Начало здесь

Очарованная душа (продолжение)

 

В 2003 году Нина Сергеевна тяжело заболела.

 

Из письма от 2 декабря 2003 года:

Молитва

 

Ночь... опять, опять эта боль...
И таблеткам уже с ней не справиться.
Скоро ль, Боже, шепнёшь пароль,
чтобы в вечный полёт отправиться?

 

«Настроение бодрое, иду ко дну».
«Полной грудью дышу... на ладан».
Только, Боже – меня одну...
Только близких моих – не надо...

 

«Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась»,
тo в восторг приходить, то печалиться.
Только где-то распалась связь,
видно, время моё кончается.

 

Не грущу, не ною, не злюсь.
Знаю точно, что после Пришествия
вновь на Землю эту вернусь
я для нового путешествия.

 

Снова ливням весенним шуметь,
снова мучиться: «Быть иль не быть?»
Снова сердцу в огне гореть, –
замирать, ненавидеть, любить.

 

Не заметит уход мой Земля,
она озабоченно вертится, вертится.
Сделай, Боже, так, чтобы я
могла с любимыми снова встретиться.

 

«Обнимаю Вас, дорогая! И благодарю. Давиду Иосифовичу привет от меня. Пусть вам будет хорошо. Ваша Н. С.»

 

Из стихов Н. Могуевой:

 

Бред
(в больнице)

 

Каким огонь неумолимым был,
как тело жёг и голову палил.
Я потянулась к небу, поднялась слегка,
где плыли, лба касаясь, облака,
и ткань их шелковистая была
прохладна, и туманна, и бела...
По стенам душной, узенькой палаты,
свиваясь, пенились багровые закаты...

 

«Как угораздило тебя попасть сюда? –
спросила, заглянув в окно, звезда. –
Ты вся горишь и голова в огне…
Закрой глаза и повернись ко мне.
Тихонечко со мной поговори,
я посижу до утренней зари».

 

И, лоб лучом накрыв, мне тихо рассказала,
как заглянула в глубину Байкала,
спустившись к лесу в золотых накрапах,
там покачалась на еловых лапах.
И как плыла на мачте корабля,
и пошепталась с звёздами Кремля,
а там – у милых Невских берегов
посеребрила статуи богов,
влюблённо устремив лучистый взгляд
на Летний (а теперь осенний) сад.

 

«Скажи, а как же ты меня узнала?»
«Не удивляйся. Помню, как бывало,
ты, отойдя от жаркого костра,
могла смотреть на небо до утра.
У всей вселенной стоя на виду,
искала ты свою звезду.
И вот теперь, когда пришла беда,
я здесь с тобою, я – твоя звезда.
Ты вспомни, сколько красоты на свете:
как горный воздух свеж, как ароматен ветер,
как шелестит зелёная листва...
Ну вот, твоя прохладней голова».

 

Так мы шептались с нею до утра.
Алел восток. Она вздохнула: «Мне пора.
Не забывай меня, свою звезду.
А будет тяжко – я опять приду».

 

Из письма от 11 сентября 2004 года: «Я очень плохо сплю, в результате чего время от времени появляются стихи. Как будто начинаю писать серьёзно, но потом юмор пересиливает:

 

Мечты и действительность

 

Я смотрела на лето из окон больницы.
На ветвях щебетали весёлые птицы,

светлый лучик в палату спустился с небес.
Как хотела я в поле! Как хотела я в лес!

 

Как хотела лежать на траве под берёзой,
любоваться, как ветер полощет ей косы,
чтоб прохладу травы ощущала щека,
чтобы рядом тихонько журчала река,
чтобы ветер принёс аромат сенокоса,
над цветами вились золотистые осы.

 

Вдруг... взъерошила воды тихоня-река,
понеслись надо мной в вышине облака,
и, предчувствуя скорый разгул непогоды,
встрепенулась, вздохнула родная природа.

 

Я хочу, я хочу в этот вихрь непогоды!
Чтоб меня обнимали небесные воды,
чтобы ветер трепал и слепила глаза
ярким пламенем молний шальная гроза!

 

Оглянулась... Палата, сестрица со шприцем.
(Да, свиданье с природою не состоится)...

 

 

«Милая Наталия Максимовна! Удаётся ли вам с Давидом Иосифовичем бывать на природе? Это всё-таки единственная и неповторимая целительная сила для души и тела. А лето-то прошло! Но деньки бабьего лета бывают чудесными. Не упустите такую возможность! И отчитайтесь мне, где Вы были, сколько деревьев обняли, чтобы зарядиться положительной энергией, сколько облаков проплыло над Вами, какие ароматы окружали Вас – донник? Полынь? Ромашка? Мята? На сколько градусов поднялось Ваше настроение?».

 

Из стихов Н. Могуевой:

Я встану

 

Когда на склоне серенького дня
подкосит вдруг болезнь нежданная меня
и прикуёт непрошенно к постели,
когда дышать я буду еле-еле,
тогда придут на помощь мне они,
мои лесные ласковые дни.

 

Я из глубин заветных извлеку
таинственное, нежное «ку-ку».
Под шелест трав и аромат сосны
мне будут сниться золотые сны:
как пели радостно, самозабвенно птицы!
(Вот посвист зяблика, вот теньканье синицы).

 

Как солнышко светило горячо!
Мне бабочка садилась на плечо
и ящерица у большого пня
доверчиво смотрела на меня.

 

Как заливался в роще соловей!
Я вновь услышу голоса друзей.
Они зовут меня, они кричат: «Ау-у!»
Я здесь, недалеко! Я к вам иду!

 

 

«Дорогая, милая Н. М.! Вы – со мной, в той тёплой и светлой части души, куда помещается всё самое лучшее, что даровано жизнью. Я шлю свой искренний привет Давиду Иосифовичу. Здоровья вам, успехов в замечательном деле приобщения людей к миру культуры и искусства. Без этого мы бы давно одичали. И дай Вам Бог силы преодолевать рытвины и пороги на этом пути. Читаю Ваши стихи и не могу начитаться. Н.С.».

 

Нина Сергеевна, милая!
Трудно писать эти строчки.
С нечеловеческой силою
жизнь Вас пытает на прочность.

 

Как ни толкала бы в ров она,
как ни терзала бы тело –
с этой душой очарованной
ей ничего не поделать.

 

«Вот дожила и до ландышей!» –
слышу Ваш радостный голос.
Думаю, так вот и надо жить,
не отступать ни на волос.

 

Верю, что сможете выстоять,
хворь одолеете злую.
Сердце открытое, чистое
Ваше люблю и целую.

 

Из письма от 26 апреля 2003 года: «Милая Наталия Максимовна! Перебирала сборники стихов, открыла «Письмо в пустоту» и всё на свете забыла. Читала, читала, читала. Не устаю удивляться тому, что Вы всё знаете про мою жизнь и душу. Сборник этот весь испещрён карандашными пометками. Их с моего разрешения делала внучка Аня. Так интересно (и смешно) видеть эти пометки. Вот, например, сердце 14-летней внучки откликнулось на слова:

 

Почему не спускается занавес?
Пьеса жизни проиграна впрах.
И на бис не сыграть её заново,
разве только в грядущих мирах.

 

Ну конечно! Мальчик какой-нибудь не так посмотрел на неё – и «пьеса жизни проиграна впрах». Господи! Сколько ещё предстоит моей деточке пережить в пьесе жизни!
Милая Наталия Максимовна! Вы ждёте, что я напишу о себе. Все мои «новости» могли бы уложиться в Ваши две строчки:
«– Как живёшь? – Мучительно живу я.
– Эй, как жизнь? – Не кончилась ещё».
Сейчас я часто думаю, что мы не знаем и не ценим своего простого счастья – когда ничего не болит. Понимаешь это только тогда, когда заболит, да ещё так упорно, да ещё врачи пожимают плечами, и нет никакой помощи. Вот это ощущение беспомощности и беззащитности перед, казалось бы, простой болячкой – пренеприятное состояние. Исчерпаны все методы. Профессор-хирург говорит – резать. Но уже резали три раза и хирург, которая резала, говорит, что операция не принесёт улучшения.
Если бы я могла! Если бы только я могла рассказать, объяснить Вам моё нынешнее состояние так, чтобы Вы душой поняли меня! Сказано: человек должен вырастить детей, посадить дерево, построить дом. Я всё это перевыполнила. Вот: дожила до правнучки! Деревьев вырастила множество, квартиру кооперативную построила. И ещё много чего сделано на этом свете. Пока человек относительно здоров, у него – планы, мечты – жизнь! Но когда двумя лапами схватила болезнь за горло и не отпускает, и – боль, боль... А за спиной – большая, интересная, насыщенная жизнь, а впереди – ничего, кроме боли, – вдруг возникает такое спокойное, осознанное, радостное ожидание конца. Моё предназначение на земле выполнено. Меня уже ничто не держит на этом свете. Интенсивная жизнь моих любимых детей и внуков мне уже не по силам. Вечно переживать и бояться за них (а это участь наша) – у меня нет уже на это резервов. И вот придёт этот желанный миг. Больная плоть спадёт, как обветшавшее платье, а душа (уж в это я верю бесповоротно!) улетит в иные края, где СВЕТ и РАДОСТЬ. Помните просветлённое лицо скончавшегося Пушкина? И друзья его вопрошали: «Что ты видишь там, друг?» Мой муж умер с улыбкой на лице. И множество рассказов об этом тоннеле, ведущим в СВЕТ.
Н. М., Ваш телефончик есть в заветном списке. Так что Вас известят в случае чего. Единственное, что помогает по-настоящему – юмористический взгляд на события. Когда очень плохо – сочини частушку, станет легче. Обнимаю Вас. Любящая Вас и Ваш талант Н. С.».

 

 

Что сказать ей, чтоб её утешить?
Все слова тут сказанные – зря.
В доме тех, кого собрались вешать,
о верёвке вслух не говорят.
И какие – голову ломала –
взять цветы, которыми согреть,
чтоб ничто ей не напоминало
смерть?

 

Непосильным было это бремя.
Неуместны книги и пирог.
Малодушно я тянула время,
прежде чем шагнуть через порог.
Нет, не откупиться этой данью.
Не суметь сыграть мне эту роль.
Будет страшен лик её страданья,
боль.

 

Солнца луч, блеснувший, словно скальпель,
озарил сосулек хоровод.
Жизнь застыла той последней каплей,
что сорвётся, кажется, вот-вот.
Я в лицо опавшее глядела,
пряча слёзы, подавляя вздох,
и понять мучительно хотела,
где же Тот, кому до нас нет дела –
Бог?!

 

 

Это стихотворение было написано после посещения Нины Сергеевны в госпитале. Она очень исхудала, стала совсем прозрачной. Говорить ей было трудно, есть почти не могла, только жидкую пищу. Я сварила ей бульон, который был оценен ею так же высоко, как и мои стихи.
Из письма от 28 июня 2004 года:
«Милая Наталия Максимовна! Сообщаю Вам о победе Вашей ещё в одном конкурсе: конкурсе бульонов. Такое чудо Вы принесли мне! Да ещё так много. На следующий день я уезжала домой на три  дня. Взяла Ваш бульон и  дома  сварила  щи – упивалась ими целые три дня. Наталия Максимовна! Я была просто потрясена, когда увидела Вас в госпитале. Спасибо Вам душевное за дружбу и заботу. Во сне сам собой сочинился «опусик»:

Я стала не просто худой
а какой-то «чёрной дырой»:
глотаю, глотаю, глотаю
и таю, и таю, и таю.
Скажите, Небесные Братцы,
сколько будет процесс продолжаться?

 

Мой дорогой доктор твердит: ешьте, ешьте... И я ем. И аппетит есть, и ем всё калорийное. И... худею. Уже 47 кг (вместо 75). Хочу сказать только, что моё последнее помещение меня в госпиталь вдруг продемонстрировало любовь ко мне многих, многих людей. Был поток посетителей. Мои сыновья, сноха (разведённая), её новый муж, моя внученька и друзья – шли, шли, шли. Забили холодильник всякими вкусностями. Сын два раза приезжал из Москвы и он же оплатил операцию и лечение. Врач мой – это последний мне подарок на этой Земле, но, к сожалению, слишком поздний. Он так старается, а я не отвечаю его стараниям».

Сейчас, наверное, уже можно об этом сказать... Когда я последний раз уходила от Нины Сергеевны, она, выйдя за мной в коридор, подняла на меня сияющие глаза и зашептала в ухо, что влюблена в своего лечащего врача, что, когда он берёт её за руку – пощупать пульс, у неё замирает сердце.
– Он говорит, что в понедельник меня уже выпишет, а я не знаю, как я буду без него жить...

У меня отлегло от сердца. Значит, всё не так страшно, – подумала я. – Значит, будет жить...
Увы, я ошибалась.
Нина Сергеевна Могуева умерла 20 января 2005 года.  Не дожила до ландышей...

 

 

В снежные метельные дни я вспоминаю не только день её смерти, но и день рождения, который тоже зимой, и её строчки:

 

Как звёзды на небе ярки!
А на земле – снежинки!
То, Боже, твои подарки
на день рождения Нинки.

 

 

Она похоронена на Елшанском кладбище (участок 136, третий ряд от дороги).

 

 

В год её смерти я оставила на её могиле под камушком вот эти стихи:

 

Дорогая Нина Сергеевна!
Я пишу Вам теперь туда,
где душа Ваша, в ночь развеяна,
тихо светится, как звезда.

 

На могиле трава колышется.
Дни бегут своей чередой.
Мне из писем Ваш голос слышится,
удивительно молодой.

 

Как мечтой в небесах парили Вы,
сердцу верили, не словам.
Вы когда-то цветы дарили мне,
а теперь я несу их Вам.

 

Где же тот, кого так любили Вы,
получил ли он злую весть?
Как мне горько сказать, что были Вы.
Но я счастлива, что Вы есть.

 

 

Я навсегда сохраню память об этой бывшей – и вечной! – девочке, мудрой и сильной женщине, «очарованной, околдованной» душе. Хочется верить, что когда-нибудь её дневники и письма станут учебниками жизни будущих поколений.

