Недавно просматривала свои старые сборники и обнаружила несколько забытых стихов, которые начинались словами "ночь" или "день" - непреднамеренно), - и пришла идея объединить их в один цикл.  «Ночи» оказалось на порядок больше. Но я постаралась чередовать их так, чтобы день спорил с ночью и в конце концов побеждал.))

Некоторые стихи сопровождаются песнями на них барда Светланы Лебедевой.

 

***
Ночь – многоточие... Тайн средоточие.
Сон, что сплетают незримые зодчие.
Ночь милосердна к любому из нас:
лечит, тушует, скрывает от глаз.

 

День – откровенен. Он как двоеточие:
всё, что грядёт, называет воочию.
Каждый в нём знает свой личный шесток.
День в чём-то жёсток и даже жесток.

 

Ночь нас морочит, колдунья, пророчица.
Каждый в ней видит себя, кем захочется.
День же наводит свой резкий лорнет.
Но день – это ДА. А ночь – это НЕТ.

 

***
Сладко плыть под балдахином ночи.
Месяц – словно парусник души.
Утро образумит, обесточит,
обездолит и опустошит.

 

Пусть луна опять мозги запудрит –
я по снам судьбу свою прочту.
Не сменю на утреннюю мудрость
я ночную глупую мечту.

 

 

***

Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Тонкий плащ моей души
сыр от слёз.

 

Я дрожу в руках дождя
у окна.
В этом мире нет тебя.
Я одна.

 

Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Кто-то стёр любовь с души,
как нарост.

 

Без задоринки она
и сучка.
Пустота глядит одна
из зрачка.

http://natalia-cravchenko2010.narod.ru/olderfiles/1/08_Nochi_chernyi_krepdeshin.mp3

 

 

***
Рисунок дня. Небрежный росчерк буден.
Заветный вензель на стекле судьбы.
Подарок фей. Кофейный штрих на блюде.
Что сбудется из этой ворожбы?

 

Ещё одна иллюзия издохнет.
Одною болью больше будет в срок.
Не сбудется судьба моя — и бог с ней.
Ведь главное — что было между строк.

 

 

***
Вновь мои заоблачные бредни
Вас окликнут розово в тиши.
Мой ночной безмолвный собеседник,
равнодушный друг моей души!

 

О, велик соблазн ночного часа...
Много в нём увидеть суждено.
Мгла легла — и звёзды залучатся.
Жизнь ушла — и обнажится дно.

 

Я привыкла издавна к разлуке.
Я в ней поселилась, как в дому.
Простираю в неизвестность руки
и пишу неведомо кому.

 

И не променяю на живую
жизнь ночную, что в себе ношу.
Я пишу — и, значит, существую.
Я живу — и, значит, я пишу.

 

 

***
Ах, какая луна шальная...
Ночь, поистине, так нежна.
Я грешна, я дурна, я знаю.
Я порою себе страшна.

 

Но глаза поднимаю к звёздам, —
среди множества душ и тел
Бог меня вот такую создал.
Что он этим сказать хотел?

 

 

***
Отведай мой – хвала Исусу! –
Ночной коктейль (или чифирь?)
В него положены по вкусу
Луны лимон и звёзд имбирь.

До самого явленья Феба
Тяни напиток тот в тиши
Из чаши драгоценной неба
Через соломинку души.

 

Испей – и не бывать обиде,
Беде...а сам виновник грёз
В глазах восторженно увидит
Полночный след луны и звёзд.

 

 

***

День неспешно зачинается.
Я ему пока никто.
Даль чуть брезжит, разгорается,
как в туманностях Ватто.

 

Он ещё пока на вырост мне,
он просторен и широк.
На невидимом папирусе –
иероглиф недострок.

 

Будет день с его обновами,
будет пища и питьё,
будет дом, где оба снова мы,
наше нищее житьё.

 

Полдень обернется вечером,
утишая шум и гам,
и спадёт жарой доверчиво
шёлково к моим ногам.

 

А в каком отныне ранге он –
этот день зачтётся мне
прилетевшим свыше ангелом
в полуночной тишине.

http://natalia-cravchenko2010.narod.ru/olderfiles/1/33_Den.mp3

 

 

***
Под луной ничто не вечно.
Светится таинственно
неба сумрачное нечто
в обрамленье лиственном.

 

А внизу, под сенью крова -
дней труды и подвиги.
Бурый лист, как туз червовый
мне слетает под ноги.

 

Ночь земле судьбу пророчит,
карты звёзд рассыпала...
Жизнь живёшь не ту, что хочешь,
а какая выпала.

http://natalia-cravchenko2010.narod.ru/olderfiles/1/05_Pod_lunoi_nichto_ne_vechno.mp3

 

 

* * *
В окне черно. Луна исходит жёлчью,
Кривясь на город.
Тоска собачья или даже волчья
Берёт за горло.

 

Зияет небо как сквозная рана,
Где гвозди – звёзды.
И для рассвета ещё слишком рано.
А может – поздно.

 

 

***
Этот день ещё мной ненадёван,
непомечен ничем и никак.
Словно агнец, младенческий овен
в белоснежных небес завитках.

 

День идёт. Я в него облачаюсь,
в золотистого цвета руно.
Будто заново жить обучаюсь
по его игровому кино.

 

Досмотрю ли я нынешний ролик,
полный ужасов или красот?
Даст блеснуть ли он мне в главной роли
или вновь, как всегда – эпизод?

 

Только главное всё же не это:
как дожить, чтоб в итоге всего
не запачкать бы чистого света
белоснежной одежды его?

 

 

* * *
В окне квадрат Малевича
Намалевала ночь.
Луна глядит, жалеючи,
Не в силах нам помочь.

 

Привычная агония:
День прожит. Пробил час.
С агонией – в гармонии
Моя душа сейчас.

 

 

***
День никакой (декабря? мартобря?),
мертвенный свет (ночника? фонаря?).

 

Кто-то коснулся (рукою? душой?).
Рядом проснулся (любимый? чужой?).

 

Манит златое (перо ли? руно?).
Мне всё равно, всё равно, всё равно.

 

 

***
Полые дни, пустотелые ночи,
бедные бури в стакане воды.
Лета течёт и стихами бормочет,
и размывает наши следы.

 

Где-то во сне затерялся Ваш облик.
Стиснули зубы полярные льды.
Алый корабль с парусами потоплен
жалкою бурей в стакане воды.

 

 

***
Ночь в слезах, как в своём соку.
Наступает сухое завтра.
Обменяю тоску на строку.
Вот такой я устрою бартер.

 

Одурь горя и чад чепухи,
все свои чумовые недра
обменяю на эти стихи
и, как пепел, развею по ветру.

 

 

***
День в деревьях и в птицах над ними,
солнце щурится через листву.
Может, всё это боль мою снимет,
причастив к мировому родству.

 

А когда уж особенно метко
рок оставит следы кулаков –
мне протянет акация ветку,
как соломинку из облаков.

 

 

Переход на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/194893.html

 

(из книги «Непрошедшее время», 2005)

 

Начало здесь

 

 

Не признавайтесь в любви никогда

 

 

Да и нет не говорите никогда.
Но упрямо вы твердите "нет" и "да".
Норовите дать на всё прямой ответ:
"Любишь?" – "Да". "А не разлюбишь?" – "Что ты, нет!"

                                                                       Л. Миллер

 

Обычно это слово произносит женщина. Реже – мужчина. А у меня его тогда произносило всё вокруг – окна домов, лица улиц, морды троллейбусов, крики ворон, голоса прохожих, клаксоны машин, всё говорило, намекало, кричало: "Да! Да! Да!!!"

 

 

А первыми эти слова сказали твои глаза. Губы говорили "нет", но глаза говорили совсем другое. И я ИМ поверила.
Мы ехали в машине. Там ты мне сказал, что ничего быть не может. У меня замёрзли руки, и я попросила тебя их погреть. Ты гладил мои руки, сначала дружески и утешающе, а потом – я почувствовала эту неуловимую перемену – как-то иначе. Я боялась поверить своему чутью. Боялась почувствовать себя счастливой.
Когда-то Мандельштам сказал своей молодой жене: "А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?" Он осадил её, запретил быть счастливой. Но разве это запретишь? Я вдыхала всей грудью морозный воздух. Ворованный воздух нашей встречи. А потом прозвучало это "да". Ты его не произносил, оно висело в воздухе, дрожало хрустальной сосулечной каплей, которая вот-вот должна была сорваться.

 

 

Я это первой почувствовала. И со вздохом облегчения, с сознанием великой внутренней правоты обняла тебя за плечи. Всё уже было сказано за нас.

 

 

Я вспомнила всё это, получив недавно письмо от одной моей читательницы.

 

 

В нём, в частности, она приводила строки моего стихотворения, которое ей захотелось переделать "под себя." Стихотворение такое:

 

Без пяти минут любовь.
Не хватает малости:
Радости, чтоб грела кровь,
Ласковости, жалости.

 

Как бенгальские огни,
Искрами манящие.
Пусть красивые они,
Но – ненастоящие.

 

Строчку "радости, чтоб грела кровь" она изменила на "недовысказанных слов". Ей казалось, что так будет лучше. "Стихотворение это, – писала она, – меня настолько покорило, что мне захотелось внести в него свои личные переживания, через него выразить и себя."

И откровенно поделилась этими переживаниями:

"В моей жизни была такая ситуация почти на 100%. И вот я поразилась, что Вы написали как будто именно обо мне. У меня очень любящий муж, но он сдержанный по характеру. Он считает, что проявлять жалость можно только к калекам. И никогда не жалеет, даже когда мне плохо. Не проявляя внешне сострадания, он предложит путь решения проблемы. Безмерной ласковости и романтичности от него не дождёшься. Он молчалив, полагая, что надо разговаривать кратко, по существу и только для донесения полезной информации. Он – моя опора, добытчик, заботливый отец, у нас в жизни достаточно радостных моментов. Но мне вечно не хватает именно тех недовысказанных слов, внешнего проявления нежности."

Тогда я не ответила ей, а сейчас попытаюсь сформулировать то, что думаю по этому поводу. Впрочем, у Бориса Рыжего есть стихотворение, где всё сказано как нельзя лучше:

 

Не признавайтесь в любви никогда.
Чувства свои выдавая, не рвите,
"нет" ожидая в ответ или "да", –
Самые тонкие, тайные нити.

Ты улыбнёшься, и я улыбнусь,
Я улыбнулся, и ты улыбнулась,
Счастье нелепое, светлая грусть:
Я не люблю я люблю не люблю вас.

 

 
И у Александра Тимофеевского о том же:

 
Как славно, что мы безоружны,
Доверчивы так и добры,
И нам совершенно не нужно,
Не нужно всей этой муры.

 

Не нужно просить и канючить:
Ты любишь, ты любишь – ответь.
Друг друга нам незачем мучить,
Друг другом не надо владеть.

 

Что изменится оттого, что произнесёшь это слово? Люблю. Как будто дверца захлопнется. Это же просто звук, ничего больше. Важна суть, а не оболочка. Мне никогда не нужны были слова. Что они могут добавить к тому, что уже есть? ЭТО в воздухе стоит, я это кожей чувствую – любовь. Вот он просто посмотрит, что-то незначащее спросит, а я уже чувствую. Или не чувствую, сколько бы он соловьем ни разливался. Зачем все эти знаки – цветы, подарки, нежности, если нет главного? А если оно есть, то всё это само собой появится, автоматически: и слова из груди вырвутся, и последний грош на подарок потратишь, потому что хочется радости другого, как своей. Это слово всё вокруг за него скажет, если оно – в его сердце, в его глазах. "Не мучь, не трогай, не понуждай и не зови", – писал Блок.
Другое дело, когда ты хочешь себя обмануть, уверить себя, что ты кому-то небезразлична, и начинаешь, как скупой рыцарь, перебирать свои сокровища, вспоминать какие-то незначащие случайные слова и придавать им некий смысл. Но опять же здесь не столько сами слова играют роль, сколько их оттенки, интонация, теплота в голосе и взгляде... Но это нельзя выпрашивать – только собирать из того, что само, как яблоко, в руки упало.

 

Это яблоко? Нет, это облако,
И пощады не жду от тебя.

                             (С. Гандлевский)

 

Это – как облако, которым можно только любоваться издали, как музыка, которую "нельзя руками." У меня в одном старом стихотворении есть такие строчки:

 
Когда же мне придёт черёд не быть
И облаком лететь куда-то мимо –
Я и оттуда буду Вас любить
Любовью лютой и неутолимой.

 

Тогда я была слишком молода. Сейчас я бы так написала: "Любовью лёгкой и неуловимой." Сейчас я это так чувствую.

 

 

 

Зависть богов

 

В прошлой своей книге в одном из эссе («Когда человек умирает…») я рассказала о недавно умерших жильцах нашего подъезда, поделившись размышлениями по поводу их смерти. В течение последнего полугода умерли еще два наших соседа: с 5-го и 6-го этажа, оставив вдовами двух одиноких женщин.

Сосед с 5 этажа – дядя Володя, как звали его дети, – был совсем не старым, по-моему, ему не было и 60-ти. К нам он заходил лишь однажды – когда их стиральная машина вышла из строя и невольно залила несколько квартир, в том числе и нашу. Обычно такие инциденты заканчивались неприятными разборками, в которых виновная сторона всеми правдами-неправдами стремилась свалить вину на пострадавшего или на какие-нибудь внешние причины. Сосед повел себя нестандартно. Окинув взглядом залитые потолок и стены, он коротко сказал: «Ну что ж, будем делать ремонт», тут же по-деловому прикинув, что и как будет делать. Мы с Давидом остолбенели от такой нежданной порядочности. До ремонта, конечно, дело не дошло – нам было не до него в то лето, но сосед был сразу прощен и отмечен нашей симпатией. И жена его мне нравилась.
Мы познакомились, когда нас вдвоем с ней пригласили в понятые к другому соседу. Изредка встречаясь потом с ней на улице и перебрасываясь случайными словами, я отмечала про себя, как она ухожена, модно, со вкусом одета, мила собой. Она производила впечатление любимой и счастливой женщины, окруженной заботой и незнакомой с прозой жизни, а оба они – стабильной благополучной пары. И вдруг – как это обычно бывает – звуки траурного марша, доносящиеся в форточку, гвоздики, разбросанные по ступенькам…

 

 

– Кого хоронят? – спросила я пробегавшую мимо Олеську.
– Дядю Володю.
– Что с ним случилось?
– Сердце…
Я вспомнила, что в последнее время часто видела его у подъезда, где он сосредоточенно курил с напряженным и отрешенным выражением лица. Как непрочно оказалось счастье этих двоих, такое на первый взгляд устойчивое, крепкое, надежное, даже через стены, казалось, излучавшее эманации тепла и уюта.

А буквально через два-три месяца – новая смерть. Эту пару я часто встречала вместе. Ему было где-то за 70, она – лет на десять моложе. Их нельзя было не заметить: они ходили только вдвоем, неразлучно, часто держась за руки, как дети.

 

 

Возможно, потому, что он плохо видел, и она была его «глазами», но об этом совершенно не думалось, глядя, как они оживленно разговаривают друг с другом – именно разговаривают, а не обмениваются репликами, как обычно супруги со стажем, как весело смеются чему-то. От них за версту веяло счастьем.

 

 

Было такое впечатление, что они только что поженились, хотя жили в этой квартире уже давно. Женщина и сейчас была хороша – высокая, статная, с горделивой осанкой, с блестевшими молодо глазами, которыми она светло поглядывала на прохожих, словно приглашая полюбоваться их чудесным союзом. С нами она здоровалась всегда так приветливо и задушевно, словно мы давно знакомы, меня это слегка смущало. (Может, с кем-то путает?) Потом я увидела, что она здоровается так почти со всеми. Встречать эту пару всегда было приятно и радостно, но в то же время что-то во мне тревожно екало при виде их открытого, почти вызывающего счастья. Я тогда сама не понимала толком, почему, не находила этой тревоге внятного объяснения. Потом, когда увидела ее в черном платке, идущую за гробом, поняла. Недавно по ТВ шел фильм Меньшова «Зависть богов», главная мысль которого была в том, что нельзя быть слишком свободными и счастливыми, нельзя так безоглядно и ярко любить, это вызывает зависть и месть богов, желание отнять это счастье, вернуть с небес на землю.

 

 

Конечно, все это мистика и вздор, но… почему провидению понадобилось выхватить из жизни именно этих людей, разлучив две счастливые неразлучные пары, которые были редкостью не только в нашем подъезде и дворе, но и вообще – большой редкостью в этом мире?
Однажды на рассвете – спустя несколько дней после похорон – я услышала рыдание, такое горькое, безутешное, отчаянное, слышное через все стенки дома, что душу захлестнуло волной жалости. Сомнений быть не могло – это рыдала она. Так же открыто и неудержимо, как когда-то смеялась.
Я вспомнила, как Давид не принял поначалу мой рассказ «Образ счастья», в котором я вспоминала, как мы были счастливы в первые годы нашей жизни, вызывая в памяти призраки прежних дней, то лучшее в них, что будет потом вспоминаться на том свете, станет образом земного счастья. Я не могла тогда понять, что его задело и огорчило в моем рассказе. «А у меня такие минуты – каждый день», – сказал он мне с легким укором.

 

 

Захлестнуло счастьем и стыдом. Я любила наше прошлое, самое первое, лелеяла юность нашей любви, а для него все это было в настоящем. Я не умею жить настоящим. Рвусь в завтра, потом вспоминаю вчера… А счастье – вот оно, бери, ешь его, пей, наслаждайся, вдыхай полной грудью. Но что-то изнутри остерегает, сдерживает, словно боится спугнуть, сглазить. Навлечь зависть богов. «С Новым годом, сердце! Я люблю вас тайно, вечера глухие, улицы немые…»

 

 

 

Я так глубоко и надежно счастлива с тобой, что это, как аксиома, не требует доказательств, не нуждается в демонстрации, чурается слов. Будем любить втихомолку, за плотными шторами, за крепкими ставнями, за сомкнутыми веками. Зачем дразнить гусей, быков и богов?

 

 

Родство

 

Обычная схема отношений: сначала праздник любви, романтика первых свиданий, потом – серые будни семейной жизни. У нас было не так.
Праздник пришёл потом, когда мы пережили все трудности, сплетни и нервотрёпки, преодолели все преграды и смогли, наконец, соединиться. Он слишком дорогой ценой нам достался – этот семейный покой, чтобы сетовать потом на какую-то его – неизбежную с годами – пресность и не ценить того, чего мы так долго были лишены.
Из стихов тех лет:

 

***
Ах, всё это глупости, что Вы погубите,
не понимаете сам...
Как мне нравится жить, когда Вы меня любите,
гладите по волосам.

 

И руки любимые, сильные, тёплые
я прижимаю к груди.
Что там в глазах Ваших карих за стёклами,
что там ещё впереди?

 

Но минуты последние наши сосчитаны.
Губы чуть-чуть пригублю...
А глаза-то без стёкол у Вас беззащитные.
Как же я Вас погублю?

 

***
Сегодня Вы будете гостем.
Поднимем бокалы давайте
в хорошем каком-нибудь тосте!
Но счастья Вы мне не желайте.

 

Не надо бросаться словами,
которые лишь растревожат.
Оно может быть только с Вами.
А с Вами его быть не может.

 

***
Сколько можно ходить зарёванной?
Ну, пора, наконец, решаться.
Ненаглядный мой, ненацелованный,
перед смертью не надышаться!

 

Сколько можно страдать и каяться?
Всё пройдёт чередою буден.
Лучше мне в одиночку маяться
в этой жизни, где Вас не будет.

 

Как сияла сквозь слёзы радуга
и казалась подковой на счастье...
Только радуга в небе — ненадолго.
Мне на землю по ней возвращаться.

 

Рвётся сна голубое кружево.
Пробуждение — как расплата.
Недолюбленный мой, несуженый,
что же делать, если так надо.

 

Самое мучительное было тогда – это невозможность уединения. Всюду глаза и уши, знакомые, знакомые знакомых, наушники и стукачи. Всем было до нас дело. Мы сбегали от них в лес, на кладбище, за город (“и ни один не видел гад, как я тебя целую”, – писал Б. Чичибабин), но всё равно находился какой-нибудь гад, который отравлял нам радость этих с трудом выкроенных минут встреч. Дошло даже до разбирательства на парткоме, где меня пытались – безуспешно – наставить на путь истинный (см. книгу “Истории моей любви”).
И вот – о счастье! – наша первая – нелегальная – поездка на юг, в Сочи.

 

 

Первое и главное чудо было для меня не море, к которому мы тотчас побежали, едва сошли с поезда, а то, что можно было наконец идти рядом, под руку, и даже в обнимку, не таясь, не озираясь и не шарахаясь от каждой тени.

 

 

Я долго не могла к этому привыкнуть, и даже сейчас – спустя 20 лет – когда мы идём вместе, прижимаю к себе его руку как дорогой трофей, завоёванный в тяжёлом бою.
У нас всё было не так, как у всех, хотя внешне шло вроде бы по шаблонному, проторённому миллионами пути: отпуск, юг, курортный роман...

 

 

Я не буду писать о счастье лунных ночей и утренних пробуждений, о морских купаньях и прогулках по парку, концертных вечерах в Летнем театре и ужинах в ресторанчике под открытым небом – все эти милые радости всем хорошо известны и представимы. Я расскажу о другом.
В первый наш ресторанный вечер я неосторожно выпила лишнего и с непривычки опьянела. Давид не столько довёл, сколько донёс меня до нашего жилья. Там меня стало рвать. Затуманенным взором в полубеспамятстве я видела, как он мыл за мной пол, вытирал мне лицо, укладывал, переодевал. Он делал это с такой нежностью, заботой, беспокойством за меня, с таким отсутствием малейшего намёка на брезгливость, будто не вытирал, а целовал, что я, как ни была пьяна, поняла, всей кожей почувствовала, под какой я надёжной и несокрушимой защитой.
Это было чувство безграничного доверия и покоя, похожее на то, с каким, лёжа на спине, бездумно и блаженно качаешься на тёплых ласковых волнах моря. Как это ни странно, но именно в этот миг мне открылось, что такое истинная любовь. И даже не любовь, а то, что я ставлю неизмеримо выше, что гораздо бесценнее для меня – Родство.

