребята! Я песню новую услышала! Хотите, спою?» И, взобравшись на самый высокий пригорок, запела: «Ты сегодня мне принёс не букет из алых роз…».

Вот одно из моих стихотворений о той поре детства, о неповторимом воздухе той эпохи:

 

Старые вещи

                     
И дома те давно снесены,
и ушли в никуда коммуналки.
Только сны ими заселены,
чердаки, антресоли да свалки.

 

Этажерка, комод, абажур -
это вещи из прошлого счастья.
Новой жизни гламур и ажур
утвердились, победно их застя.

 

Стали чем-то ненужным, смешным -
белым слоником, старою ятью...
Что ж так мучит нам память и сны
бессердечное это изъятье!

 

Летний дворик. Висит простыня.
И, с восторгом внимавшая взрослым,
диафильмы глядит ребятня:
«Гуси-лебеди», «Орсо», «Морозко»...

 

Потирая коленки ушиб,
мы летели стремглав с косогора
и смотрели на танцы «больших»
через дырки глухого забора.

 

В Лету канули эти лета.
Лишь порой отзовётся уколом,
как услышишь «лото» иль «лапта»,
«перочистка», «гамак», «радиола»...

 

Эти вещие души вещей!
Вещи старой любви и сиротства.
До чего ж наше время нищей!
До чего же в нём больше уродства!

 

Моё прошлое, ты не прошло.
Моё дальнее, как же ты близко!
В этом мире, где пошло и зло,
не поставят тебе обелиска.

 

Но, свидетели жизни былой,
извлечённые мной из подвала,
подтвердят перед завтрашней мглой,
что жила я, существовала...

 

Я ходила тогда в детсад на Провиантской, куда до меня ходил мой брат Лёва, а после –  младший брат Стасик и все его дети.

 

ул. Провиантская

 

я в детском саду  в нижнем ряду крайняя справа

 

моя любимая воспитательница Ольга Николаевна, моя первая любовь Васька Порох и я

 

 

 

Васька Порох, кореш из детсада.
Нам по шесть, а может быть по пять.
Из-за кущ заоблачного Сада
этот мальчик выглянул опять.

 

Сквозь стекла магические грани -
карапуз, задира, здоровяк...
На площадке в салочки играли.
Танцевали польку, краковяк.

 

Всемогущим ластиком не стёрто,
в памяти трепещет как свеча...
Он на фотокарточке потёртой
смотрит из-за правого плеча.

 

Помню, как тогда, тряхнувши чубом,
подошёл отважно через зал
и, поцеловавши прямо в губы,
«я люблю тебя» при всех сказал.

 

Я же озадаченно молчала
и не знала, как себя вести...
От смешного детского причала
разошлись мы в дальние пути.

 

Стал учёным, кандидатом, профи,
а однажды 20 лет спустя
я прочла: «разбился в катастрофе».
Храбрый мальчик, бедное дитя...

 

Глупой смерти облаком переча,
то «люблю» парит над головой.
И идёт как прежде мне навстречу
Васька Порох. Маленький. Живой.

 

 

Отец чаще всего отводил и забирал меня из садика. По дороге я оживлённо рассказывала ему обо всех его обитателях, и однажды он написал газетный очерк о нашей воспитательнице Ольге Николаевне – как он уверял, «с моих слов».  И все дома и в садике смеялись, что это я – настоящий автор.

 

 

Напротив детсада был дом с цветными стёклами в окне, которые я очень любила рассматривать. Они были похожи на цветные стёклышки в калейдоскопе – такая волшебная трубочка, в которой, переливаясь, сменяли друг друга причудливые узоры. Почему-то сейчас их уже не делают.
Провиантская довольно поката по направлению к Волге, и зимой она превращалась в огромную ледяную горку.

 

 

Мы с Лёвкой до одурения катались там на санках. А вечерами отец читал нам рассказы Чехова. И один из них – «Шуточка» – запал в самое сердце. Герой катался там на санках с молодой девушкой с очень крутой горы. И когда санки достигали пика скорости и ветер бешено свистел в ушах, он наклонялся к её уху и еле слышно сквозь шарф шептал: «Я люблю Вас, Наденька...». Она оборачивалась, пытливо вглядываясь в его глаза, но он делал вид, что не при чём. И бедная Наденька не могла понять: сказал ли Он эти заветные слова на самом деле или ей это лишь почудилось в свисте ветра. И она снова, дрожа от страха, предлагает ему съехать с горы, и снова он шепчет: «Я люблю Вас, Надя», а потом, спустя годы, вспоминая с улыбкой наивную девушку, недоумевает, – зачем это делал. «Зачем шутил?»

 

 

Я просила отца снова и снова читать этот рассказ, и когда мы в очередной раз катались с горы на санках, невольно прислушивалась: а не шепчет ли и мне ветер эти долгожданные слова?

 

 

Я часто представляла себя мысленно взрослой женщиной – почему-то в тёмном обтягивающем свитере с комсомольским значком на груди – символ высшей взрослости. И придумывала своих будущих детей. Их должно было быть ровно двенадцать. Я чётко знала, как звали каждого, сколько им было лет, как были одеты...
Дома у меня было много кукол. Я играла с ними в разные игры, которые сама придумывала: в парикмахерскую (после чего многие из них лишались своей шевелюры), в больницу (что кончалось для некоторых ещё более чреватым для их внешнего вида хирургическим вмешательством), в школу. Последняя была моя самая любимая: я рассаживала кукол перед собой и рассказывала им всё, что накануне прочла (это, видимо, и было предтечей моих будущих лекций).

 

 

Привычка говорить долго и много продолжилась в школе, и когда меня вызывали к доске, весь класс облегчённо вздыхал: это на весь урок. Значит, никого больше не вызовут.

 

 

Торжественное событие детства – приём в пионеры. Меня переполняло чувство гордости за свой новый статус, и хотелось что-нибудь такое совершить, некий подвиг, подобно пионерам-героям.

 

 

Накануне я начиталась книжек Тендрякова (типа «Чудотворная») и была ярой атеисткой.

 

 

И задумала безумный поступок: пойти в церковь, встать там на какое-нибудь возвышение, взмахнуть красным галстуком и крикнуть: «Бога нет, товарищи!» После этого, как мне представлялось, на меня набросятся мракобесы-баптисты и растерзают, но я пострадаю во имя истины. Что-то мне помешало осуществить эту бредовую затею, кажется, кто-то отговорил.
Но жажда романтики не оставляла, и в 3 классе я подбила трёх своих подруг «убежать из дома». «Давно, усталый раб, замыслил я побег...». Идея понравилась. Неделю запасали продукты: утаивали яички, сухарики, кто что мог, и в назначенный день и час все, крадучись, вышли из дома и встретились в точке «X». Но вот куда именно бежать – как-то не продумали. Потоптавшись немножко, побрели гурьбой к Волге.

 

 

 

Там побродили туда-сюда, вскоре проголодались, расположились на газоне Набережной и с аппетитом поглотили все наши запасы.

 

 

Ближе к обеду, не сговариваясь и, стараясь не смотреть друг на друга, потянулись домой.
Это было субботнее утро, никто из родителей ничего не заподозрил, гуляем и гуляем. Так бесславно закончился этот трусливый «побег».

С 1-го класса я жила уже на другой улице – Советской. Точнее, дом этот (№ 18) располагался одновременно на трёх улицах: Советской, Горького и Пушкинской.

 

 

мой бывший дом по адресу Советская 18 кв. 45. Мои окна крайние справа (на Горького) на 3 этаже. Там я жила с семи до семнадцати лет.

 

 

Всё отрочество и юность прошли на Пушкинской. Там играли в классики, бадминтон, там жили две мои лучшие подруги, там я встретила свою первую любовь (того самого «Оленёнка-соколёнка»).

 

А на Пушкинской нашей улице
всё пушисто от тополей.
Дом твой старенький там сутулится,
и от окон его светлей.

 

И долго ещё, когда я подходила к этой улице, у меня начинало учащённо биться сердце.

Улица так тиха,
что слышно, как бьётся сердце.
Как будто в забытый храм
сейчас отворится дверца.

Знакомый дом-теремок,
крылечко, резные ставни...
У горла застыл комок,
и ноги ватными стали.

Как будто я снова – та,
и всё будет как и прежде...
Улица так пуста,
что нет никакой надежды.

 

В 5 классе я подружилась с «уличной» девочкой, с которой мне дома запрещали общаться. Но запретный плод всегда сладок, и я стала встречаться с ней тайно. До неё я была домашним ребёнком, жила в некоем дистиллированном книжном мире. И вдруг узнала настоящую жизнь. Она открыла мне мир чужих дворов, подворотен, задворок и окраин Саратова, всяческих проказ, шкод, игр, приключений. Мы сбегали с уроков, садились на троллейбус и уезжали «на край света» – так называли мы какую-нибудь конечную остановку. И бродили там по незнакомым местам, открывая для себя новые уголки и закоулки города.

 

 

Хулиганили: звонили в двери чужих квартир и убегали, цепляли липучки к задам прохожих. Высший класс заключался в том, чтобы прилепить незаметно липучку с как можно более длинным стеблем, желательно с корнем и комочком земли на нём, так, чтобы человек стал как бы хвостатым. Иногда нас пытались поймать на месте преступления, мы вырывались, убегали, прятались – это был такой адреналин!
Улицы детства... Магазины детства... Любимый был напротив старого кинотеатра «Пионер»,

 

 

где отец покупал мне стакан томатного сока (никаких других соков я не признавала) и пирожное. Пирожные эти автоматически спускались сверху в таких металлических ячейках-формочках, когда в щель бросишь монетку. Но пирожные там были разных сортов, и когда однажды ко мне спустилось не то, коего жаждала моя душа, а то, моё, стало спускаться ниже, куда-то в недра агрегата, я с воплем ухватила его за край. Руку защемило, пришлось останавливать автомат. Похожий случай был в цирке, когда мне было три-четыре года. Клоун кинул мне мяч, который я должна была бросить ему обратно, как все другие дети. Но я вцепилась в этот мяч мёртвой хваткой, решив, что клоун мне его подарил, и не отдавала, как меня ни уговаривали. А когда отняли – подняла жуткий рёв, так что пришлось покинуть представление.
Ещё был любимый магазинчик где-то на Горького ближе к Рабочей,

 

 

где мы с мамой, забиравшей меня из детсада, покупали по дороге домой щуку в томате и ореховую халву в жестяных баночках. Ничего вкуснее я, казалось, не ела. Сейчас и щуки не те, и халва совсем другая... В далёком детстве остались и сахарные липкие «снежки», и леденцовые петушки на палочках, и прыгающие мячики на резинке, и мыльные пузыри, пускаемые с балкона на головы прохожих, и голубой деревянный обруч, который так весело было палочкой гонять по двору. «По дорожке, по бульвару, по всему земному шару…».