 

P.S. Внучка Нины Сергеевны Аня Могуева в 2010 году была принята во МХАТ.

 

 

Играет в пьесах Достоевского («Монах и бесёнок» по «Братьям Карамазовым»), Чехова («Вишнёвый сад», «Три сестры»), Гумилёва («Гондла»), Шекспира («Гамлет»), Метерлинка («Синяя птица»). Снималась в сериале «А он что, мёртв?!» (2011) в роли красавицы.

 

 

Мы разговаривали с ней по телефону, и она плакала, говоря, что всем лучшем в себе и в своей жизни обязана бабушке. Прочтя о ней мой очерк на «Планете писателя», она написала в коменте: «Как же это волшебно - натолкнуться на письма бабушки в Интернете... благодарю вас за подаренный кусочек счастья...»

Фотографии Нины Сергеевны у меня нет, но Анечка очень похожа на неё в юности. Особенно на этих фото:

 

 

 

 

Полностью рассказ  "Очарованная душа" можно прочитать здесь.

 

 

Продолжение  здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/189301.html

Начало здесь

 

 

Очарованная душа

 

В январе 2005 года я потеряла ещё одного своего единомышленника и друга, духовно близкого мне человека – Нину Сергеевну Могуеву. Общение с ней началось ещё с 1999 года на почве лекций и читательских отзывов, но быстро переросло эти рамки и стало чем-то гораздо большим. Я бережно храню все её письма – за шесть лет их было около ста.
«Когда человек умирает...» – изменяются не только его портреты, но и стихи его приобретают несколько иной смысл.
Вот передо мной этот почти самиздатовский сборник с дарственной надписью: «Уважаемой Наталье Максимовне на суд праведный мои стихи с тайным желанием и почти без надежды попасть в «ЖИВОЕ». Н.С. Могуева». И приписка: «Желаю нас почаще в зал вести, шагайте смело мимо зависти. Творческих Вам успехов. 1999 г. – год Пушкинского юбилея».

 

 

(«Живое и мёртвое» - так называлась моя статья о современной поэзии, где я применяла к ней именно этот критерий. Стихи Нины Сергеевны для меня, несомненно, именно из этого, первого ряда).
«Чекан души» – так назвала она свою книжку. Смысл названия проясняет эпиграф: «Древний персидский поэт Саади считал, что человек должен жить не менее 90 лет. Он делил жизнь человека на 3 периода. Первые 30 лет человек должен приобретать знания. Вторые 30 лет он должен странствовать по земле. Третьи 30 лет человек должен посвятить творчеству, чтобы оставить миру «ЧЕКАН СВОЕЙ ДУШИ».
Открываю первую страницу:

 

Я вчера была травинкой,
я под тёплым солнцем млела,
надо мной на паутинке
капля светлая блестела.

 

И сидел на смолке липкой
серенький кузнечик-крошка,
и, настраивая скрипку,
грациозно двигал ножкой.

 

Медленно ползла букашка
по соломинке-дорожке,
и тянула вверх ромашка
к солнцу белые ладошки.

 

«Быть травой подольше мне бы» –
на поляне я мечтала,
где под светлым, синим небом
тёплым ветром нас качало.

 

На Кумыске было это.
Рядом ты со мной сидела.
А вокруг сияло лето,
всё цвело, смеялось, пело!

 

Кумысная поляна

 

Листаю дальше:

 

...И шелест листьев слушая,
блаженно мы молчали,
припав к природе душами,
забыв про все печали.

 

«Очарованная душа» – подумалось мне. Какая светлая лирика, какая свежесть чувств, непосредственность. И это пишет человек, которому за 70!
Кажется, что-то подобное я тогда и написала ей. Ответ не заставил себя ждать.
Из письма от 9 апреля 1999 года: «Наталья Максимовна, спасибо Вам за добрые слова обо мне. Когда-то давно-давно я написала стихотворение: «Моим самым первым и самым верным друзьям» – семье профессора А. П. Победоносцева. Он руководил моим чтением, был моим большим другом (с его дочкой я сидела на одной парте, их семья была второй моей семьёй, а мои дедушка и бабушка, которые меня воспитывали, были «врагами народа» и находились в известном месте по этой причине).

 

Мне мудрый друг судьбою дан
на зависть всем – Ромен Роллан.
Я много лет его люблю
и никому не уступлю.
Давно он прозвище дал мне:
какое-то «L;ame enflamme».
Ну – скажет кто-нибудь – загнул!
А может, в душу заглянул?

 

Александр Павлович звал меня «Очарованная душа», а я его – «Ромен Роллан». Он мне открыл этого писателя. А вот теперь и Вы меня так назвали».

 

 

Из стихов Н. С. Могуевой:

«L;ame enflamme»*

 

Я придумаю чудо,
и верю, и верю ему…
Околдуют вдруг душу
яблони в белом дыму,

 

и мелодии отзвук,
далекий, щемящий,
вдруг наполнит меня
ожиданием счастья.

 

Я придумаю чудо,
как хочется верить ему!
А обманет оно,
что ж, за это судьбу не кляну.

 

Погрущу, но с мечтою своей не расстанусь.
И придумывать новое чудо я стану.

 

Аура этой удивительно юной, влюблённой в жизнь «очарованной души» просвечивала, светилась сквозь угловатость и несовершенство строк, и под её обезоруживающим душевным обаянием хотелось простить все стиховые огрехи. Да, многое в её стихах было банально. Но банально солнце, небо, лесная роща и ещё много других прекрасных вещей, которые, тем не менее, нас греют в жизни. Читая эти стихи, не сделаешь открытий, не испытаешь потрясений, но от них делается светлее и чище на душе. А это уже немало. Во всяком случае, душевная теплота этой простенькой музы мне симпатичней холодного эстетства умничающих, но внутренне пустых стихов. Как говорил Амвросий Оптинский: «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там нет ни одного».
В стихах человек виден весь, он не спрячется за красивой надуманной строкой. Мне нравится, что Нина Сергеевна не рядится в платье с чужого плеча, не боится быть собой, говорить своим языком. Вот трогательное стихотворение «Пегас»:

 

Ах, как язык мой беден, скуп...
Я глажу шелковистый круп,
перед Пегасом в виде взятки
душистых трав кладу охапки,
надеясь, что, дары вкусив,
взлетит и облегчит мне муку...
Но конь крылатый, морду опустив,
лизнул мне виновато руку.

 

Как-то руководитель литобъединения при Пушкинской библиотеке, куда ходила одно время Нина Сергеевна, попытался «подредактировать» её стих, дописав к нему своё четверостишие. Результатом этого «хирургического вмешательства» стало такое стихотворение Могуевой:

 

Стишок

 

Каким был солнечным апрель!
Звенела радостно капель.
Родился в ту весну стишок,
как будто в поле колосок.

Совсем в нём не было идей,
но всё ж он радовал людей.

 

Прошло уже немало лет.
Состарился его поэт.
А с ним состарился стишок,
весёлый маленький сынок.

 

Но тут пришёл профессионал
и строго так стишку сказал:
«А ну-ка подойди, дружок».
Послушно подошёл стишок.

 

«Дружок, ты должен быть культурным».
По правилам литературным
четыре строчки он добавил –
как будто бы костыль приставил.

 

И захромал тогда стишок…
К поэту своему пришёл, –
«Я твой сынок», – ему сказал.
Но тот сыночка не узнал.

Опять была весна, звенел ручей.
Рыдал стишок: «Ничей, ничей, ничей!»

 

Стишок был простеньким, непритязательным, но — живым, весёлым. А чужие холодные руки убили в нём личную интонацию, улыбку, сделали «ничьим», мёртвым.
И её стихотворение «Жалко» – в сущности, о том же.

 

Жалко!

 

Зелёная ветка лежит на дороге,
топчут её равнодушные ноги.
Была зелёная ветка, станет сухая палка.
Зачем сорвали ветку? Жалко!

 

Облезлая шерсть и хриплое «мяу!»,
а ей всего-то нужно так мало.
Смотрит робко в чужое окошко.
Добрые люди, покормите кошку.

 

Хвост поджат, ссохлись бока,
а в умных глазах такая тоска!
Как ужасно бездомным быть,
Боже, как больно, хочется выть!

 

Засыпало город снегом,
землю смешало с небом.
Сидит на сугробе голодная галка.
Как жалко их всех, как жалко!

 

«Я прожила с мужем 40 лет, , - пишет Нина Сергеевна, - у меня два сына и трое внуков. Муж умер 9 лет назад. И был в моей жизни «эпизод-знакомство», которому уже 54 года, – с моей первой (и последней) любовью я переписываюсь 52 года. Неделю назад получила письмо от него – такое дорогое и милое! Мне жизнь (судьба, Бог!) сделала этот дорогой подарок. Это совсем необычный человек, – достигнув почти всех возможных высот (он профессор, народный артист, бывший солист балета Мариинского театра, лауреат Сталинской премии, сейчас преподаватель академии танца и зав. кафедрой хореографии академии культуры Петербурга), он остался простым, милым, добрым, обаятельным человеком. Наша дружба продолжается 54 года. Это чистый и прекрасный, и любимый мной человек, благодаря ему и их семье жизнь моя была пронизана искусством, балетом, Ленинградом. Ну, об этом тоже можно очень много рассказывать. И когда спустя 54 года после нашего знакомства я читаю в его письме: «ну, пиши почаще, дорогой дружочек», сердце моё замирает, как в молодости. «Ты звезда заветная на моём пути, слов, тебя достойных, не могу найти». О нём написана книга, а на книге он написал мне такие слова, которые я даже не смею повторить».

Сейчас, я думаю, можно раскрыть имя многолетнего адресата Нины Сергеевны, человека, любовь к которому она пронесла через всю свою жизнь. Это легендарный Борис Брегвадзе, жизнь которого оборвалась 28 марта 2012 года.

 

 

Вот только краткие сведения о нём:

родился 19 марта 1926 года в Саратове. Свое первое балетное образование он получил в Саратовском театральном училище, затем окончил студию при Саратовском театре оперы и балета. С 1947 года Борис Брегвадзе выступал на сцене Академического театра оперы и балета имени С.М. Кирова (ныне Мариинского театра), где был ведущим танцовщиком с 1947 по 1967 год, исполнил много ярких и запоминающихся балетных партий.

 

 

Среди его лучших ролей – Евгений в «Медном всаднике», Солор в «Баядерке», Базиль в «Дон Кихоте», Али-Батыр в «Шурале».

 

в роли Солора в балете "Баядерка" А. Ф. Минкуса

 

Нонна Ястребова (Параша) и Борис Брегвадзе (Евгений) в балете "Медный всадник" Р. М. Глиэра

 

Партнершами танцовщика были  Наталия Дудинская, Татьяна Вячеслова, Алла Шелест.
В 1951 году за исполнение партии Али-Батыра в балетном спектакле «Али-Батыр» артист был награжден Сталинской премией. В 1984 году удостоен звания профессора.
Как педагог и балетмейстер Борис Брегвадзе долгое время работал в Праге, Будапеште, Вене, Хельсинки, Лиссабоне. С 1961 года преподавал в Академии Русского балета им. А. Я. Вагановой.

 

 

За эти полвека Борис Яковлевич дал путевку в жизнь многочисленным ученикам, которые впоследствии стали настоящими звездами русского балета.  Он работал в Академии до последних дней, выпустив свой последний курс осенью 2011 года.

 

 

В Интернете вы можете прочесть о нём много статей, но нигде не прочтёте о той удивительной истории любви длиною в жизнь, которая связывала его с Ниной Сергеевной.
Что-то она поведала мне в письмах, что-то — доверила лишь своему дневнику.

 

таким он был, когда они познакомились

 

 

О такой любви поют песни, снимают фильмы, слагают легенды.

 

 

Нина Сергеевна писала стихи...

 

Из стихов Н. Могуевой:

52 года переписки

 

И опять пришла весна – не до сна,
в небе полная луна – так грустна.
Напиши мне письмецо, напиши,
пару строчек от души напиши.

 

Я не буду горевать, буду ждать.
Как года-то я опять буду ждать.
Всё текут, текут года, как вода,
и уходят, как всегда, в никуда.

 

Сколько было встреч и сколько есть –
не измерить их ничем и не счесть.
Вот загадка, просто чудо, просто смех,
почему ты до сих пор лучше всех?..

 

Улыбнулось вдруг луны лицо,
получила я твоё письмецо!

Нина Сергеевна пишет не только стихи, но и маленькие рассказики, похожие на стихотворения в прозе. Она называет их «Незабудками», потому что это память о незабываемых мгновениях жизни. Одну из таких «незабудок» мне даже захотелось переписать. Вот она.

 

Сквозь сказку

 

«Троллейбус несся сквозь метель. За стеклом, разрисованным снежным узором, мелькали расплывчатые цветные пятна – оранжевые и голубые от фонарей, красные, жёлтые и зелёные от светофоров и рассыпчатые цветные искры от праздничной иллюминации. На остановке впорхнули две девушки, раскрасневшиеся и весёлые. Они встали около меня, и я оказалась в облаке французских духов. Девушки щебетали о чём-то своём. Я смотрела на их молодые лица и вспоминала пушкинское: «девичьи лица ярче роз». И все мы вместе летели сквозь цветную оранжево-голубую сказку, мелькавшую за окном.
Вдруг послышался сердитый ворчливый голос: «Вот сапожник, а не водитель, как дёргает. А под ногами такая грязь – не убирают, что ли, троллейбус?» Я смотрела на эту пожилую женщину, и мне было её жаль. Ведь она тоже была окружена душистым облаком и тоже летела сквозь оранжево-голубую сказку. Но не видела этого. Бог обделил».