 

 

Когда-то в детстве я написала стихотворение о родном городе, где были такие строчки:

 

Мне с тобою тепло, мне с тобою легко,
пусть другие зовут красотой, новизной,
но ведь слову “красивый” во веки веков
не сравниться по силе со словом “родной”!

 

Давид стал для меня таким родным городом, моим отечеством, тем, с чего начинается родина, – все самые высокие слова и святые понятия не выше того, чем он для меня стал! И надо было напиться, чтобы понять это окончательно и навсегда.
(Из более поздних стихов – шуточных: “Меняю ваши баксы на рубли/ Ведь у советских собственная гордость,/ Всех расписных красавчиков земли/ Меняю на единственную морду”/.
И ещё один вечер запомнился мне из того благословенного месяца в Сочи. Наверное, самый счастливый в моей жизни. И опять было по принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я простудилась, заболела. Лежала, укутанная Давидом в тщательно подоткнутое одеяло, и слушала, как он читал мне вслух “Винни-Пуха”. В детстве мне никто не читал сказок. Я чувствовала себя родом из детства, только гораздо более счастливого, чем моё. Я помню это как сейчас: уютный свет ночника, любимый голос, читающий мне о приключениях забавного медвежонка, мой весёлый хохот... Это был уже не курортный роман. Это была семья.

 

 

Срослись, как сломанные кости,
сроднились, намертво слились.
Вселенной временные гости,
мгновенье заклинаю: длись!

Под тёплой крышею ладони
укроюсь у тебя в горсти.
О, как никто ещё не понял,
что значит счастье обрести!
Как мне его перенести?!..

 

Образ счастья

 

Это будет совсем небольшой рассказ. Скорее, попытка поделиться одним наблюдением, истиной, которая мне открылась.
У Юрия  Нагибина в "Рассказе синего лягушонка" есть пронзительное место. Он пишет там о своём новом рождении после смерти в облике лягушонка, с которым "случилось самое худшее из всего, что могло принести новое существование": он стал лягушкой с человечьей памятью и тоской.

 

 

Его мучила смертельная тоска по оставленной в той жизни любимой жене. И всё время возникала в памяти навязчивая картина: летний дождливый день.

 

 

Застеклённая терраса дачи. Он с женой и собака эрдель.

 

 

Дальше цитирую: "Алиса лежала на тахте, к ней приставал щенок эрдель, требуя, чтобы его почесали. У них была такая игра: Алиса чесала его длинными ногтями по крестцу от шеи к обрубку хвоста, он изгибался, задирал морду и часто-часто колотил левой лапой по полу. А потом она говорила, словно про себя: "Надо Проше бородку расчесать", – и он тут же, жалко ссутулившись и поджимая свой обрубок, убегал и с грохотом забивался под стол, чтобы минуты через две-три появиться опять с великой опаской, тогда всё начиналось сначала. Это был ежедневный, слегка надоевший мне своим однообразием ритуал, но почему-то в тот день, когда мы погрузились в морскую пучину, я сказал себе на слёзном спазме: "Это и есть счастье. Когда-нибудь ты вспомнишь о нём."

 

 

Это была автобиографическая вещь Нагибина, последнее, что он написал в жизни. В ней он с поразительной точностью предсказал свою смерть и характер своей смерти – всё так и случилось вскорости, и это невольно наводило на жутковатую мысль: может быть, и всё остальное – с этим посмертным превращением – он тоже угадал и предвидел? Завидев где-нибудь в пруду обычную лягушку, я вздрагивала и всматривалась в неё с каким-то мистическим чувством, словно надеясь углядеть в ней человечьи черты. Но главное, что меня поразило в рассказе, – не это.
В жизни Нагибина с последней женой (они прожили с ней 30 лет) было столько всего замечательного: столько путешествий, старинных городов и храмов, дивной музыки и нетленной живописи, а образом счастья оказался мокрый сад, терраса и пальцы любимой, погружённые в завитки собачьей шерсти. И я подумала: а что бы мне вспоминалось на том свете чаще всего, что бы стало моим навязчивым до боли образом утраченного счастья? И вспомнилось тоже такое обычное, будничное, простое, но от чего защемило сердце.

 

 

Мы с Давидом гуляем поздним вечером по заснеженной Цветочной улице неподалёку от дома. С нами маленький Дендик – ему всего годик. Это его первая зима, он бурно радуется снегу, вертится волчком, бегает от меня к Давиду и обратно. Я убегаю, он догоняет меня с радостным лаем. Мы с Давидом целуемся в свете фонарей. Это было так сказочно хорошо. Счастьем было всё: мои промокшие варежки, растрепавшиеся волосы, его запорошенная снегом ушанка, огоньки светящихся окон, пощипывающий морозец. Я не думала, что запомню эту минуту на всю жизнь, мне казалось, что таких минут у меня будет навалом, что так будет всегда. Но Дендика уже нет. Умерла бабушка, умер отец. И по улице той мы уже давно не гуляем.

 

 

Счастье – это не что-то из ряда вон выдающееся. Это то, что ты любишь, чем живёшь, чем дышишь, не замечаемое тобой, как воздух. До тех пор, пока не почувствуешь его нехватку и не начнёшь судорожно ловить губами памяти.

 

Пусть это лето длится, длится...
В душе с него снимаю слепок.
Гляжу вослед любимым лицам –
О, только бы не напоследок!

 

 

Посвящение

(из стихов о любви (новых и старых)

 

***
Любовь моя, сокровище,
откуда ты, откуда?!
Прекрасное чудовище,
чудовищное чудо...

 

Телесное вместилище,
неужто ты — предел?
Неужто ты — хранилище
всего, что сон мне пел?

 

А явь неукротимее,
неистовей мечты...
Любимый мой, любимый мой,
да вправду ль это ты?!

 

***
Золотая светлая печаль.
Далеко до изморози, грязи.
Нас с тобою август обвенчал.
Не бывает родственнее связи.

 

 

Помнишь, как стояли под дождём,
укрываясь кроной золотою?
Наш союз, казалось, был рожден
той благословенною водою.

 

Гром звучал торжественнее месс,
молния пронзить сердца пыталась,
и каким был замысел небес –
так легко в глазах твоих читалось…

***
– Я руку тебе отлежала?
Твоё неизменное: – Нет.
Сквозь щёлочку штор обветшалых
просачивается рассвет.

 

– Другая завидует этой.
– А я – так самой себе...
Рождение тихого света.
Обычное утро в судьбе.

 

Жемчужное и голубое
сквозь прорезь неплотных завес…
Мне всё доставалось с бою,
лишь это – подарок небес.

 

Мы спрячемся вместе от мира,
его командорских шагов.
Не будем дразнить своим видом
гусей, быков и богов.

 

***
                  Пешеход я, господи, плебей.
                                                    А. Кушнер

 

 

К чёрту белого коня!
Принц мой пеший, косолапый.
Солнце на исходе дня,
ночь крадётся тихой сапой.

 

К чёрту форд и кадиллак,
у тебя права иные –
на меня, на жизнь дотла
от истока и доныне.

 

Не поймёт ни конь, ни люд,
не поймут автомобили,
как любила и люблю,
как друг друга мы любили.

 

Сладок вместе хлад и зной,
ведь осталось так немножко.
Обнявшись, идём одной
пешеходною дорожкой.

 

***
  Ангел мой с профилем чёрта,
  ангел мой с прядью седой.
  Сладко сквозь годы без счёта
  быть для тебя молодой.

 

  Нас не настигнет бедою,
  нас ей не взять на излом.
  Ты у меня под пятою.
  Я у тебя под крылом.

 

  Варим картошку в мундире,
  яблоки сорта ранет.
  И никого в целом мире
  нас ненасытнее нет.

 

***
Сквозь берёзок изогнутых арки
прохожу в золотом сентябре.
Как Лаура с душою Петрарки,
я пишу и пишу о тебе.

 

Исполняю Господне заданье  
под дамокловым вечным мечом.
Оживаю под тёплым дыханьем,
согреваюсь под сильным плечом.

 

Пусть всё к чёрту приходит в упадок,
но я знаю блаженства секрет:
поцелуй меня между лопаток,
прошепчи мне полуночный бред.

 

То ли птица в берёзовой арке,
то ли ангел у Царственных Врат...
Да, пишу я слабее Петрарки,
но счастливей его во сто крат!

 

Доброе утро

 

  Утро. Разинуты горлышки птиц.
  Хлебные крошки небесною манной.
  Солнце без края. Любовь без границ.
  Взор высоты голубой, безобманный.

 

  Душем прохладным смываю следы
  ночи. (Поэзия – «простыни смяты»!)
  Маслом янтарным политы плоды.
  Каша поспела. Заварена мята.

 

  Губы цветам увлажняю слегка.
  Над разноцветным салатом колдую.
  Сырникам свежим румяню бока,
  и у них вкус твоего поцелуя.

 

  Пикает компик. Письмо от друзей.
  Чайник бурлит. Телевизор бормочет.
  Господи! Дай мне прожить этот день
  так, как нога моя левая хочет.

 

  Ветка в окошке кивнёт на ветру.
  Ты улыбнёшься, как в прежние годы.
  Вот и собака – живая, не «ру» –
  в полной готовности мнётся у входа.

 

  Доброе утро. Ни ссор, ни измен.
  Цепь Гименея, где спаяны звенья.
  Я не хочу никаких перемен.
  Пусть остановится это мгновенье.

 

***
Мы достались друг другу с бою
и обоим до дна видны.
Не бывает любви без боли,
без печали и без вины.

 

Я боюсь, что уйдёшь, как Китеж,
и в горячем шепчу бреду:
обещай же, что ты не сгинешь,
не оставишь меня в аду!

 

День вдвоём – не бывать бездонней! –
и, хоть не был на радость скуп,
снова волосы ждут ладоней,
снова губы взыскуют губ.

 

Жизнь проходит за вехой веха,
отливается мной в стихи.
Мы с тобою уж четверть века
без какой-то там чепухи.

 

Но, как высшее завещанье,
пронесем через все года:
целоваться – как на прощанье,
обниматься – как навсегда.

 

***
  Остров жизни медленно шёл ко дну,
  покрываясь слоем воды,
  оставляя на гребне меня одну,
  поглощая волной следы.

 

  Исчезали вещи, слова любви,
  уходили вглубь голоса,
  и тонуло то, что звалось людьми
  и глядело в мои глаза.

 

  Всё уходит в бездну, сводясь на нет,
  ухмыляется бог-палач.
  Только ты — спасительный мой жилет,
  куда можно упрятать плач.

 

  Только ты — единственный огонёк
  в море мрака, холода, лжи.
  Я держусь за шею, как за буёк -
  удержи меня, удержи.

 

***
Раны зарубцованы, зашиты.
Трещины срастаются веков.
Ты – моя великая Защита
от вселенских чёрных сквозняков.

 

Как же я давно тебя искала
и в упор не видела лица,
разбиваясь, как волна о скалы,
о чужие твёрдые сердца.

 

Ты моя отрада и забота.
Жизнь, как мячик, кину – на, лови!
С легкостью отдам души свободу
я за плен пленительный любви.

 

И с годами все неугасимей
свет из-под состарившихся век.
Этот бесконечный стих во Имя
я не допишу тебе вовек.

 

***
С тобою мне и стариться не страшно,
альбомы пожелтевшие листать.
И каждый миг сегодняшний, вчерашний -
готов воспоминаньем лучшим стать.

 

Тепло плиты, домашнего халата.
Покой и ясность вместо прежних смут.
Так хорошо, что я боюсь расплаты,
и неизвестно, что ещё возьмут.

 

Так хорошо, что сердце не вмещает...
И я рукой держусь за амулет.
А может, то судьба мне возвращает -
что задолжала за десятки лет?

 

* * *
 
А у нашей любви поседели виски и ресницы...
Тридцать лет уж минуло, а кажется, будто вчера.
Мой немой визави – хладнокровный ноябрь бледнолицый
сквозь окно наблюдает за утренним бегом пера.

 
Сумасбродной весне до него как-то не было дела.
Лето – слишком лениво, ему не до этих морок.
А зима недоступна за рамою заледенелой.
Лишь прозрачная осень читает меня между строк.

 
Только ей, многомудрой, про жизнь и любовь интересно...
Только ей лишь известно, что будет с тобой и со мной.
Я немножко умру, а потом понемногу воскресну.
И мы встретимся снова какой-нибудь новой весной.

 

* * *
 
Помнишь, как мы пошли с тобой в то воскресенье осеннее в Липки?
Старых лип там уж нету почти, ну а новые – низки и хлипки.
 
Помнишь, ели мороженое, рифму искали к орешкам кешью.
И её подсказало над деревом небо синеющей брешью.

 
Шли по Взвозу мы к Волге, зашла я в бывший отцовский дворик,
где листва всё пышнее, а запах каштанов горяч и горек.
 
А у самой беседки застали свадьбы: невесты, платья.
Крики «горько», лобзанья, хмельные объятья, все люди братья.
 
«Офигительная!» – орал тамада за большие деньги.
«Сногсшибательная!» – вторил ему, надрываясь, подельник.
 
Лоскутками цветными обвешан был памятник «всем влюблённым»,
что глядели из вороха тряпок озлобленно, оскорблённо.
 
Словно знали, что их прозвали в народе: «двум педерастам».
Да вот так этот мир и построен, где всё на контрастах.
 
Шли и шли мы по Набережной под пьяные свадьбины вопли.
Начал дождик накрапывать и мы ненадолго промокли.
 
Пустовали кафе и лежали бомжи, как на лаврах, на лавках.
О театр абсурда, весь мир подшофе, нестареющий Кафка!
 
Нас укрыли зонты от дождя, а быть может от божьего рока.
Ах, веди нас, дорога, веди, доведи до родного порога!
 
Поскорей бы согреться, и чаю поставить, и хлеба, и сала...
Моё глупое сердце, ответь, для чего и кому я всё это писала?
 
Просто – всем невдомёк – наша жизнь – мотылёк, ветерка дуновенье.
Просто – этот денёк захотелось спасти, уберечь от забвенья... 

 

***
 
Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай!
Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде.
Там что-то мелькнуло, как белого облака край...
Не верь её голосу, верь только мне и надежде.

 
Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам.
Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться.
Смотри, как листва кружевная кипит у окна,
как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.

 
Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир,
пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья,
но только не этот слепой и бессмысленный тир,
где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!

 

 
Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице.
Ночами мне снится свой крик раздирающий: «Где ты?!»
Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт.
Исписаны бланки, исперчены все инциденты.

 
День тянется тоненько, как Ариаднина нить.
И стражник-торшер над твоею склонился кроватью.
О где взять программу, в которой навек сохранить
всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!

  * * *
 
Мы с тобою ведь дети весны, ты – апреля, я – марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна – это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.

 
Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, –
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай, сколько хочешь – у нас теперь общее тело.

 
У меня жизни много, и хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», –
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!

 

* * * 

Ничего не ждут уже, не просят
на последнем жизни этаже.
Неба просинь заменила проседь.
Это осень подошла к душе.

 
Город гол и сер, как дом аскета.
Вечер стылый. Сердце растоплю.
Жизнь свелась к одной строке анкеты:
Родилась. Любила и люблю.

 
Узкий круг привычного пространства.
Шелест книг в домашней тишине.
Не хочу ни празднеств и ни странствий.
Всё что нужно мне – оно во мне.

 
Радоваться, что ещё живые.
Пробовать вино и сыр дор-блю.
Говорить неловко, как впервые,
это слово тёплое «люб-лю».

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/194460.html

 

Начало здесь

 

Бабушка умерла в 1988 году. Я всю жизнь жила с ней, с детства. До пяти лет – в её стареньком доме на Ульяновской (меня забирали только в выходные). Потом, когда родители развелись, я снова переселилась на несколько лет в её конурку. Спали вместе на одной кровати, и я морозила бабушку своими ледяными ступнями, а она отбивалась и охала. (Это была моя месть за её ежевечернее: «мой ноги!»).
В детстве она пела мне песню про серенького волчка (когда смотрю гениальный мультфильм Норштейна – всегда её вспоминаю): «Придёт серенький волчок, схватит Нату за бочок и утащит во лесок...»

 

 

– «Там головку оторвёт и посадит под малиновый кусток!» – неожиданно добавляла я.

 

 

Бабушка застывала в изумлении: «Какая головка? Не отрывал он никакой головки!» Но я каждый раз, когда песня доходила до этого места, вставляла свою кровожадную строчку. Бабушка сердилась на мою отсебятину, защищала безобидного волчка.

 

 

Это уже тогда, видимо, во мне просыпалось своевольное творческое начало.
Я пишу о бабушке по линии мамы, бабушку со стороны отца – Клару Борисовну – я знала очень мало. Она жила в Волгограде и несколько раз приезжала к нам в гости. Но я тогда была очень маленькой, я даже имя её выговорить не могла и называла: «баба Кая». Так это имя за ней и закрепилось, её с тех пор все так и звали: «баба Кая».

 

 

Помню, что была она очень полной и очень юмористичной, всегда говорила что-то смешное и остроумное, от чего все смеялись. И она тоже забавно так коротко похохатывала. Помню её подарки: ярко-красные стеклянные бусы, японский веер, пижаму в горошек в оборочках. Когда мне было года три, мы всей семьёй приезжали к ней в Волгоград. Но от этого времени помню только песочницу во дворе и то, как мы спали все на полу, где было так вольготно кататься из угла в угол.
Дедушку моего (по линии папы) расстреляли в тридцать седьмом. Ни его, ни другого деда – со стороны мамы – я не знала.

 

дед Макс в карнавальном костюме.  1916 год.

 

Бабушку, которая меня воспитывала и с которой я жила до самой её смерти, звали Лидия Григорьевна Перевеева, по мужу (второму) – Захарова.

 

бабушка с моей мамой. 20-е годы

 

 

Родом она была из города Шахты.

 

 

Там осталось много моей родни, которую я никогда не видала. Однажды написалось такое стихотворение:

 

* * *
Мне город Шахты видится сквозь дни,
откуда родом пол моей родни,

где я сама ни разу не была.
Всё поглотила медленная мгла.

 

Писала письма бабушка куме:
"Купили холодильник мы к зиме."

Каракулей старательная вязь.
Звено в цепи... Времён цепная связь

оборвалась под тяжестью потерь.
Как не хватает мне её теперь.

 

Далёкие золовки, кумовья,
моя необретённая семья!

Где та моя вода на киселе,
бывавшая всегда навеселе?

Я ваш Иван, не помнящий родства,
стеснявшийся смешного кумовства,

опомнившийся в диком шалаше,
тоскующий по родственной душе.

На редких фото – смутные черты,
знакомые мне профили и рты.

Где вы теперь? Повсюду и нигде.
Расходитесь кругами по воде...

Кисельные мне снятся берега,
неузнанные речки и луга.

 

Уносят вдаль два белые крыла
печаль по тем, кого не обрела.

 

В тридцать четвёртом бабушка была репрессирована. Из тюрьмы бежала (как гласила семейная легенда) в Саратов. Но бежала – как я теперь понимаю – не из тюрьмы, а от первого мужа, который беспробудно пил, бежала тайно, забрав троих детей, не оставив адреса.

 

* * *
Моя бабка, донская казачка, красотка, гордячка,
из тюрьмы убежала в Саратов с другим уже мужем.
А мой дед крепко запил и умер от белой горячки
оттого, что ни ей и ни детям остался не нужен.

 

Лишь одна фотокарточка в доме моём уцелела:
бабка с длинной косой, дед – усатый и молодцеватый.
И другого я деда застать на земле не успела –
был расстрелян – как все, ни за что – в Сталинграде в тридцатых.

 

Вот такая моя неизвестная мне родословная –
не дворянская – бедная, нищая и уголовная.

 

От рожденья дано мне судьбой дорогое наследство:
дарованья, грехи и ошибки, хранимые в генах,
что пускали ростки незаметные с раннего детства
и отмщаются в жизни моей до седьмого колена.

 

Не грущу о своей родовой непричастности к знати,
о фамильных гербах – принадлежности князей из грязи,
а о том лишь жалею, что не довелось мне узнать их,
что оборваны нити родные и кровные связи.

 

Всё родство – из намёков, догадок, из снов одиночества
и из щепок, летевших над лесом, порубленным дочиста.

 

Первый бабушкин муж – мой родной дедушка Григорий Кравченко – спился и умер от белой горячки в 35 лет, я его никогда не видела.

 

бабушка с моим родным дедом

 

А неродной – Александр Кузьмич – был добрейшим человеком. Он взял бабушку с тремя детьми, очень её любил, заботился обо всех нас.

 

бабушка с моим неродным дедушкой

 

Он выучил меня читать по газете. Вернее, выучилась я сама: он читал газету, а я приставала: «Какая это буква? А это?» Он терпеливо показывал, объяснял. Первое слово, которое я самостоятельно прочитала по слогам, был заголовок газеты «Правда». А первую свою книжку я прочитала в 5 лет. Это была «Золушка».

 

 

Читала я её очень медленно и мучительно, с утра до вечера, но всё же одолела. А потом уже дело пошло быстрее, и вскоре я читала сказки вслух своим двоюродным сестрам.

 

 

На Ульяновской вместе с нами в соседней комнате жила семья бабушкиного сына – моего дяди. Кроме сестёр был ещё двоюродный брат Валерка – ровесник моего старшего брата Лёвы.