Каким огромным тогда казался мне этот двор на Советской! Это был целый мир, государство в государстве. Как-то проходила мимо, заглянула: боже мой, что от него осталось! Какие-то мусорные баки, ящики... Какой он стал маленький, убогий. Или это тогда он лишь казался мне большим? Как в фильме «Когда деревья были большими».

 

 

«Не надо приходить на пепелища», – писала И. Снегова. Но я пришла. Когда-то здесь, в этом подвальчике, был клуб. Вечерами в нём собирался чуть ли не весь двор: кто-то играл в шахматы-шашки, настольные игры, кто-то смотрел телевизор (тогда он был далеко не у всех). При этом клубе существовала «детская площадка» – то есть группа детей из окрестных домов, остававшихся на лето в городе, с которыми занималась за небольшую плату какая-нибудь пенсионерка: разучивала с ними песни, танцы, ставила спектакли, водила их в кино, в театр, в планетарий. Я была постоянным членом этой «детской площадки». Мы выступали со своими концертными программами в Липках, в Детском парке, в ГПКиО. Нам вручали какие-то призы, подарки, книжки.

 

 

Куда всё это ушло? Как сон улетучилось...

 

 

«Где-то есть город, тихий как сон, пылью тягучей, по грудь занесён...». Но билетов нет. «Цирк сгорел и клоуны разбежались». «Ах, мой милый Августин, всё прошло, прошло, прошло!»

 

 

Зачем я вспоминаю всё это? М. Волошин в «Истории моей души» писал: «Всегда надо в себя смотреться – что там, не заржавело ли что из чувств?» И чтобы не заржавело –  время от времени прочищать этот внутренний механизм души, памяти.

 

 

В памяти окно протаю снова:
заструится поднебесный свет,
и увижу мальчика родного
в человеке неизвестных лет.

Так, бывает, в улице нездешней
вдруг узнаешь прошлого черты.
Будто бы в далёкой жизни прежней
здесь уже жила однажды ты.

 

 

Другие посты на эту тему:

«Детство моё, постой...»

«Героизм»

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/200211.html

 

 

* * *
Спешу я к родной могилке
Исхоженною тропой.
Тринадцатая развилка
От будки сторожевой.

.
Кладбищенская ограда –
Награда за все в тиши.
Ты – нищенская отрада,
Отрава моей души.

 

Не кладбище, а кладби'ще.
Размеренные ряды..
Пристанище и жилище,
Убежище от беды.

 

Очищу литьё от сажи,
Надгробие приберу.
Как будто лицо поглажу
И лоб тебе оботру.

 

И мертвецу надо ласки,
Как дереву и птенцу.
Анютины светят глазки.
Они тебе так к лицу.

 

А небо с чутьём вселенским
Заплакало вдруг навзрыд
Над кладбищем Воскресенским,
Где брат мой родной зарыт.

 

 

На кладбище

                  брату

 

И снова на родной земле я,
где убираю и полю,
где плачу, думаю, жалею
и так мучительно люблю.

 

Здесь тайна в воздухе витает
и тихо, как перед концом.
И фотокарточка цветная
с твоим смеющимся лицом.

 

По телефону с кем-то шутишь,
своей не ведая судьбы.
Ты никогда уже не будешь.
Осталось лишь каким ты был.

 

Я Богу не даю обетов,
на землю небо променяв.
Но чувствую, что есть ты где-то,
что ты всё знаешь про меня.

 

Спешу опять по той аллее,
мимо могилы Цымбалюк,
чтобы сказать, как я жалею
тебя. Как я тебя люблю.

 

 

***
Этот дождь над твоей могилой,
неожиданный, как поцелуй...
Что хотел ты сказать мне, милый,
этим бурным потоком струй?

 

Ах, оставь, мол, свой пыл рабочий,
брось лопату и семена.
Вспомни дворик наш на Рабочей,
наши детские имена...

 

Я сначала была в досаде –
как не вовремя этот дождь!
Помешает моей рассаде,
весь участок травой заросш...

 

А потом поглядела в небо,
где ни облачка и ни туч.
Дождик шёл так светло и слепо,
пробиваясь сквозь солнца луч.

 

Моё сердце им было взято.
Он был родом из синевы,
из далёких шестидесятых,
из Данелиевской Москвы.

 

Так стремился к земле, так страждал,
словно мог, напоив листву,
утолить мировую жажду
по утраченному родству.

 

Что мне эта рассада, что мне...
Я услышала Божий глас.
Словно ты мне хотел напомнить
обо всём, что главное в нас.

 

***
На кладбище Воскресенском прилюдно –
был праздник 9 мая, весна –
бежал за мною котёнок приблудный
так, словно он хорошо меня знал.

 

Он в спину ко мне обращал свои зовы,
мяукал, бежал, выбиваясь из сил.
И были глаза у него бирюзовы,
такие, как брат мой когда-то носил.

 

«Забытый на крейсере плакал котёнок», –
всплывут Маяковского строчки во мне.
Есенинский глупый смешной жеребенок,
стремившийся тщетно к железной спине...

 

Котёнок играл у меня на могиле,
цеплялся за грабли, валялся в траве.
А я обращалась к Всевидящей Силе,
следившей с улыбкой за мной в синеве.

 

И чудилось мне, жеребёнок догонит,
котёнок спасётся, поэт не умрёт.
И брат бирюзово смотрел из бегоний,
в улыбке кривя свой мальчишеский рот.

 

***

Шпаликовский мальчик в клетчатой рубашке
смотрит с фотоснимка с робостью в глазах.
Это век минувший. Это день вчерашний.
Это брат мой Лёва, что на небесах.

 

Жизнь твоя, как поезд, в ночь прогромыхала.
В небе рожи корчит чёрная дыра.
Как тебя любила, по тебе вздыхала
Людка-балерина с нашего двора.

 

Помню, упоённо в сотый раз твердила
и пыталась в лицах передать тот день:
«Так он поднял руку. Отстранил бандитов.
И сказал: «Попробуй кто её задень!»

 

Людка – фантазёрка, влюбчивая очень.
В подвиги ковбоя верилось с трудом.
Брат был книжный мальчик, маменькин сыночек.
Мне так часто снится тот наш двор и дом.

 

Помню, как катал ты маленькой на санках.
Вслед тебе кричала: «Эй, ещё быстрей!»
Разлетались крылья старенькой ушанки,
и бежал навстречу ты судьбе своей.

 

Очумелым роем скачущие мысли.
Календарный листик, скомканный в пыли.
Ни твой Мартин Иден с его волей к жизни,
ни семья, ни Людка не уберегли.

 

Ты не вынес битвы с жизнью в рукопашной.
Кровью чуть запачкан лоб был и висок.
Шпаликовский мальчик в клетчатой рубашке,
что железный поезд надвое рассёк.

 

Было очень страшно. Словно понарошку.
Непосильно горе детскому уму.
Мне тогда казалось, что еще немножко –
я пойму всё это. Я вот-вот пойму.

 

До сих пор не верю и не понимаю.
Не могу спокойно видеть поезда.
Шестьдесят девятый. День тридцатый мая.
В этот день я взрослой стала навсегда.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

(Из книги «Признаки (призраки) жизни, Приволжское издательство, 2007)

 

   Всё это было, было, было.
        Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
    тебя, прошедшее, вернёт?

 

                                                               А.Блок

 

Под балконом – берёза, вяз, акация, каштан. Каким-то внутренним непреложным знанием знаю, что это они, мои самые дорогие...

 

 

Каштан – отец. Он долго оставался зелёным, до глубокой осени, потом чуть пожелтел, но всё равно оставался красивым, свежим, каким-то гордым, вернее, горделивым. Он твёрже других деревьев, и мне обычно дольше приходилось ждать, чтобы он махнул мне веткой, хоть чуть-чуть. Слабо подрагивал самыми кончиками, но всё-таки отвечал мне, кивал. Иногда долго-долго стояла под ним, задрав голову, ждала его привета, не в силах без него уйти. Дворник Ваня как-то проследил мой взгляд: «Что ты туда смотришь? Что там увидела?» Разве ответишь.

 

 

Акация рядом. Это мамочка. Такая же чахленькая, слабенькая, как в последние годы. Раньше всех облетела. Одни веточки-косточки. Всё вспоминаю её сухенькие ручки, цеплявшиеся за мои пальцы. Каждый день выхожу на балкон и – к ней. И она сразу обрадованно трепещет всеми веточками, кисточками, всем, что на ней есть. Словно волнуется, тревожится. Я почти слышу, что она мне шепчет: «Осторожно, не простудись, не ходи поздно. Как ты, доченька? Как себя чувствуешь? Что ты кушала? Как спала?»

 

 

И я мысленно ей отвечаю: «Все хорошо, мамочка, не беспокойся, не волнуйся, всё нормально у меня. Оградку тебе поставили, памятник, могилку с Давидом убрали, цветы красивые тебе принесли. Потерпи ещё, родная. Я здесь, я с тобой. А когда-нибудь совсем буду с тобой».
Рядом с мамой-акацией – Лёвка, вяз. Он почти цепляется за неё ветками. Немножко поломанный после бури – после поезда. Ветка обломанная висит плетью, как тогда – искалеченная кисть руки. Но зелёный, даже сейчас, в середине ноября, когда все деревья уже облетели. А он и не думает. Зелёный, как весной. Ну да, он же молодой. Ему навсегда двадцать один. Он ещё не успел пожелтеть.

 

 

Рядом с ним бабушка – берёза. Ближе всех к нему, накрывает его сверху ветками, словно укрыть хочет. Не смогла, не укрыла от судьбы. Красавица.

 

 

Такая же, как в молодости – на единственной уцелевшей карточке. Ничего-то я про тебя не знаю, не успела узнать. Пропала твоя красота, не пригодилась в жизни.

 

 

А вот сейчас расцвела под моим окном, словно напоследок – побыть ещё молодой, ты так мало могла этим насладиться. Такая трудная жизнь была у тебя и у мамы.
Как я вас всех люблю, милые мои. Как меня тянет к вам. Вот бы опять встретиться всем вместе. Какое невозможное счастье.

 

 

«Отсутствие моё //большой дыры в пейзаже// не сделало», – писал Бродский. А у меня, наоборот, пейзаж заселён душами любимых. Они словно материализовались в этих деревьях, стоящих под окнами, тянущихся ко мне своими ветками-руками, охраняющих меня и днём, и ночью... от чего? От жизни без них. Мои ангелы-хранители. Мои часовые. Часовые любви.

 

 

Гораздо ближе христианской веры мне пантеизм – философское учение, отождествляющее Бога с природой, рассматривающее природу как воплощение Божества. Я впитала это в себя со строчками Заболоцкого («Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст…» «Кто мне откликнулся в чаще лесной? Утром и вечером, в холод и зной, вечно мне слышится отзвук невнятный, словно дыханье любви необъятной...»).
И у Окуджавы вместо слова «Бог» в песнях и стихах, как правило, стоит слово «природа»: «У природы на губах коварная улыбка», «как умел так и жил, а безгрешных не знает природа». Какие проникновенные строки: «Ель моя, ель, словно Спас на крови, твой силуэт отдалённый...». Или вот это:

 

Красный клён, в твоей обители
нет скорбящих никого.
Разгляди средь всех и выдели
матерь сына моего.