 

Кто-то, возможно, скажет: наивно, экзальтированно, прекраснодушно. А ведь это прекрасное слово – «прекраснодушие». Дон-Кихот был прекраснодушным. Иисус Христос.
Мне многое стало понятно про Нину Сергеевну, когда она дала мне почитать свой «Дневник пенсионерки», который ведёт уже не одно десятилетие, вопреки уверениям Слуцкого, писавшего: «В 20 веке дневники не пишутся и ни строки потомкам не оставят». Штук десять толстых общих тетрадей, от которых, едва открыв, я уже не могла оторваться. Если бы их издать – это была бы интереснейшая книга, летопись уходящей эпохи и той редкой породы людей, которую, к сожалению, уже почти не встретишь. Это настоящий учебник жизни, который на примере одной отдельно взятой судьбы учит, как быть счастливой, несмотря на старость, болезни, усталость, неурядицы, как научиться их преодолевать, как растить радость в своей душе.
А радость эта складывается из мелочей. Вот выпала свободная минутка – концерт Обуховой по радио – какое чудо! Достала книгу, которую давно искала – о, блаженство! Внучка пришла – она ставит ей любимую пластинку, разучивает с ней испанский танец, сочиняет ей сказку про «бывшую девочку», и внучка догадывается: «Бывшая девочка – это ты?» А она действительно бывшая девочка, то есть бывшая ею ещё совсем недавно, ещё не забывшая этого.
Ведь что такое молодость? «Это, – пишет Могуева, – не 18 и не 20 лет. Это состояние души. Если замечаешь, как пахнут цветы, как удивительно сверкает река, а на дорожках сада лежат кружевные трепещущие тени, если хочется остаться одной и прочесть любимые стихи или заветное письмо, и строки ложатся прямо в сердце, заставляя его то замирать, то биться часто-часто, и в душе возникает ожидание чего-то большого и радостного – это молодость».

 

 

У Нины Сергеевны два девиза в жизни, две заповеди, которым она неуклонно следует. Это слова И. Пущина: «Главное – не надо утрачивать поэзию жизни». И слова Андре Моруа: «На свете всегда будет существовать романтика для того, кто её достоин».
И ещё что привлекает меня в этой женщине – это её «биологический оптимизм», как она сама его называет. Вот, казалось бы, печальная дата – уход на пенсию. Для кого-то – повод для хандры, а для неё – повод для такого экспромта:

 

Жизнь моя, браво, брависсимо!
Наконец-то я независима
от бюрократических оков
и от начальников-дураков!

 

Или вот такое чудное стихотворение, которое называется

Весенняя прогулка вчетвером

 

Ожил мир, весенней песней
переполнена земля.
Мы с утра сегодня вместе –
Солнце, Небо, Внук и Я.

 

Всё вокруг звенит, сверкает,
будоражит взор и слух.
Мы кораблики пускаем –
Небо, Солнце, Я и Внук.

 

Кто видал весну такую?
Не поймёшь, где быль, где небыль...
Взявшись за руки, танцуем –
Внук и Солнце, Я и Небо!

 

«Завершая свою писанину, расскажу одну маленькую историю. Я слушала по радио чтение Ширвиндтом его книги «Былое без дум».

 

 

Я хохотала до слёз (как над главой «Читая поэтов Саратова» из Вашей книги).

Послушав несколько дней эту передачу, я не выдержала и написала ему письмо. Я обожаю этого актёра – Ал. Ширвиндта! И вдруг он присылает мне свою книгу (письмо понравилось). А когда вышла моя, я послала ему, – «Сэру Самюэлю Хармсу-эксквайру – с преданностью, достойной Монморанси» (помните фильм «Трое в лодке, не считая собаки» и чудного пса – Монморанси?). Сомневалась, дойдёт ли книжка. Он мне прислал рецензию в стихах:

 

Ваша книжка дошла.
Она мила, не пошла.
В ней нет графоманства и скуки,
в ней нет придуманной муки.
Благодарю за уверенья
в глубочайшем почтенье.
Живите по возможности весело.
Ах, если б от нас что-то зависело!

 

Вот такие добрые слова, почти Ваш отзыв. Но я знаю, что от нас многое зависит. Всё-таки несмотря ни на что мы сами строим свою жизнь».

Из письма от 2 мая 1999 года: «Милая моя «любящая Любица»! Таким титулом наградила меня моя маленькая внучка, и теперь я с удовольствием делюсь им с Вами, дорогая Наталья Максимовна. Я давно знаю эту истину: есть сердца, созданные для любви. Читала, читала Вашу книгу («Будьте Вы благословенны» – Н.К.) и убеждалась, что Вы, Ваше сердце – из их числа. Когда-то давно я прочла у Р. Роллана, что все увлечения женщин – это только поиск той единственной – на всю жизнь.
Многое, многое в Вашей книге я воспринимала как своё, близкое, прочувствованное мной... Нашей переписке (но обоюдной) 52 года. Но и встреч за эти годы было много. А когда я смотрела плёнки... Господи... Ничего во мне не изменилось! Он там (на плёнках) и молодой, и 72-летний. «И то же в Вас очарованье, и та ж в душе моей любовь».

 

Из стихов Н. Могуевой:

О преимуществах неразделённой любви

 

Они друг друга страстно полюбили
и радостно пути соединили.
Но, как шипы в листве скрывает роза,
так скрыта в нашей жизни проза.

 

Нечутким оказался он, она – сварливой,
и стала жизнь не очень-то счастливой.
Дни потянулись в нудной канители,
и так они друг другу надоели!

 

А ты – моя далёкая звезда,
и свет твой не тускнеет никогда.
Пусть разные у нас с тобой пути,
звезда моя заветная, свети!

 

«Дорогая моя любящая Любица! «Роскошное излишество любви как хлеб насущный, нам необходимо». – И откуда Вы всё про меня знаете?.. «В душе моей покой и тишина. Простите, что Вам нежность причинила». О Господи!! Я за последнюю строчку целую Вас 100 раз. Так иногда говорят: «Если бы она написала всего одну эту строчку – она была бы уже прекрасным поэтом». – Это о Вашей строчке, этой самой.
 Дай Вам Бог любви и нежности. Смотрите чаще на звёзды. Спасибо Вам за всё, дорогая. Ваша Н. С. »

Из письма от 22 ноября 1999 года: «Милая Наталия Максимовна! Вот я опять пишу Вам письмо. С телефоном не очень получается, да и писать мне легче, чем говорить. Когда я подошла к Вам после лекции и изливала свои восторги, я была совершенно искренней. Считайте, что мои высказывания – это частичка гласа народа. И этот народ Вас любит (я видела лица людей после лекции), и частичка тоже Вас любит, и ждёт Ваших будущих лекций.
Мне Поэзия представляется неким многословным, многоярусным сооружением, на вершине которого Пушкин, Шекспир и другие гении, а в самых нижних слоях – самодеятельная поэзия, всякая и разная, но она тоже рождена минутами вдохновения и радости соучастия с неким великим и непостижимым, другое дело, что одни могут выразить это более талантливо, а другие – менее, и порой даже совсем нельзя отнести это к поэзии, но они, мне кажется, тоже достойны уважения хотя бы за чуткость своих душ. (Конечно, исключая тех, кто по заказу пишет о Гавриле...).
Наталия Максимовна, дорогая, очень жду Ваших лекций. У Вас столько дел, не пишите мне, я позвоню и поговорим. Всего Вам доброго. Любящая Вас Н. С.
P.S. Я купила Паваротти – 90 минут звучания! «Посвящение Карузо» в его исполнении – чудо из чудес!! И всё остальное – тоже».

Ей нелегко жилось. Она тоже была вынуждена выживать, как и все мы в пост-перестроечное время: в её годы – работала в ЖЭКе, нянчила чужих детей, и в то же время ей была доступна такая роскошь как жить, не существовать, не прозябать, а жить – в полный рост души!
В 2000-2001 годах мы не писали друг другу: и в моей жизни, и в жизни Н. С. Могуевой случилось горе: у меня умер отец, у неё скончался от саркомы 10-летний внук Сашенька. Нина Сергеевна боролась до последнего: собирала деньги на операцию, ходила по большим кабинетам, чего никогда прежде не делала, и собрала довольно большую сумму, поддерживала, как могла, убитых горем родителей. Она очень стойко держалась – внешне. Но могу представить, что творилось в её нежном сердце, так горячо отзывающимся на любую чужую боль. Такое не проходит бесследно. Одна операция, другая... Она и их перенесла молодцом. С 2002 года наша переписка возобновилась.

Из письма от 11 апреля 2002 года: «Дорогая Наталия Максимовна! Сегодня я случайно освободилась от работы и наконец-то смогу с Вами поговорить на бумаге (мысленно часто с Вами разговариваю).
Вот и кончился ещё один цикл «Серебряных струн поэзии». Спасибо Вам! Спасибо огромное от всех тех, кто не напишет Вам, но слушает с такими просветлёнными лицами. Это одна из доступных нам духовных радостей – Ваши лекции.
Все книжечки с Вашими стихами взяла моя внучка для прочтения (ей 14 лет). Держала долго. Наконец я взяла их и с радостью увидела, сколько карандашных пометок в этих книжках. Вот и эта пробуждающаяся душа почувствовала Ваши стихи и откликнулась. И, наверное, они послужили (конечно же!) в какой-то степени образованию её души – самому высшему образованию.
Дорогая Наталия Максимовна, жду Ваших новых книг. Ваши стихи о поэтах – чудо! Будьте здоровы, вдохновенны и менее уязвимы... Вас любят, ценят многие, многие. Вы знаете это. Любящая Вас Н. С.».

В 2002 году у меня вышла книга «Чужая жизнь». Я пришла к моей дорогой адресатке, чтобы её подарить. Это был чудесный день, вернее, утро. Нина Сергеевна встретила меня букетом цветов, угощала тортом своего приготовления. Я уже не первый раз была у неё дома, но каждый раз меня поражал какой-то удивительно духовный уют её крошечной однокомнатной квартирки. Каждый уголок был любовно обжит и обставлен: пейзаж на стене, иконка, икебана, полка с любимыми книгами и пластинками, фотографии родных и друзей – всё было тут не случайно, всё выражало какую-то важную и дорогую часть её душевного мира.
А потом Нина Сергеевна показала главную свою гордость – цветник на балконе, который она выращивала по журналу «Домашнее садоводство». Сначала она сама прошла на балкон, что-то там подправила, какой-то последний штрих, а потом театральным жестом отдёрнула передо мной штору, как занавес: «А теперь – входите!» И моим глазам предстало такое яркое, восхитительно продуманное (я бы даже сказала – прочувствованное) цветовое многообразие, что я даже зажмурилась в первую минуту. Чего тут только не произрастало! Память не могла вместить всех названий тех чудных произведений природы, которыми был украшен балкон стараниями Нины Сергеевны. Над балконом развевалось некое подобие российского флага: три цветных ленты, что довершало цветочную панораму.
– Я здесь сплю, – сообщила мне эта кудесница. – Представляете, лежу вся в цветах и звёздах... А ещё у меня есть вот что, – с этими словами она нажала клавишу магнитофона. Квартиру наполнил птичий гомон, стрекот кузнечика, трели соловья. – Когда мне хочется почувствовать себя в лесу, я включаю эту кассету и слушаю...

По дороге домой у меня под впечатлением этой встречи сложились такие строки:

 

Женщина, влюблённая в природу,
в музыку, поэзию, собак.
На балконе рвутся на свободу
ленты, заменяющие флаг,

трёх цветов. И полыхает, жарок,
поражая посторонний взор,
резеды, петуний и фиалок
тщательно продуманный узор.

Слушает она в магнитофоне
голоса весёлых птичьих птах,
засыпает ночью на балконе,
утопая в звёздах и цветах.

В дневнике записывает мысли,
уходя в себя от суеты,
пишет замечательные письма
и печёт чудесные торты.

Женщина, живущая во власти
тайного свеченья своего, –
как она заслуживает счастья,
сотворив его из ничего.

Это очарованное сердце
не коснулась зависть или злость.
У его огня и мне согреться,
 как, должно быть, многим, довелось.

Продолжение

 

Начало здесь

«Это волна, которая держит меня на плаву»

 

Однажды мне попали в руки стихи И. М. К-вой. Вроде бы успешная, благополучная жизнь: двое взрослых детей, две специальности, появилась новая работа в издательстве. Но вот — пишет она о себе — родилась не тогда, любила не того, профессию выбрала не ту.

 

В окне заката море плещется,
крутые точит берега.
Здесь суждено нам было встретиться
не навсегда, не навсегда.

 

А в парке танго звуки плавные
блуждают в синей темноте.
Мы говорим слова не главные,
совсем не те, совсем не те...

 

 

Словом, всё не так, как надо, как хотелось бы.

 

Я плачу о бесцельности судьбы,
о том, что жить уже почти не хочется.
Готовы с губ слететь слова любви,
а им в ответ смеётся одиночество.

 

Кто не изведал это — не поймёт,
как от тоски душа наружу рвётся.
Она порой надеждою живёт,
а рядом одиночество смеётся.

 

 

И. М. сказала мне такую фразу, горькую и светлую одновременно: «Если б не стихи — меня, может быть, и в живых бы не было. Это волна, которая держит меня на плаву».

 

 

Сейчас, когда поэзия не ко времени, не ко двору, когда становится для общества «драгоценной ненужностью», как назвал её И. Анненский (это тогда! а уж теперь-то...), есть те, кому она просто жизненно необходима. И это радует.

 

«Спасаюсь музыкой и Музой»

 

Вот другой никому не известный автор. Елена Евгеньевна Милованова. Как била её судьба! Военное детство в Донбассе, где шли бои с немцами, потом тяжёлая работа на стройке, совмещённая с вечерней учёбой в Политехническом, потеря ребёнка, смерть мужа, тяжёлая мучительная болезнь, операция, инвалидность, одиночество.

 

 

Но... пока руки держат перо, они выводят светлые строки:

 

Бывают в жизни полосы хорошие,
цветами и улыбками проросшие.
Я вглядываюсь в облако весеннее,
и как-то на душе самозабвеннее.
Вдохну с зарёю воздух утра раннего,
забыв про то, что сердце всё изранено.

 

Не всё сбылось, о чём мечталось,
но что сбылось — то стало нашим.
Любовь жива, она осталась,
её палитрой мир окрашен.