 

 

Бабушка была малограмотной (четыре класса церковно-приходской школы – всё её образование) и просила меня писать под её диктовку открытки к праздникам всем родственникам, в том числе и живущим рядом. И я старательно выводила: «Дорогой мой внучонок Валерочка!..» Двоюродный брат и сестры покатывались со смеху, получив от меня такой странный текст. И только когда доходили до подписи, соображали, кто автор.
В начальных классах я страстно увлеклась Есениным, прочитала о нём всё, что было в нашей и в Пушкинской библиотеках. У меня возникла бредовая идея: а ведь я могла бы быть – теоретически – внучкой поэта, поскольку бабушка была его современницей. Долго приставала к ней с наводящими вопросами: а не была ли она случаем в Петербурге, не могли ли они как-нибудь ненароком встретиться... Поняв, что вряд ли что от неё узнаю, допридумала сама историю своего происхождения и всем во дворе и в школе «под большим секретом» раскрывала «страшную тайну»: «Я – внучка Есенина!» Поскольку причёски у нас были похожи, и к тому же все его стихи я знала наизусть – мне многие верили.

 

 

Но я отвлеклась от рассказа о бабушке. Во время войны она получила похоронку на своего старшего сына Виктора. Сутки пролежала молча лицом к стене. Но нашла в себе силы жить дальше. Она была очень сильной, властной, гордой, мудрой. Её уважали соседи, родственники, бегали к ней за советом.

 

бабушка с подругой

 

Потом объявилась Женя – дочка погибшего Виктора, родившаяся от женщины, которую он встретил и полюбил на войне. Он дал им адрес бабушки, и они приезжали к ней в гости.
После смерти дедушки к бабушке несколько раз сватались, но она всем отказывала. Жила лишь для детей и внуков.
В своём архиве я как-то наткнулась на телеграмму одного из её «воздыхателей» – композитора Петрушкова: «Дорогая Лидия Григорьевна, поздравляю вас с успехом Наташи» (имелась в виду моя первая стихотворная публикация в «Заре молодёжи»). Я задумывалась: как же моя бабушка, наверное, была хороша в молодости, если даже в 70 были охотники взять её замуж?
Один мой несостоявшийся, отвергнутый жених – филолог-заочник – плакал на бабушкином плече, жалуясь на моё «жестокосердие»: «Ну почему она – не Вы?!»
Хотя бабушка и не была образована, вид у неё был весьма интеллигентный, что многих вводило в заблуждение. Помню, управдом или кто-то из ЖЭКа, увидев её впервые, с уважением спросил: «Вы педагог?». Я долго по этому поводу хохотала и дразнила бабушку «педагогом».
У неё было несколько твёрдо укоренившихся в сознании предрассудков, которые я не могла поколебать никакими научными доказательствами. Например, она не верила, что земля вертится. Все мои убедительные объяснения, цитаты из учебника и ссылки на авторитеты разбивались о бабушкин несокрушимый довод: «Да ведь мы же тогда все бы попадали!» При этом она смотрела на меня снисходительно, как на несмышлёныша, не понимающего очевидных истин.
Бабушка была убеждена, что Маркс и Энгельс – это один человек, Маркс – имя, а Энгельс – фамилия, и разделить этот великий образ надвое не представлялось ей возможным.

 

 

И ещё она жалела негров. Какая бы неприятность со мной ни приключалась, она с укором напоминала: «А как же негры в Америке?» И я пристыженно замолкала: действительно, что все мои беды по сравнению с несчастьями чернокожих! Сразу вспоминалась «Хижина дяди Тома»: Элиза, убегавшая по льдинам с грудным ребёнком на руках, которого собирались продать в рабство, смерть старого доброго Тома, свои слёзы, капавшие на страницы... Может быть, поэтому моей любимой куклой была не роскошная немецкая дива, которая восседала на комоде, как на троне, и, казалось, нимало во мне не нуждалась, а потрёпанная целлулоидная негритянка, названная мной Томой в память о замученном герое книги.

 

 

Бабушка обожала смотреть праздничные демонстрации. В такие дни она с утра включала телевизор, впивалась подслеповатыми глазами в экран и не отрывалась от него до самого последнего кадра. Я удивлялась: как не надоест – одно и то же? Наверное, ей это напоминало революцию, детство... Ведь в 17-м бабушке было уже четырнадцать. Почему я ни разу не расспросила её о том времени? Столько раз жалела об этом.
Помню, когда она болела, в бреду звала какого-то Ваню. Потом я спросила у бабушки – кто это? Оказалось, её брат. В 20-е годы белые сбросили его в колодец. Я была потрясена: она никогда об этом не рассказывала. Она вообще ничего не рассказывала о своей прошлой жизни. Да я не очень и интересовалась. А сейчас меня это страшно мучит. «Жизнь прошла как не было – не поговорили». Тайну своих предков, историю своей семьи бабушка унесла с собой.

 

бабушка в 20-е годы

 

Вспоминаются платья, сарафанчики, которые она мне шила. Шила очень медленно, неумело, скрупулёзно, но в результате получались отличные вещички – всегда с какой-то выдумкой, вышивкой, необычной деталькой, делавших их неповторимыми, нестандартными. Вообще всё, что она делала – она делала очень добросовестно и старательно. Питались мы всегда довольно скромно: каша, картошка, котлеты, бабушка не знала никаких разносолов. Но у соседей постепенно всему выучилась – и соленьям, и пирогам, и салатам, и это получалось у неё даже вкуснее, чем у её учителей.
Вспоминаются её присказки, поговорки: «Я – бабка-угадка». «Мыслимо ли это?». «Я умру, но слово бабкино не умрёт!»
Была необыкновенно чистоплотна. Каждую чашечку начищала содой до блеска. К вещам у неё было особенно нежное отношение: каждая тёрочка, скляночка, тряпочка были для нее живыми. Однажды я услышала, как бабушка, протирая каждый листик фикуса, говорила им соболезнующе: «Как-то вы будете без меня, бедненькие, кто о вас будет так заботиться», понимая, что у меня вряд ли хватит на это терпения и времени.
Вспоминается и такое, о чём не хотелось бы помнить, что сейчас обжигает стыдом и раскаяньем. Когда мы жили с бабушкой уже в этой квартире, на проспекте 50 лет Октября, в нашем подъезде тремя этажами выше жил мой двоюродный брат Валера с женой и маленьким сыном Костиком. Бабушке захотелось подарить что-нибудь правнучку, а поскольку денег на подарки у неё не было, всё уходило «на жизнь», то она взяла у меня из шкафа потихоньку книжку – как ей казалось, детскую. А это была одна из самых моих любимых – рассказы А. Раскина «Как папа был маленьким».

 

 

Я возмутилась, отняла у неё книжку, накричала. Бабушка плакала от бессилия. Ей так хотелось порадовать Костика. Что мне стоило дать ей какую-нибудь другую. Или в конце концов эту, я и так её знала наизусть. Иногда думаешь: вернуть бы всё назад, ну хоть на мгновение, исправить то-то и то-то... глядишь, многое тогда пошло бы по-другому.
За три года до смерти у бабушки случился инсульт. Она всё понимала, ходила, но чем-то стала похожа на маленького ребёнка: забывала, путала слова, в её лице появилось что-то жалкое, заискивающее. Как раз в это время в мою жизнь вошёл Давид. Помню, как бабушка попыталась выразить своё отношение к моему выбору. Мучительно подбирая слова, она проговорила: «Если б я была женщиной...» И опять: «Если б я была женщиной...» Лукавая и смущённая улыбка досказала то, что она имела в виду.
Она была женщиной. И ещё какой женщиной! О многом я, конечно, могла только догадываться, интуитивно чувствовать в ней. Когда бабушка умерла и ее лицо стала заливать мраморная бледность, в нём вдруг одновременно стали проступать черты, бывшие до болезни: достоинство, властность, какая-то величавость. Из маленькой слабой старушки, которую было жалко, она на глазах превращалась в величественную статую, независимую от всего бренного, не нуждавшуюся уже ни в ком. И я вдруг каким-то спинным мозгом ощутила, какой она была ЖЕНЩИНОЙ когда-то. Настоящей донской казачкой – гордой, смелой, свободной.

 

 

Сейчас моей бабушке было бы 104 года. Не осталось в живых никого, кто бы помнил её и любил. Только я.

 

апрель 2007 

 

Стихи о бабушке

***

Помню вкус малины спелой
в нашем ягодном краю...
В детстве бабушка мне пела:
не ложися на краю…

Я лежала-не дышала
под охраной ночника
и со страхом ожидала
слов про серого волчка…

Как придёт волчок из чащи
и утащит под кусток...
Сердце билось чаще, чаще
и катился слёз поток.

Много лет прошелестело,
много вёсен отцвело.
Песенка, что бабка пела,
вспоминается светло.

Дни идут в каком-то трансе,
стынет по ночам бочок,
но ещё в прощальном танце
жизни крутится волчок.

Я уже в преддверье рая,
в незапамятном краю,
хоть ещё не умираю,
но уже на том краю.

Скоро встретимся воочью,
смерть, мой серенький волчок,
что придёшь однажды ночью
и утащишь за бочок.

В край, где ветерком колышим
тот лесок и тот кусток,
там, где бабушкин чуть слышен
дребезжащий голосок.

***

Всё началось с того, что беляши
испечь решила, но забыла только
рецепт, ну ладно, тесто, полежи,
я бабушку спрошу, чего и сколько.

А бабушки, гляжу, и след простыл,
ушла и мне ни слова не сказала.
Забыла, что тут ужин наш остыл,
носки ещё мои не довязала.

Надела свой любимый креп-жоржет,
я помню тот волан и кружева те,
ну, бабушка, куда же ты уже?!
но этот крик утонет словно в вате.

Куда могла уйти она? Ну да,
к родне, что на Ульяновской, где, боже,
когда-то жили мы, но вот беда,
там телефона нет, и дома тоже.

Мне не пройти проклятый рубикон...
И вдруг автобус, словно с неба послан.
И входит некто прямо сквозь балкон.
Гляжу — а это почему-то Познер.

Казалось бы, не вор и не бандит,
но как от страха не сошла с ума я...
Он так сурово на меня глядит,
что я без слов всё сразу понимаю.

Нет, не испечь мне больше беляша...
Давид, я бабушку ищу ночами,
ты не видал, куда она ушла?
Он, глядя в никуда, пожал плечами

и медленно растаял в темноте.
И я опять одна с душой без тела.
Людей полно, но всё не те, не те,
а где мои? Куда ты, жизнь, их дела?!

Чем горе своё горькое залью?
Когда-то в доме этом было тесно...
Слезами я муку свою солю
и яростно замешиваю тесто.

Воробушкам крошу я беляши,
не важно, наяву иль понарошке,
дитёныши моей больной души,
как рады вы и чёрствой даже крошке.

«Как детки сиротливые», – о них
писал Есенин, в детстве я читала
и плакала, и жалость ту из книг
навек в себя бессмысленно впитала.

«И жмутся поплотней», а мне к кому
приткнуться с этим холодом и болью,
к кому прижаться в пасмурном дому,
кого бы накормить своей любовью.

Кому меня, я та же, что была,
вы не смотрите, что другая с виду,
я обернусь, румяна и бела,
которой так мила была Давиду.

Кому полвековые беляши,
кому тоска и вирши с пылу с жару,
кому с души те камни-голыши,
что тяжестью под стать земному шару?

Душа уже в заплатах от расплат.
Мука как мука в пальцах рассыпалась.
Проснуться и взглянуть на циферблат...
Так поздно я ещё не просыпалась.

Опять с тобой проснуться не вдвоём...
И вдруг часы пробили полдень грозно.
Так вот откуда Познер в сне моём!
Чтоб рифму подсказать: всё поздно, поздно!

Я обронила на пол телефон.
Я обронила дом, семью и юность.
Пластинку вновь заводит патефон
о жизни той, куда уже не сунусь.

Но будь же благосклонен, небосклон!
Ведь вспоминать – большое тоже дело...
Скорей бы утро, вечер, ночь и сон,
чтоб повидать там всех, кого хотела.

***

Мы не знали писаний, библий,
и молитв понять не могли,
но к глазам моим звёзды липли,
как глаголы Большой Любви.

И под ними я вырастала,
хоть не знала, какой в том толк...
Что-то бабушка бормотала,
устремляя взгляд в потолок.

Подбиралась я к ней поближе,
но она была как слепа,
разбирала лишь «отче», «иже»,
но не знала, к кому мольба.

Муж погиб, сын пропал на фронте…
Губы шепчут, глаза молчат...
Вот о них и молилась вроде,
а быть может за нас, внучат.

Годы мчались, сменяя веху,
но я помню который год
и доверчивость взгляда кверху,
и застенчивый шёпот тот.

В небесах своих всё витая,
из породы я мотыльков.
Моя бабушка, как святая,
путь мне кажет из облаков.

Я узнала, в чём соль молитвы, –
и родня, что за тыщи вёрст,
и могильные эти плиты –
всё одна лишь любовь до звёзд.

Всё одно лишь благодаренье,
и прощение, и мольба.
Своей жизни другим даренье.
Поцелуй воскового лба.

Помнишь, бабушка, как ты пела
мне ту песенку про волчка?
И поэзию дать успела
мне под лампочкой ночника.

Это было клочком молитвы –
детской песенки амулет.
Так живи во мне и боли ты
много-много счастливых лет.

 

***

Стол накрыт на шестерых…               
                      А. Тарковский

Накрыла стол на шестерых
из их любимых блюд.
Я представляю их живых
и как живых люблю.

Отец и мама, муж и брат,
и бабушка, и я...
И каждый так друг другу рад,
ведь мы одна семья.

Какая разница, что нет
их на земле давно.
Мы были вместе столько лет,
что это всё равно.

Я наливаю им вина.
Как кровью стол залит.
Я знаю, в чём моя вина,
где у меня болит.

И каждый тут до боли мой,
принадлежащий весь...
Не нужен мне никто седьмой,
он лишний будет здесь.

 

***

Варю кисель и вспоминаю детство -
туманный край за маревом снегов, -
куда давно мечтается мне бегство —
молочных рек, кисельных берегов...

Как бабушкины спицы, промелькали
десятилетья, подменив меня.
Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье,
мне руку тянет девочка, маня.

Что ждёт её — она не знает вовсе...
Я продышу туманное стекло
и выдохну: «Теперь уже не бойся.
Всё страшное уже произошло».

 

***

Бабочка – баба – бабушка –
женщины путь унылый
до гробового камушка
и темноты могилы.

Бабушка — баба – бабочка –
пусть всё в таком лишь стиле,
чтобы свеча и лампочка
смерть мою осветили.

Чтоб, опаляя крылышки,
всё же успеть согреться.
Большего не открыли же
способа или средства.

Как же всё быстро минуло –
бабушка – баба – детка...
Хоть и была ты длинною,
жизнь моя-однодневка.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/194065.html

Начало здесь

Началась вся эта история 12 января 2005 года, когда в своём почтовом ящике мы с Давидом обнаружили вот такое письмо:

«Здравствуйте, уважаемая редакция! Пишет вам заключённый саратовской уголовно-исполнительной системы. Совершенно случайно ко мне в руки попала книга «Чужая жизнь» Н. М. Кравченко. До глубины души тронут прочитанными стихами, так как нахожу очень много схожего со своей личной жизнью. Более того, почти каждое стихотворение можно отнести к тому или иному фрагменту моей жизни. Поражён глубиной сострадания, душевной болью, переживаниями о несостоявшейся любви, выраженных в написанном. Читаю эти стихи по нескольку раз, и что удивительно – читаю с огромным удовольствием, – с каждым разом находя в ней новые трепетные моменты. Многих из моего окружения заинтересовала эта книга, каждый находит в этих стихах что-то схожее со своим. Вы можете приблизительно представить себе, что для нас, з/к, эта литература, если своё драгоценное время, сжатое до минимума время нашего досуга, мы проводим за чтением этих стихов. К огромному сожалению, нет возможности выразить слова признательности лично Н. М. Кравченко, поэтому просим это сделать вашу редакцию за нас.
Книга «Чужая жизнь» лишь десятая из книг Кравченко, а нам бы очень хотелось иметь в нашей отрядной библиотеке и другие её книги. Если вам не составит труда и финансовых потерь, просим вас пополнить наши книжные полки сборниками стихов Н. М. Кравченко. Убедительно прошу вас откликнуться на нашу просьбу и помочь разрешить эту проблему. Заранее премного благодарен.
С уважением, Иван Молочко и коллектив з/к 2-й терапии ОТБ-1».

 

 

Конечно, я не могла не откликнуться на такое замечательное письмо, лишний раз подтвердившее истину, что дух дышит, где хочет. Собрали с Давидом посылку из моих книг, но тут встал вопрос, как её доставить. По почте – дорого, отвезти лично – далеко. На помощь пришёл В. В. Разенко, преподаватель колонии строгого режима № 10, давний посетитель моих лекций в библиотеке.

 

В. В. Разенко,  заслуженный учитель РФ

 

Он взялся передать книги по назначению.

Этим посланием «из мест, не столь отдалённых», были навеяны стихи с эпиграфом из И. Анненского: «А если грязь и низость – только мука…»:

Мне пишет зэк, что всё находит отклик
в его душе в прочитанных стихах.
И просит он издателя: не мог ли
прислать им книг, погрязнувшим в грехах?

Казалось бы, что общего меж нами?
Не зарекайся – мудрость говорит.
Никто не вправе первым бросить камень.
У каждого в шкафу скелет зарыт.

Мир – камера огромного размера.
Подглядывает Бог в глазок луны.
Он знает: все достойны высшей меры, –
читая наши помыслы и сны.

«Наш коллектив и я, Иван Молочко,
пишу не столь из отдалённых мест...».
Так что в них суть и что лишь оболочка?
Душа взревёт, как поглядишь окрест.

«И время драгоценное досуга
мы на стихи затрачиваем все…».
«А если грязь и низость – только мука
по где-то там сияющей красе?»

 

 

Передавая посылку Вячеславу Викторовичу, я дала несколько своих книг заодно и для его колонии. Потом тюремное начальство выделило деньги на закупку моих книг для их библиотеки. Да и сам Разенко частенько приобретал мои сборники для своих подопечных.

Результат превзошёл все ожидания. Зэки, начитавшись стихов, настолько прониклись ими, что решили устроить вечер по моему творчеству. Целый год они готовились: репетировали композицию по стихам, писали песни, один даже выучил целую поэму. Пригласили на этот вечер меня, а я взяла с собой Давида и Светлану Лебедеву, автора и исполнительницу песен на мои стихи.

 

 

У входа в колонию нас встречали любовно выписанные заключёнными, разрисованные розами плакаты с приветствием и цитатами из моего стихотворения «Рецепт», где говорилось, «как выжить нам и видеть мир как прежде». Вечер проходил в школе колонии. Я сидела «в президиуме», как почётная гостья, и слушала концерт по своим собственным произведениям в исполнении зэков.

 

 

Они читали стихи, выбранные ими по своему вкусу, и довольно интересно мотивировали свой выбор. Михаил Прожелуцкий 20 минут читал наизусть – ни разу не сбившись! – «Монолог Людмилы Дербиной, невенчанной жены Николая Рубцова» под гитарный аккомпанемент з/к Валерия Карпова, бывшего артиста Краснознамённого ансамбля имени Александрова. Тот же Карпов исполнил песню "Моим слушателям" на мои стихи ( «Люди с хорошими лицами...»).

 

 

Эти слова с продолжением: «люди с такими лицами не совершат дурного» в исполнении хора рецидивистов вызывали невольную улыбку. Но хотелось верить, что это именно так. Потом местный бард исполнил для меня песню «Я к тебе не подойду», а тюремный поэт Александр Штро читал свои стихи.
Затем настала моя очередь.

 

 

Я, взяв на вооружение опыт Есенина, выступавшего среди бандитов со своей «Москвой кабацкой» и потерпевшего там с этим репертуаром полное фиаско, старалась читать им не резкие и эпатажные вещи, а тихую душевную лирику. «Мои» зэки в этом отношении мало чем отличались от есенинских. Они достаточно повидали грязи на своём веку, и «крутизной» их было не удивить, им хотелось чего-то «для души», о вечных ценностях жизни. Я читала «Чучело», «Копилку», «Саратову», стихи о маме, Светлана пела «Колыбельную», «Воробышка», «Школьную контрольную». Особенно их тронули стихи о чувстве вины:

Я знаю, истина в вине.
Не в том, что плещется на дне –
в неискупаемой, нетленной.
Она лежит на дне души.
Ей тяжко дышится в тиши.
Она одна во всей вселенной.

…Вина даётся нам сполна.
Её не вычерпать до дна.
И каждый день мой ею мечен.
Я от неё не излечусь.
Я с ней вовек не расплачусь.
Хотя платить уж больше нечем.

Я знаю истину: она
для понимания трудна,
пока не бьёшься в исступленье.
Я знаю, что такое Бог.
Бог – это боль, что он исторг.
И – искупленье, искупленье...

 

в храме колонии № 10

 

а это уже неофициальная часть

 

Потом зэки задавали вопросы, я отвечала. Впрочем, первый вопрос был обращен к Давиду: «Каково жить с женой-поэтом?» Давид довольно пространно отвечал, развивая эту больную для него тему. Слушали они, надо сказать, изумительно. Я даже не ожидала встретить здесь такую благодарную аудиторию: они ловили каждое слово, бурно реагировали, смеялись, задумывались.