Красный клён, рукой божественной,
захиревшей на Руси,
приголубь нас с этой женщиной,
защити нас и спаси.

 

Клён – как олицетворение Высшей силы, творящей миропорядок.

 

Вспоминаются сказки Андерсена: живые души птиц, растений, предметов. Сказки Метерлинка: душа сахара, воды...
Как всё не случайно в мире, как всё взаимосвязано.
Самый первый фильм, который я посмотрела в детстве по телевизору, назывался «Поющее и звенящее деревце». Это было в конце 60-х. Какая-то сказка. Уже ничего не помню, только это чарующее название и ощущение таинства, волшебства.

 

 

Первый мой приход в литобъединение на 3-й Дачной. Его руководитель Юрий Николаевич Очкин даёт нам первое домашнее задание: «Опишите дерево. Но это должно быть только ваше дерево, ни на кого не похожее».

 

 

Помню, как я искала такое дерево – особенное, непохожее, но все деревья мне казались тогда одинаковыми, как маленькому Принцу – все розы, пока он не приручил одну из них, как лисёнка. Я только теперь понимаю, что это такое: своё дерево.

 

 

Белые ветви сплетаются, множатся,
я их разнять не могу.
Тонкие кольца берёзовой кожицы
слабо блестят на снегу.

Сердцем своим различаю любовно я –
зря ли судьба нас свела? –
что-то щемящее, близкое, кровное
в тонком рисунке ствола.

Вновь прочитаю легко и растерянно
я на странице земной
тайную родственность белого дерева
с почвою, с небом, со мной.

 

Это Татьяна Кузовлева. И Борис Чичибабин: «Я к жизни возвращён обыденным добром: деревьями земли и облаками неба».

 

 

Берёза, вяз, акация, каштан,
от чёрных бездн дарящие отсрочку.
Какой порядок был им Богом дан –
в таком порядке и сложились в строчку.

 

 

Это из моих стихов 2005-го года. А вот этим летом моей акации не стало. Её срубили работники ТСЖ. Зачем? Чем она им помешала? Можно только гадать. Видимо, показалось с пьяных глаз, что это сухое дерево. Она позднее других зацветала, не в апреле, а к концу мая. План по «благоустройству двора» был выполнен, галочка в журнал занесена. Вандалы, дебилы, палачи... Длинный список подобных слов был мной выкричан в трубку, да что толку. Акацию не вернёшь.

 

Акацию срубило ТСЖ.
Будь проклята Светлана Николавна,
которая, как ясно мне уже,
была в сиём деянье славном главной.

 

Я ей сказала, жаль, не все слова,
что надо бы, крича у аппарата.
Но что ей это дерево – дрова! –
достойной ученице Герострата.

 

Оно живое было. И цвело
его худое чахленькое тело
неброско и застенчиво, светло.
Оно летело, пело, шелестело.

 

Беспомощны отчаянье и гнев.
Не вызвать совесть в дворнике-дебиле.
Была моя акация в окне.
И вот её средь бела дня убили.

 

Как это произошло? Было холодно, окна наглухо закрыты. Но что-то доносилось извне: какое-то щёлканье. Давид сказал: «Слышишь? Как будто стреляют где-то». Я в это время записывала плёнку, отмахнулась: пусть их стреляют. Как сердце ничего не подсказало? Если бы балкон был открыт, я бы увидела, я бы костьми легла, не дала бы, заплатила, умолила, подняла шум, что угодно... Но было холодно, окна законопачены, балкон закрыт. Дерево упало, как подкошенное, как подстреленное, прямо в кузов машины, и его увезли. А я ничего не знала. Вышла вечером гулять с Линдой, прошла мимо, ничего не заметив. А возвращаясь, увидела на детской площадке груду срубленных веток. Какое-то нехорошее предчувствие сжало сердце. «Не может быть!» – пронеслось в голове. Я медленно-медленно переводила взгляд от кучи веток к месту моей акации, боясь увидеть подтверждение страшной догадки. «Нет, это не его, это другое», – мысленно уговаривала я себя. И взгляд наконец уперся в то место, где была она. Там зиял обрубок, свежесрезанный пень. У меня потемнело в глазах. Я, не помня себя, бросилась к дворнику: «Что это?! Кто посмел? Оно же было живое!» «Оно сухое было!» – зашепелявил этот придурок. Что с него взять. Я как в лихорадке бегала по подъезду, звонила в квартиры, вопрошала, возмущалась, грозила возмездием, взывала к совести. Мне вяло поддакивали, кисло удивлялись беспределу, но в общем-то всем было глубоко плевать.

 

Оно шумело только мне
и лишь ко мне тянуло ветки.
Как я ждала, что по весне
побеги вырвутся из клетки

 

и зацветут на радость всем,
благоухая с юным пылом.
Оно зелёное совсем,
оно застенчивое было.

 

Мне кажется, я слышу плач.
Мне словно душу обкорнали.
А дровосек – его палач –
поставил галочку в журнале.

 

О, что имеем – не храним
и плачем, ибо не обрящем.
Мне стыдно за людей пред ним,
таким живым и настоящим.

Ночью я не спала. Лежала на спине, а слёзы текли по щекам и заливались в уши. Полные уши слёз. Я их даже не вытирала – так было больно, не до того. Вдруг посреди ночи пронзила мысль: ветки! Взять хотя бы одну веточку, спасти, может быть, посадить, возродить... Я кинулась к окну – было ещё темно, ничего не видно, надо ждать. Каждый час выглядывала – когда же просветлеет? Три часа – темно. Четыре – темно. А потом я нечаянно заснула. Проснулась уже в девять. В ужасе бросилась на балкон: так и есть! Ветки увезли вместе с мусором. Но тут Давид взял меня за руку и торжественно повёл на кухню: смотри! На окне в бутылке стояла ветка. Оказывается, он в пять утра пошёл во двор и выбрал там для меня самую большую. Я прыгала от радости. Может быть, ещё не всё потеряно...
А потом начались чудеса.

 

 

Через два дня ветка покрылась тонкими прозрачными нежно-зелёными листиками. Ещё через несколько дней появились пушистые серёжки, проклюнулись белые лепестки. Я молилась на свою веточку, каждое утро бежала к ней, беспокойно оглядывала, ощупывала, меняла воду, разговаривала с ней, как с живой. И она это чувствовала, клянусь. И цвела, и благоухала. Никто не верил, что сухая обрубленная ветка способна на такое. Но я-то знала, в чём дело...

 

Веточка от срубленной акации –
лишь одну успела я спасти –
одарила щедрыми богатствами, –
за два дня сумела расцвести.

 

И стоит с набухнувшими почками
на окне в бутылке голубой,
нежными прозрачными листочками
тихо мне залечивая боль.

 

...Помню твоё худенькое тело я,
неподвижное на простыне.
«Для тебя я всё на свете сделаю», –
ты шептала еле слышно мне,

 

и рука твоя бессильно падала...
Но теперь, я знаю, из могил
это ты, родная, сердце радуя,
зацвела мне из последних сил.

А потом из корней пня-обрубка вдруг пробился свежий побег. Он рос, креп, зеленел, тянулся ввысь изо всех своих слабеньких силёнок.

 

 

Ему было очень трудно. Сушил тридцатиградусный зной, одолевали полчища тли, муравьев, густо облепляя каждую ветку, и мы с Давидом обмывали их ежедневно мыльной водой, поливали слабым раствором марганцовки. Усилия увенчались успехом, тля отступила, акация разрасталась, набирала силу. По утрам я свешивала голову с балкона: как ты там, моя маленькая? По бокам возвышались каштан и вяз, казавшиеся теперь по сравнению с ней огромными. Они словно стремились прикрыть её своими пышными кронами, оградить от чужого враждебного мира.

 

 

Каштан, прежде такой сдержанный от утяжелявших его свечей и плодов, теперь шелестел и трепетал, и махал мне приветливо и отзывчиво, не дожидаясь, пока я мысленно его об этом попрошу. А вяз уже дотянулся до кухонного окна и заглядывал в него, словно в глаза человеку, шепча что-то успокаивающее. Они явно всё понимали.

 

 

Всю ночь надо мною шумели деревья.
Их говор был полон добра и доверья.
В окошко стучались, стволы наклоня,
шептались, ласкались, любили меня.

 

Я слышала: кто-то по-прежнему милый
меня вспоминает со страшною силой.
И билась душа сквозь объятия сна,
ей клетка грудная казалась тесна.

 

Зелёные, жёлтые, тонкие нити,
меня обнимите, к себе поднимите!
И вновь расступается вечная тьма,
и губы с трудом разжимаются: "ма..."

 

Мой адрес земной, электронный, небесный
тебе сообщаю в далёкую бездну.
Пришли мне, родная, незримый ответ
из мира, которому имени нет.

 

Может быть, кто-то сочтёт меня сумасшедшей. Но вот что я вычитала из книги интервью с Бродским: «Я не верю в бесконечную силу разума, рационального начала, – говорил поэт. – В рациональное я верю постольку, поскольку оно способно подвести меня к иррациональному. Когда рациональное вас покидает, на какое-то время вы оказываетесь во власти паники. Но именно здесь вас ожидают откровения. В этой пограничной полосе, на стыке рационального и иррационального. По крайней мере, два или три таких откровения мне пришлось пережить, и они оставили ощутимый след».
Об одном из таких «откровений» рассказывает и Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях.

 

 

В детстве Марина очень любила комнатные растения, выращивала их на подоконнике. Любимый цветок её был серолист, из семейства бегоний, листья которого усыпаны серебряным узором. И вот спустя много лет, в 1943-м, в ссылке, Анастасия увидела в доме у одной женщины в большой кадке цветок, любимый её сестрой, разросшийся в комнатное дерево – серолист. Она рассказала владелице дерева о Марине, и та подарила его ей. «Дерево стало моим», – пишет А.И. Цветаева.
И вот однажды в тихую безветренную погоду, когда она сидела и рисовала Марину... Цитирую: «Внезапно, как бы в порыве сильного ветра, все ветви серолиста всплеснулись шумно. Все мы, поражённые, смотрели друг на друга, молча, я – оторвавшись от марининого портрета. Дерево медленно успокаивалось... Марина дала знать о себе?..».

 

 

И у меня было множество таких «откровений». Однажды я переписывала плёнку с моими песнями. В окно, как всегда, шелестела акация. Когда зазвучали слова: «О любимые прежде, пока я вас помню, жива, и вы тоже, пока я люблю вас, по-прежнему живы», я прибавила звук: «Мамочка, слышишь? Это про тебя». И вдруг – клянусь, это было, я не вру и не сошла с ума – ветка стала подрагивать в такт мелодии. Она сильнее раскачивалась там, где было крещендо, и утихала, когда заканчивалась строфа. Она слышала – в этом не было никакого сомнения. Но ведь этого не может быть!
 Это было что-то выше логики, разума, что-то такое, что постигаешь сердцем, нутром, душой, всем своим существом. Плёнка кончилась. Я нажала клавишу. Со страхом взглянула в окно – а вдруг ветку просто качает ветер? Ветка была неподвижна. Её раскачивала музыка. Моё поющее и звенящее деревце... Вот когда ты мне отозвалось – из детства, из глубины времён...