 

 

В одном из стихотворений Елена Евгеньевна пишет: «Спасаюсь музыкой и Музой». Да, это наше спасение. Это наше «альтернативное существование», как называл поэзию Бродский. Это наша виртуальная реальность, то логово души, куда всегда можно спрятаться от бед и невзгод. Это всегда остаётся с нами, даже когда уже ничего не остаётся.

 

 

«Белопенная горесть моя»

 

А вот ещё один невидимый миру поэт, с которым свела меня судьба. Арис Клименко. Он саратовец, но жизнь забросила его на Украину, в Донбасс, где он уже много лет жил в маленьком шахтёрском городке Горловка.

 

 

Но иногда бывал в Саратове и в эти дни своих редких приездов посещал мои литературные вечера в библиотеке. На одном из них он подошёл ко мне и передал объёмистый свёрток, в котором оказались стихи. К свёртку было приложено письмо:
«... к Вам просьба: пожалуйста, сохраните хоть Вы часть моих стихов — жена обещала изорвать все мои тетради, и она близка к этому. Знаете, нищета материальная усугубляет духовную... Я ведь не умею торговать, зарабатывать, да к тому же — тьфу! - поэт... О публикациях не прошу, не надеюсь — не то время...»
Любопытно, что о поэзии этот человек не помышлял до 60-ти лет. Но как-то поехал по турпутёвке в Литву и там в дороге случайно купил томик Блока. А потом (может быть, под воздействием классика) встретил там прекрасную незнакомку и испытал непреодолимую потребность выразить своё чувство в стихах. Впервые в жизни.
«Знаете, как бывает — отпуск, Европа, стихи, рядом прекрасная женщина, неравнодушная ко мне, но порядочная! Мне «приспичило» написать стихи и с тех пор — как с цепи сорвался! Остановиться не могу — уже 432 стиха...»
Ну, думаю, очередной графоман, заранее в уме уже подыскивая что-нибудь из нейтрально-утешительных выражений для будущего ответа. Но стихи неожиданно оказались хорошими, я читала весь вечер напролёт, не могла оторваться.

 

От забот повседневного быта
мы умчимся в чужие края:
дайте руку, моя Афродита,
белопенная горесть моя!

 

Мы умчимся, со временем споря,
от безлистых каштанов и лип,
где в лазурь Средиземного моря
алебардой врубается Кипр,

 

где прибоя валы вековые
лбы дробят о причалы портов,
где насупился порт Кирения
медью пушек старинных фортов,

 

в край, где боль повседневного быта
нас манит в неродные края...
Дайте руку, моя Афродита,
золотая Киприда моя!

 

Какие сочные, скульптурно выразительные, вдохновенные строчки! Меня удивил и растрогал сам факт, что простой рабочий из маленького городка, живущий, как большинство пенсионеров, тяжело и безрадостно, пишет в 63 года такие юные, по-молодому безоглядные, отчаянно-страстные стихи:

 

Что будет? Не знаю, не знаю...
Тревожащий холод в крови.
Но радостно я выпиваю
цианистый калий любви!

 

Но... как это у Пушкина - «тебе ж нет отклика...». Нет отклика, нет понимания ни среди ближних, ни дальних.
«Ходил два года в Горловское ЛИТО «Забой», но оттуда меня исключили за крамолу - «много умничаю», пишу о каких-то греках и «не так», и проповедую старых русских поэтов, а не современных горловских, в общем — бездарь. Да, ещё я против коллективных застолий...»

Стихи Ариса в своей массе высокопарны, торжественны, философичны, наполнены древнегреческими аллюзиями и этим вызывающе несовременны. Читая их, понимаешь, почему они вызывали такое раздражение у его патриотичных литературных коллег из ЛИТО «Забой» (убийственное название!), где он оставался в гордом одиночестве.

 

 

У Клименко и стихотворение есть такое - «Гордость одиночества»:

 

Да, мы — уродство Естества!
Мы одиноки во Вселенной,
но и она без нас — мертва
в своей бездумности нетленной.

 

Мы мчимся в скопищах орбит,
расталкивая их бортами,
и Млечный Путь о нас скорбит,
дымя сожжёнными звездами.

 

Но мы — презрительно горды,
и проку нет для нас в кометах,
где скрыты могут быть следы
далёкой мыслящей звезды
как письма в плазменных конвертах!

 

Не нашёл понимания он и в нашем городе. Знакомая, с которой когда-то работал вместе на авиазаводе, Р. Гасилина, ставшая кандидатом филологии, отнеслась к его творчеству с высокомерной насмешкой, не познакомила (не сочла нужным) со своей подругой Кековой, М. Чернышов сказал, что, поскольку он не саратовец, то ничем помочь ему не может, Бойко тоже было не до него... Клименко, проглотив обиду, зла на них не держит, как и на забывший его Саратов. Об этом — в его стихотворении «Возвращение через 27 лет».

 

У светлых врат Саратовграда
стою с повинной головой:
торжественного марш-парада
не трубит мне его конвой...

 

Щенячьей радостию полны,
как бы в беспамятства броне -
восторженные Волги волны,
скуля, не лижут ноги мне.

 

И в храме, возрождённом ныне,
мне хор «осанну» не споёт,
и проповедь о блудном сыне
священник мудрый не прочтёт.

 

Моих былых трудов — ни тени!
на теле города сего.
И я, склонившись на колени,
прощу забывчивость его!

 

Я написала Арису. Он прислал восторженно-благодарное письмо, не ожидал, что отвечу. «Вы даже не представляете, какую неожиданную радость ощутил я, прочтя Ваше письмо! В моей жизни это редкость...»
Прислал целую кипу новых стихов. Отрадно видеть в жизни пример того, что не только любви, но и Музе все возрасты покорны, и в 60 не поздно стать поэтом, нужно только больше доверять чувствам, чаще прислушиваться к своей душе, и жизнь обязательно откроет ещё своё седьмое чудо света.

 

 

 

 

«Я стал частицею пейзажа...»

 

Ещё один автор — Борис Клячко. Недавно подарил свою книжку — первую, хотя ему уже за 50. Я помню Бориса ещё с конца 70-х. Он очень похож на свои стихи. Когда его видишь, вспоминается строчка Жуковского: «И меланхолии печать была на нём...» Кстати, если верить Соловьёву, именно с этой строчки началась русская поэзия.

 

А. Дюрер. Меланхолия.

 

По специальности геофизик, Клячко много ездил, исколесил всю страну. Интересная работа, семья, дочь, жизнь как жизнь. Перестройка перевернула, сломала судьбу, вышвырнула на обочину жизни.
Сокращение на работе. Болезни близких, нужда, безденежье, неустроенность. Он работает сторожем, лифтёром, каким-то инструктором по плетению корзин, пытается торговать на улице. Об этой самой мрачной странице своей жизни он попытался поведать в стихотворении «Уличная торговля»:

 

Я стал частицею пейзажа,
как пыль на окнах или сажа.
Но до тех пор стою я тут,
пока (как сажу) не сотрут.

И бесконечна эта быль:
я появляюсь вновь, как пыль.
Но почему же я, чудак,
употребляю это «как»?

 

Меня как резануло, когда я это прочла. Вот она, последняя правда о нашей подлой жизни, горькая и неотразимая в своей безыскусности. Человек доведён до уровня сажи, пыли. В 30-е его стирали в «лагерную пыль». Теперь приходим к  тому же.

 

Сварив своё варенье
и выкопав картошку,
моё уж поколенье
уходит понемножку.

Вкусившее застоя,
зачатое войной,
не выдержав простоя,
уходит в мир иной.

 

Тогда, в начале 90-х, кажется, ещё никто не поднимал эту тему — невостребованности, выброшенности интеллигенции из жизни, вынужденной из последних сил выживать, занимаясь не свойственным ей делом. И даже не выживать, а вымирать.
За право уличной торговли надо платить ежедневно крупную сумму, а у него нет этих денег, чтобы оплатить государственный рэкет. И он бунтует, срываясь на крик, и пишет в отчаянье объяснительную записку директору рынка, но, поскольку он поэт, то делает это в стихах:

 

Директору рынка — красивой женщине -
объяснительная (о неуплате за торговое место)

 

Я виноват, что стар и беден,
что не кричал вождям «виват!»,
что не отслуживал обеден,
я виноват. Я виноват.

 

Я виноват, что существую,
что ежедневно жрать хочу,
и что имею власть такую,
(какую именно — смолчу),

 

что серенады милой даме
я не пою под звон гитар,
а объясняюсь с ней стихами
о том, что беден я и стар.

 

Мы с Давидом видели его как-то у  Железнодорожной больницы, торгующим какими-то жалкими тапочками. Он бодро что-то выкрикивал, рекламируя свой убогий товар, но народ реагировал вяло, спешил мимо, равнодушно обтекая его одинокую неприкаянную фигуру. И таким нелепым он показался мне здесь, помнящей его ещё на залитой светом сцене, застенчиво шепчущим в микрофон трепетные стихи, так не шло ему всё это...
И вспоминались его ранние строчки:

 

Я люблю непокорного Пушкина,
я люблю беззаботную женщину,
ненавижу охрипшие пушки,
ненавижу военщину.

 

На планете как в бурю, шатко.
Вся земля под прицелом.
По натуре сугубо штатский,
я иду в офицеры.

 

Потому что люблю я Пушкина,
потому что люблю я женщину,
и ещё я иду, потому что
ненавижу военщину.

 

И — поздние:

 

Свою или чужую птицу
силками ловим впопыхах,
но превращается в синицу
журавль, забившийся в руках...

 

Продолжение здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/188995.html
 

 

из книги «По горячим следам» (Приволжское издательство, 2003)

 

 

...Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так что сыпется золото с кружев
С розоватых брабантских манжет.

 

 

* * *
...Любить – это значит: в глубь двора
Вбежать, и до ночи грачьей,
Блестя топором, рубить дрова,
Силой своей играючи.

 

* * *
...Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты солёные слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал, что почём, –
Значит, нужные книги ты в детстве читал.

Гумилёв, Маяковский, Высоцкий. Что объединяет эти, казалось бы, совершенно разные стихи? То, что это – мужская поэзия. Энергичная, мускулистая, рельефная, с чётким ритмом, упругой строкой, с отчётливо выраженным признаком пола.
Мне ностальгически вспоминались их строчки, когда я листала скопившиеся у меня сборники саратовских поэтов, раздумывая, от каких освободить уже перегруженную книжную полку. Бросилась в глаза одна особенность, отличавшая почти все эти сборники поэтов мужеского пола – отсутствие в них мужского начала: мужской уверенности, силы духа, воли, твёрдости, ума, наконец. Если не смотреть на фамилию на обложке, не сразу догадаешься, что автор стихов – мужчина. Как будто писало их нечто аморфное, эфемерное, воздушное.

 

"Нежной песней рождаясь..." – упоённо называет свой сборник один. Второй – свои циклы стихов: "Нежная флейта", "Поцелуй звезды". И благостно в них мурлычет:

 

Лисовином при лунности
Я льнул к её лонности...

 

"Я ветер! Ветер!" –
завывает третий.

 

Кто я? Я – ветер в забытьи,
Твою сосущий грудь, –

 

вторит ему второй. (Странный какой ветер, однако. В данном случае уместней, наверное, было бы сравнить себя с пылесосом.)

Поэт с готовностью отдаёт себя во власть любимой:

 

Я пред тобой податливей, чем воск.
Лепи меня! – каким желаешь видеть...

 

* * *
Приходи и ласкай мою тень! –

предлагает следующий.

 

* * *
Позвольте статься Вашей тенью...

 

* * *
Не избавлю тебя от себя.
Стану в полночь являться виденьем...

"То ли девочка, а то ли виденье" – вспомнились слова известного шлягера. Но в данном случае это "мальчик." Хотя по стихам ни за что не скажешь:

 

В спальне тихонько скрипнула дверь.
Это не я, чтоб тебя успокоить.
Со сквозняком вошла моя тень,
Нечто воздушное, немужское.

 

Ну не мужчина, а облако в штанах!

А порой даже и без оных:

 

Провожая день ненужный,
Сняв с себя свои одежды,
Не спеша на званый ужин,
Он по-прежнему был нежный.

 

Наш собирательный автор – натура тонкая, даже более того – утончённая:

 

Две утончённые натуры,
Как два летящих голубка,
Не зная чувствам своим чура,
Летят туда, где облака.

 

* * *
Я тот, по ветру пущенный листочек…–

 

трепещет другой. А предыдущий ему подсюсюкивает:

 

Я василёк, ты роза,
Мы милые цветочки.
Хочу в одном горшочке
С тобой быть постоянно.

 

"Вот и славно. Трам-там-там", – снова вспомнились слова умильной песенки дуэта Соломина и Васильевой из "Обыкновенного чуда".

 

 

Этакие эльфы, эдельвейсы...

А поэт Цветик продолжает:

 

...пленять тебя красою,
Такой простой и ясной.

 

А уж красив наш автор – как сам Аполлон Бельведерский. И все женщины вокруг него так и падают, так и падают, так штабелями сами собой и укладываются...

 

Лёгким жестом откинула волосы,
Взглядом синим метнула восторженно...

 

А уж если он на неё смотрит – то только себя в ней и видит. Не глядит, а глядится.

 

Гляжусь я в твой профиль ахматовский...

 

А это уже в другую:

 

И в светлый глянец локонов
Гляжусь я зачарованно...

 

("Гляжусь в тебя, как в зеркало", – вспомнился популярный певец Антонов.) А один автор так прямо и назвал свой сборник: "Себе, любимому."

 

А на авантитуле вывел крупным шрифтом:

 

Да, я не Пушкин,
Да, я не Тютчев.

 

Вот хоть один самокритичный нашелся, – подумала было я, но осеклась, прочтя дальше:

 

Но я богаче,
Внимательней, чутче.

 

От скромности не умрёт и другой автор. Скорее, от мании величия:

 

Когда усну навеки я
В земле родимой неразбуженно,
О раковина бытия,
Не забывай свою жемчужину.