 

 

О том вечере потом написали в некоторых саратовских СМИ:

 

ПОЭЗИЯ ЗА КОЛЮЧКОЙ
"Толк" 12 апреля 2006 , Татьяна Сергеева :

 

«То, что я увидела своими глазами и услышала своими ушами, было удивительно: стихи саратовской поэтессы Наталии Кравченко читали наизусть заключённые колонии строгого режима № 10. Читали увлечённо, словно проживая всё, о чём говорилось в стихах. А говорилось в них о горькой судьбе России, о сложной любви к ней, о желании её помочь делом, а не пустозвонством. Говорилось о Боге, об истинной и показной вере. О любви, счастливой и несчастной, романтической и повседневной. Говорилось о Долге, о Боли, о Вине перед близкими и перед Родиной, об искуплении её — в общем, обо всех глубоких и подлинных чувствах, которыми жив человек. Для Наталии Кравченко не существует избранного читателя. Каждый, у кого сердце не закрыто для добра, может, как она пишет, зайти в её стихи погреться.
Непростые люди сидят в колонии строгого режима. Каждый из них в жизни когда-то оступился. Но неистребима в душе тяга к прекрасному, к сильным и глубоким переживаниям, к Добру и Свету.
Сама была свидетелем, каким внутренним светом и смущённой добротой светились лица заключённых, когда они читали и слушали стихи Наталии Кравченко. И совершенно естественно в классе школы, где проходила встреча, звучала песня на её стихи саратовского барда Светланы Лебедевой:

 

Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами...

 

Такого единения поэта и читателя наблюдать мне ещё не приходилось. Я поверила словам Наталии Максимовны, сказанным на той встрече: "Я искренне тронута вашим вниманием, вашим пониманием моих стихов".
А началось всё с письма заключённого Ивана Молочко в издательство с выражением благодарности автору книги "Чужая жизнь" Наталии Кравченко и просьбой пополнить книжные полки отрядной библиотеки сборниками её стихов.
Почти год заключённые готовились к встрече, учили наизусть стихи, попросили магнитофонную кассету с песнями на произведения Н. Кравченко. Валерий Карпов по слуху освоил песню "Моим слушателям" ("Люди с хорошими лицами..."), оригинально её обработал и замечательно исполнил на встрече с поэтом. Оказалось, до заключения он был артистом знаменитого ансамбля имени Александрова.
На встречу с заключёнными ИУ-10 Наталия Кравченко приехала вместе с автором песен и замечательным исполнителем Светланой Лебедевой. И состоялся праздник поэзии. Потом были вопросы и ответы. И стихи, стихи... Так, из маленькой искорки, письма з/к Ивана Молочко, разгорелся костёр поэзии, тепло которого согрело не только заключённых, но и гостей. Особенно легли на душу всем слушателям прочитанные поэтом стихи:

 

Вина даётся нам сполна.
Её не вычерпать до дна.
И каждый день мой ею мечен.
Я от неё не излечусь.
Я с ней вовек не расплачусь.
Хотя платить уж больше нечем.

Я знаю истину: она
для понимания трудна,
пока не бьёшься в исступленьи.
Я знаю, что такое Бог:
Бог — это боль, что он исторг.
И — искупленье, искупленье...»

 

"КАК ВЫЖИТЬ НАМ И ВИДЕТЬ МИР, КАК ПРЕЖДЕ"

"Саратовские вести" 8 апреля 2006, Любовь Чиркова:

 

«В колонии строгого режима № 10 состоялась встреча заключённых с известной саратовской поэтессой, лауреатом Международного конкурса "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2003) Наталией Кравченко.
Гостью встречали с приветствием и цитатами из её стихотворения "Рецепт", где говорилось о том, "как выжить нам и видеть мир, как прежде". Инициаторами этого мероприятия выступили сами заключённые. Они выучили наизусть стихи и даже поэму поэтессы, самостоятельно подготовив небольшой концерт по её творчеству. Вечер поэзии состоялся при поддержке и активном участии директора школы ИУ-10 Б. С. Каримбаева и заслуженного учителя РФ В. В. Разенко, постоянного посетителя лекций Наталии Кравченко в областной библиотеке.

 

 

После выступления участников концерта Наталия Кравченко читала им свои новые стихи, отвечала на многочисленные вопросы, а бард Светлана Лебедева исполнила несколько песен на её слова. В конце вечера заключённые вручили им подарки — деревянные хлебницы, шкатулки,  изготовленные своими руками».

 

 

Под впечатлением того вечера в колонии я тогда написала стихи:

 

Своей жизни несчастной виновники
и ответчики за грехи,
мне читают стихи уголовники,
и глаза у них так тихи.

Пальцы треплют листок тетрадочный
и улыбка – где был оскал.
Словно лица их добрый сказочник
на мгновение расколдовал.

И казалось мне – в той обители,
где суров и насильствен кров,
нет мошенников и грабителей,
нет насильников и воров.

Мы – другие? А вы уверены,
если честно взглянуть назад?
Всем нам жизни срока отмерены,
все ответим мы за базар.

Всё – случайности, всё – условности...
Я их слушала, не дыша.
И к презумпции невиновности
молчаливо взывала душа.

 

 

Это стихотворение позже вошло в мою новую книжку «Острые углы», которую я послала А. Кушнеру, и он отметил его в числе понравившихся:

 

 

«А какое замечательное стихотворение про уголовников! Я ведь тоже, после окончания факультета, один год преподавал русский язык и литературу в колонии для уголовников под Ленинградом. И тоже был поражён тем, как отверженная душа тянется к стихам!»

 

А вот один из зэков отреагировал на эти стихи предостережением: «Будьте осторожны в общении с уголовниками, – писал он мне. – Ваше стихотворение, в сущности, ошибка. Хотя мне эта ошибка понравилась». Об этом заключённом мне хотелось бы рассказать поподробнее.
В конце вечера, он, попросив слова, вдруг заявил на весь зал: «Я ожидал сегодня увидеть такую по-о-лную женщину – судя по Вашим стихам, а Вы такая хорошенькая!» (Имея в виду мои строчки: «Жизни нет от полноты», «Перед зеркалом красуясь» и другие, где я иронизирую над своей начинающей полнеть фигурой. Мне польстил не столько сам комплимент, сколько доскональное знание моих стихов). Эта его фраза стала, что называется, крылатой. Присутствовавшее там саратовское телевидение в лице Е. Гришиной (ТНТ), до сего времени скучавшей в зале, вдруг оживилось и судорожно начало снимать уже завершавшийся вечер. В свой полутораминутный сюжет по ТВ они включили только эту фразу о моей мнимой полноте и довольный гогот зэков, сопроводив его ремаркой: «Заключённые старались быть галантными». А то, как меня встречали, как выступали, как слушали, засыпали вопросами, наконец, как мы со Светой Лебедевой исполнили им свою композицию – всё это осталось за кадром, как не стоящее внимания.
Когда я, уже давно привыкшая к пошлости нашего телевидения, всё же спросила Гришину: «Что же вы Лебедеву не показали, хотя бы мельком?», она ответила: «Это не входило в наши задачи».

 

Елена Гришина, корреспондент ТНТ

 

Им главное – чтобы прикольно. Пытались брать у меня интервью, но, убедившись, что на тюремную тематику я не пишу и на вопросы типа: «что Вас привело сюда?» отвечаю не так, как им бы хотелось, потеряли ко мне всякий интерес. Расспрашивали, в основном, местного поэта Штро, снимали его в фас и в профиль под портретами классиков.

 

 

Записывали его стихи, которые по ТВ и звучали. Мои в эту канву не вписывались. Ничего хорошего от этого сюжета не ожидая, я даже никому не сообщила из знакомых, чтобы его смотрели.
Но потом я вспомнила, что что-то всё же урывками они снимали, мне захотелось оставить на память хоть несколько кадров, и я позвонила Гришиной с просьбой переписать мне на плёнку весь отснятый материал.
– Сюжет? – оживлённо спросила она.
– Нет. Ваш сюжет никому не нужен, смотрите его сами. Меня интересует всё, что не вошло в передачу.
  Оказалось, что они наснимали всего на 15 минут. За переписывание этого кусочка Гришина потребовала с меня 200 рублей. Деловая барышня. Вот эти жалкие огрызки.

 

 

Дома я включила видик и ещё раз внимательно просмотрела фрагменты вечера. Разглядела внимательно того, кто сделал мне комплимент. Он был пожилой, где-то под шестьдесят. Одет гораздо хуже, беднее своих сокамерников. Но что-то во всём его облике было такое, что наводило на мысль о случайности его нахождения там. На плёнке был запечатлён момент, когда Гришина пытала его в коридоре после вечера: «Скажите, – шёпотом, чтобы не слышно было её вопроса, но микрофон его всё же уловил, – а Вы её не такой, кажется, себе представляли? Какой же?»
Как ей, бедной, хотелось снова услышать что-нибудь этакое про мои формы, чтобы оживить свой заплесневевший эфир! Увы. Долинин – тут я узнала его имя – Анатолий Леонтьевич Долинин – оказался на высоте. Он стал говорить о моих стихах, цитировать их. А это Гришиной, как мы уже знаем, неинтересно. У неё другие задачи.
– А что Вы там за записку ей передали? – продолжала свой закулисный допрос корреспондентка. (Я забыла сказать: Долинин тогда подошёл ко мне и протянул листок, объявив во всеуслышание: «Это моё признание Вам в любви!»).
– Это объяснение... в любви, да. Но в любви к её творчеству.
Гришина разочарованно оставляет Долинина. Потом та же безуспешная попытка «расколоть» Штро.
– Какие у Вас впечатления от вечера, от ведущей?
– Я был потрясён. Какие стихи! Я поражён силой её интеллекта и слога...
Гришина раздражённо меняет тему разговора. Ну и так далее. Надо ли говорить, что все эти оценки и впечатления, не говоря уже о каком-то журналистском комментарии, в эфир не попали. Дома я не без опаски развернула пресловутое «Признание в любви»:

 

 

«Уважаемая Наталья Максимовна! Я недавно познакомился с Вашим творчеством и очень рад, что у нас такой хороший поэт. Я с детства люблю стихи и сам немного балуюсь, поэтому хочу выразить своё отношение стихом:

Будоражат стихи Ваши,
будят совесть и стыд.
Словно чищу свою душу
тёркой строк и страниц.

Спасибо Вам за стихи. В моём лице у Вас ещё один горячий поклонник. Выйду, куплю Ваши книги. Они как будто для меня написаны. Как бы мне хотелось пообщаться с Вами не в заорганизованном мероприятии, а наедине. Душа просит человеческого общения. Увы.
Н. М., я мало знаю о Вас, но по стихам хорошо Вас чувствую и понимаю. Добивайтесь участия в работе общественных организаций: правозащитных, по помилованию и т.п. На людей нравственных острый дефицит, а в обществе столько зла. Здесь же оно сконцентрировано. Столько доносительства, лицемерия, уголовных «понятий», лжи, подлости, издевательства. Людям с моральными принципами тут особенно трудно. Сюда бы Вам направить свой талант, но ведь для этого надо «сесть».

 

Я оценила и юмор, и внимание к моему творчеству, и почтительную корректность и ответила Долинину тёплым ободряющим письмом. Ответ не заставил себя ждать:

 

«Здравствуйте, Наталья Максимовна! Ваше письмо для меня как праздник. Рад, что Вам понравилось у нас. Встреча понравилась всем, все уходили просветлённые, но число участников могло быть много больше, если бы она проводилась в клубе.

 

 

Многие, кто желал прийти, не вошли в список. Мой товарищ по заключению Авдеев Валерий проживает напротив вашего дома и где-то там выгуливал собачку, он так хотел попасть на встречу, но не мог. Надеясь попасть, выучил четыре Ваши стихотворения по своему вкусу. Одно из них: «Двенадцать лет ношу тебя в себе...» он послал в письме своей невесте (скоро они зарегистрируются в зоне). Она в телефонном разговоре (сейчас зэки могут свободно звонить кому хотят по платной карточке) благодарила его за прекрасные стихи.

 

 

Что касается телепередачи, то мы её не видели, но я знаю, как могут эти ребята выхолостить суть и выделить второстепенное, побочное. Но зато я стал телезвездой! 6-го апреля пошёл получать посылку из Романовки (от друга), а раздатчица (мент) спрашивает: «Это тебя показывали по ТВ на встрече с поэтом Кравченко? Молодец, – говорит, – хорошо выступил». И выдала мне посылку без очереди. И вложенную записку отдала. Обычно вложенные письма передают на цензурную проверку. Так что, Н.М., встреча с Вами доставила мне не только эстетическое наслаждение, но и практическое.

Однако, это маленькая ложка мёда в бочке дёгтя. Я переношу заключение тяжело, хуже, чем другие. И дело не в том, что я изнеженный или малодушный. Дело вот в чём.
Благополучие зэка зависит в основном от его взаимоотношений с активом. Активисты – это осуждённые, которые сотрудничают с администрацией зоны и обеспечивают выполнение режимных требований. Понятно, что они пользуются поддержкой администрации, а завхозы ещё и деньги получают (небольшие, конечно). Так вот, большая часть этих активистов – подленькие типы, которые могут серьёзно отравить жизнь тому, кто не поддаётся вымогательству, не желает их подкармливать: делиться содержимым посылок, передач и т.д. Я из этих упрямцев, с вытекающими последствиями.
Там, где начальник отряда нормальный, козлы (так называют активистов зэки) особо не наглеют. Нам не повезло с начальником, он безоговорочно на стороне козлов, и мне приходится туго. Всё бы ничего, но он мне заявил, что моё условно-досрочное освобождение (УДО) может не состояться. Вот это меня задевает больно. Я с первых дней заключения нацелен на УДО, активно участвую в жизни отряда и колонии, но будь ты хоть И. Христом, всё без толку, если не поладишь с козлами и через них с начальником отряда. Колонии считаются исправительными учреждениями, но таковыми не являются. Скорее наоборот.

 

 

Что до судьбы, то хотелось бы объяснить свои беды и ошибки судьбой, но это не так. У меня в феврале 2002 года вор украл зарплату. Я тут же это обнаружил и нанёс ему травму черепа. На следующий день он умер. При чём тут судьба. Типичная житейская ситуация с трагическим финалом. Досадно и горько. Нет, Н.М., обстоятельства, случай в жизни порой играют большую роль, но в основном мы сами делаем свою судьбу. «Не судьба меня кормила...» – пел Высоцкий.
Ох, извините, Н. М., у меня получается жалоба. Всё не так уж безрадостно и подтверждением этому наша встреча и Ваше письмо. Вы своим интересным письмом помогли мне. Пока писал Вам, отдохнул душой. До свидания, Наталья Максимовна. Если у Вас есть желание развить знакомство, то буду очень рад. У меня есть небольшие проблемы, но пока я не могу о них говорить. Был бы рад больше узнать о Вашей жизни, вообще и повседневной. Как живут саратовские поэты? Всего доброго. Анатолий Долинин».

 

Через полгода – ещё одно письмо: поздравление с Новым годом.

 

«Здравствуйте, Наталья Максимовна. Решил написать Вам и поздравить с Новым годом. Я часто о Вас вспоминаю, о творческом вечере. Хорошо бы ещё раз так: послушать стихи, песни.
Я 23 ноября подал ходатайство об условно-досрочном освобождении. Надеюсь, к весне суд по УДО состоится, но в положительном решении не уверен. Вообще процедура УДО допускает злоупотребления, закон плохо отработан. Я писал об этом в Госдуму, но получил отписку. Наверное, депутаты посмеялись над зэком, предлагающим проработать процедуру УДО. А жаль. Большинство людей сидят по стечению обстоятельств, как я, а не по преступному умыслу. Таких надо освобождать по УДО, ведь на содержание зэка идут большие деньги. Но нет, именно по этой причине ведомствам (зонам) выгодно тормозить УДО, что они и делают. Чем больше людей сидят, тем лучше для колонии.

 

 

Зачем я всё это пишу? Понимаю, что Вам это вряд ли интересно, но «у кого чего болит, тот о том и говорит». В этом людском муравейнике я чувствую одиночество и психологический дискомфорт. Это парадокс, что почти не с кем поговорить, а людей полно. Вот и пишу Вам, потому что почувствовал родственную душу. И знаете, Н. М., пишу вот и на душе легче, пусть даже и без ответа.
А вообще не всё так мрачно. Месяц назад у нас была премьера спектакля «Семейный портрет с посторонним» С. Лобозерова в театральном конкурсе между исправительными учреждениями Саратовской области. Было телевидение и газетчики. Мы сыграли неплохо, но результат конкурса ещё не объявили.

 

 

Мне дали газету «РеЗОНАнс», где есть статья о нашем спектакле с фотопечатью (два снимка). Я там играл главу семьи. Послал сестрам (в Калугу и Н.Новгород) по одному снимку. Это редкие приятные моменты, а в основном тягомотина.
На работу не устроишься: молодым мест не хватает. Изучаю английский язык и небезуспешно: прочитал две книжки на английском языке: «Алиса в стране чудес» и «Собака Баскервилей». Взялся было переводить «Пигмалион» Б. Шоу, но отложил, трудный текст. Сейчас повторно изучаю самоучитель и перечитываю «Собаку...», но без особого рвения. Так, чтобы занять себя. Я тренер по шахматам и хотел было здесь написать учебник (поурочный) по шахматной тактике. Но мешает постоянное дёрганье, а работа требует спокойных условий.
Мне тогда не досталась книга с Вашими стихами. Попросил почитать у Миши (ему досталась книга), но он её кому-то отдал. Если Вы откликнитесь на моё письмо, то я прошу прислать 2-3 последних, ещё не опубликованных стихотворения, которые Вам самой наиболее нравятся. И ещё напишите о себе. Как пишется? Бывают ли творческие встречи?
Тогда, весной, Н.М., я Вам писал о том, чтобы Вы пробивались работать в общественные структуры, особенно по правам человека, а ещё лучше в депутаты. Советская система лицемерия, формализма и т.п. доминирует в работе нынешних демократических институтов. Пытаешься достучаться со своей болью, а в ответ отписка или вовсе без ответа.
Извините, Н.М., но я опять об УДО. Есть закон об УДО, но он работает плохо, зачастую во вред (я о злоупотреблениях). Обществу и государству наносится большой ущерб, гораздо более существенный, чем, скажем, рухнувший мост, пожар и т.п. Но никуда не достучишься. Вспоминаю тульского левшу, который бился, доказывая, что нельзя ружья песком чистить. Так и умер в отчаянии. И тут сотни тысяч людей страдают, обществу наносится урон, а государственные институты даже не реагируют на сигналы бедствия. Чего же стоит наша демократия (власть народа!), если люди не могут со своими бедами или предложениями никуда достучаться.
А всё потому, что во власть проходят прощелыги, бюрократы, а интеллигенция бездействует. Я тогда Вас слушал и радовался, как просто, доступно Вы отвечали на вопросы, чувствовалась эрудиция. Вытеснять надо бездарей и мздоимцев с насиженных мест, иначе задушим демократическое движение.
Боюсь, у меня получилась какая-то политическая статья, а не задушевное письмо, как бы хотелось. Наталья Максимовна, поздравляю Вас с Новым годом, желаю здоровья, благополучия, творческих успехов, радостного настроения, семейного счастья, взаимопонимания и любви. Если будет возможность, приезжайте к нам снова.
Р.S. Н.М., если обрадуете меня ответом, то прошу вложить в конверт стержень для ручки, а то здесь не достанешь. И ещё штук 6 марок почтовых по 10 коп».

 

Я ответила, передала ему в колонию всё, что он просил: марки, стержни и – свою новую книжку «Острые углы».

 

 

Вскоре пришло письмо со знакомым штемпелем:

 

«Здравствуйте, Наталия Максимовна. Сегодня получил Ваше спасительное письмо. Я, Н.М., обычно стараюсь избегать сильных слов, но Вы меня спасаете в прямом смысле. У меня тут случились очень большие неприятности. Ваш подарок и письмо оживили меня, а то прямо сплошной негатив. Однако самое тяжёлое уже позади, и я не буду об этом. Скажу лишь, что УДО мне уже не светит.
Я в один присест прочитал «Острые углы». До чего же мы с Вами похожи. Всё так близко, больно и приятно. Многое звучит как афоризм. Я пометил страницы, которые особенно понравились: 27, 29, 38, 44, 52. А фразы: «Деспоты не любят диспутов», «смертный грех – чегоугодие», «одинока, но не одинака» – это же афоризмы, высокий уровень. Здорово.
А ещё я почувствовал в стихах безрадостность, боль, но и несломленность, надежду. Что касается родства душ наших, то хочу это выразить так:

Я такой же остроугольный,
но страдаю всего больней
оттого, что, делая больно,
зло становится всё сильней.

(Это про мои неприятности). В нашем неустроенном обществе мало любителей поэзии. Не до стихов. Вы, Н.М., с Вашей эрудицией, добротой, трудоспособностью, стойкостью просто необходимы в общественных структурах. А то, что Вы не желаете этого, то приведу слова Сенеки: «Тот, кто тяготится власти, нужен во власти». Главное, Н.М., гражданская позиция, а поэзия потом. «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Лично мне просто обидно и досадно, что человек с такой эрудицией, мастер слова, не реализует свои возможности на пользу людям.
В заключение просьба. Так уж получается, что только к Вам я могу обратиться, хотя и сознаю Вашу загруженность работой. Прошу о коротком свидании.  Надо просто приехать и заявить о коротком свидании. Меня тут же вызовут. Много времени это не займет. Надо. Уснуть бы до конца срока – 23.02.09. Тяжело. Всего доброго, Н.М. Успехов Вам и здоровья. С уважением и надеждой Д. Долинин».

 

Я решила, что это уже слишком. И ответила Долинину, что приехать не смогу, да и не вижу в этом смысла, так как всё равно помочь ему чем-нибудь реальным не имею возможности.