 

 

Это не выдумка, не бред, это какая-то непреложная тайна, которая открылась мне так, словно я это «отродясь знаю», как любила говорить Марина.

 

Мне привычны печаль и отчаянье,
только есть ещё деревце,
что хранит все молитвы и чаянья,
чтоб могла я надеяться.

 

В этой чуткой и ласковой кроне я
по ладошкам с прожилками
различаю щемящее, кровное
с роковыми ошибками.

 

Всё моё – потому и жива ещё –
перешло в это деревце, –
лепет родственный уст остывающих,
нерождённого первенца.

 

Тени милых в той кроне хоронятся,
новый облик нашедшие.
А нормальные люди сторонятся,
говорят: «сумасшедшая...»

 

Вспоминается ещё одно утро. Было безветренно, и я, волнуясь, глядела в окно: неужели она мне не помашет, не может быть, чтобы она не нашла способа этого сделать, дать мне какой-то знак, что видит меня, помнит, любит... И вдруг какая-то птица неизвестной породы, откуда ни возьмись – прыг на ветку! Посидела, раскачала её своим телом и – вспорхнула прочь, будто только за этим и прилетала. А веточка продолжала раскачиваться. И я словно увидела мамину лукавую озорную улыбку: «видишь, я придумала выход! Я здесь, не сомневайся!».

 

 

Точно такая же улыбка была у неё на одной из фотографий, где она решила изобразить, что якобы на пляже: в летнем халате, в соломенной шляпе и чёрных очках. В глазах светилось наивное торжество и лукавство: вот, мол, как я вас ловко провела! Но мама не учла, что за её спиной возвышалась тумбочка с приёмником, которые коварно разоблачили на фотографии её невинный обман.

 

 

Ветка акации смотрела на меня с тем же неповторимым маминым выражением, я не могла ошибиться. Ну какие ещё нужны доказательства?!

 

Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.

 

Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.

 

То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.

 

Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на ты я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.

 

Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.

 

Из «Рассказа о синем лягушонке» Ю.Нагибина: «Для тех, кто живёт по злу, жизнь – предприятие, но для большинства людей она – состояние. И в нём главное – любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают и шепчут травы, называя далёкие имена. Я всё это знаю по себе...».

 

 

Сейчас моей акации нет, но это не важно. Как там у Новеллы Матвеевой? –

 

Туман и ветер, и шум дождя...
Теченье дней, шелестенье лет.
Мне было довольно, что от гвоздя
остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
под кистью старого маляра,
мне было довольно того, что след
гвоздя был виден вчера.

 

Есть веточка на окне, которую осенью я пересажу в землю на маминой могиле. Есть хрупкий кустик под окном, который обязательно вырастет и достанет когда-нибудь до моего балкона. «Наши мёртвые нас не оставят в беде. Наши павшие – как часовые. Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые». Они – и мои мёртвые, и мои часовые, охраняющие меня от нелюбви, от забвения.

 

 

«Что нужно кусту от меня?» – спрашивала Цветаева. Теперь я знаю, что. Моей души, моей памяти.

 

 

Не все ещё корни вырваны
из прошлого в жизни новой.
О сердце! Ещё не вырублен
твой розовый сад вишнёвый!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/198765.html

(из моей книги «По горячим следам», Приволжское издательство, 2003)

 

 

Марк Твен писал: "Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю животных." Я бы добавила: особенно собак. Почему, скажем, не кошек – изящных и загадочных, у которых, по выражению Бродского, нет ни одного некрасивого движения? Кошка – независима. Она лишь благосклонно пользуется тем, что даёт ей человек, но живёт сама по себе, привыкая не столько к хозяину, сколько к месту. А собака – друг, преданное, простодушное существо, у которого все чувства и эмоции, что называется, на лице написаны. Кошка – коварна, капризна, она – "вещь в себе", маленький булгаковский сфинкс. А собака – душа нараспашку, вся на ладони. Кошкой можно любоваться, с собакой – дружить. Кошка нас терпит, позволяет себя любить, собака – любит бескорыстно и самозабвенно.

 

 

Для пса человек – будто солнце из мрака –
Молитва, мечта, божество.
Бесстрашно его охраняет собака,
Спасёт и умрёт за него.

                                                      (М. Петровых)

 

 

"Обожаю собак!" – могла бы я повторить вслед за Цветаевой. У Цветаевой, кстати, есть стихотворение "Кошки", где в последних строках каждой из трёх строф она утверждает то, что считает главными свойствами кошачьего характера: "В кошачьем сердце нет стыда", "В кошачьем сердце рабства нет", "В кошачьем сердце нет любви." Поскольку Цветаева была склонна противопоставлять собак кошкам, здесь можно сделать вывод: она считала, что в собачьем сердце есть стыд, есть рабство, есть любовь. По мнению Цветаевой, все качества собак выше, чем у кошек. В "Повести о Сонечке" она пишет: "Я, как Сонечка, хочу сама любить, как собака, хочу сама любить... Да разве Вы ещё не поняли, что мой хозяин – умер, и что я за тридевять земель и двудевять лет – просто – вою?!" А в её стихотворении 1916 года, посвящённом Никодиму Плуцер-Сарна, есть строки:

 

Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей,
У всех золотых знамён, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца –
Оттого, что в земной ночи я вернее пса.

 

 

Когда-то, ещё на заре бытия, до первой пролитой крови, мир ощущался как единый организм, в нём циркулировали соки, роднящие всё живое на свете. Люди, животные, птицы – составляли одну большую семью, некое вселенское братство. Это потом учёные стали утверждать, что человек – венец природы, что он произошёл от обезьяны. А когда-то считалось, что люди произошли от так называемых "жёлтых псов". В мифологии почитался пёсьеголовый бог Анубис.

 

 

У Данте "гончая" означает загадочного провозвестника Второго Пришествия, а монахи-доминиканцы называли себя "псы Господни" – Domini canes. В древней Греции были философы-киники, которые называли себя собаками. Это сейчас слово "собака" почти ругательное, а в древности считалось, что собаки – очень мудрые существа. Об этом пишет, в частности, Платон в диалоге "Государство", где вкладывает рассуждение о мудрости собак в уста Сократа. Так что, если верить старинным легендам, то человека связывает с собаками древнее родство, генетические узы. Не оттого ли так много у нас поговорок, пословиц, связанных с собакой: "замёрз как собака", "устал как собака", "собачий холод", "жизнь собачья" и т.д.
У М. Цветаевой в "Воспоминаниях о современниках" есть глава, которая называется "Защита твари." Там она приводит свой диалог с матерью, когда была совсем маленькой и впервые знакомилась с "Евангелием":

 

– Почему в Евангелии совсем не говорится о животных?
– "Птицы небесные".

– Да ведь "как птицы небесные", опять о человеке...
– А волы, которые дыханием согревали младенца?
– Этого в Евангелии не сказано, это уж мы...
– Ну, осёл, наконец, на котором...
– И осёл только как способ передвижения. Нет-нет, в Евангелии звери явно обойдены, несправедливо обойдены. Чем человек выше, лучше, чище?..

 

А действительно, чем? Тем, что "человек – звучит гордо"? А вот учёный 17 века Кёстлер, например, считал человека ошибкой эволюции и называл его "жалкое недоживотное".
Как-то по ТВ была передача "Семья", в которой выступил батюшка и высказал своё негодование по поводу собак, которых церковь считает нечистым животным. Если собака зайдёт в церковь – та становится осквернённой. В собачьем облике якобы воплощены бесы, их нельзя держать в семье – православная религия запрещает держать пса в доме. „Самый плохой человек – лучше хорошей собаки" и пр.

А вот для Цветаевой собака – это божество. Собаки были для неё в том же ряду, что и поэты, негры, евреи, то есть все, кто подлежал гонению, кто был обижен людьми и нуждался в её защите. И, может быть, не случайно петербургское кафе, где собирались поэты серебряного века, назвали "Бродячей собакой": поэты тоже нередко ощущали себя неприкаянными и одинокими, их связывало какое-то генетическое родство с этим животным.

 

 

Как писал Вениамин Блаженный:

 

И если есть у зверя ум, так это
Союз природы с детскою душой.
В нём что-то от небрежности поэта,
В нём что-то от повадки нагишом.

 

 

Вспоминается ещё в связи с этим изумительное стихотворение Жака Превера "Впустите собаку...":

 

 

Впустите скорее собаку, покрытую грязью,
Наплевать вам на тех, кто не любит собак и гнушается грязи,
Впустите, впустите собаку, которая вся,
от хвоста до загривка, заляпана грязью,
Наплевать вам на тех, кто гнушается грязи,
Кто не знает собак,
Не понимает собак
И не ведает грязи,
Впустите собаку,
Дайте ей отряхнуться от грязи,
Собаку можно отмыть,
Грязь можно отмыть,
Воду тоже можно отмыть,
Но никак не отмоешь того,
Кто твердит, что он любит собак
При одном лишь условии, что..
Нет, собака, покрытая грязью, чиста,
Грязь тоже чиста,
И даже вода
Иногда бывает чиста,
А те, кто твердит:
«При одном лишь условии, что..» —
Не бывают чисты
Никогда.

Где-то я читала, что все люди делятся на два вида: одни в каждом человеке видят собаку, а другие – в каждой собаке пытаются разглядеть человека. А. Вертинский, например, ко всем собакам обращался исключительно на "Вы". В стихотворении "О моей собаке" он писал:

 

 

Это не важно, что Вы – собака.
Важно, что Вы – человек.
Вы не любите сцены, не носите фрака,
Мы как будто различны, а друзья навек.

И хотя Вам порой приходилось кусаться,
Побеждая врагов и "вражнь" гоня,
Всё же я, к сожалению, должен сознаться,
Вы намного честней и благородней меня.

И когда мы устанем бежать за веком
И уйдём от жизни в другие края,
Все поймут – это ты была человеком,
А собакой был я.

 

Актриса Нина Ургант вспоминала, как однажды, возвращаясь из театра домой, она увидела, что весь её двор-колодец заполнен людьми. И над этой толпой из открытого окна ревёт голос Высоцкого. Ургант вбежала в квартиру и увидела: сидит Высоцкий напротив её собаки Зурикеллы и поёт свои песни.
Он был совершенно уверен, что собака всё понимает. "Посмотри, какие у неё глаза", – сказал он ей.

 

А Бунин, например, читал свои рассказы не жене, а своей собаке, считал, что она лучше его понимает. («Что ж! Камин затоплю, буду пить...  Хорошо бы собаку купить.»)