 

И этот тоже лелеет драгоценность своей особы:

 

И предстану тогда я твоей своенравной любви,
Скромный жемчуг на дне твоего океана.

 

В своих любовных грёзах поэт видит себя маленькой пчёлкой, неутомимо вьющейся над ухом любимой:

 

Над тобой пчелою я кружу
И о поцелуе ворожу...

 

* * *
Дарить цветы – достойно поцелуя
В ту прядку, что над ушком, завитком.
Я над тобой, пчелою озоруя,
Кружусь, смеюсь и вьюсь, как над цветком.

 

Или на худой конец – порхающим мотыльком:

 

Ты в ладони мои, как левкой мотыльку,
Дай губам моим верным припасть в поцелуе.

 

Он весь такой нежный, воздушный, изящный, трепетный... Она по сравнению с ним – просто какая-то лошадь.

 

Ты так эффектна, знаешь, что хочешь –
Это приятно, особенно ночью.
Будем мы вместе, если захочешь,
Дикая лошадь, гордая лошадь!

 

А раз лошадь – что с ней, собственно, церемониться:

 

И вновь копытом бью я весело и нежно
О чашечку цветка, в котором спите Вы.
Проснитесь же!..

 

Что-то я запуталась – кто из них лошадь?
Ну, не важно. Хотя копытом по спящему – это всё-таки, знаете ли, слишком. Так можно и не проснуться навечно.

Но герой наш вовсе не жесток, нет. Он – мягок, жалостлив, скор на слезу.

 

На лице моём дождинки разместились без труда.
И блестят в глазах слезинки. Так бывает иногда.

 

* * *
Плачет ива, горько ива плачет.
Я и сам, как ива над рекою.

 

* * *
Белый парус, ты зачем
Заставляешь душу плакать?

 

 

* * *
Поэт поэту руку жмёт,
За стих благодарит.
А по щеке его ползёт
Слеза былых обид.

 

Впрочем, если и блеснёт в глазах поэта слеза – то непременно скупая. И мужская. Это единственное, что в нём мужского: скупая мужская слеза.

 

Сможешь ты всё, что нужно понять,
Поглядев в мои только глаза.
Всё, о чём не могу я сказать,
Тебе скажет скупая слеза.

 

Но любимая поэта черства и жестокосердна. Где ей понять тонкую любящую душу! Никакой слезой её не прошибить.(Раз даже копытом по чашечке цветка не прошибло).

 

Не гони меня прочь,
Не моею не будь.
Я хотел бы всю ночь
Целовать твою грудь.
И всю ночь я с тоски,
Ублажая твой хмель,
Всё сосал бы соски,
Словно ласковый шмель.

 

Но напрасно этот ласковый и нежный шмель над ней вьётся:

 

Чужая Вы, чужая, не моя.
Да что с того, душа уже не ропщет.
Пускай не мне сажать Вас на коня...
Мне грудь твою уже не целовать
И губ не лакомить упругими сосцами.
Придёт другой тобой повелевать...

 

Ох уж этот "другой"! Сколько страданий через него!

 

Душа, как Золушка, измаялась совсем
И ждёт твоей любви и состраданья.

 

Одним словом, она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним.

 

Любимая! Спеши меня любить.
Пока я жив, пока ещё не поздно, –

дурным Северяниным причитает пиит.

 

Почему я ещё не низший?
Почему я уже не первый?
Почему не могу я пикнуть?
Почему впереди лишь тернии?

 

Ну, пикнуть-то он ещё может. Терпит-терпит страдалец, а потом ка-ак пикнет своим стихом! Прямо хоть уши зажимай.

 

Меня никто не любит!
Меня никто не хочет!
Меня никто не нежит!
Лишь голову морочат.
Чего-то все боятся,
Чего-то всех смущает...

 

И чего бы это, действительно? Чего им всем ещё надо? Какого такого рожна?

 

Полюбит ли кто меня бедного,
Случайно хотя бы взглянет?
Откроет ли дверцу заветную,
С собою меня позовёт?
Засушит меня тоска смертная.
Кто будет меня оживлять?
Терплю, как могу всё я, бедненький,
Умею плохое прощать, –

 

выводит жалостные рулады поэт в стихотворении под горестным названием "Я один, совсем один..." А другой – ещё одиноче, ещё круче:

 

Я одинок, как навозная куча
На чистейшем февральском снегу.

 

Это ж надо, каково выдал! Куда там Маяковскому с его "я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека"! "Навозная куча" намного свежее. (Я имею в виду поэтический образ.)
От самолюбования поэты легко переходят к самоуничижению (тому, что паче гордости.) И обратно.

 

Я песчинка на дне твоего океана,
Я твоя очень малая-малая часть.

 

Он умиляется себе, махонькому:

 

И звучит во мне, звучит
Переливчато и тонко
Непосредственность ребёнка
И предследственность причин.

 

* * *
Послушным комочком в кронах свернувшись,
Я забываю, что я – ветер...

 

Однако из бесконечно малого поэты вырастают (пусть лишь в своих глазах) в нечто бесконечно большое. Так сказать, через тернии – к звёздам.

 

И пусть лягушкой рос я
Завшивленной, бесхозной,
Но прыгнул высоко
Из грязи – прямо в звёзды.

 

Это в сказке была царевна-лягушка. А в наших стихах – царевич-лягух. Из грязи – прямо в царевичи. То бишь в поэты. А почему нет?

 

 

В тёплых ладонях меня ты согрей,
Чтоб оказалась бездонней
Наша любовь. Пей её, пей
Чашечкой маленькой, скромной.

 

Кто сказал, что женщину украшает скромность? Мужчину она украшает куда больше.

 

Колени сдвину,
Не буду груб.
Почти невинно
Коснусь я губ.
Потом, ослабнув,
Не упаду...

 

"До чего же сволочь хлипкая!" – говорил в таких случаях Лёва Задов из "Хождения по мукам."

 

Погружение в женщину требует смелости,
Такой же безбожной, как самоубийство, –

 

глубокомысленно изрекает очередной сочинитель. Что мы, в самом деле, безбожники что ли какие, чтобы такого от него требовать! Упаси Господь. Живи, родимый.
Впрочем, иногда в поэте просыпается любовный голод. И тогда он страшен:

 

Я в любви голоднее, чем рысь
И безбожней, чем сытая мысль.
Одного лишь хочу, чтоб объятья
Не куснула гадюка проклятья.

 

Поэт предостерегает женщину:

 

Не буди во мне лучше Везувия,
А не то изверженье последует.

 

А когда она, не послушав благоразумного совета, всё-таки разбудила, считает своим долгом напомнить:

 

Оставаться недотрогой
Ты раздумала сама.

 

Так-то, милая. Чтобы никаких претензий потом. За что боролась, на то и напоролась. "Я невиноватая! Он сам ко мне пришёл!" – вспомнилась сакральная фраза из популярного фильма. Только в данном случае роли переменились: в качестве невиноватого – он.
Наш поэт может быть коварным:

 

Я нахожу тебя, и всем своим бездомьем
Вцеловываюсь в нежную оплошность.

 

(А ты не плошай! На то и щука в реке, чтоб карась не дремал.)

Но чаще он мирен и добр:

 

И вот живу с улыбкою беззлобья,
Как небо после ливня проливанья.

 

Кто-то что-то сказал про грамотность? Типун ему на язык. Да это же новое слово в поэзии! Вот вам ещё:

 

В тебе есть сказочность влюбляния навек...

 

На этой оптимистической катарсионной ноте мы и завершим наш собирательный портрет саратовского поэта. "Собирательный образ рисую тебя", – как выразился один из них. Предвижу упрёки: зачем тратить бумагу и критический раж на доказательство очевидной всем графомании? Но не так уж всё очевидно, если один из цитируемых авторов – всероссийски известный поэт-песенник, второй – руководитель поэтического клуба, третий – экс-редактор солидной саратовской газеты, то есть люди не последние в местном литературном мире.

 

 

Иногда полезно показать их творчество вот так, как оно есть, без прикрытия имён, званий, звучных псевдонимов, хвалебных аннотаций и заказных рецензий. И, подобно андерсеновскому мальчику, от души посмеяться над тем, что король-то, оказывается, гол. Хотя фиговым листком ему прикрывать, в сущности, нечего: он не только гол, но ещё и беспол.

 

Обсуждение этой статьи на форуме «Планета писателя»:

http://www.wplanet.ru/index.php?show=text&id=17724

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/188804.html

 

из книги «Публичная профессия» (издательство СГУ, 1998)

 

Я не раз убеждалась, что лучшие комики — это наши саратовские поэты. Никакие «аншлаг»-шоу, анекдоты, выступления сатириков не вызывают у меня таких приступов гомерического смеха, как при чтении иных поэтических сборников, которые я систематически скупаю в наших книжных магазинах. Продавщицы глядят на меня изумлённо — нередко я являюсь их единственным покупателем. Но я не жалею на них никаких денег, ибо всё это окупается сторицей. Ну вы только послушайте, какая прелесть:

 

Читаю, мыслями распятый,
том Ленина пятьдесят пятый.

 

Я прочитала это Давиду за обедом. Он поперхнулся и облился супом. Мы смеялись до колик. Потом он внёс поправку:
- Надо было добавить: «Читаю Ленина раз пятый». Так вышло бы ещё сильнее.

 

- Смотри, а вот ещё один «распятый», - открываю я второй сборник.

 

Прости, распятый, заклеймённый,
корыстно преданный Союз.
Ты как на небо вознесённый
за муки Господь Иисус.

 

Дивное сравнение. Считается, что каждое сравнение «хромает», но не до такой же степени.

Мне очень хочется поделиться с вами некоторыми перлами из моей уже довольно обширной коллекции. Ну вот хотя бы о том же Ленине:

 

Бросаю вызов крикунам:
А ну, на землю прыгай!
Ильич наш вам не по зубам,
и вон отсюда двигай!

И прочь! Не тронь, аристократ,
наш символ, наше знамя.
Не вынуждай брать автомат,
зажечь чтоб мести пламя.

 

 

Впрочем, сие уже не смешно.

Но вот это уже поближе к современности:

 

Кто ж вам право дал такое,
господин Собчак!
Замахнуться на святое.
Ах, какой мастак!

 

«Так вашу растак!» — опять внёс Давид свою редакторскую коррективу. Тут уже я облилась компотом. Нет, это невозможно читать за едой!

 

Здесь я научен Родину любить,
как испокон веков её любили.

 

Кем же, интересно, научен? Уж не Малохаткиным ли?

 

Говорят, в капитализме
мы живём давно уже.
Только вот в национализме
задыхаемся мы все.

 

 

В «национализме» задыхается и другой автор:

 

Сожрут последний кусок хлеба
и о бессмертье говорят.
И рвутся за границу, где бы...
А сало русское едят!

(привет от Михалкова)

 

И, смеясь, наш демократ
поднял цены во сто крат.
Разорил до нитки Русь.
Сам поправился, как гусь.
Край родной, где я родился,
где, мужая, вырастал,
где учился и трудился,
гражданином полным стал...

 

Это в каком же смысле — полным? В переносном или в том же смысле, что и гусь?

Наверное, всё-таки второе, ибо в следующей строке читаем:

 

В ногу вместе со страною,
хорошея, прошагал...

 

Хорош гусь!

 

И снова в России, лукавя,
смердя чёрной кровью вранья,
царит кривоклювье бесправья
обжившего Кремль воронья.

 

Это уже не стихи, а прямо какое-то упражнение для логопедов. Попробуйте-ка выговорить этакое вслух!

Читаем дальше:

 

И душу России
под платьем простым
всегда ощущаешь,
и веет родным...

 

Затрудняюсь, куда сей шедевр отнести — к патриотическим стихам или к стихам о любви? В данном случае надо разобраться, чьё тут имеется в виду платье и чем именно под ним веет?
Впрочем, что это мы всё о политике. Давайте лучше о любви.

 

Гори ж, душа, тоскуя,
и в прах себя губя!
В засосе поцелуя
безумие любя.

 

Ах, ты, прах тебя возьми! Страсти-то какие. Поэт восхищается любимой:

 

Когда ты разнаряжена, тогда —
ты королева!
Но и в халате старом — да! —
достойна быть примером.

 

Показывать пример в старом халате... Гм.

Другой джентльмен, бестактно указав возраст женщины — «Вам сорок пять уже минуло», — одобрительно отмечает:

 

Но в целом Вы, как летка-енька,
устремлены вся к небесам.

 

Ещё одно сомнительное объяснение в любви:

 

Тебя я выну из огня
и все прощу обиды.
Ты для меня светлее дня,
лишь на тебя все виды.

 

Да что же это?! Где рыцари, мужчины? Или они разучились пылко любить и возвышенно говорить об этом? Ага, вот.

 

Не в силах осознать больная голова
цену потери женщины родной.
Отвергнутый, шепчу глупейшие слова:
«Дай ей Христос быть с ним счастливей, чем со мной».

 

Но ведь у Александра Сергеевича об этом куда лучше и короче: «Как дай Вам Бог любимой быть другим».

 

Мурлыкай на ухо, чтоб сладостно было,
чтоб сжались мурашки на коже моей,
чтоб томно внизу живота всё заныло
от ласки и нежности женской твоей.

 

Ну прямо не мужчина, а «облако в штанах», как говорил другой классик.
Следующий автор, сравнивая любимую с «твёрдым орехом», пишет:

 

Зубы я ломать не собираюсь,
и во рту моём не каменей.
Размочить тебя я постараюсь,
чтоб ты стала мягче и вкусней.

 

Хорошо хоть — не «замочить».

 

Грешен, Боже! Я в эту галеру
до ногтей и до копчика врос.
На любовь, на надежду, на веру
посылал я последний свой SOS!

 

Обычно посылают на... Но чтобы —  «на любовь»? Это что-то новое в нашей лексике.

 

Ноги по горло увязли в созвездиях мрака...

Может быть, точнее будет — «по копчик»?

 

Ещё один изыск того же автора:

 

Когда не ком — язык сквозь горло
влезал, порасперев все тонкости нутра...

 

Да, тонкости хоть отбавляй.