 

 

«А по поводу власти – мне даже странно, что Вы меня так уговариваете туда идти. Как Вы себе это представляете? Можно подумать, меня там только и ждали. Но что бы там ни было – я должна делать своё дело, ибо «дарование есть поручение». А уж есть ли от этого кому какая польза – судить не мне.
Мне жаль, что у Вас сорвалось с УДО, я понимаю, как трудно Вам приспособиться к этой среде, но уж как-нибудь продержитесь, не так много осталось. У Вас живой ум и здоровая психика, Вы выдержите и забудете потом всё как страшный сон. Будьте здоровы, выносливы, терпеливы. С уважением Наталия Кравченко».

 

Ответ был сдержанно-раздражённым. Сквозь нарочито смиренные слова сквозили гнев и обида.

«Здравствуйте, Наталия Максимовна. Когда я послал Вам письмо с просьбой о свидании, то потом сам себя ругал, так как просьба явно не соответствует степени наших отношений. Поэтому Ваш отказ я принял без обиды, но с досадой. С досадой на всю нашу гнилую интеллигенцию, которая горазда разглагольствовать, но не делать. Один добрый поступок стоит тысячи добрых слов и пожеланий. Что касается власти, то я имею в виду участие в работе общественных и государственных комиссий по правам человека, по помилованию и т.п. Там не надо быть пробивным, а надо быть добрым, умным, опытным человеком. Всё это у Вас есть, но КПД низкий. Это тема не для письма.
Н.М., моё письмо может быть излишне жёсткое (вначале). Я очень требователен в отношениях, но ещё более – к самому себе. Так что не обижайтесь. Зная Вашу загруженность, я не буду донимать Вас письмами. А за Ваши письма и стихи большое спасибо. В моём трудном положении это была поддержка. А трудно мне не потому, что не могу приспособиться к этой среде, а потому что не хочу этого. Приспособиться – значит стать таким же. Это низкое приспособленчество.
До свидания, Наталия Максимовна. Ещё раз поздравляю Вас с праздником 8 марта и желаю всего доброго. Утром этого дня я заварю чай и выпью за благополучие моих добрых знакомых и родных женщин, а значит и за Вас. А потом почитаю Ваши стихи. Для зэка и это праздник. Всего доброго. Анатолий Леонтьевич».

 

У меня на душе скребли кошки. Я вспоминала героя «Калины красной», вспоминала Фриду Вигдорову, которая боролась до последнего за спасение осуждённого Бродского. Вспоминала стихи самого Бродского об активной жизненной позиции:

 

 

...Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.

А я скажу, что это – вздор.
Пошёл он с этой целью к чёрту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?

И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?

 

До меня дошли слухи о «неприятностях» моего корреспондента. Оказывается, он «добровольно перешёл в стан опущенных», не пожелав мириться с дикими зэковскими правилами, не пожелав участвовать в травле большинства самых униженных и оскорблённых.

 

 

Не боясь «зашквариться», он открыто общался с теми «прокажёнными», разговаривал с ними, бросив таким образом вызов диким уголовным порядкам.

 

 

Он даже пытался бороться с ними – писал жалобы куда-то наверх на местное начальство, отстаивая закон и справедливость. Это было равносильно самоубийству. Потом его за это упекли в тюремную психушку.

 

 

Я мучилась, не зная, как помочь человеку, чтобы не попасть при этом в двусмысленное положение. Приходили на память слова Цветаевой: «друг есть действие», Экзюпери: «мы в ответе за тех, кого приручили…» Но писать ему я уже не могла. Его фраза о «разглагольствовании гнилой интеллигенции» обесценивала любые мои слова утешения и поддержки.
«Одно доброе дело стоит тысячи добрых слов и пожеланий». Ну что ж... Я-то считала, что слово – это тоже дело, но раз он такой прагматик... Мы сбросились с друзьями и собрали нашему герою огромную посылку килограммов на 20. Передали через знакомых. Я просила, чтобы не говорили, от кого. Мол, материальная помощь. Таким образом, я «откупилась» от своей грызливой совести.
Отсидев свой срок от звонка до звонка, мой бывший адресат вышел на свободу. Дальнейшая судьба Долинина мне неизвестна.

 

 

Вскоре я узнала, что в вечерней школе колонии писали сочинения по моим стихам. Потом мне их передали. Одно из них запомнилось – ещё и из-за редкого имени автора: Александр Артурович Янович, который писал:

«Обществу нужна такая поэзия. Это Святой дух, возвращающий желание жить. Сейчас, когда люди озабочены своими личными проблемами, создаётся мнение, что она им не нужна. Большинству. Но это только верхний видимый слой. Он, как броня непробиваемая, детище «индустрии». Наталия Максимовна, подобно военному инженеру-технику, изобрела новый улучшенный бронебойный снаряд, прожигающий души. Однако это взрывоопасное изобретение».

 

 

А позже я получила ещё одно письмо из той колонии, от Михаила Прожелуцкого, исполнителя моей поэмы о Людмиле Дербиной. Письмо было с такими дикими ошибками, что поначалу мне показалось, что это он нарочно, «прикалывается». Но потом поняла, что писал он всерьёз. Содержание письма меня растрогало:

«Здравствуйте, Наталья Максимовна! Ваши стихи мне очень пондравились. А больше всего я хочу выделить два стихотворения, это: «Своей жизни несчастной виновники...» и «Серьёзный мальчик, строгий музыкант...». А так я люблю все Ваши стихи. В них я вижу добро, ласку и в конце концов любовь. Одним словом, я вижу всё то, чего мне в жизни не хватало.
У меня есть две Ваши книжки, которые я читаю каждый день на работе, в отряде, некоторые знаю наизусть. Весной я собираюсь записать в музыкальном сопровождении Ваши стихи на аудиокассету на память. Я бы очень хотел, да и не только я, чтобы Вы выбрали свободную минутку и приехали в наше учреждение, а мы к этому времени бы подготовили для Вас концертную программу.
В сентябре я освобождаюсь из этих мест. И собираюсь поступать на театральный факультет. Просто я решил посвятить всю свою жизнь искусству.
С большим уважением и низким поклоном
Ваш поклонник Прожелуцкий Михаил».

 

Мне вспомнились свои строчки о «людях с хорошими лицами», слушающих стихи в зале:

 

…и, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного.

 

Может быть, не так уж это и смешно – веровать в это?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/192261.html

 

 

Начало здесь

«Не даст мне амнистии Бог...»

 

 

Александр Ханьжов — яркий представитель советского и постсоветского андеграунда Саратова. Оставил после себя чуть больше сотни стихов и несколько страничек записных книжек. Но этого было достаточно, чтобы войти в историю литературы. Наш город со всеми своими расплывчатыми реалиями намечен в его стихах лёгкими пунктирными штрихами, напоминая туманный сон, призрак, фантом, лунный ландшафт...

 

Этот город потерь
снова лунною памятью вспорот
до могильных корней,
и теперь ты, воистину, город,
стал мне царством теней.

 

С каждой ночью недели,
все быстрей и быстрей,
в невозвратную даль ту
я бреду по асфальту,
где цветут асфодели
фонарей.

 

Почивай, будь здоров,
мой пронырливый город,
мой изменчивый берег!
Я не знаю, в котором
из этих миров
я затерян.

 

Первая книжка Александра Ханьжова («Круги надежды», 1997) и первая передача о нём на ТВ вышли, когда сам автор сидел в тюрьме.

 

 

Обложка. Гравюра Р. Мерцлина

 

 

Всё идёт своим чередом:
я в тюрьме, и тюрьма мой дом.
Впереди Божий суд – и надо
привыкать к филиалам ада.

 

Стиль «не столь отдалённых мест»
не пристал для живых существ.
...Один мне по жизни итог –
гореть в преисподней со всеми!
Не даст мне амнистии Бог:
мы все – прокажённое племя.

 

Пьянство, драки, суицид – обыденные вещи для андеграундного поэта. За Ханьжовым числились ещё ЛТП, психдиспансер, семилетний срок. «Пьяная драка, то, что у нас в России называется бытовуха, закончилась трагически, – пишет В. Семенюк в предисловии ко второму сборнику Ханьжова. – В следующий раз я увидел его в арестантской робе. Он и в тюрьме остался поэтом».

 

* * *
Она назначила на вторник
И не пришла. Я битый час
всех проходящих женщин пас
и мерз как трезвый подзаборник.

 

Три раза милиционер
прошелся рядом, кисть сгибая,
должно быть, карточку сверяя,
и завернул за ближний сквер.

 

А после дождь пошел, и в сквере
к воротам заспешил народ...
Теперь уж точно не придет,
и я ушел, в судьбу не веря.

 

Я весь отчаялся, но все ж
еще надеялся на что-то:
быть может, из-за поворота
вспорхнет ее лиловый клеш,

 

быть может... - Жалкие уловки,
чтоб скрыть отчаянье свое!
Я брел, и не было ее
и на трамвайной остановке.

 

Старуха, да какой-то тип
маячил на бордюрном камне...
О как она была нужна мне!
Теперь ее мне не найти!

 

Ни адреса, ни телефона...
И что б не взять мне наперед!
Прошляпил! проморгал! - и вот
плетусь как мокрая ворона.

 

Автобус на аэропорт.
И вижу у развилки сквера
того же милиционера
с рукой, засунутой за борт.

 

Какой он бравый и мажорный!
Идет и дождь ему не в счет.
Идет. Пасет.
Такой найдет!
По морде видно, что упорный.

 

 

Особенно сильное впечатление производит его цикл «Тюремный дневник». Там есть строки, от которых перехватывает горло.

 

У меня есть яблоня любимая в саду.
Каждый год я в передачах яблок жду.

 

Как обычно, не привозит их никто.
Забывают всегодично, но зато

 

каждой осенью в чахоточном бреду
я по саду урожайному бреду...

 

То ли с неба дождик, то ли слизь...
Яблоня любимая, дождись!

 

(«Осенняя лагерная песнь»)

 

(Как жаль, что эти стихи попались мне, когда поэта уже не было в живых. Я бы обязательно привезла ему любимых яблок. Думаю, что это сделали бы многие, будь стихи тогда опубликованы – такова сила в них искреннего чувства).
Под впечатлением этих строк написала тогда стихотворение « Памяти А. Ханьжова»:

 

Она тебя не дождалась...
Плоды протягивает: "Встань же!"
О, я бы накормила всласть,
когда б стихи прочла те раньше.

 

Прими хотя бы этот стих
взамен румяных сочных яблок,
чтоб там, где ты навеки стих,
душа твоя не очень зябла.

 

В петле запутавшихся троп
мы все – судьбы марионетки.
Как тяжкий ком земли о гроб –
стук яблок, падающих с ветки.

 

Как сложилась бы его судьба, не случись той пьяной драки с поножовщиной? Не думаю, что многим более благополучно. Он всегда и всюду был белой вороной, пятой спицей в колесе, не вписываясь в привычный литературный мейнстрим. Социальный пафос был чужд Ханьжову — и в этом он противостоял плакатной ущербности наших соцреалистических стихотворцев.
Для таких поэтов-лириков осознание и противопоставление себя существующей реальности становятся причиной и провокацией преждевременной смерти. Они, как вестники из иного мира, запечатленными на бумаге словами воспроизводят истины мироздания искренне и беспощадно.

 

Официальное искусство
свои законы yтвердило,
увы, не столько силой чувства,
а чувством силы.

 

Беда наивному народу,
хана крамольному поэту:
народу выглynят породу,
поэта выживут со света.

 

Так, собственно, и случилось. Подобных стихов не прощают. Ханьжов был изгнан с  филфака, остальные «университеты» были жизненными. Стихи писались в стол, без всякой надежды когда-либо увидеть свет.

 

Я часто на тебя смотрю.
Смотрю, как ты идешь по коридору,
качая бедрами, как будто нет опоры,
в лимонной кофточке, подобной янтарю.

 

Я часто на тебя смотрю.
Смотрю, как ты идешь по коридору,
и каждый шаг твой - словно острый нож.
Быть может, ты ко мне еще придешь,
но знаю я, что ты придешь не скоро,
качая бедрами, как будто нет опоры.

 

Среди других - ты грустная Аврора.
Тебя любил я тайной страстью вора.
Теперь остыл и больше не горю,
хоть часто на тебя смотрю.

 

Пожалуйста, люби кого угодно,
но не целуй небрежно и холодно,
ведь ты и так похожа на зарю
в лимонной кофточке, подобной янтарю.

 

Страсть к женщине по имени Татьяна спалила его жизнь почище туберкулёза. Он часто писал о ней...

 

Тот дом...
С мезонином...
Когда-то я в нем
был на именинах.

 

И девушка дома того,
нарядная, как ее зала,
тогда ни меня, ни его
вниманием не выделяла.

 

Тот дом за трехлетний срок
не переменился личиной:
все тот же щербатый порог
и та же калитка с пружиной,

 

все та же узорная дверь
и все там по-прежнему, кроме
того, что она теперь
ему отдается в том доме.

 

***
Итак, всегда быть начеку!
Не обольщаться ни одною.
И под учтивости бронею
таить презренье и тоску.

 

Но чтоб здоровую щеку
подставить следом за больною
и ждать удара, за спиною?
Excuse me! Nein! Merci beaucour!

 

Да лучше с финкою в боку
оттаять раннею весною
иль самому петлю-пеньку

намылить щедрой пятернею,
чем (страшно вымолвить!) каку-
ю-либо блядь назвать — женою.

 

***
Заставь меня стать собою,
но лучше оставь в покое.

 

Живу как святой Иосиф,
ключи за окно забросив.

 

Спасаюсь во имя веры
за дверью своей химеры.

 

В домашних застенках быта
ищу от любви защиты.

 

Но нет с моим сердцем сладу,
и жизнь моя стала адом.

 

***
Смотрите, как остервенясь,
я отрываю вместе с плотью,
смеюсь и втаптываю в грязь
стыда и совести лохмотья.

 

Моя задерганная честь
трещит и лезется по ниткам...
Смотрите: вот я, весь как есть,
палач и жертва, смех и пытка...

 

Стихи Ханьжова читаются с тяжёлым чувством. Слова, нетипичные для поэтического вдохновения: «конвой», «шухер», «шконка», «острог» – вызывают ассоциации с лагерной поэзией В. Шаламова, Б. Чичибабина («Красные помидоры кушайте без меня»). Но – «всюду жизнь». И в остроге находятся свои радости.

 

Мне славный портсигар прислали в дар.
С ним 5 платков и кофе растворимый.
Не кофе, а нектар. А портсигар
эпохи культа личности. Разгар
репрессий. Раритет неоспоримый.

 

Теперь я не печалюсь ни о ком,
и женщин, и друзей своих прощаю:
бразильский кофе выпит с кипятком,
единственным оставшимся платком
«фартовый» портсигар свой начищаю.

 

Конечно, в зоне человек – никто,
и нравы здесь грубей и резче,
и ненавистней люди, но зато
возлюбленнее вещи.

 

 

С этапа попадая в лагерь свой,
доволен я и шконкой угловой,
и полотенцем, тёплым и пушистым...
Убог уют усталого раба!
Но, как бы ни скребла меня судьба,
я и в аду останусь гедонистом.

 

Все мы знаем известные строки Ахматовой о том, что стихи растут из сора. Но есть вещи ещё более мусорные, чем этот безобидный сор. Об этом очень точно сказал Давид Самойлов, поправив Ахматову:

 

Ах, наверное, Анна Андревна,
Вы вовсе не правы.
Не из сора родятся стихи,
а из горькой отравы,

 

а из горькой и жгучей,
которая корчит и травит.
И погубит. И только травинку
для строчки оставит.

 

Но эта травинка порой взламывает асфальт, чтобы пробиться к сердцу читателя. Дух дышит, где хочет.

 

И снова (как и в оны дни
Нерона или Малатесты)
система гнета и грызни,
ярма и ярости за место
под солнцем... Так уж искони...

 

Я знаю: было б не грешно
уйти из этой жизни сучьей,
но пик отчаянья давно
преодолен судьбой ползучей,
и дно навек мне суждено.

 

С тех пор, как стадности устав
велит признать свои ошибки,
как вольно лгут мои уста,
как веет с вежливой улыбки
виляньем песьего хвоста.

 

***
Бывает встанешь поутру —
и все так мерзко и погано:
и сон минувший — не к добру,
и день мирской — не по карману,
и мир дневной - не по нутру.

 

А если загадаешь впредь —
от вещей жути стынет кровь вся:
и лучше б в детстве умереть,
а лучше б не родиться вовсе —
не знать, не думать, не иметь.

 

О вечный вопль: о времена,
о нравы! Истина всё та же:
строптивость жить обречена
под стражей и всегда на страже,
сидеть на дне и пить до дна.

 

Горькие строки. Но какие точные и афористичные:

 

Потому что мира муки
всё равно согнут в итоге:
меньшинство – наложит руки,
большинство – протянет ноги.

 

 

Хотелось верить, что этого не случится. В России, как известно, поэту надо жить долго, чего, как правило, не бывает. Ханьжов не стал исключением.

 

Пришло — взяло за воротник,
и мозг отчаяньем сдавило,
и за какой-то краткий миг
всю жизнь мою переменило.

 

Что раньше пело и рвалось,
и в пене крови шелестело,
теперь остыло, и насквозь
тоскою пронизало тело.

 

Где чувство сладостное — жить?
Душа мечтающая, где ж ты?
Все ближе смерть, и рвется нить —
монисто дней моей надежды.

 

Внезапный немощный недуг
в разгаре жизненного лета, -
как будто постучали вдруг
условным стуком с того света.

 

Каждый зэк считает месяцы и дни до освобождения. Поразительна и трогательна единица измерения их у Ханьжова:

 

Не верится, что срок идет к концу,
что, годы здесь отбыв, я пережил
четыре поколенья местных кошек.

 

Отсидев семь лет, поэт вышел из тюрьмы весной 2000-го, а  умер 26 декабря 2002 года в возрасте 55 лет, не прожив и двух лет на свободе.

 

Утром проснусь чуть живой —
вспомню, что должен я жить,
облик иметь деловой,
день имитировать прыть, —

 

ос-то-чер-те-ла игра
муки напрасные длить,
каждые сутки с утра
злость распалять, чтобы жить.

 

Но — доведу ритуал,
дорастираю плечо,
всю эту рвань одеял
сброшу и встану еще...

 

Встал... но опять с головой
под одеяло в кровать...
Боже, пошли мне конвой,
чтоб о к о н ч а т е л ь н о встать!

 

В последний раз (и, собственно, в первый) я его видела на вечере в «Камелоте» летом 2002 года. Он читал еле слышно, бесцветным голосом, и весь был, казалось, такой лёгкий, ветхий, бесплотный, такой весь – «неотсюда», что при первом взгляде на него мучительно думалось: не жилец. По тому преувеличенному вниманию и старательной заботе, которыми Ханьжова окружали в тот вечер, было видно, что так думалось не только мне. Я подошла к нему после его выступления, говорила какие-то слова, в которых вдруг почувствовала органичную необходимость, рассказала, как два года назад читала о нем лекцию в Областной библиотеке. Он безучастно слушал, вежливо наклонив набок голову, что-то односложно отвечал. Я так и не поняла, было ли ему приятно сказанное или оставило равнодушным. Через несколько месяцев его не стало. А в 2004 году вышел его второй – посмертный сборник «Пора возвращения» – наиболее полное собрание сочинений поэта.

 

Сижу среди избы на табуретке.
В руках судьбы мы все марионетки.
Врубаюсь в ритм привычного вертепа.
Вся жизнь моя трагична и нелепа.
Но чувствую: уже который год
умелый кукловод меня ведёт.

 

Господь, мой крик благослови!
Как отдирают с кровью струпья,
так я кричу — настолько глуп я,
что вымок в собственной крови.

 

То крик отвергнутой любви!
Пусть, завиваясь с ветром в клубья,
несется к ней он — на! лови
для утоленья самолюбья!

 

Возьми его! Как знак отличья
в петлицу вдень и знай, что будет
он так же кровянеть и впредь,

что суждено в наш век практичный
мне в безголосье блудных буден
родиться с криком, с криком умереть.

 

Душа блуждает. Она чутка к проявлению зла и дисгармонии в мире. Она ищет, как нас спасти. И, попадая в самые жуткие низины, всё-таки возносится к несказанным высотам.

 

Малыш, смеющийся взахлёб,
и хлеб, что в заводи намок,
и волосы, налипшие на лоб,
и водоросли между пальцев ног.

 

Я это лето так в душе берёг,
что в две зимы средь псов и недотёп
прожил-отбыл и не разбился об
тебя, полудурдом-полуострог.

 

И связанный, и брошенный в подвал,
затравленный и битый столь,
я был свободен и необорим…
И сны мои качал и согревал –
просёлочной дороги вдоль –
цветущих одуванчиков Гольфстрим.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/192141.html

 

(из книги «Публичная профессия», 1998)

 

Не люблю даже само это слово, в котором так явственно слышится "псевдо" и "мнимо", то есть нечто противоположное подлинному, настоящему. (Помните чиновника Пселдонимова из "Скверного анекдота"? У Достоевского не бывает случайных фамилий).

 

 

Берут псевдонимы обычно по следующим причинам: из желания называться более благозвучно, из трусости, патологической застенчивости, для "конспирации", чтобы избежать возможной расплаты за написанное или когда текст таков, что его стыдно подписать своим именем. Нередко эти причины совпадают. Впрочем, не всегда. Ахматова, например, очень чутко реагировала на неблагозвучную фамилию.

 

 

Говорила: "Роберт Рождественский - невозможное сочетание. Писатель должен иметь ухо, на то и существуют псевдонимы!" Рождественский её не послушал и от этого ничуть не пострадал. Читатель быстро привыкает к любой фамилии, были бы стихи хорошие. Кто сейчас ассоциирует Пушкина с пушкой или с пушком? И в голову никому не придёт. У А. Кушнера есть замечательное стихотворение на эту тему:

 

С какой-нибудь самой нелепой
фамилией новый поэт
приходит, уж лучше б Мазепой
он звался, чем Блок или Фет,

но стерпится - слюбится... Музе
не хочется баловать нас.
Она в своём праве и вкусе
земной не расслышать заказ.