 

 

А Маяковский! Этот громоподобный, железобетонный исполин, безжалостный к врагам, с квадратной челюстью и непримиримым взглядом – как он находил эти пронзительные, полные неизбывной нежности и жалости слова, когда писал о животных!

 

Я люблю зверьё. Увидишь собачонку –
Тут у булочной одна – сплошная плешь –
Из себя и то готов достать печёнку –
Мне не жалко, дорогая, ешь!

 

 

Маяковский часто в стихах отождествлял себя с собаками, лошадьми, медведями и другими зверьми. В стихотворении "Вот так я сделался собакой" он пишет:

Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
Как собака, лицо луны гололобой
Взял бы и всё обвыл.

И в трагедии "Владимир Маяковский":

Господа! Остановитесь! Разве это можно?!
Даже переулки засучили рукава для драки.
А тоска моя растёт, непонятна и тревожна,
Как слеза на морде у плачущей собаки.

Маяковский говорил, что любит животных за то, что они "не люди, а всё-таки живые." Л. Брик в своих воспоминаниях писала: "Маяковский научил меня любить животных. В нашей совместной жизни постоянной темой разговора были животные. Когда я приходила откуда-нибудь домой, В. В. часто спрашивал, не видела ли я "каких-нибудь интересных собаков и кошков". В письмах ко мне он много писал о животных, а на картинках, которые рисовал во множестве, изображал себя щенком, а меня кошкой."

 

 

И ещё: "Совсем он был тогда ещё щенок, да и внешностью был похож на щенка: большие лапы и голова, а по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало. Мы прозвали его Щеном, и он в письмах и даже в телеграммах подписывался "Счен" (так иногда транскрибировали на русский язык подпись Маяковского в поступавших из-за границы телеграммах: Счен – который в свою очередь был транскрипцией латинскими буквами слова Щен). Телеграфисты недоумевали, и на многих телеграммах была служебная приписка: "Да – счен, верно – счен, странно – счен."

 

Счен.  Рис. Маяковского

 

В 1941 году Л. Брик издала книжку для детей "Щен" – о собаке, которую любил Маяковский. Поэт вспомнил Щеника добрым словом в своей поэме "Хорошо":

Двенадцать квадратных аршин жилья.
Четверо в помещении –
Лиля, Ося, я
И собака Щеник.

 

Лиля Брик с выросшим Щеником

 

Ирина Одоевцева мечтала в детстве о "стране собак", "где только собаки и ни одного человека", а она – "собачья королева".

 

 

Ей вторит Инна Кабыш, которая считает, что "рай – это там, где нет людей, а только дети и собаки."
Как-то я читала дневники Анатолия Якобсона и натолкнулась там на такое высказывание, которое полностью разделяю: "Думаю так: хотя достойное отношение к животным ещё не доказывает высокой породы человека, но худое отношение к ним (отчуждённость, брезгливость, страх) всегда наводит на грустные размышления относительно породы данного субъекта и целых категорий лиц."
Часто можно слышать раздражительные реплики типа "людям плохо, самим жрать нечего, а вы о собаках печётесь". А почему, собственно, такое чёткое разграничение? Если вспомнить индусскую религию с её теорией переселения душ – кто знает, кем мы были в прошлой жизни и в кого наша душа переселится в будущей? Мы, правда, не индусы, и я, честно говоря, не верю в такие метаморфозы, но эта религия симпатична мне уже тем хотя бы, что побуждает людей хоть немного представить себя в шкуре животного, почувствовать его боль и тоску. В этом плане мне очень близок В. Блаженный с его ключевым мотивом беззащитных животных, оказывающихся ближе всех к Небу, и одинокого человека – защитника зверей перед Богом:

 

Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.

Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними, как бы наяву,
Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза зверей... И в ней они плывут.

 

 

В 1999 году вышла моя книжка "Собачья жизнь" с непридуманными историями о судьбах бездомных животных. Презентация её в библиотеке переросла в стихийный митинг: люди выходили и выходили к микрофону, рассказывали свои наболевшие собачьи истории, одна страшнее другой... Закончилось всё это коллективным посланием Брижжит Бардо и перечислением денег на счёт саратовского приюта. А спустя два года эту мою книжку прочитала учительница школы 41 Л. С. Данилова и   прочла её школьникам, после чего все 40 учеников 7 класса её купили и писали по ней сочинение. Потом все эти сочинения отдали мне. Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы несколько выдержек из них, самых очаровательных:

"Когда я прочитал пару рассказов, меня тронуло за душу, и я не мог уснуть ночью, думая об участи тех собак. После того, как я прочёл эту книгу, я стал больше уделять внимания собакам. У нас во дворе мы нашли бездомных щенков. Сделали им домик из картонки и поставили миску с едой, которую они быстро опустошали. Каждый день я заходил после школы к питомцам... Если б у меня были бы деньги, то я открыл бы хороший приют для собак, pacпрocтpaнял бы листовки, призывающие помогать собакам, поднял бы этот вопрос на телевидении... Но это в мечтах. Люди лучше покажут по новостям про какое-нибудь убийство, они считают это интересней." (Федин Иван)

 

"Ощущение от прочитанного было ужасное, слезы наворачивались сами. Всю ночь я думала о несчастных животных и о той бомже, которая съела их. Да лучше бы она украла еду в магазине!.. Поразмышляв над этим, я решила помогать и опекать животных. Пусть не могут другие, зато я могу. Совесть моя будет чиста перед ними." (Харитонова Анастасия)

 

 

"Я не могла прочитать без слез эти бесхитростные рассказы. Мне показалось необычным, что собаки похожи на людей, иногда даже лучше. Я прочитала книжку за один день. Она заставила меня задуматься, насколько жесток этот мир... Приют – это не решение проблемы. Сейчас нет денег, чтобы создать нормальные условия, но есть выход: заботиться о собаках и не выбрасывать их на улицу. Лучше взять себе беспородистую собаку, она смышленее, чем породистая, красивее – это уже доказано." (Данилина Олеся)

 

 

"Эта книжка очень сильно затронула меня, ведь раньше я проходил мимо бездомных собак и не обращал на них внимания, а теперь возвращаюсь из булочной домой с половиной батона или буханки хлеба, потому что по дороге отдаю всё голодным собакам. У меня сердце разрывается на части, когда на моих глазах бьют или издеваются над животным. Ведь если бы люди не били, не выгоняли и не лишали жизни собак, то книга "Собачья жизнь" никогда не появилась бы на свет." (П. Маврин)

 

 

"Однажды я шёл с одним знакомым мальчиком по улице, и там часто бегает рыжая собака. Она никогда никому не делала ничего плохого, ко всем была ласкова. Вот Серёжа и говорит мне: "Хочешь посмотреть, как я сейчас её пну, а она мне ничего не сделает? Я уже пробовал."

"А если тебя вот так же пнуть, тебе будет приятно?!" – ответил я. Я посмотрел ему в лицо, он замолчал. Мне стало понятно, что с таким человеком не стоит дружить... Мы много раз с друзьями обсуждали книгу "Собачья жизнь." Книга заставляет задуматься о жизни, о её смысле. Мне особенно больно, ведь истории написаны писателем по реальным событиям. Как люди могли превратиться в зверей?!.. Хочется быть добрее и внимательнее ко всему живому на земле." (Бесецкий Никита).

 

 

"Я не могу читать эту книгу без слез на глазах, без трепещущего от жалости сердца. Человек растёт, а его душа может остаться маленькой, если её не растить. Эта книга помогает растить душу. Я считаю, что каждая семья обязана иметь такую книгу в своей домашней библиотеке. ...Собаки как люди, а многие даже лучше людей. Собаки любят, и любят открыто, не пытаясь спрятать свою любовь, а хотя им не надо её прятать. Собаки любят не за красоту, не за положение в обществе, они любят за самое главное, за душевные качества. Собаки добрые и хорошие. Если собака на вас лает, не бейте её, не пинайте, просто жизнь научила её так делать, защищаться. Поймите и пройдите мимо.
Выражаем огромную благодарность автору потрясающей книги "Собачья жизнь". Это прекрасно, что хоть кто-то решился идти против трудностей и проблем. Обещаем идти по Вашим стопам и спасать гибнувшие души (собак) людей". (В. Померовченко).

 

 

А ученица 7 класса гимназии № 4 Даша Безменова писала по этой и другим книжкам доклад "Изображение животного мира в произведениях саратовского писателя Н. М. Кравченко", с которым выступала на научно-практической конференции города. Может быть, кому-то это покажется смешным или нескромным, но я горжусь и очень дорожу такими вещами, как свидетельством своего творческого "не зря".

 

 

Если б даже у одного ребёнка книжка вызвала бы добрые чувства и побудила бы к каким-то реальным действиям – и то это было бы немало.
Уже после всех этих жутких событий, описанных в книжке, в нашем дворе произошло ещё одно: убийство щенков Малыша и Рыжика. Я рассказала об этом в своём стихотворении "Она":

Собачники приехали во вторник.
В душе доныне горечь и упрёк.
Спешили люди, убирался дворник.
Никто не защитил, не уберёг.

 

Под солнышком тогда они сомлели,
Доверчиво раскинувшись во сне.
Была как раз пасхальная неделя.
Природа оживала по весне.

 

Их детвора звала Малыш и Рыжик.
Подстилка ещё тёплая была,
Когда палач, благой заботой движим,
Сгребал в мешок убитые тела.

 

Но хуже всех была одна старуха,
Что набрала тот номер роковой.
Она шаги печатала упруго
И с поднятой ходила головой,

 

Гордясь собою, выполненным долгом:
Двор наконец очищен от щенков.
А мисочки ещё стояли долго,
Нетронутым налиты молоком.

Я видела потом, как спозаранку
Она спешила в церковь с куличом.
Уверенно плыла, держа осанку,
Как будто в этой смерти не при чём.

По крови той невидимой ступая,
Вступая в новый день и в новый век,
Бесчувственная, злобная, тупая,
Не понимая, что не человек.

 

 

Это стихотворение с неожиданной быстротой широко распространилось в нашем дворе: его переписывали от руки, передавали из квартиры в квартиру, клеили на дверях подъездов, одно даже прилепили на дверь той старухи. Приходила корреспондентка из "Рекламы-Недели", записывала возмущённые высказывания жильцов. Маленькая Олеся описала потом всю эту историю в своём рассказе, который был опубликован в газете, но в бездарно отредактированном, причёсанном виде. А я бы дала его так, как он был написан, не изменив ни слова. Вот он, этот рассказ.