 

И к чертям всё: слова и такт,
и наскромничать не успеешь,
зацелую, затискаю так,
что сомлеешь.

 

Однако есть и такие, что «наскромничали» в любви:

 

Своей грубостью не покалечу
я твоих эрогенных святынь.

 

Провожу, не коснувшись рукою,
сексуальный не бросив намёк.

 

Но приводите девушек хоть сто —
мне на одну не хватит силы.

 

Не все, однако, так целомудренны:

 

А я не кончил, грубо говоря.
Кто следующий в очереди, суки?

 

Круто. Но есть и ещё хлеще.

 

Каждый раз она меняла позы,
вдруг мужскую ублажая власть.
В ласку лепестков раскрытой розы
всасывала бешеную страсть.

 

(Следует собственноручная иллюстрация автора). Воспроизвести не берусь.

 

Ведь в тех черновиках и потуги, и схватки,
и недоноски, и абортов пьяный бред,
и кесарева шрам, и прободенье матки...

 

Какое — надо же — знание гинекологии!
Не отстают и женщины:

 

В этой сложной ситуации
остаётся без лобзаний
заниматься мастурбацией
на волне воспоминаний.

 

Другой автор назидательно поучает феминисток:

 

Не в том эмансипации значенье,
чтобы сверх сил мужскую роль играть.
Природное, святое назначенье
ваш организм обязан выполнять.

 

Чтобы реабилитировать женщин, приведу одно о чистой женской любви:

 

Не везло мне, по жизни шагая,
ревновала, не зная себя.
Моё счастье, пред чем я нагая,
упорхнуло, сгубила себя.
Так откликнись, любимый, где ты?
Появись хоть на миг, на часок.
Всё отдам. Прочь сомненья, наветы.
Любви чистой испью хоть глоток.

 

Тут невольно вспоминается фраза из фильма «Формула любви»: «Хочешь большой, но чистой любви? Тогда приходи на сеновал».

 

Я Вас люблю, и я не трус,
но каверзных наград боюсь,
чтоб над могилою не выпер
ни СПИД, ни сифилис, ни триппер.

 

Не разделил нас чёрною межою,
за искренность теплом ей заплатив,
она мне стала снова не чужою,
но всё ж использовал презерватив.

 

Незаменимые строчки в целях профилактики вышеперечисленных недугов. Где-нибудь на плакате в поликлинике смотрелись бы весьма эффектно.

 

Истосковалась по теплу земля
и по любви, что извращают люди!
Не зря в ночи кручинится. Не зря.
Её душа в слезах от словоблудий.

 

Это уж точно. Вот только от чьих?

 

Тих погост... У холма
вновь стою сам не свой —
не сошедший с ума,
извращённый судьбой.

 

Каких только «извращений» тут не встретишь! Ну вот, например:

 

Над нами буревестник уж не реет.
Не угрожает комой коммунизм.
Жизнь дорожает. Люди дешевеют.
А возбуждает только популизм.

 

Такого, наверное, не прочтёшь даже у Фрейда. Это как же его называть: «популифил», что ли?
Другой автор, тяготеющий к мазохизму, пишет:

 

Бывает, с досады и плачу,
на что не хватает и дня.
За любую свою неудачу
истязаю до крови себя.

 

Себя — ладно. Но за что же истязать читателя?
Есть и стихи  о любви к работе:

 

А я, конечно, огорчённый,
и на вожатого в злобе,  (не открыл дверь трамвая — Н.К.)
душой глубоко возмущённый,
спешил, работа, лишь к тебе.

 

Ну что ж, работа таких любит. Другим вот не повезло:

 

Я оказалась сокращённой
с любимой должности своей.
А ведь была в неё влюблённой
до мозга собственных костей.

 

Она, желанием сгорая,
работу в руки вдруг взяла.

 

Несколько двусмысленно, но тоже, впрочем, похвально.
Встречаются благодарные посвящения. Вот одно из них — поэту Н. Палькину:

 

Овладеть невозможно талантом,
если нету в нём чуткой души.
Нужно быть беспросветным педантом,
чтоб не сказать, как стихи хороши.

 

Рискую скорее прослыть «беспросветным педантом», чем высказать этакое.
Сейчас модно посвящать стихи губернатору. Вот одно из таких посвящений, где автор подбадривает государственного деятеля:

 

Смелей сражайся — победишь!
Ты заложил к тому фундамент.
Ты лишь вперёд всегда глядишь
и выполняешь свой регламент.

 

 

Регламент, вообще-то, «соблюдают». Чтобы не говорить лишнего. Что-то поэт явно напутал со словами.

 

Мы знаем, крепких ты пород —
звезда твоя так ярко светит.
Сгибайся, но иди вперёд —
нет дуба, что не гнул бы ветер.

 

Дуба можно дать, читая такое. В предисловии к сборнику этого автора говорится: «В центре внимания поэта — выявление философского смысла в самых подчас обыденных явлениях». Вот как он его выявляет:

 

Сильнее пистолета злой язык,
и он нередко убивает.
Пусть не всегда бьёт напрямик,
зато он в сердце попадает.

 

Язык, запавший, простите... попавший в сердце... Можете представить такое?

 

Типун, как говорится, на язык этому автору.

 

Ещё одно «философское» наблюдение:

 

Весь город на колёсах,
все мчатся: ритм таков,
как будто бы поносом
припёрло ездоков.

 

Иногда думаешь: учились ли эти «философы» в школе? Что у них было по русскому языку?

 

Вступающие в эту жизнь,
где точка вашей есть опоры?
Я каждому скажу: «Держись!»
А остальное — это вздоры.

 

«Вздоры» здесь на каждом шагу.

 

От людей снег расплавился в слякоть,
под ногами захлюпал водой.
И деревья вдруг начали плакать
от безумственных криков «долой»!

 

Не знаю как «от людей», а от себя скажу: убийственно написано! В смысле — безумственно!

 

Я запах счастья чувствую,
бегу туда стремглав.
Бегу я, весь захлюстанный,
всю радость счастья вняв.

 

Влюблённость к нам приходит и уходит.
Она ведь исчисляется на дни.

 

Желательно и вот что не забыть:
столба навряд ли сделать из песка.

 

Как там у А. Иванова? «Велик могучим русский языка».

 

Урожай порой обильный
на корню — всё без ума.
А в амбарах — мышь дебильный,
да труха, зерна нема.

 

Вообще с падежами и склонениями у этих авторов сложные отношения.

 

Так живи, доброту испуская,
будь счастливою, не болей.
Жар души, что тебя согревает,
поделись и живи для людей.

 

Да и с ударениями они явно не в ладах:

 

Я пришёл. Привет — сказал.
Но взглядом ты меня пронял.

 

Впрочем, после пресловутых горбачёвских «нАчать» и «углУбить» это особого впечатления не производит.

 

Вы безнравственны и злые,
шепчет в ухо враг.
Отчего же вы глупые?
Не жуёте ль мак?

 

Думаю, что всё-таки не от этого.

 

Не губи мою душу, не рань!
Я и так до предела израненный! —

 

раздаётся вопль сердца из другого сборника.

 

Слишком много мятущихся душ
пронеслось пред моею судьбиною.
Был одним — и любовник, и муж,
а другим — безответной лучиною...

(«Дурачиною» — просится другая рифма).

 

Когда кричит душа поэта
и круче путь,
напрасно ждать от зла ответа
и плакать в суть.

 

«Плакать в суть», действительно, не стоит. Лучше в носовой платок.

 

Отплакав, поэт принимает мудрое решение:

 

Пойду влачить изгоем по Руси...

(«Где оскорблённому есть чувству уголок» — добавил бы Грибоедов.)

 

Меркнет жизнь из года в год,
чтоб воскреснуть и воздать.
И ликует идиот,
нож вонзая в бездну-мать...

 

Самокритично.

 

Порой я начал сам себе казаться:
тупица я и конченный болван.

 

Другой автор как бы поясняет причину этого:

 

Вся суть в одном: в НЕХВАТКЕ ЗНАНИЙ,
что по крупице, как нектар, берём.

 

Но отчего же так скромно, по крупице? Не оттого ли и появляются горькие строки:

 

Слабею. Деградирую. Тупею.
Во сне мычу, храплю и хохочу.

 

Сочувствую. Что тут скажешь? Следующий тоже делится своим физическим недостатком:

 

Не летаю — в потугах потею...

 

 

Ему вторит другой:

 

Хорошо о мёртвых петь,
восхваляя их, потеть.

 

И третий туда же:

 

Ленинград. Ленинград, колыбель Октября..
Ты в жару. Ты в поту. Что с тобою?

 

Да что ж это такое с ними, в самом деле? Что они все потеют? Впрочем, прошу прощения, не все:

 

А сосед мой на работу
побежал в лаптях, смеясь:
прелесть обувь: нету пота —
лучшей не носил родясь.

 

Тьфу ты, опять!

 

Замёрз я от газетной прозы,
а от стихов своих вспотел.

 

В бреду, мольбах, слезах и поте
зачем в твою я душу влез?

 

Вот уж действительно. В поте — в душу. Фи. Это ещё хуже, чем «в галошах на бабочку поэтова сердца».

 

В те часы шальные бурной встречи
и не только лоб вспотевший взмок,
потом облились мужские плечи
под давленьем длинных женских ног.

 

Кажется меня саму сейчас в пот бросит, читаючи. Бродский, помнится, писал: «Такие ноги — на мои бы плечи». А этот — вон куда! Самого Бродского переплюнул!

 

Ты ищешь, потея. И вдруг озаренье:
перо уж само по бумаге бежит...

 

Есть много стихов о процессе творчества:

 

Если нету искры божьей,
то стихи писать негоже.
Ну а делать-то мне что же,
если рифма прёт из кожи?

 

Давид, охальник, опять вставил шпильку: «И оттуда, где негоже».

 

 

Мы уже буквально катались по дивану от хохота.

 

Поэт. Ты в мученьях рождаешь то слово,
что нужно, черня лишь страницы одни.
Чтоб вылепить образ под сению крова,
кроптишь, как учёный, забывшись про сны.

И долго он «кроптел», интересно, чтобы «вылепить» такое?

 

 

Потом за стол. Потом —
как гром, раскаты,
рекою напролом —
слова, цитаты.

(Привет от Пастернака).

Другой поэт обращается к Музе:

 

Хватит! Боле, дорогая, тем не пой!
Ну, уйдёшь, придёт другая. Хрен с тобой!
По тебе не заскучаю — во! Божусь!
Я с кизилового чая обпишусь.
И другую до упрёка не спою.
Пошла вон! — не то и Блока «перепою».

 

Бедный, бедный Блок. Поэт делится секретами своей творческой кухни:

 

Я ведь как пишу стихи-то: как в прострел.
Как налито-недолито, как прозрел.
Как припрёт — забеспокоит, засаднит,
и почувствую, что стоит — так стоит
вот она перед глазами, злоба дня.
Рифмы к голове возами у меня.
Подъезжают, подъезжают, негде встать —
руки еле успевают разгребать...

 

Вот и я не успеваю разгребать эти златоносные кучи. Просто глаза разбегаются, какой слиток выбрать.

 

Стих нужно доводить до совершенства,
как женщину до бешенства блаженства.

 

Если он и женщину так же доводит, как стих, — я ей не завидую.

 

Бумага жаждет потерять невинность,
когда над ней склоняется поэт.

 

Что ж, бумага не женщина, всё стерпит. Даже такое надругательство.

 

Я жизнь за то люблю,
что видел в звёздах небо.
Но свой талант гублю
на добыванье хлеба.

 

Может, не стоит губить-то? Пожалел бы себя. А главное — читателя.

 

Я не ворон, что падаль клюёт.
Я иная, я певчая птица.

 

Позвольте, но «птица певчая» — это же А. Пугачёва. Эта ниша у нас занята.

 

И ночь волчицей взобралась на плечи,
и разум поглотил глубокий сон.

 

Сон разума, как известно, рождает чудовищ:

 

Бесовий вопль
всё сотрясал вокруг... и разум
блуждал в бессилье по земле!
И вдаль взирал кровавым глазом
с печатью скорби на челе.

 

Бр-р! Страшно — аж жуть! А вот ещё жутче. Попробуйте вообразить себе эту картину — и вы содрогнётесь:

 

И мечутся тучи в разверзнутой мгле.
И боль искушеньем влачит по трактирам.
И бьётся Россия, как львица, в петле,
вонзаясь когтями в глазницы вампира,
в глазницы вампира.

 

А это уж другой автор (хотя можно подумать, что тот же самый):

 

Вновь над Родиной крыл сатанинских распляс.
Вновь вампиры голодной слюной истекают...

 

Дались им эти вампиры! Где они их только видали?
Впрочем, если вы устали от всех «словоблудий» и вселенских катаклизмов, то вот вам нечто более близкое к жизни, простенькое, незатейливое:

 

В среду явно повезло —
дали мяса два кило.
Шёл я, радостный, домой
суп варить себе мясной.
И, конечно же, жаркое,
очень вкусное, мясное.

 

Здорово пишет! Прямо слюнки потекли. Дальше описывается процесс приготовления:

 

Дома мясо я помыл,
кость от мяса отделил,
всё порезал, посолил,
в сковородку положил.
Приготовил лист лавровый,
корень я натёр хреновый,
лук порезал я ещё...

 

Думаю, достаточно. Дальше любая домохозяйка продолжит сама. Как говорил Хлебников, читая со сцены свои стихи, оборвав их на полуслове: «Ну, и так далее..»

 

Вот так штука: как-то раз
приобрёл я ананас.
В воде тёплой подогрел,
полпакета всё же съел...

 

Этот автор явно неравнодушен к кулинарии. Он случайно не из кулинарного техникума?

 

Вот другой автор, и тоже на гастрономическую тему:

 

Вино должно рекою литься
с едой изысканной вприкус.

 

Не все разделяют его эпикурейские взгляды:

 

А в том магазине пиво навынос.
Бойко торгует детина в тепле.
А вскоре, глядишь, и домик уж вырос
в два этажа, да на лучшей земле.
Я протестую, чтоб ты наживался!
Хочу, чтоб честным всегда оставался!