 

Борис Слуцкий советовал поэту Григорию Глузману: "У Вас хорошие стихи, но если Вы хотите стать поэтом, надо взять псевдоним. Место русского поэта с еврейской фамилией уже занято А. Кушнером". Кушнер, кстати, вспоминал, что и ему Слуцкий при первом знакомстве рекомендовал взять псевдоним: "Иначе Вы всю жизнь будете играть без ферзя". "Слава богу, я не послушался", - пишет Кушнер, - в русской поэзии немало неблагозвучных имён, фамилия Слуцкий тоже не радует чуткий слух негодяя".

 

 

Многие поэты с еврейскими фамилиями брали русский псевдоним из страха перед такими "негодяями", не дававшими ходу подобным авторам. Так, Татьяна Галушко, например, раньше носила фамилию Баунер.

 

 

Настоящее имя Ирины Одоевцевой — Гейнике Ираида Густавовна.

 

 

Неизвестно, как сложилась бы поэтическая судьба Фета, если б он не скрывал свои еврейские корни. Во всяком случае, поклонников бы у него явно поубавилось. А Ахматова? Была б она так же любима поколениями, если бы в её имени не звучало этого величественного "ах!", как бы вместившего в себя все будущие восторженные читательские "ахи"? Скромное непрезентабельное "Горенко" вряд ли бы способствовало её славе.

 

 

А если, скажем, Павел Шаров был бы не Шаров, а Шариков? При всём уважении к его стихам, думаю, что добиться серьёзного отношения читательской публики ему было бы намного сложнее.

 

 

И всё же - честь и хвала тем поэтам, которые не боятся зваться своими именами, какими бы смешными и некрасивыми на слух они ни были, своими творениями заставляя нас услышать в них совсем иные созвучия.
А все эти Ядвиги Залесские, Таволгины, Саши Аи, Нежданы Берёзкины, Ромулы ЛЪ Лээли , графы Этеры де Паньи своей нестерпимой пошлой красивостью имен не способны прикрыть ничтожества того, что они пишут. «Что позолочено – сотрется. Свиная кожа остается».

P. S. Должна признаться, что носителей двух последних псевдонимов я сгоряча приплюсовала «до кучи», их произведений я не читала. Написала, а потом засомневалась: а вдруг у них как раз хорошие стихи? Решила удостовериться, и, если стихи не соответствуют псевдониму – эти имена из текста вычеркнуть.
Как-то по телефону с Л. Чирковой зашел разговор об упомянутом Ромуле Л’Ээле. (Черт его знает, как это пишется). Спрашиваю Любу, есть ли у него книга. Оказывается, книги нет, ни одной.
– А как у него вообще стихи? Ты читала?
– Никогда не читала. По-моему, у него нет стихов.
– Так он что, прозу пишет?
– И прозы не пишет.
Я была озадачена.
– Что же он в таком случае подписывает своим грандиозным псевдонимом?
– А ничего не подписывает. Он так с ним ходит. Представляется им просто.
Я после этого разговора хохотала, наверное, с полчаса. А потом подумала: нет, что-то во всем этом есть. Псевдоним ради псевдонима. Почему бы и нет? Существует же понятие «искусство для искусства». Довершал комизм ситуации тот факт, что Ромул Л’Эль работал грузчиком на Жиркомбинате, и сочетание изысканного псевдонима с грубой сермяжной правдой профессии придавало харизме ничего-не-пишущего поэта особую пикантность.
Вспомнилось к слову, как Чехов шутил по поводу декадентов: «Какие это декаденты, это молодцы из арестантских рот! И не верьте, что у них ноги бледные: ноги у них нормальные и волосатые».

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/191522.html

 

(из книги «По горячим следам», 2003)

 

 

Одно время у меня возникла необходимость нанять сиделку по уходу за больной мамой. Нанимала их по объявлениям в газете, по предварительным телефонным переговорам, во время которых напрягала все свои психологические познания и интуитивные способности, чтобы составить представление о человеке, которого впущу к себе в дом. Но вся равно ошибалась. Вот несколько связанных с ними курьезных историй.

Сиделка Света. Молодая, ловкая, быстрая, она споро управлялась со всеми гигиеническими проблемами и поначалу очень мне понравилась. Но вскоре я заметила, что продукты, которые доставляю маме на неделю, очень быстро тают. Лимон заканчивался за два дня, причем маме в чай клался один и тот же кусок, сахар не успевала подсыпать в сахарницу, сгущенка исчезала мгновенно. Приходя в неурочное время, я не досчитывалась то нескольких кусков рыбы, то котлет. Света часто радушно предлагала маме испечь то пирожки, то оладьи, но, как выяснилось, ей от них доставался мизер, остальное сиделка тащила к себе домой. Пришлось с ней расстаться.

 

 

Сиделка Тамара. Очень старательная, она окружила маму заботой и вниманием, от которых та буквально таяла. Но сиделка на беду оказалась обладательницей новейших медицинских познаний, во всяком случае, таковой себя подавала. Она заявила маме, что вылечит ее от всех многочисленных хворей, и стала предъявлять мне длинные списки необходимых для этого лекарств и мазей.

Я исправно все покупала, но хвори не убавлялись, а от лечения становилось только хуже. Обнадёженная мама, видя тщету всех усилий сиделки, разочарованно мне жаловалась: «Она не та, за кого себя выдает!» Доверие к «знахарке» было утрачено. Оскорбленная непризнанием ее способностей, Тамара уволилась.

 

 

Сиделка Валя. Оказалось, что она живет по соседству, к тому же не работает, и вместо условленных двух часов в день она проводила с мамой времени гораздо больше. Меня это поначалу радовало, потом стало смущать, так как платить больше той суммы, о которой договаривались, я не могла. Когда же я пришла в конце недели и увидела, что в квартире все блестит, белье, которое я обычно забираю для стирки, сияет белизной, к тому же сварен обед, о чем не было уговора, и даже какие-то накрахмаленные скатерочки принесены из дома, то пришла в ужас, поняв, что никогда за это не расплачусь. Но мама была так довольна уходом, и сохранить Валю, а вместе с ней и весь этот шик-блеск было так соблазнительно, что я задумалась насчет прибавки к ее зарплате. Оставив на столе оговариваемую прежде сумму, я по дороге домой соображала, где выкроить для нее еще сотню-другую. В конце месяца должны продаться мои книги в магазине… В августе маме прибавят пенсию… Но не успела я прийти домой, как мои размышления прервал телефонный звонок разъяренной Валентины.
– Где же ваша благодарность?! – патетически воскликнула она в трубку.
Я опешила.
– Я вам очень благодарна, но…
– Я за спасибо работать не намерена! Вы же видели, сколько всего сделано!
– Я видела, но я же не знала, что все это увижу, у меня с собой была лишь та сумма, которую я Вам обещала.
– Но вы должны были сказать матери, что принесете еще сотню! Я же… – (она перечислила весь спектр оказанных ею сверхплановых услуг).
– Да, но мы же не договаривались об этом. Я же Вас о них не просила. Да и нет у меня сейчас таких денег. Но в следующем месяце…
– Ах, так?! Тогда ноги моей здесь больше не будет!
– Подождите, нельзя же так сразу, доработайте хотя бы эту неделю, пока я найду другую сиделку! (Она резала меня без ножа). Я принесу Вам завтра эту сотню.
– Нет! Ни одного дня тут не останусь! Дело не в деньгах!
– А в чем же? – удивилась я.
– В принципе! Я не прощаю обмана!
– Да какого же обмана? Я принесла Вам сумму, о которой мы с вами договаривались.
– Мало ли что. Когда это было!
– Ну доработайте хотя бы этот день…
– Ни минуты!

 

 

И, бросив маму недомытой и недокормленной, вымогательница ушла, хлопнув дверью. Я потом долго не могла забрать у нее свой ключ.

Сиделка Люба. Эта сиделка подозрительно легко согласилась на минимальную сумму оплаты (обычно я начинала с нее, и, если были не согласны, то добавляла). Ее не смутило даже то, что жила она в 40 минутах ходьбы от маминого дома, а приходить надо было к восьми утра.
– Это ничего, я встаю рано. У меня у самой такая мама была… Она всхлипнула. Люба была очень скорой на слезу, плакала по малейшему поводу. Маму она обхаживала с сентиментальной нежностью, сюсюкая с ней, как с младенцем, терпеливо потакая всем ее капризам и тоже делала многое из того, о чем я ее не просила. Я, наученная горьким опытом, боясь «данайцев, дары приносящих», несколько раз предупредила ее, что больше, чем обещала, платить не смогу. Любе это было, казалось, без разницы. Но вскоре я обнаружила, что в доме пропал весь спирт, которым надо было обтирать маму. Ужасная догадка подтвердилась: Люба внезапно ушла в запой. Накануне она забыла у нас выключить газ, и только благодаря тому, что я пришла вовремя, удалось предотвратить катастрофу. В довершение пьяница Люба потеряла ключ от нашей двери. После увольнения она еще долго звонила и просила занять ей деньги.

 

 

Сиделка Наташа. Деловая, собранная, обязательная, она мне очень понравилась. Приходила точно, как часы. Регулярно отзванивала, по-военному четко «рапортуя» о сделанном. Кажется, с ней я наконец могла вздохнуть спокойно. Но маме пришелся не по нраву ее жесткий, несколько суровый стиль общения. Она пресекала ее капризы, заставляла делать то, что, по ее мнению, было полезно и рационально. Мама взбунтовалась, потребовав ее заменить. «Это какая-то эсэсовка!» – заявила она мне. Я была вынуждена, скрепя сердце, подчиниться.

 

 

Сиделка Татьяна. Эта сиделка была «государственной», назначенной от Центра милосердия. Им там велено было вести специальные тетрадки, куда записывались отчеты о работе каждого дня. Как-то заглянув из любопытства в эту тетрадь, я с удивлением прочитала: «Подняла, усадила. Заварила чай. (В доме никогда не было заварки, мама пила только чистый кипяток). Сделала бутерброд. (Зачем так подробно? Написала бы просто: покормила. Но надо же было создать впечатление многоэтапной деятельности.) Последняя фраза повергла меня в ступор: «Провела беседу с больной о политическом положении в современном мире». Я показала маме запись. Она аж задохнулась от возмущения: «Какая ложь!»
– Она с тобой беседовала?
– С мужиком своим по телефону 15 минут беседовала.
– А еще?
– Еще одной подопечной звонила: «Вам чего принести? Обойдетесь? Ну ладно.»
– А с тобой?
– Со мной нет. Да о чем мне с ней беседовать? Я сама с ней такую беседу могу провести!
Я полистала тетрадь назад. Все записи кончались словом «Беседа». Лучше бы посуду помыла.

 

 

Сиделка Юля. Эта не проработала и дня. Когда я ее увидела – обомлела. Под два метра вышиной, ослепительная голливудская красавица, вся в чем-то супермодном. 19 лет. Я бы не удивилась, если бы ее избрали мисс мира.

 

– Боже мой, Юля, – вырвалось у меня, – неужели Вы будете заниматься всем этим – возиться с судном, грязными простынями? Это трудная, черная работа, особенно для такой девушки. Вам бы где-нибудь на подиуме блистать.
Юля шумно протестовала.
– Я все умею, все могу. Я на социального работника училась…
Но я была настроена скептически. В это время пришел Давид. Увидев «мисс вселенную», замер на пороге. Юля, стреляя подведенными миндалевидными глазами, загибала пальчики на ладони: «Могу уколы делать, давление мерить, банки ставить. Я за прабабушкой ухаживала!» Давид хохотнул, шепнув мне на ухо: «Пусть она лучше за мной ухаживает!» Это было последней каплей. Юля была решительно отвергнута.

 

 

Сиделки сменялись, как перчатки, а нужной все никак не находилось. Я дала объявление в газету. Посыпались звонки.

Берта Игнатьевна. С ходу стала интересоваться характером заболевания мамы и предлагать средства от всех болезней, рекламируя их на все лады. Мне стало ясно, что она просто менеджер какой-то фирмы. Под видом сиделки она хотела проникнуть в дом, чтобы пропагандировать там свою «панацею». Я ее быстро раскусила и отвадила.

 

 

Нина Васильевна. Старушка оказалась немногим младше моей мамы. Жила довольно далеко. Но трудности ее не пугали. Она пенсионерка, ей нужны деньги.
– Но ведь Вам 72 года. Меня смущает Ваш возраст. Все-таки тяжело…
Нину Васильевну не смущало ничего. «Я еще крепкая». Она ежедневно обливалась холодной водой, бегала и даже купалась в проруби. И еще ходила в какой-то чудодейственный кружок здоровья.
– Вы знаете, я ни во что не верю, только в это. Вам еще не поздно закаляться. Вы ежедневно должны обливаться холодной водой.
– Да причем здесь я? Мне сейчас не до себя. Мне маме нужна сиделка.
Но потенциальная сиделка была слишком непоседливой для этой работы. Чувствовалось, что она и на маме готова была испробовать чудеса закаливания. Чего доброго, и водой обливаться заставит. Это при ее-то артрите! Я решила не рисковать ее здоровьем.

 

 

Татьяна Борисовна. Простая словоохотливая женщина, работает уборщицей в магазине. Вернее, работала, теперь уже нет. Долго и путано объясняла мне суть производственного конфликта, потом перешла к конфликтам семейным. За 10 минут рассказала мне всю свою жизнь и жизнь своих родственников и соседей. Кто-то там кого-то пырнул ножом, кто-то за что-то попал в тюрьму… У меня голова пошла кругом. Что-то ее бандитское окружение не внушало мне доверия. В качестве сиделки мне ее брать не хотелось. А вдруг эти убийцы достанут ее в моем доме? Но ей очень хотелось у меня работать, так как очень нужны были деньги. «Только на Вас вся надежда», – заявила она мне, стращая тем, что квартиросъемщик ее убьет, если она не внесет куда-то какой-то взнос. Не зная, как ей помочь, я предложила:
– Законсервируете мне штук 20 банок за 200 рублей?
Обычно все соглашались. Но Татьяну Борисовну просьба повергла в смущение.
– Но это… Это…
Я подумала, что ее не устраивает цена. Но женщину смущало другое.
– Но это… можно, конечно. Но ведь это надо, чтобы... не отравить…
Я потеряла дар речи. Трубка сама собой опустилась на рычаг.

 

 

Еще одна Нина Васильевна. Суматошная, заполошная женщина.
– Я буфетчица (то ли посудомойка) в оперном театре. Меня тут все знают. Ко мне все за билетами приходят. Но зарплата маленькая, всего 300 рублей. Я могу быть у вас и час, и два, сколько захотите…
Об оплате даже не спросила. Я вспомнила по аналогии пьяницу Любу и на всякий случай закинула удочку:
– Вы знаете, предыдущая наша сиделка оказалась пьющей. Вы извините, что я Вас об этом спрашиваю, я вовсе не хочу вас обидеть подозрением, но у Вас такой веселый голос… (Смехом я пыталась сгладить неловкость, готовясь перевести все в шутку. Но оказалось, что попала в точку).
– А что здесь такого? – обиделась буфетчица. – Ну выпили мы сегодня с приятельницей бутылочку красненького на двоих. Сегодня, между прочим, день торгового работника! – с вызовом заявила она.
– С чем я Вас и поздравляю.

 

 

Ольга Львовна. Деловая, четкая старушка. Как оказалось, совершенная сумасшедшая.
– Я звоню по поводу работы. В центре? Прекрасно. Я сама живу в центре. Почему бы и не посидеть с больным человеком?
– Но здесь надо вовсе не сидеть. (Перечисляю все, что нужно делать.)
– Ну что ж. Милая моя! Нашли чем испугать. Да мы войну прошли, и не такие трудности вынесли. (Следует длинный обстоятельный рассказ, который прервать невозможно. При этом она почему-то упорно говорит о себе «мы». Выясняется, что работу она ищет не для себя.)
– Я звоню от имени подруги. Это она мне Ваш телефон дала из газеты. Мне-то это не надо, меня сын кормит.
– Почему же подруга сама не позвонила?
– У нее телефона нет. Я за нее. Когда можно с Вами встретиться? Мы придем вместе.
– Но я хотела бы сначала с ней самой поговорить.
– Вот и скажите адрес, куда прийти. Мы Вас не съедим. Мы люди честные, ничего у Вас не возьмем. Если у вас ковер какой – мы его не тронем.
– Спасибо. Но пусть позвонит все-таки сама подруга, если она хочет работать.
Звонок на другой день. Слегка обескураженный голос Ольги Львовны. Оказывается, подруга не очень-то и хочет. Но упорная старушка не хочет отступать и требует личной встречи.
– Но зачем? – отбиваюсь я.
– Вам же нужна сиделка? Я хочу Вам помочь… Где Вы живете? У меня там полгорода знакомых. Да я и сама в конце концов… Я еще живая. Что Вы меня хороните! – воскликнула она возмущенно.
– Я?! Помилуйте…
– Давайте встретимся! Чего Вы боитесь? Мы люди честные. Говорите время и место. Вы посмотрите на меня, я на Вас. Я буду в бордовой кофточке… (Она с увлечением описывает свой наряд и макияж).
Я тихонько опустила трубку.

 

 

Еще звонок. Молодой, бодрый, жизнерадостный голос:
– Я по объявлению. Я уже не помню, кто-то вам там требуется… Работа на два часа в день? О, да это подарок судьбы! В центре? Мечта, а не работа! «Прекрасно, замечательно», – звучало на все мои условия.
– Так Вы согласны? – обрадовалась я.
– Не, не согласна, – засмеялась трубка. Юмористка.

 

 

Эпопея с телефонными звонками длилась до поздней ночи. Казалось, еще немного – и мне самой уже понадобится сиделка.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/191270.html

Просьба пока не читать: текст в стадии редактирования!

(из книги «По горячим следам», 2003)

 

 

Одно время у меня возникла необходимость нанять сиделку по уходу за больной мамой. Нанимала их по объявлениям в газете, по предварительным телефонным переговорам, во время которых напрягала все свои психологические познания и интуитивные способности, чтобы составить представление о человеке, которого впущу к себе в дом. Но вся равно ошибалась. Вот несколько связанных с ними курьезных историй.

Сиделка Света. Молодая, ловкая, быстрая, она споро управлялась со всеми гигиеническими проблемами и поначалу очень мне понравилась. Но вскоре я заметила, что продукты, которые доставляю маме на неделю, очень быстро тают. Лимон заканчивался за два-три дня, причем маме в чай клался один и тот же кусок, сахар не успевала подсыпать в сахарницу, сгущенка исчезала мгновенно. Приходя в неурочное время, я не досчитывалась то нескольких кусков рыбы, то котлет. Света часто радушно предлагала маме испечь то пирожки, то оладьи, но, как выяснилось, ей от них доставался мизер, остальное сиделка тащила к себе домой. Пришлось с ней расстаться.

Сиделка Тамара. Очень старательная, она окружила маму заботой и вниманием, от которых та буквально таяла. Но сиделка на беду оказалась обладательницей новейших медицинских познаний, во всяком случае, таковой себя подавала. Она заявила маме, что вылечит ее от всех многочисленных хворей, и стала предъявлять мне длинные списки необходимых для этого лекарств и мазей.

Я исправно все покупала, но хвори не убавлялись, а от лечения становилось только хуже. Обнадёженная мама, видя тщету всех усилий сиделки, разочарованно мне жаловалась: «Она не та, за кого себя выдает!» Доверие к «знахарке» было утрачено. Оскорбленная непризнанием ее способностей, Тамара уволилась.

Сиделка Валя. Оказалось, что она живет по соседству, к тому же не работает, и вместо условленных двух часов в день она проводила с мамой времени гораздо больше. Меня это поначалу радовало, потом стало смущать, так как платить больше той суммы, о которой договаривались, я не могла. Когда же я пришла в конце недели и увидела, что в квартире все блестит, белье, которое я обычно забираю для стирки, сияет белизной, к тому же сварен обед, о чем не было уговора, и даже какие-то накрахмаленные скатерочки принесены из дома, то пришла в ужас, поняв, что никогда за это не расплачусь. Но мама была так довольна уходом, и сохранить Валю, а вместе с ней и весь этот шик-блеск было так соблазнительно, что я задумалась насчет прибавки к ее зарплате. Оставив на столе оговариваемую прежде сумму, я по дороге домой соображала, где выкроить для нее еще сотню-другую. В конце месяца должны продаться мои книги в магазине… В августе маме прибавят пенсию… Но не успела я прийти домой, как мои размышления прервал телефонный звонок разъяренной Валентины.
– Где же ваша благодарность?! – патетически воскликнула она в трубку.
Я опешила.
– Я вам очень благодарна, но…
– Я за спасибо работать не намерена! Вы же видели, сколько всего сделано!
– Я видела, но я же не знала, что все это увижу, у меня с собой была лишь та сумма, которую я Вам обещала.
– Но вы должны были сказать матери, что принесете еще сотню! Я же… – (она перечислила весь спектр оказанных ею сверхплановых услуг).
– Да, но мы же не договаривались об этом. Я же Вас о них не просила. Да и нет у меня сейчас таких денег. Но в следующем месяце…
– Ах, так?! Тогда ноги моей здесь больше не будет!
– Подождите, нельзя же так сразу, доработайте хотя бы эту неделю, пока я найду другую сиделку! (Она резала меня без ножа). Я принесу Вам завтра эту сотню.
– Нет! Ни одного дня тут не останусь! Дело не в деньгах!
– А в чем же? – удивилась я.
– В принципе! Я не прощаю обмана!
– Да какого же обмана? Я принесла Вам сумму, о которой мы с вами договаривались.
– Мало ли что. Когда это было!
– Ну доработайте хотя бы этот день…
– Ни минуты!