 

Малыш – дворовый пёс
(было по правде)

Когда Малыш был маленьким, то перед его глазами в подвале убили его братьев и сестёр. А он один выжил. И после этого он начал всех бояться, но добрые люди его кормили и приручили. Малыш жил под лестницей. Малыша весь дом подкармливал. Он был: рыженький с чёрненьким, лапки у него были как будто гольфики – рыженькие, грудка тоже была рыженькая, а остальное было чёрным. Глазки у Малыша были как у человека.
Но ему было одному скучно, и он нашёл себе собачку, звали её Джесси. Они были вместе около месяца, потом Джесси исчезла. Вскоре весь двор узнал, что её съела беззубая бабка. Малыш два дня её искал. Но потом он привёл другую. Она была очень красивая – белогрудка. За Белогрудкой прибежал один рыжий пёс – его звали Рыжик. Их всех очень любили. Но один раз они пригрелись на солнышке так хорошо, и на них было сладко смотреть.
Но одна злодейка вызвала собачников, и Малыша и Рыжика убили. Убили их так: они стреляли в них ядом. Положили в машину. Когда их привезли на "место", то их отравили газом. Эта злодейка живёт в кв. 120, дом 106 (проспект 50 лет Октября). И весь дом плакал. Ведь так жалко, когда с самого детства их все знали, и ТРУДНО ИХ ПОТЕРЯТЬ!
Мы все надеемся, что им там, на небе, очень хорошо. Вот мы тут плачем все, a они радуются новой жизни. Тут они спали на улице зимой, весной, осенью и летом, а там, я так думаю – вечное лето. И они всегда ходят рядом с нами, только мы их не замечаем. Все умершие люди, животные, насекомые, млекопитающие, рыбы и т.д. живут там хорошо и дружно. И нет там никаких проблем и злых людей, как некоторые.
Конец!!!

 

 

Олеся – моя соседка по подъезду. Я писала о ней в стихах:

 

Маленькая девочка Олеся.
На руках котёнок иль щенок.
Как она по-женски их жалеет –
Тех, кто в этой жизни одинок.

В непогоду с возгласом "Бедняжка!"
В тайне от соседей и семьи,
Каждую окрестную дворняжку
Наряжает в кофточки свои.

А когда огромная собака
Дать щенку хотела смертный бой –
То, не испугавшись, не заплакав,
Заслонила пёсика собой.

 

Олеся всё в книгах принимает за чистую монету. После прочтения "Рассказов о животных" Сетон-Томпсона, которые я ей дала, спрашивала с расширенными глазами: "Неужели это всё было по правде?" А прослушав стихотворение Маршака "Пудель", искренне недоумевала по поводу старушки, которую пудель замотал в клубок: "Но как же она его не заметила?"

 

 

Первый свой рассказ она написала о Микки, которого подобрала на I Дачной. Ей тогда было лет семь. Она записала его в специальную тетрадь, которую назвала "Тетрадь для работ по рассказам".

 

Микки

 

Когда Микки был маленьким, он отличался от всех собак, потому что он не грыз обувь, мебель. Он болыше всего любил ходить гулять. Он вырос.  Микки то и дело ходил гулять. Когда он возвращался домой, лаял у нашей двери.
Микки был общий, и его все любили! Когда он ходил на I Дачную, он стоял и ждал, когда ему дадут колбасу. НО ВСЕ РАВНО ЕГО ВСЕ ЛЮБИЛИ!

Последние слова были у неё записаны аршинными буквами в пол-листа, что должно было, видимо, символизировать величину и непомерность этой любви.

Мой обожаемый Микки. Настороженный взгляд горящих в темноте жёлтых глаз.

 

Типичный волчок из мультфильма Норштейна.

 

 

Когда я смотрю на морду Микки, то  вспоминаю, что все собаки произошли от волка. Глядя на изящного Дендика или ласковую Линду, я как-то не могла заставить себя поверить в их происхождение. А при взгляде на Микки невольно думаешь: ну, этот точно от волка. Хотя Микки вовсе не злой. Да, он где-то бандит: как-то вырвал у меня из рук вафельный стаканчик мороженого и, не моргнув глазом, слопал. Больше того: у одной женщины на перекрёстке вытащил палку колбасы из сумки и, понимая прекрасно всю тяжесть содеянного, дунул в сторону 2-й Дачной. Не появлялся дома два дня: ел колбасу.
Вообще у Микки три имени. Полное его имя, данное ему Олесей, Микки-Маус. Во дворе его зовут проще: Микола, а на базаре почему-то Кузьма. Когда он там впервые появился, ещё не знали, что он Микки, и прозвали Кузьмой – оно ему больше подходит. Микки на все имена откликается с готовностью, по принципу "хоть горшком назови", только жрать давай.
Микки-Кузьма беспрерывно терроризирует жителей нашего подъезда , особенно гостей, пришедших к кому-то, в его понимании – чужаков. В квартиру он ещё кое-как пустит, облаяв и напугав до беспамятства, но обратно уже не выпустит: бросается на выходящего из двери человека торпедой и загоняет его обратно внутрь. Приходится идти на хитрость: вызывать лифт, заманивать Микки туда чем-нибудь вкусным и отправлять на 9 этаж. Пока он туда едет, оглашая весь подъезд возмущённым лаем, гость должен пулей успеть выбежать из подъезда, пока разъярённый Микки не успеет спуститься вниз и отомстить за обман и обиду. Многие гости после такого приёма и проводов забывали к нам дорогу. Почтальоны, наученные горьким опытом, прежде чем разносить пенсии, поднимались к хозяевам пса и требовали его устранения. Микки запирали в ванную.
По вечерам – в одно и то же время – Микки появлялся под нашей дверью и начинал свой "концерт". Он выводил тоненько свои собачьи зонги на манер нищих бродячих певцов сиротским голоском, прислушиваясь в паузах: как? Подействовало? Потом скулил ещё жалобнее, прямо-таки надрывал душу. Если меня (или кого-то из двух соседних квартир) это не пронимало и никто, приоткрыв дверь, не швырял ему в открытую пасть, тут же с готовностью подставленную, кусочка мяса, колбасы, сосиски или, на худой конец, сушки, печенья, Микки брал тоном выше, выводя ну уж совсем невыносимо жалостные рулады. Если же и это не помогало, начинался угрожающий рык, переходящий в оскорблённый и требовательный лай. Потом опять – скулёж, нытьё. И так до тех пор, пока у жильцов не сдадут нервы и Микки не будет накормлен до отвала. После чего он с чувством выполненного долга убирается восвояси. Где это "восвояси" – одному Богу вестимо. Микки может отсутствовать и день, и два.
Вот сейчас он бежит впереди меня куда-то своей обычной деловой трусцой. Ушки торчком начеку, задние лапки чуть скошены, пятки стёрты от долгой беготни, но хвост всегда победно распушен, развевается по ветру, как знамя. Хвост свой Микки несёт по жизни гордо и смело, никогда не позволяя ему понуро опуститься или поджаться от страха. Это пёс с психологией победителя. Он всегда добивается своего.

 

 

А вот Линда – совсем другой характер. Её точный портрет – на обложке моей книжки "Собачья жизнь".

 

 

Самое поразительное, что Линду я подобрала через два года после выхода этой книжки. Словно судьба забежала вперёд и показала мне – как в сказке с волшебным зеркальцем – облик будущей моей питомицы.

 

 

Роста Линда среднего, шёрстка трёхцветная: частично пегого, серо-белого, но в основном рыжего цвета. Глазки чёрные, как маслины, живые, блестящие, смышлёные. И сама она очень умна. Иногда мне кажется, что она понимает человеческую речь. Имя Линда дала ей Олеся, ко мне она попала уже с этим именем. Как её звали в прошлой жизни – до того, как она потерялась или её бросили – никто не знает.

(Я бы назвала её проще: Моськой или Жучкой – это ей больше идёт.) Неизвестен её возраст – думаю, года три-четыре, судя по зубкам; порода – что-то между болонкой и терьерчиком.

 

 

До того, как я её взяла, она жила во дворе в картонном домике, который ей соорудили дети.
По счастью, это было лето. Я не могла её тогда приютить из-за Дендика. Потом Линду взяла женщина из соседнего дома, отвезла на дачу. А осенью Линда вернулась беременной. Перед родами женщина выставила Линду на улицу. Она родила под крыльцом. Щенков достали, утопили, а Линду – мокрую, грязную, несчастную, привели ко мне: "Больше некуда." Пришлось оставить.

Первую неделю её рвало, в кухне то и дело приходилось подтирать лужи – не привыкла проситься, живя на улице. Всё время рвалась во двор, где залазила под каждое крыльцо, искала своих щенков. Но главной проблемой было сосуществование с Дендиком. Его жизнь превратилась в муку. Сначала он страшно ревновал, видя, что Линда ест и пьёт из его чашки, что теперь не он один главный в семье, что не всё вкусненькое ему. Потом, в период течки, начались другие страдания. В первую неделю Линда его с негодованием отвергала, и Денди, после очередного наскока, покусанный, скулящий, позорно бежал с поля боя. Но не в его характере было отступать, и он, собрав последние силы, шёл на новый приступ с тем же плачевным результатом. Опасаясь не столько за честь Линды, сколько за шкурку и нервы Дендика, мы стали запирать его в комнате. Там же поставили ему отдельную чашку и миску с водой и едой.

 

 

На исходе второй недели запирать уже требовалось Линду, поскольку зов природы просыпался и в ней. Упорная ли страсть Денди трогала наконец её женское сердце, красота ли и породистость пса привлекали внимание или тоска по утраченным щенкам толкала инстинктивно к продолжению рода, но Линда начинала рваться к нашему пуделю с такою же "нечеловеческой" силой, забыв про его недавнюю жадность, ревность и нанесённые обиды. Наш дом превратился в ад. С одной стороны двери раздавался надрывающий душу скулёж влюблённого рыцаря, с другой – отчаянно призывный лай дамы сердца. Мы чувствовали себя бездушными Монтекки с Капулетти, запрещающими любовь детей.
Может быть, все эти стрессы и вызвали в конце концов инфаркт Дендика, оборвавший его жизнь. Когда это случилось с ним в первый раз – он упал на лестнице, словно споткнулся, и покатился вниз по ступенькам, – я его спасла. Схватила в охапку, притащила в дом, стала делать массаж сердца. "Оставь его, – говорил Давид, –он умирает." Но я была не готова к его смерти, не могла даже в мыслях её допустить. Может быть, это и спасло. Я его растирала, тормошила, всовывала в рот таблетки, брызгала водой, окликала всеми ласковыми именами. Денди начал подавать слабые признаки жизни. А когда я ему сунула в зубы кусок колбаски – повёл носом и окончательно ожил.

 

 

Когда это случилось во второй раз – меня не было рядом. Давид пошёл с ним вечером гулять, часов в девять. Дендик радостно побежал, заслышав звон поводка, доверчиво подставил шейку. Эта прогулка так и не состоялась. Буквально через минуту Давид вернулся: "Дай какую-нибудь таблетку, Денди умирает." Я ринулась вниз. Дендик лежал, распластанный на площадке 1-го этажа, не дойдя несколько шагов до подъездной двери. Тельце было обмякшим, почти неживым. Я сунула ему в рот таблетку, он послушно её проглотил, но это не помогло. Попытался приподняться на слабеньких лапках, потянувшись на мой голос и – рухнул. И затих навсегда. Всё произошло в считанные мгновения. Все входившие в подъезд и выходившие из него столпились вокруг Дендика. Многие плакали. Это было 8 февраля 2001 года.
На улице мела пурга. Мы положили нашего пёсика в целлофановый пакет и понесли хоронить на железнодорожный переезд. Там, где уже был похоронен соседский пудель Грей, умерший от рака. Вместе им будет не так одиноко.