 

«Протест принят», как говорят в суде. Но любопытно было бы послушать и мнение «детины» по этому вопросу.
Вот ещё один учит нас, грешных, уму-разуму:

 

Если тянет вас обогатиться,
если лучше хотите пожить, —
не шабашить, а нужно трудиться,
не буянить, а нужно творить.

 

Ну вот теперь наконец-то всё прояснилось насчёт того, как нужно. Спасибо, отец родной, вразумил.

 

Словно мухи сонные,
прячемся в домах,
а воры наёмные
бьют, не целясь, в пах.

 

Как говорится, не в бровь, а в пах!

 

Бывает часто, слушателей слёзы
мешают мне без слёз их вслух читать (свои стихи — Н.К.).
Прослушав и поплакав, сразу просят
их для своей души переписать.

 

Да, без слёз такое читать невозможно.

 

Я долго думала, как же мне всё это богатство определить одной фразой. И вдруг у одного из поэтов натолкнулась как раз на такую:

 

Паралич души и мысли,
и во всём застой.

 

Умри, Денис, лучше не скажешь!

Надо сказать, что поэты не собираются успокаиваться на достигнутом.

 

Я многого ещё не выдал,
что так успешно накопил, —

 

предупреждает один.

 

Хочу издателя-злодея
поэмой дивной ублажить, —

 

грозится другой.

 

Сегодня обесценены кубышки.
Бесценные чтоб появились книжки —
я снова сел за синюю тетрадь, —

 

сообщает третий. Так что нас ждут новые стихотворные репризы. Вообще я бы посоветовала этим авторам объединиться и давать совместно свои поэтико-юмористические концерты. Ручаюсь, люди ходили бы на них, как на Задорнова. Большие деньги могли бы брать.

 

Читаю поэтов Саратова...
Ну мыслимо это ли, братцы -
без разума, знания грамоты
за дело серьёзное браться?

 

Удел ваш не в этом, поверьте мне,
когда в голове лишь опилки,
и Муза на вас из бессмертия
не может взирать без ухмылки.

 

Потеют, склонясь над бумагою,
шаман, графоман, трудоголик...
Над вашими мыслей зигзагами
мы с мужем смеялись до колик.

 

Катались мы чуть ли не кубарем,
и стены дрожали от смеха.
Ребята! На вечере юмора
я всем вам желаю успеха!

 

P. S. На одной из лекций я позволила себе зачитать некоторые фрагменты из этой статьи. В зале оказался один из цитируемых авторов. После лекции он подошёл ко мне и обиженно заметил, что «вырвала его из контекста». Я вспомнила его контекст и мысленно содрогнулась. В голове моментально родился экспромт:

 

Поступила с ним бесчестно:
из контекста вырвала.
Но от этого контекста
вас бы вовсе вырвало.

 

P. P. S. Писалось всё это мною давно — в 1998 году. Но в свете публикуемого сейчас в Сети — отнюдь не устарело. Многое так и просится в мою коллекцию. А поэты, которых я цитировала, выросли, вышли «в люди». Почти все они — члены Союза писателей, победители многих  поэтических конкурсов, возглавляют отделы культуры в местных газетах, активно печатаются, а один из них — тот самый заядлый читатель 55-го тома Ленина, он же бестактно вырванный мной из контекста — стал членом жюри Международного конкурса на соискание литературной премии имени О. Бешенковской.
Вот так-то. Как писал классик: «Живи ещё хоть четверть века — всё будет так, исхода нет».

 

Продолжение здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/188804.html

 

из книги «Непрошедшее время» (Саратов, Приволжское издательство, 2005)

 

 

 

Золушка, не ставшая принцессой

 

 

Зеленоглазая девочка. Глаза мерцают, как звезды. С какой планеты занесло тебя в наш грешный мир?
Ее звали Наташа Бурмистрова. В двадцать лет ее не стало. «Астма задушила», – мимоходом бросила встретившаяся в трамвае бывшая одноклассница. Остался сын Максимка. Мы были еле знакомы. Почему я помню тебя? Как ты стояла в вечернем сумраке возле 19-й школы, обернувшись на чей-то оклик, и так навеки застыла в моей памяти. Как летела, кружилась на коньках-снегурках серебристой снежинкой в белом кружевном платке. И растаяла в сумраке ночи…

 

 

Мы ходили тогда общей компанией на каток «Динамо».

 

 

Челка. Длинные ресницы. Чуть удивленный мерцавший взгляд в свете фонарей...
Помню, как зашли как-то к тебе с твоей подругой, моей одноклассницей. Ты жила в угловом доме на углу Горького и проспекта Кирова, где «Гастроном», на квартире у родственников. Вот в этом:

 

 

Помню легкую фигурку в домашнем халатике, заспанную смущенную улыбку. Помню даже чернильное пятно на среднем пальце, дорожку на твоем чулке. Дорожка бежала по чулку вниз… Бежала в никуда, в никогда, в вечность…
Последняя случайная встреча с тобой в трамвае (в том же, где услышу потом скорбную весть).

 

 

Разговор ни о чем. Как не дано нам знать своей судьбы! Мучает мысль: зачем-то ты встречалась на моем пути? Олицетворение мечты, поэзии, вечной женственности. В твоих глазах уже тогда, в школьные годы, было что-то нездешнее, что-то от иных миров.

 

 

Помню, увидав тебя впервые, я восхищено записала в своем дневнике: «Почему-то она мне очень нравится, больше всех из девчонок. У нее распущенные волосы и большие зеленоватые глаза с каким-то загадочно-покорным взглядом. И вся она чем-то похожа на русалку. Сколько в ней нежности, женственности, поэтичности!»
Подруга, прочитав, подняла на смех: «О Боже! Нежная, воздушная! Вечно непричесанная, в дырявых чулках…» Сама она была в порядке: дочка известной артистки и режиссера, всегда выходила к доске, как на сцену, в модном тогда перманенте, звеня цепочками, брелоками, браслетками, на высоких каблуках. Но в ее тщательно продуманном броском облике не было души.
Она же мне и сообщила годы спустя эту весть о смерти Наташи мимоходом, в трамвае. И – о себе, гордо: как удачно вышла замуж за бизнесмена, как все у нее путём. И эта самодовольная пошлость торжествовала над слабым ночным отблеском бедной девочки, оставшейся в школьном прошлом, замарашки-золушки, гадкого утенка, так и не дожившей до своего лебединого звездного часа.

 

 

Никто не успел увидеть, что она принцесса. Где ты, неведомый Максимка? Что ты знаешь о своей вечно юной маме?
Помню, в то время – мне было лет пятнадцать – я зачитывалась «Жан-Кристофом»  Р. Роллана. И русалочий облик Наташи слился в моем сознании тогда с образом нежной меланхоличной Сабины, в которую был пылко влюблен главный герой. Пытаясь вспомнить свои давние ассоциации, я сняла с полки любимую книгу и – в это трудно поверить – она сама вдруг открылась на нужной странице.

 

 

«С легкой краской на скулах он украдкой глядел на голые худощавые руки, лениво касавшиеся неубранных волос… видел всю ее фигурку, забывшуюся в небрежно-томной позе… Не то, чтобы она была кокеткой, скорее, неряхой, и уж, конечно, не могла сравниться с Амалией и Розой, которые заботливо следили за собой. Хрупкая, миниатюрная… одетая не особенно тщательно, в старых стоптанных башмачках… Сабина тем не менее очаровывала своим молодым изяществом, нежностью… Она не прилагала никаких усилий, чтобы внушить к себе любовь».
Жан-Кристоф видел в ней прелесть, которую никто, кроме него, не замечал, не разделял его восхищения. Это было что-то не подвластное логике, разуму, здравому смыслу. «Роза смотрела на нее беспощадным взором и видела маленькую ленивицу, неряху, эгоистку, равнодушную ко всему на свете, не занимающуюся ни хозяйством, ни ребенком… И вот такая-то понравилась Кристофу!..»
Однажды они катались с Сабиной на лодке. И вдруг он заметил тень смерти на ее юном лице. «Ее личико побледнело, вокруг глаз легла страдальческая складка, она не шевелилась; казалось, она страдает, отстрадала, уже умерла. У Кристофа сжалось сердце». Это был словно знак свыше. Через три недели Сабины не стало. Они так и не успели сказать друг другу главные слова.

 

 

 

Я помню, как плакала, когда читала эту главу, и как в образе Сабины всё время почему-то видела Наташу. Почему?! Ведь я тогда не знала, что она скоро умрет, как та французская героиня. Я не верю в мистику, но иногда бывают какие-то непостижимые совпадения и переклички литературы и жизни.
Почему я вдруг вспомнила ее? Почему рука сразу открыла нужную страницу? Ведь я даже не помнила точно, в каком это томе, взяла первый попавшийся наугад.

 

 

«Я не умерла, я лишь переменила жилище, я продолжаю жить в тебе, а ты видишь меня и плачешь обо мне…» – читала я. Эта девочка словно окликнула меня сквозь годы, сквозь толщу небытия, чтобы… что? Я напряженно всматривалась в даль памяти, вслушивалась в звучащие во мне голоса.

 

 

Закрыла и открыла книгу, как в детстве, когда «гадала», ткнув пальцем в случайно выпавшие строчки. И мне выпало:

 

 

«Каждый из нас носит в себе как бы маленькое кладбище, где покоятся все, кого мы любили. Они мирно спят годами, и ничто не нарушает их сна. Но приходит день – и могильный ров расступается. Мертвецы выходят из своих могил и улыбаются бескровными устами, все теми же любящими устами, любимому, возлюбленному, в чьем лоне живет их память, подобно тому, как спит ребенок в материнской утробе».

 

 

 

Случайно нашла в Интернете две фотографии Наташи. И одна была у меня. Вот они:

 

 

 

Может быть, кто узнает?..

 

Чувство материнства

 

В последнее время я ловлю себя на том, что живу как бы с головой, повёрнутой в обратную сторону. Это похоже на прустовский поиск утраченного времени.

 

 

Пытаюсь взять след, отыскать прошлогодний снег, давно ушедший поезд, позараставшие стёжки-дорожки.

 

 

Те дни – нет, минуты – нет, мгновения, когда я была по-настоящему счастлива. Каждый такой миг неуловим, воздушен, ускользает из рук, не даётся облечь себя в слова.
“Мысль изречённая есть ложь”. Что же говорить о чувстве? “А душу можно ль рассказать?” И всё же попробую.
Я жила тогда на Советской в большом угловом сером доме, выходившем сразу на три улицы.

 

 

Там в моей жизни и появилась Людка. Я катала обруч, и он залетел в этот подвал. В подвале жила женщина с ребёнком. Ребёнок, как я потом узнала, был не её, она была то ли родственница, то ли приёмная мать. Где была настоящая мать Людки – неизвестно. Она так ни разу и не объявилась. Не помню, как у меня завязалась дружба с этой девочкой, но скоро мы уже не мыслили жизни друг без друга. Ей было полтора годика, мне – восемь. Казалось бы, что общего. Но я, едва позавтракав (если это был выходной) или сразу же после уроков спешила к ней. Девочка тянула ко мне ручки: “Ля-ля!” Так она меня называла. Потом “Ляля” превратилась в “Няню”, потом в “Атасу”, и, наконец, она научилась выговаривать моё имя.
Людка любила меня чуть ли не больше своей приёмной матери, тёти Нины.  Та над моим “шефством”посмеивалась, слегка недоумевала, но, в общем, была ему рада. Мои недовольно ворчали, не понимая, что я забыла в том подвале. А мне Людка вмиг заменила всё: подружек, игрушки, книжки.

 

 

Она была для меня живой куклой, превращавшейся на моих глазах в настоящего человечка. Я кормила её, гуляла с ней, учила первым словам, стишкам, играм. Боже, какой горячей радостью заливало грудь, когда из тёмного подвального угла мне навстречу звенел её голосок: “Атасенька плисла!”
 Я запомнила одну, самую-самую счастливую минуту. Наш двор. Летний вечер. Я сижу на перекладине качелей с моей Людочкой на коленях, мы тихонько с ней раскачиваемся. Она прижалась ко мне стриженой головкой. Я что-то ей рассказываю, кажется, какую-то сказку. Прямо перед нами заходит солнце, огромный нежно-розовый шар. Это было так прекрасно, что-то было такое тихое, щемящее, вечное, священное в этой минуте, что я запомнила её навсегда. Это было настоящее чувство материнства, которое я испытала с этой девочкой во всю мощь души, испытала в восемь лет, чтобы потом больше не испытать никогда.

 

 

Вскоре Людка с тётей Ниной куда-то переехали. А я ещё много лет видела во сне её маленькую фигурку, упрямо ковыляющую мне навстречу на беспомощных ножках, её тёплое тельце, прижимающееся к моей груди. И плакала горько-сладкими слезами.
 А однажды я встретила свою Людку в трамвае. Это была высокая, довольно крупная девушка с добрыми глазами и смущённой улыбкой. По этим глазам я её и узнала. Она была уже выше меня ростом. Казалось, мы поменялись местами и теперь я уже была младше её. Я не знала, как мне вести себя с ней, о чём говорить. Всё перевернулось с ног на голову. Это была уже не моя девочка, я никак не могла найти нужный, естественный тон в разговоре. Мы обменялись несколькими общими фразами, и я торопливо вышла не на той остановке. У меня было чувство какой-то невосполнимой утраты, подмены.
Но до сих пор нет-нет да и приснится та – маленькая, тёплая, единственная. То, что мы любим – никуда не уходит, оно навеки остаётся там, где мы его когда-то оставили, в нашем прошлом, в нашем сердце. И тогда нет слова “было”. Есть только слово “Есмь”.

 

Качество жизни

 

Помню, как я сидела поздним вечером на веранде своей дачи (давно проданной и канувшей в Лету) и слушала голоса надвигающейся ночи: шорох трав и листьев, вспорхи птиц, шуршание ежовых ножек, стук падавших яблок.