И, бросив маму недомытой и недокормленной, вымогательница ушла, хлопнув дверью. Я потом долго не могла забрать у нее свой ключ.

Сиделка Люба. Эта сиделка подозрительно легко согласилась на минимальную сумму оплаты (обычно я начинала с нее, и, если были не согласны, то добавляла). Ее не смутило даже то, что жила она в 40 минутах ходьбы от маминого дома, а приходить надо было к восьми утра.
– Это ничего, я встаю рано. У меня у самой такая мама была… Она всхлипнула. Люба была очень скорой на слезу, плакала по малейшему поводу. Маму она обхаживала с сентиментальной нежностью, сюсюкая с ней, как с младенцем, терпеливо потакая всем ее капризам и тоже делала многое из того, о чем я ее не просила. Я, наученная горьким опытом, боясь «данайцев, дары приносящих», несколько раз предупредила ее, что больше, чем обещала, платить не смогу. Любе это было, казалось, без разницы. Но вскоре я обнаружила, что в доме пропал весь спирт, которым надо было обтирать маму. Ужасная догадка подтвердилась: Люба внезапно ушла в запой. Накануне она забыла у нас выключить газ, и только благодаря тому, что я пришла вовремя, удалось предотвратить катастрофу. В довершение пьяница Люба потеряла ключ от нашей двери. После увольнения она еще долго звонила и просила занять ей деньги.

Сиделка Наташа. Деловая, собранная, обязательная, она мне очень понравилась. Приходила точно, как часы. Регулярно отзванивала, по-военному четко «рапортуя» о сделанном. Кажется, с ней я наконец могла вздохнуть спокойно. Но маме пришелся не по нраву ее жесткий, несколько суровый стиль общения. Она пресекала ее капризы, заставляла делать то, что, по ее мнению, было полезно и рационально. Мама взбунтовалась, потребовав ее заменить. «Это какая-то эсэсовка!» – заявила она мне. Я была вынуждена, скрепя сердце, подчиниться.

Сиделка Татьяна. Эта сиделка была «государственной», назначенной от Центра милосердия. Им там велено было вести специальные тетрадки, куда записывались отчеты о работе каждого дня. Как-то заглянув из любопытства в эту тетрадь, я с удивлением прочитала: «Подняла, усадила. Заварила чай. (В доме никогда не было заварки, мама пила только чистый кипяток). Сделала бутерброд. (Зачем так подробно? Написала бы просто: покормила. Но надо же было создать впечатление многоэтапной деятельности.) Последняя фраза повергла меня в ступор: «Провела беседу с больной о политическом положении в современном мире». Я показала маме запись. Она аж задохнулась от возмущения: «Какая ложь!»
– Она с тобой беседовала?
– С мужиком своим по телефону 15 минут беседовала.
– А еще?
– Еще одной подопечной звонила: «Вам чего принести? Обойдетесь? Ну ладно.»
– А с тобой?
– Со мной нет. Да о чем мне с ней беседовать? Я сама с ней такую беседу могу провести!
Я полистала тетрадь назад. Все записи кончались словом «Беседа». Лучше бы посуду помыла.

Сиделка Юля. Эта не проработала и дня. Когда я ее увидела – обомлела. Под два метра вышиной, ослепительная голливудская красавица, вся в чем-то супермодном. 19 лет. Я бы не удивилась, если бы ее избрали мисс мира.
– Боже мой, Юля, – вырвалось у меня, – неужели Вы будете заниматься всем этим – возиться с судном, грязными простынями? Это трудная, черная работа, особенно для такой девушки. Вам бы где-нибудь на подиуме блистать.
Юля шумно протестовала.
– Я все умею, все могу. Я на социального работника училась…
Но я была настроена скептически. В это время пришел Давид. Увидев «мисс вселенную», замер на пороге. Юля, стреляя подведенными миндалевидными глазами, загибала пальчики на ладони: «Могу уколы делать, давление мерить, банки ставить. Я за прабабушкой ухаживала!» Давид хохотнул, шепнув мне на ухо: «Пусть она лучше за мной ухаживает!» Это было последней каплей. Юля была решительно отвергнута.

Сиделки сменялись, как перчатки, а нужной все никак не находилось. Я дала объявление в газету. Посыпались звонки.

Берта Игнатьевна. С ходу стала интересоваться характером заболевания мамы и предлагать средства от всех болезней, рекламируя их на все лады. Мне стало ясно, что она просто менеджер какой-то фирмы. Под видом сиделки она хотела проникнуть в дом, чтобы пропагандировать там свою «панацею». Я ее быстро раскусила и отвадила.

Нина Васильевна. Старушка оказалась немногим младше моей мамы. Жила довольно далеко. Но трудности ее не пугали. Она пенсионерка, ей нужны деньги.
– Но ведь Вам 72 года. Меня смущает Ваш возраст. Все-таки тяжело…
Нину Васильевну не смущало ничего. «Я еще крепкая». Она ежедневно обливалась холодной водой, бегала и даже купалась в проруби. И еще ходила в какой-то чудодейственный кружок здоровья.
– Вы знаете, я ни во что не верю, только в это. Вам еще не поздно закаляться. Вы ежедневно должны обливаться холодной водой.
– Да причем здесь я? Мне сейчас не до себя. Мне маме нужна сиделка.
Но потенциальная сиделка была слишком непоседливой для этой работы. Чувствовалось, что она и на маме готова была испробовать чудеса закаливания. Чего доброго, и водой обливаться заставит. Это при ее-то артрите! Я решила не рисковать ее здоровьем.

Татьяна Борисовна. Простая словоохотливая женщина, работает уборщицей в магазине. Вернее, работала, теперь уже нет. Долго и путано объясняла мне суть производственного конфликта, потом перешла к конфликтам семейным. За 10 минут рассказала мне всю свою жизнь и жизнь своих родственников и соседей. Кто-то там кого-то пырнул ножом, кто-то за что-то попал в тюрьму… У меня голова пошла кругом. Что-то ее бандитское окружение не внушало мне доверия. В качестве сиделки мне ее брать не хотелось. А вдруг эти убийцы достанут ее в моем доме? Но ей очень хотелось у меня работать, так как очень нужны были деньги. «Только на Вас вся надежда», – заявила она мне, стращая тем, что квартиросъемщик ее убьет, если она не внесет куда-то какой-то взнос. Не зная, как ей помочь, я предложила:
– Законсервируете мне штук 20 банок за 200 рублей?
Обычно все соглашались. Но Татьяну Борисовну просьба повергла в смущение.
– Но это… Это…
Я подумала, что ее не устраивает цена. Но женщину смущало другое.
– Но это… можно, конечно. Но ведь это надо, чтобы... не отравить…
Я потеряла дар речи. Трубка сама собой опустилась на рычаг.

Еще одна Нина Васильевна. Суматошная, заполошная женщина.
– Я буфетчица (то ли посудомойка) в оперном театре. Меня тут все знают. Ко мне все за билетами приходят. Но зарплата маленькая, всего 300 рублей. Я могу быть у вас и час, и два, сколько захотите…
Об оплате даже не спросила. Я вспомнила по аналогии пьяницу Любу и на всякий случай закинула удочку:
– Вы знаете, предыдущая наша сиделка оказалась пьющей. Вы извините, что я Вас об этом спрашиваю, я вовсе не хочу вас обидеть подозрением, но у Вас такой веселый голос… (Смехом я пыталась сгладить неловкость, готовясь перевести все в шутку. Но оказалось, что попала в точку).
– А что здесь такого? – обиделась буфетчица. – Ну выпили мы сегодня с приятельницей бутылочку красненького на двоих. Сегодня, между прочим, день торгового работника! – с вызовом заявила она.
– С чем я Вас и поздравляю.

Ольга Львовна. Деловая, четкая старушка. Как оказалось, совершенная сумасшедшая.
– Я звоню по поводу работы. В центре? Прекрасно. Я сама живу в центре. Почему бы и не посидеть с больным человеком?
– Но здесь надо вовсе не сидеть. (Перечисляю все, что нужно делать.)
– Ну что ж. Милая моя! Нашли чем испугать. Да мы войну прошли, и не такие трудности вынесли. (Следует длинный обстоятельный рассказ, который прервать невозможно. При этом она почему-то упорно говорит о себе «мы». Выясняется, что работу она ищет не для себя.)
– Я звоню от имени подруги. Это она мне Ваш телефон дала из газеты. Мне-то это не надо, меня сын кормит.
– Почему же подруга сама не позвонила?
– У нее телефона нет. Я за нее. Когда можно с Вами встретиться? Мы придем вместе.
– Но я хотела бы сначала с ней самой поговорить.
– Вот и скажите адрес, куда прийти. Мы Вас не съедим. Мы люди честные, ничего у Вас не возьмем. Если у вас ковер какой – мы его не тронем.
– Спасибо. Но пусть позвонит все-таки сама подруга, если она хочет работать.
Звонок на другой день. Слегка обескураженный голос Ольги Львовны. Оказывается, подруга не очень-то и хочет. Но упорная старушка не хочет отступать и требует личной встречи.
– Но зачем? – отбиваюсь я.
– Вам же нужна сиделка? Я хочу Вам помочь… Где Вы живете? У меня там полгорода знакомых. Да я и сама в конце концов… Я еще живая. Что Вы меня хороните! – воскликнула она возмущенно.
– Я?! Помилуйте…
– Давайте встретимся! Чего Вы боитесь? Мы люди честные. Говорите время и место. Вы посмотрите на меня, я на Вас. Я буду в бордовой кофточке… (Она с увлечением описывает свой наряд и макияж).
Я тихонько опустила трубку.

Еще звонок. Молодой, бодрый, жизнерадостный голос:
– Я по объявлению. Я уже не помню, кто-то вам там требуется… Работа на два часа в день? О, да это подарок судьбы! В центре? Мечта, а не работа! «Прекрасно, замечательно», – звучало на все мои условия.
– Так Вы согласны? – обрадовалась я.
– Не, не согласна, – засмеялась трубка. Юмористка.

Эпопея с телефонными звонками длилась до поздней ночи. Казалось, еще немного – и мне самой уже понадобится сиделка.

 

Переход на ЖЖ:

Начало здесь

 

 

Наташа была очень жизнелюбива. «Жизнь была радужна, жить было радостно», — писала она в одном из стихов.

 

 

Помню, как мы ездили с ней на семинар поэтов Поволжья в Волгоград. После целого дня семинарских занятий возвращались вечерами к себе в гостиницу на другой конец города — уставшие, вымотанные. Тут бы до кровати скорей добраться, а Наташка мобилизовывала всех на ещё одну, ночную смену: собирала поэтов у себя в номере, где до утра не стихали стихи, споры, песни под гитару. Я под утро не выдерживала, клевала носом, а ей — хоть бы что: глаза горели, голос восторженно звенел. Она была старше нас всех лет на десять, а казалось — моложе, такой запас жизненных сил был в этой маленькой хрупкой женщине.
Однажды встретились случайно в электричке, где ехали на лыжную базу в Буркино.
Она была с Борисом, я — с приятелем-студентом. Мы провели там весь день. Я, как выяснилось, совершенно не умела ходить на лыжах, мой приятель устал меня поднимать и чинить крепления. Мы начали ссориться и к концу дня окончательно разругались. А Наташа легко носилась по лыжне, почти парила над ней, как будто ей помогали маленькие невидимые крылья.

 

 

Помню, восторженность была в ней перед этим вечным чудом природы, пастернаковская какая-то восторженность. Казалось, она тоже ощущала жизнь своей сестрой, жила в гармонии, в ладу с ней, с собой, со всем на свете. Ведь это счастье. И невольно думалось: ну как такой Бахчисарайский фонтан жизни, молодости, радостности мог вдруг иссякнуть, оборваться, исчезнуть? Это не укладывалось в голове.
Наташа ведь, как и Блок, умерла неизвестно от чего. Врачи не знали, как её лечить, не могли поставить диагноз. А недавно я, перечитывая Ахмадулину, натолкнулась в одной из её статей на мысль, которая, как мне кажется, многое проясняет и в этой странной  Наташиной болезни, и в её страшной загадочной гибели: «Жизнь благосклонна к поэтам совсем в другом смысле, чем к людям непоэтам, словно она знает возможную краткость отпущенных им дней, все терзания, которые могут выпасть им на долю. И за это она так сверкает, сияет, пахнет, одаряет, принимает перед ними позу такой красоты, которую никто другой не может увидеть. Вот это то, что мы, говоря условно, называем высшей милостью или Божьей милостью, и страшно подумать, какая это немилость всех других обстоятельств».

 

 

За то, что поэт как никто другой ощущает праздник и чудо жизни — за эту высшую милость Бога он платит неблагополучием, одиночеством, непонятостью, болезнями, наконец, самой жизнью. Как это у Цветаевой? — «А зато... А зато — всё».

Наташа была так неузнаваема в гробу, так её изменила, обглодала болезнь, что первая мысль была — и, как оказалось, не у меня одной — нет, это не она. Это было не лицо — лик, библейский, истончённый до прозрачности; она была красива, даже прекрасна в гробу, я даже подумала: «Наверное, такой бы она хотела себя сейчас видеть». Но это лицо не имело к ней никакого отношения. Узнать было невозможно. Это была не она. Но где же она? Казалось, мы не её хороним, кого-то другого. А сама она где-то есть. Ведь мёртвой мы её не видели.
А вдруг это знак, намёк, что мы — не умрём, не можем умереть до конца? Вдруг — существует? Как это у Баратынского: «Ты сладострастней, ты телесней живых, блистательная тень!» Не осознаётся до конца, что её уже нет. До сих пор не осознаётся.
Хотя сама она, видимо, знала, предчувствовала. Она никак не показывала этого внешне, держалась бодро до последнего, но вот в стихах, в последних её стихах  это горькое предчувствие конца ощущается очень остро:

 

Жизнь, и Смерть, и Любовь — всё стихи,
и волна на волну набегает.
О бессилие мудрых стихий!
Мы уйдём — и никто не узнает...

 

«Когда человек умирает — изменяются его портреты». Эта печальная истина применима в первую очередь к поэтам. И стихи их — они тоже изменяются после смерти. Их читаешь уже другими глазами и уже другое в них видишь. Вот строчки из очень ранних («Память»):

 

Рваною раною —
глыба из мрамора.
С абрисом бронзовым,
с пряными розами... —

 

это она писала когда-то о смерти близкого человека. А теперь эти строки — и о ней тоже.

 

Как горько плакала погода,
пока та женщина спала,
как, выгнув туч тугие своды,
к ней в окна билась и звала!

 

А после, в зное небывалом
спалив всё, что могло гореть,
ей тщетно душу согревала
и не умела отогреть...

 

Это уже не о погоде, не о природе — о душе человеческой. Вообще это отличительное свойство стихов Наташи Медведевой: природа в них не просто декорация, пейзаж, не просто зарисовка с натуры, она у неё всегда одушевлена, живёт в одном ритме с жизнью сердца.

 

Как жить в корысти на земле,
что так беспомощно беспечна,
чьё бескорыстье бесконечно
и — зайчик солнечный в стекле?

 

Или:

 

… небосвод, чья
от любви сиротская свобода
как осенью, просторно холодна.

 

Или:

 

Две серебристые ветлы
печалью светлою полны...

 

Это «осердечивание» природы делает её пейзажи духовными, думающими и чувствующими.
Очень люблю её «Море», пишущее стихи:

 

За строкою – две новых строки...
Море долгую песню слагает.
Бесконечно слагает стихи,
и волна на волну набегает.

 

Наши взлеты и наши грехи,
как толпу зеркала отражают,
море перелагает в стихи –
и волна на волну набегает.

 

Море вечно, да дни коротки.
Время след наш двойной размывает.
Пара строчек запала в стихи –
и волна на волну набегает.

 

Кто велики пред ним, кто мелки?
Словно гулкую гальку катает:
Жизнь и Смерть, и Любовь, все – стихи,
и волна на волну набегает.

 

О бессилие мудрых стихий!
Мы уйдем – и никто не узнает...
И кому прочитает стихи?
Лишь волна на волну набегает...

 

 

Наташа всегда ощущала себя частью природы, вселенной, частицей всего живого.
Безумно любила животных. Казалось бы, кто не любит? Я сама очень люблю собак, много пишу о них, недавно книжку о бездомных псах выпустила. Как-то мы говорили с Наташей на эту тему, и она мне сказала: «А я не пишу о них — я их просто подбираю». Меня так устыдили тогда эти слова. И хотя я тоже  в общем-то их  подбираю, и лечу, и подкармливаю, и пристраиваю, где могу, но вот такой подвиг, как держать у себя трёх собак и 17 кошек — мне не по силам. Это действительно подвиг, причём непоказной, неблагодарный, я отлично представляю, каких жертв и лишений это всё стоит, и тут просто преклоняюсь перед её самоотверженностью.

 

 

Помню, как зимой отключили у всего нашего микрорайона на несколько дней отопление, были страшные морозы, мы дико мёрзли, а Наташа больше всего переживала за своих животных — чтобы они не простудились, не заболели, и обрывала телефоны ЖЭКов, авариек, тщетно взывая к их совести: «Поймите, у меня звери мёрзнут!» Можно себе представить, что они ей отвечали.
Вот сейчас Наташи нет, а её кошки и собаки остались, пережили её, у кошек родились котята, и все они продолжают жить у неё. Друзья заботятся о них в память о ней, и это так замечательно.

 

 

Помню одно из лучших её стихотворений, которое она прочитала мне первой по телефону. Это была необычная для неё тема, политические события никогда раньше не находили отражения в её стихах. Может быть, поэтому оно так врезалось в память:

 

Через беды, туман и обман
вновь плывем в непроглядном тумане.
Пьет команда, и пьян капитан,
трюмы полны оборванной пьяни.

 

А в салонах на палубе VIP
блещут люстры и плещут оркестры.
Фейерверков сверкающий вид
заслоняет зияние бездны.

 

Потасовка идет у руля:
каждый алчет кто званья, кто чина,
позабыв, что под ним не земля –
Океанская дышит пучина.

 

Выживаем, а не живем.
И обрыдло глядеть в их «харизмы».
Как меж Сциллою и Харибдой,
мы плывем меж враньем и ворьем.

 

Нас иная пора – не застанет.
Веселись и бесчинствуй, народ!
Словно айсберг судьбы, на «Титаник»
наплывает двухтысячный год...

 

 

Эти стихи открыли мне новую Наташу. Мы долго говорили с ней потом об этом, спорили.
Наташа вовсе не была святой, как можно подумать, читая некоторые статьи о ней. У неё был нелёгкий характер. Она легко обижалась, подчас на пустом месте, придумав себе какую-то несуществующую обиду. И сама могла легко обидеть — была вспыльчива, импульсивна, порой несправедлива. Среди поэтов, надо сказать, никогда не было идеальных людей и праведников. Наташа тут вовсе не исключение. Но вот этот свой извечный бой — последний бой за право быть самой собой, за чистоту души и муки — она выдержала с честью. Она выстояла в том бою.
Как говорил Мандельштам, смерть — это тоже художественное деяние поэта, завершение его художественного существования. Смерть Наташи Медведевой была именно такой. И перед лицом той адской муки, которую она терпела в последние полтора года, так стойко это всё перенося, что никто даже не догадывался, что она умирает, перед лицом этой беспощадной бездны, — «уж сколько их упало в эту бездну, развёрстую вдали», — но каждый раз стоишь как громом поражённый, в который раз постигая, как впервые, эту страшную истину, что все мы смертны — перед всем этим такими мелкими и ничтожными кажутся все наши текущие дела и делишки, вся эта внутрипоэтическая мышиная грызня, выяснения отношений, борьба амбиций — всё это кажется такой мельтешнёй и суетнёй («жизни мышья суетня»), которую, как известно, не приемлют музы. И перед её изменившимся портретом испытываешь сейчас то же чувство, которое охватило когда-то Наташу в Храме в Новом  Афоне перед ликом Пречистой Мадонны, явившей ей тогда «высшего страданья чистоту», и чей образ вызвал у неё такой бурный всплеск раскаяния, отчаяния, боли:

 

Боль без потерь, любовь без жертв,
пустой ли звук, красивый жест —
прости всё то, что напоказ,
и то, что скрыто внутри нас —
что убиваем, не родив,
что погребаем, не убив,
и, заживо погребено,
в нас бьётся и кричит оно!

 

Не могу удержаться, чтобы ни привести это стихотворение целиком. Оно того стоит.

 

ХРАМ В НОВОМ АФОНЕ

 

...Есть чистота, которая страшна,
Когда она проглянет, как со дна –
Со дна глубин твоей шальной души,
Со дна небес в полуночной тиши.

 

Был старый храм. Как били по глазам
Там сурик с позолотой пополам
И множество неведомых, слепых,
Нелепо размалеванных святых.

 

Но, голову подняв, ты замирал...
Не верящий ни в бога и ни в черта,
Вдруг, каясь и виня себя за что-то,
Ты тихую молитву сотворял.

 

 

Там девочка была. Ее черты,
По-детски округленны и чисты,
Оправой были тонкою, не боле,
Для двух озер огромной синей боли.

 

Так сквозь весенне-юную листву
Глядит в глаза и вопрошает немо
Прощающе-всевидящее небо,
Что стон веков вобрало в синеву,

 

Что видело и кровь, и грязь, и грех,
В своей огромности беспомощное деться
От них куда-нибудь. И вот прощает всех
С величьем мудрости и бескорыстьем детства.

 

О, высшего страданья чистота,
О, девочка, пречистая мадонна!
Дай боли, что в душе твоей бездонной,
Мне причаститься. Разомкни уста!