 

Кто же думал про плохое?
Но восьмого февраля
Ночью тёмною, лихою
Приняла тебя земля.

Снег теперь тебя заносит
И уносит в царство сна.
Милый пёсик, чёрный носик,
Нет тебя теперь у нас.

Стынет кресло без владельца
И диванчик опустел.
Твоё маленькое тельце
Где-то средь небесных тел.

Без тебя скучает дворик.
Слезы катятся из глаз.
Милый Дендик! Бедный Йорик!
Светик крохотный угас.

 

 

Обычно моё утро начиналось с того, что Денди подходил к кровати и клал лапку на одеяло. Это было и радостное приветствие, и деликатное напоминание: пора гулять! Кушать, одеваться – в один ошейник или в попонку – смотря по погоде, играть с резиновым зайчиком... Словом, жить.
Это было первое утро без Дендика. И вдруг я сквозь сон почувствовала прикосновение тёплой мягкой лапки. Я похолодела от ужаса, боясь открыть глаза. Ведь я знала, что Денди больше нет. Что за мистика? Или я схожу с ума? Я открыла глаза и увидела Линду. Она, знавшая своё место только в прихожей и на кухне – места проживания были чётко поделены между нею и Дендиком – и никогда не входившая в комнату без зова, вдруг впервые сама вошла, прошла через неё в спальню и, как когда-то Дендик, положила мне свою лапку на сердце. Её глазки глядели серьёзно и грустно. Она, мать своих невыкормленных, недоласканных щенков, понимала меня как никто.

 

 

С тех пор прошло два года. Линда у меня прижилась, освоилась, повеселела. Тогда она очень помогла мне справиться с утратой, залечить душевную рану, нанесённою смертью Дендика. Гуляя с ней, я их часто невольно сравниваю. Они совсем непохожи. Дендик был изящный, хрупкий, нежный, как стебелёк. А Линда толстенькая, кругленькая, как колобок, как бочоночек с пивом. Денди был аристократ, он ходил только по сухому, аккуратно ступая своими крохотными пальчиками с подстриженными ноготками, осторожно обходя лужи и грязь. А Линда весело и бесшабашно шлёпает по лужам крепкими ножонками с широкими ступнями, не разбирая дороги, любит рыться в мусорных кучах, её не оттащишь от помойки. Денди был тепличное растение, потомок благородных заграничных кровей, победитель собачьих конкурсов, а Линда – неизвестно чей потомок, дитя улицы и двора. Но я люблю её, кажется, не меньше.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/196184.html

Начало здесь

 

 

2 мая у моего отца день рождения. Вот уже 13 лет я его отмечаю без него.

 

***
Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.

 

Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.

 

Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...

 

 

***
Чужой мобильник, брошенный в траву,
звонит, звонит кому-то в синеву.
И мне казалось, это зов оттуда,
сюда, ко мне взывающее чудо.

 

Я наклонилась над лесной травой.
Ты звал меня, незримый, но живой.
Но не посмела клавишу нажать я...
И радуга висела как объятье.

 

 

* * *
Опять между нами беседа ведётся немая.
Теперь ты навеки в моей растворился крови.
Ведь смерть ничего у нас, в сущности, не отнимает,
она сообщает лишь новую форму любви.

 

А равно и жизни... И слышу твой голос я снова,
срывая с души наложённые временем швы.
"Мне кажется, – Пушкин писал Александре Смирновой, -
что мёртвые могут внушать свои мысли живым".

 

Не знаю, как выразить это понятно и точно...
Что смерть? Это просто привычное миру ЧП.
К тебе припадая, впадаю я в первоисточник.
Тебя навещая, я лишь возвращаюсь к себе.

 

 

***
Как под окном деревья разрослись!
Как генеалогическое древо...
В тот год, когда вы с мамой развелись,
ты приходил ко мне домой по средам.

 

Мне этот день все годы душу грел.
Ты покупал мне сок и шоколадку.
Я ела и читала. Ты смотрел.
И это было нам обоим сладко.

 

Чужая радость больше, чем своя...
По ней сейчас справляю я поминки.
Деревья облетевшие стоят,
как наших душ рентгеновские снимки.

 

 

* * *
У декабря твои виски седые –
проигранные с временем бои.
А у небес – глаза немолодые,
похожие до боли на твои.

 

Не отыскать мне там тебя, как Герде...
Кого молить, как в сказке: "отдыши!"?
Никто не знает день грядущей смерти.
Я знаю смертный день своей души.

 

Он наступил, когда необратимо
ты растворился в тёмной глубине.
Твоя могила здесь конспиративна.
Тебя там нет. Ты погребён во мне.

 

А жизнь души осталась там, за кромкой
другого века, в дымке голубой,
и обернулась мукою негромкой,
воспоминаньем пестующей боль.

 

Она сейчас всего лишь оболочка,
как будто я сама себе лишь снюсь,
и жизнь – отсрочка, только проволочка
до той поры, пока соединюсь

 

с тобой. С самой собой. Не нужен повод
отныне, чтобы плакать в тишине.
И – сквозь ночей спускающийся полог:
"Прощай, прощай и помни обо мне!"

 

 

***
Какое странное посланье...
Скользят туманные слова
и уплывают в мирозданье,
блеснув прозрением едва.

 

Глухие завеси сомкнулись.
Строка размыта, неясна.
Мы вновь с тобою разминулись
в дремучих коридорах сна.

 

Тот шифр моею кровью набран,
но тщетно силюсь до конца
я разгадать абракадабру -
посланье мёртвого отца.

 

Мне не прочесть, и не ответить,
и не дождаться ничего,
и снова биться рыбой в нетях,
в тисках сегодня своего.

 

***
Нет, ты не умер, просто сединой
со снегом слился, снежной пеленой
укрылся или дождевой завесой.
Мне снился дождь и где-то в вышине
незримое, но явственное мне
объятие, зависшее над бездной.

 

Оно, что не случилось наяву,
как радуга над пропастью во рву,
свеченье излучало голубое.
Был внятен звук иного бытия.
Нас не было в реальности, но я
всей кожей ощущала: мы с тобою.

 

Ты мне свечой горишь на алтаре,
полоскою горячей на заре,
когда весь мир еще в тумане мглистом.
Однажды рак засвищет на горе,
и ты, в слезах дождя, как в серебре,
мне явишься в четверг, который чистый.

 

 

* * *
Память, закоулки обнажи.
Ты пришёл... В своё садишься кресло.
Просишь наточить тебе ножи.
Всё, как было. Всё опять воскресло.

 

Вот тебе я супу налила,
вот пирог разрезала на части...
Как же я тогда не поняла,
что вот это-то и было счастье!

 

Между нами пролегли века.
Ты остался навсегда в двадцатом,
в уголке гранитного бруска,
датами серебряными сжатым.

 

Хорошо наточены ножи.
Не заметишь – как уже в крови ты...
Ты не выжил. Я не в силах жить.
Счёт ноль-ноль. И мы с тобою квиты.

 

Я с тобою заживо живу,
призрак твой пою своею кровью.
И люблю во сне и наяву
самою бессмертною любовью.

 

 

***
Вся я родом из нашего общего прошлого,
 из тебя выросшая, тобою проросшая.

 

Но глядят на меня небеса пустоглазо
и ни внять, ни унять одинокого гласа.

 

То, что было отброшено, запорошено —
 то теперь всего ближе, всего дороже мне.

 

Как же жить мне с этой зияющей брешью,
не обнявшей, не выплакавшей, не обретшей?

 

Уж зима, как твои, мои волосы выбелила,
 а не сгладилось, не забылось, не выболело.

 

И зависли бессильно меж бездной и высью
запоздалых стихов безответные письма.

 

 

* * *
Как поздно я выучилась любить.
Не вылечиться, не умереть, не забыть.

 

И кто разрешит безбилетный проезд
в страну из руин и разверзшихся бездн?

 

Как ни затыкай эти дыры платком –
повсюду нездешним несёт холодком.

 

Устала писать я стихи в никуда,
которые ты не прочтёшь никогда.

 

Устала я кликать на том берегу
 и каждое лыко ставить в строку.

 

Я так не могу. И не так не могу.
Беззвучен мой голос, и сердце в снегу.

 

***
На удочку — ах! - уличного сходства
попалась, уличив себя в тоске.
И жизни поступь, прерывая ход свой,
споткнулась, как о камень на песке.

 

И сердце кровоточило и билось,
как пойманная рыба из тенет.
Душа моя, тоска моя забыла,
что уж давно тебя со мною нет.

 

 

***
Прохожие оборачивались тобой.
Я не подхожу, так как знаю, что невозможно.
Ты – через пропасть – не ты. Как любимый – любой.
 Через тире – как преграду, границу, таможню –

 

рвусь я к тебе, но не в силах их преодолеть,
память, и зренье, и душу безжалостно раня.
Вот ты опять – и, прорвав загрудинную клеть,
птица любви вырывается в космос бескрайний.

 

 

***
Век кончится. Но раньше кончусь я.

                                                   И.Бродский

 

 

Семь дней ты прожил в новом веке,
едва перешагнув черту,
и, растворясь в январском снеге,
ушёл навеки в темноту.

 

Ты сердцу нужен дозарезу,
но неуклонен ход планет.
Я проверяла: путь отрезан.
Проходов и лазеек нет.

 

Пусть хлещет ветер, завывая,
и снег хрустит в зубах, как соль.
Боли во мне, пока живая,
пока умею слышать боль.

 

А лики облаков – как лица...
Что им могильная доска?
Ты кончился. А нежность длится.
И не кончается тоска.

 

 

***
Разучилась жить за эту ночь.
За окном деревья поседели.
Как мне эту горечь превозмочь?
Есть ты или нет на самом деле?

 

Слёз уж нет. Всё уже ближний круг.
Жизнь всё поворачивает мудро.
Светлая любовь стоит вокруг,
как в снегу проснувшееся утро.

 

 

 

***
Ты – небо. Смотришь немо.
Мне – речкою бежать,
в чертах своих несмело
твой облик отражать.

 

Вот записная книжка,
а в ней – твоя строка.
Вот старое пальтишко,
а в нём – твоя рука.

 

Не скроет это камень.
Не может это сгнить.
Я знаю, что меж нами
не прерывалась нить.

 

Я верю, что из Леты
ты не испьёшь глотка
и что живёшь во мне ты,
как в речке – облака.

 

* * *
Я напрасно жду на остановке –
мой трамвай навек ушёл в депо.
А быть может, сдан на перековку...
С временем давно проигран спор.

 

Время чумовое, сумасшедшее...
Но оно живое, не прошедшее!

 

Памяти танталовые муки:
кажется, что руку протяну...
Видишь ли меня в волнах разлуки,
напряжённо шарящей по дну?