 

О девочка! О чистоте молю.
Твоей слезой глаза мои залиты.
Не отвергай, молю, прими мою
Последнюю и первую молитву.

 

О девочка моя! Прости, прости,
Что не дано мне твоего пути,
Что стала я иною, чем была,
Что если и горю – так не дотла.

 

Прости за то, что как-то не всерьез
Люблю все то, что я люблю до слез.
Прости за то, что в темной тишине
Боюсь бывать с собой наедине.

 

Прости, что среди мелкой суеты,
В веселье и в печали непросты,
В себе мы душим ту живую боль,
А задушив – любуемся собой!

 

Бой без потерь, любовь без жертв,
Пустой ли звук, красивый жест –
Прости все то, что напоказ.
И то, что скрыто внутри нас –

 

Что убиваем, не родив,
Что погребаем, не убив,
И, заживо погребено,
В нас бьется и кричит оно!

 

О, слух и зрение замкнуть,
Бежать, бежать куда-нибудь
Вперегонки с самим собой...

...Но настигает эта боль,
Как девочки моей глаза,
И скрыться от нее – нельзя.

 

У Наташи есть строки, которые я у неё очень люблю — о самом, может быть, неуловимом — о зарождении любви, о почти физическом ощущении времени, о мудрости постижения себя и мира:

 

И места нет сейчас словам.
Лишь из ночного поднебесья
гремит торжественную мессу
огромный сосенный орган.

 

Витыми теплится свечами
луной зажжённый гибкий дрок,
и что-то важное над нами,
такое, как когда-то Бог...

 

Но... сизый стелется дымок
и гасит боль воспоминаний.
Я не распутаю словами
горчайшей нежности клубок.

 

То, что, кажется, невозможно выразить словом, оказалось под силу её стихам.

Как после кораблекрушенья
очнулась я у строгих скал —
одна до головокруженья
средь гулкой гальки и песка.

 

И чайкой, пойманною в невод,
себя и сети вдрызг круша,
запутавшись в тенетах нервов,
кричала и рвалась душа!

 

Тогда из красного тумана
сквозь чьи-то смех и голоса
так ласково и необманно
мне выплыли твои глаза.

 

На кладбище Куракин читал Наташины стихи, а я вспоминала её трепетный, звенящий и парящий — теперь уже где-то в небе — голос. «...то прежний голос мой провидческий звучал, не тронутый распадом», — вспомнился Пастернак. А сама она сказала о себе так трогательно беззащитно:

 

Мольбою о любви останься в ней,
мой голос, мой ребёнок меж людей.

 

 

на вечере памяти Натальи Медведевой в библиотеке. 2001 год. Справа от меня - Борис Медведев.

 

 

Наташа похоронена на саратовском еврейском кладбище.

 

 

Я часто бываю на её могиле. Недалеко похоронен мой отец, и, идя от него, я всякий раз захожу к ней. На большой горизонтальной плите выбиты имена трёх сестёр Тараховских, живших в нашей коммуналке, которые приютили Наташу в детстве, не нашедшей общего языка с матерью. Они были ей самыми близкими людьми. Там же теперь выбито и её имя. А рядом —  силуэт Пегаса — символ поэзии, которая была всегдашней спутницей её жизни.

 

 

P. S. Однажды в магазинной сутолоке меня остановил, тронув за рукав, незнакомый человек. Он назвал дом, где мы жили когда-то в детстве вместе с Наташей. Меня поразило, что он меня узнал — ведь прошло столько лет. Уже и дома того давно нет, и людей почти никого в живых не осталось.

 

 

В этом была какая-то мистика. Мужчина взволнованно спросил, не знаю ли я, где сейчас Наташа (он назвал её девичью фамилию Цвиткис). Я, как зачарованная, смотрела в его тревожные глаза, и в памяти медленно, как со дна морского, всплывали строки:

 

Снежный ком растает
где-то во мне...

 

 

Скажешь, конечно,
ты знать не могла,
сколько лет звездою
моей была...

 

Было грустно, что свет от звёзд идёт так непоправимо долго. Но светло от мысли, что всё-таки он доходит до наших душ. Обязательно доходит.

 

 

Продолжение здесь.

Полностью мой рассказ о Наталье Медведевой можно прочитать здесь.

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/189530.html

Начало здесь

За чистоту души и муки

 

 

Я встретилась с Наташей Медведевой — страшно вспомнить, в каком году, так давно это было. А когда-то — ещё раньше — мы жили в одном доме, в коммуналке. Но тогда я была совсем маленькой, и помнила её смутно.  Она дружила с моим старшим братом. Вот одно из её стихотворений из той, детской поры:

 

Вдоль улочки тихой, короткой
На желтый акации цвет
Мы мчались ватагой неробкой
Из послевоенных лет.

 

Нам застил склоненья, задачки
Акации солнечный свет:
Ее золотые «собачки»
Нам были вкуснее конфет.

 

А после – стручки наливались,
И, вылизав мякоть бобков,
Как весело мы заливались
Оркестром стручковых свистков...

 

С тех пор утекло полстолетья.
Квартал загазован и пуст.
Лишь тихо в душе моей светит
Акации солнечный куст...

 

 

Первая осознанная встреча состоялась много лет спустя в литобъединении при ДК «Россия», порог которого я с отчаянной решимостью перешагнула в 13 лет.

 

 

В комнате находилось несколько человек. Всем были розданы листочки со стихами, которые в тот день должны были «разбирать». Такой листочек лёг и на мой стол. Я прочла: «Песня». Помню, речь там шла о любимом, который любил героиню всю жизнь, но осмелился прийти и сказать ей об этом слишком поздно. Это были стихи Наташи. В памяти остались строчки:

 

Снежный ком растает
где-то во мне...
Скажешь, конечно,
ты знать не могла,
сколько лет звездою
моей была...

 

Началось «разбирательство». Критические стрелы летели справа и слева. Особенно досталось неуклюжей фразе: «где-то во мне». А я не понимала, за что ругают такие чудесные стихи. И, как зачарованная, вслушивалась в их сладкую тайную музыку:

 

Сколько лет звездою
моей была...

 

Стихи Наташи Медведевой — тогда её была фамилия Уманская  по первому мужу — остались у меня в памяти смутным, волнующим впечатлением от нового нахлынувшего на меня мира. Мира духовно богатого, эмоционально напряжённого.

 

От рожденья до смерти – лишь миг,
а для жизни – открытая вечность:
так места, где бываем, конечны,
а сознанью – распахнут весь мир.

 

Я живу – и в родную планету
я врастаю узлами корней.
Я живу – и душою своей
я родима вселенскому свету.

 

Я живу – и злодейство, и гений
дальних пращуров клетки несут.
Я живу – свет грядущих рождений
я храню, как священный сосуд.

 

Я – лишь краткая вспышка сознанья
в бесконечном кругу бытия.
Но кирпичик в бессмертное зданье
Бог вложил под названием – «я».

 

Стихи были какие-то «не наши», нездешние, не от мира сего.

 

Мне, уставшей от толп, мне, уставшей от дней,
погадай, ночь-цыганка, на двух зеркалах.
Жизнь проходит, уходит... что знаю о ней? –
просто птица на легких крылах.

 

Ночь стоит, как вода, без тепла и огня.
Не мигая друг в друга глядят зеркала.
В бесконечных ладонях сжимают меня
два блистающих тьмою стекла.

 

И бездонен тоннель, и глядят зеркала,
и в толпе, что в пустыне, – зови не зови...
Я у смерти прошу, что мне жизнь не дала:
тишины и любви.

 

И позже, когда я бывала у неё дома, меня поражало это её умение творить свой — несоветский, скажем, мир, свой Ренессанс посреди нашего серого совкового существования.
Но принять это тогда мешало ощущение театра, которое, как мне казалось, исходило от её жизни, ощущение того, что она играла роль той прекрасно возвышенной, безгранично доброжелательной и безмерно открытой миру и людям женщины, а не была ею в действительности.
Отчего мне так казалось? Может быть, это ощущение возникло в тот вечер, когда я впервые пришла к ней домой — выразить соболезнование в связи с её увольнением с телевидения. Её муж встретил тогда меня словами: «Наташа принять не может. Она себя плохо чувствует». Меня, помню, передёрнуло. Что значит не может? Даже тяжело больных навещают. Уж сказал бы, что нет дома, что ли... И что это за дворецко-дворянский лексикон: «принять»? Вроде свои, работали вместе. Я тогда не очень поверила в её недомогание, оно казалось мне чем-то из того же театрально-барского обихода. Ну, уволили, неприятно, конечно. Но не настолько же, чтобы «недомогать».
И потом, позже, когда я к ней приходила, это ощущение театральности не покидало. Меня именно «принимали»: сначала выходил муж, занимал светской беседой, альбомами редких репродукций, а потом появлялась Наталья — уже причёсанная, продуманно одетая, непременно в туфлях на каблуках.
Да, в этом доме было интересно. Это был не домашний, а какой-то светский дом, он напоминал мне салон Мережковского и Гиппиус. Здесь по определённым дням недели собирался творческий бомонд: поэты, литераторы. Читались стихи, шли оживлённые литературные беседы и споры. Тут не принято было говорить о бытовом, смотреть телевизор — он принципиально не включался, слушали пластинки с записями Ахмадулиной — кумира Натальи. Свои стихи она читала «под Беллу», и это было так удивительно похоже, что услышавший впервые Наташину манеру читать Н. Куракин в изумлении тут же отозвался экспромтом: «Прекращаю слушать Муллина, тут вторая Ахмадулина».

 

 

Часто бывало застолье, но всегда вскладчину, каждый получал задание — что принести, сама Наталья никогда не готовила, что казалось мне странным — ведь мы все работали, а она сидела дома. Это был интеллигентный дом, где витали флюиды духовности, культуры и той самой «роскоши общения», но в котором не было домашнего тепла в его традиционном понимании. И «роскошь» оставалась роскошью десерта — для редких праздников встреч, но не была каждодневным хлебом души. Меня туда не тянуло.
Потом, когда я узнала о болезни Наташи — я по привычке не очень в неё поверила, в её серьёзность и опасность. Казалось, что в этом был тоже некий налёт театральности, игры в трагическую героиню. И вдруг — как обухом по голове — весть о смерти. Как будто занавес вдруг упал, рухнул, и обнажилась жизнь. И то, что представлялось игрой, сценой, обернулось настоящим, подлинным. Как при свете ослепительной вспышки вдруг увиделось: она не играла, она была такой! Но как поздно я это поняла. Как непоправимо поздно.

 

Верните мне любовь,
как боли – исцеленье,
как умершему – боль,
Сальери – вдохновенье.

 

Слепцу, скопцу вдвойне,
забывшей – вкус и запах,
оглохшей так внезапно,
что в этом мире мне? –

 

мне, знавшей мир иной:
сплошным сердцебиеньем
он весь, как лес листвой,
дрожал песнетвореньем,

 

он весь кровоточил
то радостью, то мукой,
он следствий и причин
не поверял наукой...

 

Молю: ценой любой,
любой ценой, поверьте –
верните мне любовь
хотя б за миг до смерти.

 

Наташа Медведева (Цвиткис)

 

 

Я вспоминаю наши многочасовые разговоры по телефону — по-другому она говорить просто не умела — разговоры по душам, от души, взахлёб, всласть, о литературе, поэзии — о высоком. Да, это была истинная «роскошь общения», но из-за своего напряжённого графика я не могла себе часто её позволить и, услышав порой в трубке её мелодичный, счастливо звенящий голос: «Наташенька, я всегда так рада тебя слышать», мысленно с тоской представляла себе недописанную лекцию, недожаренные котлеты, целую вереницу неотложных дел, с которыми теперь придётся распрощаться. Я обречённо устраивалась у телефона — это надолго — и знаками показывала Давиду, что ему надлежит сделать вместо меня. Давид чертыхался, — словом, этот звонкий, празднично отрешённый голос вносил сумятицу и раздрай в наш налаженный ритм существования, и я, когда подходил мой черёд звонить, всё чаще наступала на горло своей песне — потом позвоню, вот сделаю то-то и то-то. Но «потом», как оказалось, может и не наступить. И ничего уже не изменить, не поправить.
Я вспомнила, как в каком-то рассказе Виктория Токарева  писала о Геннадии Шпаликове — как встретила его случайно, как он звал её посидеть в кафе — «один час!», но у неё были дела, она отнекивалась и пошла только из вежливости («как на ленинский субботник — не хочется, но надо»). Он читал стихи — ей, всем, кто сидел рядом.

 

 

Он уже начинал уходить и так прощался со всеми.

 

 

Это был час высоты. Потом оказалось, что все её дела и делишки осыпались, как картофельная шелуха. А тот час в кафе остался на всю жизнь.
Вообще, что считать главным в жизни? Может быть, те высокие душевные разговоры были гораздо важнее многих моих дел — котлет уж, во всяком случае. И как сейчас мне не хватает её голоса («а что ещё? Останется мой голос...» — растерянно скажет она в своих предсмертных стихах). Но не с кем уже поговорить так, как с ней. И не позвонить уже никогда.

 

...Меж пальцев, меж ресниц, а коль угодно –
между листком и кончиком пера –
сквозь тонкую мембрану, сквозь сегодня
уходит наше завтра во вчера.

 

Меня вчерашней – нет. Сегодня я иная.
Я девочку туманно вспоминаю:
она была, жила и умерла,
родив меня, как колос из зерна.

 

Умру и я, рождая новый колос...
Но цепи превращений есть предел:
уйду навек, оставив горстку дел.
А что еще? – останется мой голос!

 

Осуществленья жаждет все, что будет,
мембрана дня вибрирует, как бубен.
Мольбою о любви останься в ней,
мой голос, мой ребенок меж людей...

 

Смерть как-то по-иному всё высвечивает. И то, что мне казалось в ней, в её стихах неким изыском, экзальтированным, пафосным, намеренно поэтичным — сейчас видится другим. Вернее, хочется назвать это по-другому: жаждой прекрасного, артистизмом духа, стихотворного слова, душевного жеста.
Я часто спрашивала Наташу, почему она не хочет издать свои стихи — в перестройку это уже не было проблемой. Она отмахивалась, отшучивалась. Я догадывалась, что ей казалось унизительным издаваться за свой счёт, а обращаться к спонсорам, в издательства гордость не позволяла. Но незадолго до своей смертельной болезни она вдруг сама обратилась ко мне с этой просьбой. Я растерялась — нашего издательства с Давидом к тому времени уже не существовало, и стала подсказывать ей адреса других частных издательств и их владельцев. Она, услышав знакомые фамилии, поморщилась: «Я бы хотела, чтобы стихи попали в чистые руки...»  Наташины стихи так и не были изданы — ни при жизни, ни после смерти. Постараюсь в какой-то степени искупить эту вину перед ней, напечатав их здесь.

 

***
Любимый мой, последняя звезда
глядит на нас и, уплывая, тает.
И ночь стоит, как темная вода,
как пропасть, что мгновения глотает –
нет, не мгновенья! – капли наших душ.
Останови! – как больно истекает
душа... Разбей же все часы, разрушь
проклятый циферблат небесной сферы,
останови плывущую звезду,
и я навек тогда в тебе взойду
зеленым светом нежности и веры.

 

И ты – во мне. Вне времени, без меры!
Сплетенье душ и тел, судьбы и рук –
как совершен застывший этот круг
любви... Замри... Я здесь, с тобой...
Но частый стук –
что делать с ним? Спешащим метрономом...
Стучат сердца и мчат нас через ночь
в рассвет, где мы разъяты... В утре новом,
где мы – не мы, как жить? Не превозмочь
нам времени катящейся лавины.
Так крепче обними! Нас на две половины
лишь завтра разобьет. Мы здесь – одно,
пока чернеет сонное окно.

 

Без сил, без слов... Беспомощной слезою
в моей руке лежит твоя рука.
Я здесь, с тобой... Но времени река
уже разносит нас. О, как я взмою
над горечью разлуки, над бедой,
и ты со мной, во мне, любимый мой!
...Но как лететь, когда немеют крылья,
любовь моя, и сила, и бессилье?..

 

В конце 90-х Наташа с мужем Борисом переехали из центра в наш район 1-й Дачной.

 

 

Мы стали соседями. Она часто приходила к нам с Давидом, и каждый раз это был вечер-праздник, наполненный разговорами о книгах, о стихах, наперебой звучащими поэтическими строчками, воспоминаниями. Несколько раз она была на наших вечерах в библиотеке, и однажды вышла в конце и выдала такую речь, что я пожалела об отсутствии включённого диктофона. Не помню, к сожалению, этих слов, только свои чувства смятения и смущённой благодарности. А на другой день Наташа вручила нам своё стихотворение, написанное под впечатлением того вечера о Блоке:

 

Семейный портрет в интерьере
разодранной в клочья страны.
Сквозь горести и потери
как лица освещены!

 

Пропитан тоскою острожной
сам воздух, и души в крови. –
А этим двоим так надёжно
в прозрачных ладонях любви.

 

Грохочут разборки и войны
и рядом совсем, и вдали.
А двое светлы и спокойны –
с ума они, что ли, сошли?

 

Вокруг кто ворует, кто клянчит,
кто в ненависти хрипит.
А девочка-одуванчик
о веке прекрасном твердит.

 

Старинною вазой из шкафа
изъят наш уклад и разбит.
Но времени Голиафа
опять побеждает Давид.

 

И, глядя на них, понимаю,
как встать над бедой и судьбой:
не драться, все копья ломая,
а просто – остаться собой.

 

И, значит, вернётся, я верю,
всё то, чем держалась страна.
Семейный портрет в интерьере.
И залита солнцем стена.

 

У меня хранится этот её листочек с подписью: «Это – лишь малая толика тех добрых слов, которых вы действительно заслуживаете, дорогие друзья. Оставайтесь такими.
Наталья Медведева. Февраль 1997 г.»

Помню, как Наташа устроилась к нам на ТВ.

 

 

Я тогда работала в «Молодёжке», а она пришла в «Выпуск».

 

 

Но продержалась там очень недолго. Как-то я заглянула к ней в редакцию и застала такую картину: Наталья в чём-то воздушно-летящем, изящно скрестив ноги, сидела на столе в своём привычном состоянии — с телефонной трубкой у рта — и кому-то самозабвенно что-то говорила, кажется, даже читала стихи. А вокруг взад — вперёд нетерпеливо сновали сотрудники и испепеляли её такими красноречивыми ненавидящими взглядами, что мне стало мгновенно ясно: ей здесь не работать. Ну, не вписывалась она в рутинную обстановку трудовых будней — они были для неё действительно праздниками, и многих это раздражало. Она жила праздно, празднично, ярко. Она была такая и не хотела себя ломать, приспосабливаться к чьим-то правилам, вкусам, взглядам. В стихотворении, которое она нам с Давидом посвятила, были такие строчки:

 

И, глядя на них, понимаю,
как встать над бедой и судьбой:
не драться, все копья ломая,
а просто остаться собой.

 

И в другом, более раннем стихе, писала:

 

И снова — в боль,
и снова — в бой,
за право быть самой собой,
за чистоту души и муки.

 

Так вот она всегда была самой собой, ей не надо было к этому себя призывать. Да, она играла. Но в этой игре была своя правда, своя искренность, своя красота. Как писал Пастернак о Мейерхольде: «Если даже Вы в это выгрались, Ваша правда, так надо играть...» И он же — Елене Виноград, восхищённо: «Ты так играла эту роль!» Пастернак и сам играл всю жизнь, «как играют овраги, как играет река».
Она играла свою жизнь, творила мелодию своей судьбы, прислушиваясь, как звучит: высоко? Чисто? Извлекала из неё ноты больших и маленьких радостей: много путешествовала, писала оттуда письма друзьям — непременно в стихах...

 

                    Ф. Поленову,
                    Н. Сусяовичу

 

Пусть Таити или Гаити —                 
Увидать мне пока не пришлось,
Слышу пение солнечных нитей,
Пронизавших березы насквозь.

 

Словно зерна обронены в пашню,
Где лучи упадают в траву,
К солнцу тянутся блики ромашек
И вплетаются в синеву...

 

Повидаю далекие страны,
Порт-Антоньо и мыс Хаттерас,
Но вернусь вот на эту поляну,
Лишь почую последний свой час.

 

И навеки останусь я тут,
На березовом буйном погосте,
И ромашек пушистые гвозди
Сквозь ладони мои прорастут.

 

Наташа щедро дарила всем акростихи, посвящения, для всех находила добрые, тёплые слова. Порой доброжелательность её мне даже казалась чрезмерной, какой-то всеядной: могла похвалить дрянные стихи, написать восторженную заметку о чём-то совсем того не стоящем. Но потом я вспомнила, что её любимая Ахмадулина тоже всегда была так необузданно щедра на слова восхищения подчас не к самым достойным, а на упрёки гордо отвечала: «Имею право и возможность расточать. Я не оскудею». Наташа была достаточно богата, чтобы «расточать». В конце концов, так ли уж важно, заслуживает ли человек этих слов, не на аптечных же весах взвешивать, столько воздать или полстолько, если эти слова, может быть, кого-то окрылят, заставят поверить в себя, увидеть себя таким, каким Бог задумал. Наташа жила по окуджавским заповедям: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться».

 

Я верю в бога. Знаю имя бога.
Весь свет Вселенной – ласк его следы:
Мерцает в черном Млечная дорога,
Рождается планета у звезды,

 

Дитя из материнских недр всплывает,
Былинка прорастает сквозь бетон...
Бесчисленных рождений свет сияет:
В гиганте и в крупинке – всюду он.

 

Жизнь – сад, где мириадами бутонов
Повелевает свод его законов:
Пульсируют и звездный свет, и кровь
Им в такт. И человечества дорога,
И Млечный Путь – едины.
Верю в бога
С простым всесильным именем – Любовь.

 

 

Продолжение здесь