 

Ищущей тебя, но не обрящей,
где ты прежний, тёплый, настоящий.

 

 

***
Очнись во мне хоть как-нибудь, хоть как-то,
подай намёк, тончайший, как батист.
Всесилье смерти, как упрямство факта,
перехитри, ведь ты же шахматист.

 

В волненье Волги, в полуночном стуке,
в листке слетевшем, как благая весть, —
очнись от сна, от смерти, от разлуки,
подай мне знак, что ты на свете есть.

 

 

***
Твоего любимого Есенина
тихо мне нашёптывает осень.
Твоих писем ворохи осенние
 прямо в руки ветер мне доносит.

 

Я читаю их резные линии,
угадать пытаясь, где ты, как ты.
Я гляжу в твои просветы синие,
где бессмертье побеждает факты.

 

Вижу ясно руку твою с родинкой,
слышу твой неповторимый голос.
Ты моё отечество и родина,
 я не верю смерти ни на волос.

 

Как тебе там, одиноко, пусто ведь?
Стану я твоею, прежней, тою.
Ты меня не сможешь не почувствовать
за своей гранитною плитою.

 

 

***
На небе полночном горят письмена.
Я в смутной тревоге гляжу из окна.
Пытаюсь прочесть это, как в полусне.
Я знаю, что это написано мне.

 

Пульсирует небо мне звёздной строкой.
В ответ неуверенный взмах мой рукой.
И слёзы глаза застилают, слепя.
Я знаю, я помню, я вижу тебя!

 

 

***
Мне надо светиться душой и телом,
чтоб ты увидал Наверху.
Светиться мыслью и добрым делом,
и строчкой как на духу.

 

Свечением высшим тебе ответить,
оставить какой-то след.
И ты не сможешь его не заметить —
хотя б через сотни лет.

 

 

Другие фотографии и стихи о нём здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post256036825/

Переход на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/195532.html

Начало здесь

 

 

* * *
Я, как наледью, скована памятью...
И встаёт из глубин снеговых,
запорошенный пылью и заметью,
город мёртвых и город живых.

 

Здесь пространство и время распорото,
Ариаднина тянется вязь.
Меж реальным и призрачным городом
существует незримая связь.

 

Я кружу над своими утратами...
Мир единый распался на два.
Словно в оба кармана запрятаны
одного пиджака рукава.

 

Каждый смертный, коль любит и помнит он,
здесь отыщет родные сердца.
Жизнь и смерть – это смежные комнаты
одного ледяного дворца.

 

Все свободно тут перемещаются,
ведь для душ не бывает границ.
А туман всё плотнее сгущается,
растворив очертания птиц.

 

 

***
И нависло звёздною улыбкой,
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое моё.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытиё ушло в небытиё.

 

Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут её в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.

 

 

***
Бог сохраняет все. Особенно слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

                                                                         И.Бродский

 

 

Всё, от потери чего мне
легче бы было не быть,
что так мучительно помнить
и невозможно забыть,

 

всё, по чему тосковала,
ночью кусая рукав,
всё, что давно миновало,
холодом тело сковав,

 

всё, что все годы мне снилось,
прахом истлевши в золе,
всё навсегда сохранилось
в небе, в душе и в земле.

 

 

***
Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!

 

Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

 

А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.

 

И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.

 

Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.

 

 

***
Гляжу на карточку: мать, отец,
бабушка, старший брат.
Созвездие близких родных сердец
за годы до их утрат.

 

Со странным чувством гляжу на них,
средь ночи гляжу и дня:
они так счастливы в этот миг.
Но как же так — без меня?

 

Что толку тыкаться в фото лбом?
Смешная ревность и боль.
Пока не мой ещё это дом.
И лет мне пока лишь — ноль.

 

Прошло полвека. И свет земной
сменился на звёздный след.
Вы снова вместе. И не со мной.
А где я? Меня нет.

 

 

 

* * *
То, что отцом и мамой
было – в глубокой мгле.
"Было" – одно из самых
страшных слов на земле.

 

Не даст утолить мне жажду
подземная эта стезя –
поток, в который не дважды –
однажды войти нельзя.

 

И хочется мне завыти
над чудищем вековым.
Из этой реки не выйти
не только сухим – живым.

 

Не так уж видно стара я,
что смерть меня не берёт.
Тоска без конца и края,
на тысячу лет вперёд.

 

 

* * *
На клеёнке блик играет,
Щеки жаром обдает.
Это свечка догорает,
А не солнышко встаёт.

 

Стук в окошко поминутный.
Сердце, стихни, наконец!
Это ветер бесприютный,
А не умерший отец.

 

Кто так, воя и стеная,
Сводит медленно с ума?
Это вьюга ледяная,
А не смерть ещё сама. 

 

http://natalia-cravchenko2010.narod.ru/olderfiles/1/30_Na_kleenke_blik_igraet.mp3

 

***
Ветер, мой побратим,
вместе мы полетим
в край, где нас не бывает.
Чей-то плач позади.
Сверху молча глядит
Тот, кто всё понимает.

 

 

***
Безмолвные воды Стикса
однажды вспугнёт ладья,
в которой, навеки стихнув,
уже буду плыть и я.

 

И вдруг с тоскою острожной
взмолюсь: «Дорогой Харон!
Оставь мне память о прошлом,
хотя бы её не тронь.

 

Не дай ей с водою слиться,
– ну вот тебе горсть монет, –
оставь мне родные лица!»
Но он отвечает: «Нет».

 

Всё глуше тоска потери.
Плывёт по волнам ладья.
Всё дальше и дальше берег,
где душу оставлю я.

 

 

***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.

 

Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родною лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.

 

Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.

 

 

***
Хорошо, что мёртвые не плачут.
Если б разрешили им грустить –
то потоки влаги той горячей
землю всю могли бы затопить.

 

Провожаем в небе крики чаек,
созерцаем серебристый плёс...
А быть может, мы не замечаем,
что живём под облаком их слёз?

 

 

***
Их души за нами следят
там, за небесами.
Цветы на могилах глядят
любимых глазами.

 

Деревья щебечут слова
родных голосами.
О, как бы летела я к вам –
морями, лесами...

 

 

***
Чужое лицо телефона.
Уже никогда, до конца –
ни маминым ласковым тоном,
ни голосом мягким отца

 

вовек не откликнется трубка.
И я не люблю её брать.
Как нежно, мучительно хрупко –
что обречено умирать,

 

и как нестерпимо любимо...
Чужие звучат голоса.
Слова их проносятся мимо.
Зловеще глядят небеса.

 

Вас нет в телефоне и в окнах
когда-то любимых квартир.
И лишь в фотографиях блёклых
ещё сохранился ваш мир,

 

в домашних и милых вещицах,
таящих тепло ваших рук,
в надгробьях, где жизнь моя тщится
любовь уберечь от разлук.

 

Я слышу их шорох и запах.
Повсюду их вижу следы.
Живут мои мама и папа.
Зовут меня из темноты.

 

И падают слёзы, как комья,
но не пробивают броню.
Я занята делом. Я помню.
Я память о близких храню.

 

 

***
Я не верю в лучезарный рай,
знаю я, что жизни нет загробной.
Что ж меня так тянет в этот край,
где кресты, цветы, вороний грай –
всё кричит о связи нашей кровной.

 

Памяти не одолеть беде.
Протираю лица на могилах,
надписи на мраморной плите...
Я хочу, чтоб вечно жили те,
кого я без памяти любила.

 

 

***
Нереальное утро. Туманный мираж.
Дождь стоит за окном, как невидимый страж.

 

Заунывный поток, бесконечный мотив
переходит из шёпота в речитатив.

 

Словно нервы, натянуты струны дождя.
Я устала разгадывать знаки Вождя.

 

Что мне делать в заплаканном этом краю?
Для чего сберегаешь Ты душу мою?

 

Вдруг блеснуло, как золотом кто-то прошил,
и, казалось, поддался неведомый шифр.

 

Мне сказали любимые этим дождём:
«Не волнуйся, мы ждём тебя. Мы подождём».

 

 

***
Отец – каштан, а мама –  акация,
над балконом простёрли кисти.
Это не бред, не галлюцинация,
но я слышу, что шепчет листик.

 

Слова не нужны. Важна интонация.
Как для сердца нужно немного!
Шумит навстречу мне мама-акация,
и я слышу заботу, любовь, тревогу.

 

Каштан – тот сдержанней. Но я всматриваюсь:
вот чуть дрогнула ветка справа.
И сердце впитывает всё, как матрица.
Каждый жест их – и радость, и рана.

 

Они – не вместе. Она – красавица.
Он – насуплен, как будто в гневе.
И только кронами соприкасаются –
там, высоко, в поднебесье. В небе.

 

 

***
Стихотропные средства
не помогут уже.
Век нести тебе крест свой,
этот груз на душе.

 

Лишь могильная яма,
где дороги конец –
вместо тёплого «мама»
и родного «отец».

 

 

* * *
Хоть всё, что есть, поставь на кон,
все нити жизни свей,
но не перехитрить закон
тебе вовек, Орфей.

 

Деревьев-церберов конвой
не проведёт туда,
и профиль лунный восковой
в ответ ни нет, ни да.

 

Рассвет поднимет белый флаг
как знак, что всё, он пас,
чтоб Тот, кто вечен и всеблаг,
не мучил больше нас.

 

 

* * *
Насытился, Господь? Теперь доволен?
Ты получил сполна, чего хотел,
напоминая звоном колоколен
о душах милых, отнятых у тел.

 

Глазами мёртвых небосвод унизан.
Лишь подойдёт вечерняя пора –
и вновь кому-то приговор подписан
небрежным звёздным росчерком пера.

 

Всевышний души в невод неба ловит.
Ужасный рок вовек необорим.
Не знать, не знать, что нам ещё готовит
грядущий день, не ведать, что творим...

 

 

***
По звёздной лестнице в чёрную высь
взберётся невидимый лётчик,
с собой унося сокровенную мысль –
дрожащий живой огонёчек.

 

Отныне он там, по ту сторону лет,
но глаз от земли не отводит.
Как долго доходит до нас его свет.
Но главное – всё же доходит.

 

 

***
Вы меня из яви не достанете, –
я усну и уплыву туда,
где гоняет ветер волны памяти
и горит заветная звезда.

 

Там туннели улиц не запружены,
и, легко меняя виражи,
я плыву, как перышко, погружена
в странную сновидческую жизнь.

 

Там, за безымянными деревьями,
где потоки ласковой воды
унесут туда, где чудо с перьями,
унесут от горя и беды,

 

за родными мертвыми скитальцами,
что теперь безмерно далеки.
Строки, их написанные пальцами,
наплывают на черновики.

 

Из краёв греха и одичания –
в вотчину родимого лица...
Снится мне живая, беспечальная
вечность без начала и конца.

 

Это мой любимый вид общения –
общество безмолвных визави,
где одно сплошное сновидение,
непрерывность встречи и любви.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/195304.html