 

 

Это были голоса жизни – ночной, скрытой, неведомой мне днём.

 

 

Вроде бы ничего не происходило: никаких событий, никаких веских поводов к стиху, но почему-то это запомнилось, отстоялось, осталось. Из таких отстоянных мгновений и состоит жизнь. Чем их больше – тем выше качество жизни.

 

 

Мы привыкли понимать под этим словосочетанием нечто другое: материальные блага, комфорт, но это всё оболочка, оформление жизни, но не главное в ней. Главное – наше ощущение её, острота и свежесть восприятия, яркость эмоций. От реальных событий, внешнего благополучия это мало зависит.
Вспомним, как мы были счастливы в детстве, в ранней юности – беспричинно, одной лишь самозабвенной радостью бытия. Потом наступает довольно длительный период машинального существования, когда человек занят учёбой, карьерой, обогащением или выживанием – кому как повезёт, когда он стремится к какой-то конкретной цели и идёт к ней, не замечая ничего вокруг. Поезд жизни мчится, и лишь мелькают перед глазами дома, перелески, чьи-то лица, закаты, рассветы, не успевая толком запомниться, запечатлеться в душе. И вот в какой-то момент поезд вдруг останавливается, и тебя оглушает звенящая тишина.

 

 

И ты замечаешь, что “жизнь, как тишина осенняя, подробна”, что она полна цветов и запахов, и начинаешь пить эту жизнь, как росинку с листа, по капельке, по глоточку.

 

 

И понимаешь, что счастье – это совсем не то, к чему ты так долго неудержимо стремилась, что оно всегда было тут, рядом, его можно потрогать, послушать, ощутить кожей. Голоса ночного сада. Запах сирени. Плечо любимого. Тёплая шёрстка собаки.

 

 

Поэт слишком хорошо знает, что такое жизнь, чтобы принять за неё инерцию существования. “Когда другие рассказывают о своей жизни, – писала Цветаева, – я всегда удивляюсь нищете не событий, а восприятия: ну, школа, ну, первая любовь, ну, женитьба. Ну а остальное? Остальное либо не числится, либо его не было”. Счастье – это полнота прожитого тобой мгновения.
Принято считать, что жизнь – это сплошная цепь утрат и разочарований, непрерывное расставание с иллюзиями детства и надеждами юности, непременный крах в конце и разбитое корыто в итоге. Но это – если воспринимать жизнь в её трагическом целом.
А надо научиться воспринимать её на молекулярном, клеточном уровне, то есть на том, на котором она почти никогда не разочарует.

 

 

Есть такие счастливые натуры, вечные “очарованные души”, кто способен сохранить детское умение жить здесь и сейчас, кому дан талант одухотворять сиюминутное. Это дано Александру Кушнеру:

 

Придёшь домой, шурша плащом,
стирая дождь со щёк.
Таинственна ли жизнь ещё?
Таинственна ещё.

 

 

Ларисе Миллер:

 

Неслыханный случай. Неслыханный случай:
листва надо мной золотистою тучей.
Неслыханный случай. Чудес чудеса:
сквозь жёлтые листья видны небеса.

 

Удача, и праздник, и случай счастливый:
струится река под плакучею ивой.
Неслыханный случай. Один на века:
под ивой плакучей струится река.

 

Это гениально умел Борис Пастернак:

 

Ты спросишь, кто велит,
чтоб август был велик,
кому ничто не мелко,
кто погружён в отделку
кленового листа?..

 

И правда, кто? Кто или что рождает в минуты глубинных прозрений в нас это ощущение счастья, чуда? И так мало нужно для этого.

 

Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится...

 

Даже Бродский, самый трезвый и хладнокровный из всех наших поэтов, ощущал это метафизическое чудо мгновения. В. Маканин говорил, что он старается “жить моментом”. В. Жуховицкий призывал “остановиться, оглянуться”. Но можно ли научить этому, научиться счастью, поймать синюю птицу за хвост, пришпилить к бумаге солнечный зайчик?..

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/187504.html

 

 

из книги «По горячим следам» (Приволжское издательство, Саратов, 2003)

 

 

 

Невстреча

 

 

        Сюда принесла я блаженную память
последней невстречи с тобой.

                                                    А. Ахматова

 

            Вдруг повстречались в том же месте,
где расставались жизнь назад.

                                                         Б. Рыжий

 

 

Я ждала его у Вечного огня в сквере театра им. Чернышевского.

 

 

Мне было четырнадцать лет. Я написала ему тогда: “Буду ждать тебя здесь в субботу, в воскресенье, в понедельник, всегда! Только приходи”. Письмо было анонимным.
Падал снег. Горел Вечный огонь. Я позвонила ему из автомата. Молчала в трубку.

 

 

Он ответил что-то чуть раздражённым, домашним, никуда-не-собирающимся голосом. Я поняла, что он не придёт. Никогда. На моё всегда было ответом его никогда. Снег казался опустившимся занавесом над моей жизнью. Финита ля комедия.

 

 

Много лет спустя, когда я ему это рассказала, он признался: “А я приходил в последующие дни”.

 

 

Мы не встретились. Это было к лучшему, как показала жизнь.

 

 

Всё здесь сейчас по-прежнему. Чернышевский покровительствует влюблённым и зовёт не к топору, а к любви.

 

 

И Вечный огонь горит и не сгорает.

 

 

Я написала тогда стихи о Вечном огне. Не только о том, что горел в сквере, но и о том, что пылал у меня внутри, о том счастье любить, за которое отдал жизнь безымянный солдат. Маститый поэт обругал: “Попадись мне этот автор! Люди кровь проливали, а тут шуры-муры”. Не понял высоты моей мысли.
Шуры-муры не состоялись.

Много лет спустя мы случайно встретились.

 

 

Он упоённо рассказывал, какую огромную тыкву вырастил у себя в огороде.

“Ионыч”, – подумала я.

 

 

Правда, там был крыжовник, а не тыква. Но какая разница. Это была та самая тыква, в которую превратилась золочёная карета из сказки. Во что обернулась моя мечта.

 

 

Подумать только, ведь я могла бы прожить не свою жизнь. И, кто знает, если бы он пришёл тогда на то первое свидание, то я бы сейчас выращивала тыквы, а не читала лекции о поэтах. А что в этом плохого? – недоумённо пожмут плечами большинство женщин.

“Счастье на проторённых дорогах”, – писал Пушкин, уговаривая себя жениться. Но он не нашёл его там. Поэт устал. Он хотел быть как все. Но гений не может быть как все. В этом трагический зазор.
Никогда не нужно жить по заведённому кем-то стереотипу. “Как все”. “Как у людей”. “Не нами заведено”. “Выбирайтесь своей колеёй”, – пел Высоцкий. Несчастливое счастье поэта заставляет его жить по иным законам, по которым не может существовать человеческое большинство. С годами я это поняла, а тогда, в юности, просто интуитивно чувствовала.
Нельзя было первой писать письма, назначать свидания, молчать в трубку – всё это отнюдь не способствовало ответной любви к себе. Но так было нужно моей душе. Так было нужно моей судьбе – чтобы он не пришёл, не полюбил, не ответил. И чтобы я прожила в результате свою жизнь.

 

 

 

Некрасивое горе

 

 

Это была счастливая благополучная пара. Он преподавал в Политехническом. Дочь заканчивала школу. Недавно они въехали в новую квартиру, начали в ней ремонт. Он поехал на неделю в командировку в Сочи. Как потом оказалось, не один.

 

 

Во время шторма заплыл в море. Его относило волной всё дальше и дальше. Он ничего не мог сделать. Кричал, звал на помощь. Плакал, поняв, что ему не выплыть.

 

 

Любовница беспомощно бегала по берегу. Спасатели прибыли слишком поздно. Сообщили жене в Саратов. Это был двойной удар: смерть и открывшаяся измена.

 

 

Весь завод, где она работала, бурлил, передавая из уст в уста скандальную новость. Мнения разделились: одни сочувствовали жене, другие – любовнице. Надо сказать, на стороне любовницы было большинство. Она была так одухотворённо светла и трагична в своей печали.

 

 

А жена говорила о каких-то второстепенных меркантильных вещах: сетовала на мужа, что тот не успел сделать ремонт, не устроил дочку в вуз... Возмущалась, что любовница не отдаёт ей часы мужа. А та отвечала, что это единственное, что у неё осталось от него, что она с ними теперь разговаривает.

 

 

Все жалели любовницу и опасались, что она сойдёт с ума. Но с ума неожиданно для всех сошла жена.

 

 

Потом я поняла: она говорила о всех этих посторонних бытовых вещах не по причине меркантильности и мелочности, а страшась подумать о главном, инстинктивно отталкивая его от себя, не впуская в сознание из чувства самозащиты. Но страшное всё-таки настигло её и накрыло своим чёрным крылом, помрачив рассудок. Она долго лежала на Алтынке.

 

 

Как-то случайно встретила её на улице. Она говорила законченными предложениями, старательно выговаривая слова. Подробно объясняла мне, где раньше работала (а мы работали вместе десять лет, сидели рядом!) Стало жутко. Потом до меня дошли слухи, что она спилась.

 

 

Я часто думала об этих двух женщинах, о красивом одухотворённом страдании одной (в чём-то напоказ) и некрасивом, даже отталкивающем поведении другой, которой уже не до того, какой её видят люди. Но её горе – неопрятное, суетливое, с незначительными словами о чём-то будничном, неважном, не со слезами, а с бессмысленной юродивой улыбкой – было подлинным, а потому особенно страшным.

 

 

 

 

Когда человек умирает

 

 

Когда человек умирает –
    изменяются его портреты.

                                А. Ахматова

 

 

Их замечаешь, начинаешь о них думать, когда их уже нет. Когда человек умирает,  изменяются не только его портреты, изменяется наше видение его. Открывается нечто такое, что не виделось глазом при его жизни.

 

 

Я хочу написать сейчас не о близких, не о друзьях и любимых, это слишком тяжело и больно. О чужих, в сущности, людях – соседях.

 

 

Живёт человек где-то невдалеке от тебя,  встречаешься с ним во дворе, в подъезде, у водопроводной колонки, в магазине, обмениваешься ничего не значащими фразами. И человек этот не занимает никакого места в  твоей жизни, для тебя его как бы и нет. Так, некая деталь дворового антуража, вроде лавочки  у подъезда.

 

 

И вдруг в один непрекрасный день до тебя доносятся звуки траурного марша,  женские причитания. Ты выходишь на балкон и всматриваешься сверху в окаменевшие, с  трудом узнаваемые черты покойника в обрамлении цветов и траурных лент.

 

 

В памяти  вспыхивают какие-то сценки, реплики, фрагменты бытия, связанные с этим человеком. И  многое предстаёт уже в ином свете.

В прошлом году умерла одинокая пожилая женщина из соседнего подъезда. Когда-то она работала на нашем заводе, но я её совсем не знала. Однажды она подошла ко мне на улице:
– Я слышала, Вы писатель. У Вас книга вышла. Я бы хотела с Вами встретиться,
рассказать Вам про свою жизнь. Может быть, напишете потом...
– Ну что Вы, какой я писатель! – отмахнулась я.
 Дома мы с Давидом посмеялись по этому поводу. Хотя у меня вышло к тому времени уже несколько книг, я ещё не привыкла к званию "писатель" и иначе как в ироническом ключе  его к себе не применяла. Эта женщина ещё пару раз подходила ко мне, соблазняя рассказом о  своей "трудной, богатой событиями жизни", но я отделывалась какими-то отговорками. И  вдруг узнаю о её смерти. Вот уже год мне не даёт покоя эта её нерассказанная жизнь.
Она  словно предчувствовала свою смерть и спешила остаться этим рассказом хоть в чьей-нибудь памяти. Как сильна в людях эта потребность остаться, хоть частичкой своей жизни, хоть проблеском её в чьём-то сознании, вырваться из предначертанного судьбой замкнутого круга  одиночества, не дать оборваться цепи времён. А я бездумно оборвала это звено. Вместе с  женщиной ушла навек её тайна. Что она хотела мне поведать? Может быть, ей нужен был  совет, доброе слово, просто хотелось облегчить душу исповедью? Может быть, эта её жизнь  помогла бы и мне что-то понять в своей собственной? Может быть, мы друг другу были  посланы свыше?..

 

 

А несколько лет назад на нашей лестничной площадке жила одна семейная пара: старик со старушкой. Он был слепой. Она каждый день водила его по двору на прогулку. Он –в чёрных очках, с палочкой, она – седенькая, всегда аккуратно одетая, шла, держа его под руку,
слегка припадая головой к его плечу. Они гуляли по кругу. Такие одинокие, беспомощные, трогательные.

 

 

Потом она умерла. Он долго не выходил из квартиры. Вышел в праздник 9-го мая. Я  увидела его с балкона. Он сидел на лавочке: грудь в орденах, чёрные очки, палочка. Впервые один.

 

 

Я смотрела, умирая от жалости. Хотелось спуститься, подойти, взять под руку,  поводить по двору так же, как она. Но что-то во мне не пускало. Не условности, а ощущение,  что этим сделаю ему больно. Ведь я – это не она. Я ему напомню, разбережу. Он сидел   молча.  За чёрными очками ничего не было видно. Что он думал? Какой ад творился в его душе?

И ещё одного соседа я не могу забыть. Он умер недавно, прошлым летом. Это был сосед сверху. Я его не любила: от него постоянно были какие-то неудобства. Он без конца что-то чинил, прибивал, стук стоял на весь дом. То и дело нас заливал, причём всякий раз отрицал свою вину, уверяя, что это якобы "по трубе", хотя пятна расплывались в центре. А когда этот инцидент случился в очередной раз в отсутствие Давида – он был в командировке, и я заявилась к нему с претензиями, так даже попытался ко мне приставать. Я тогда аж задохнулась от возмущения: мало того, что залил, так ещё и... Словом, симпатии этот человек  у меня, мягко говоря, не вызывал.
И вот однажды встречаю его во дворе, ведомого под руку  родственницей – дочерью, что ли, которая приехала, видимо, вызванная телеграммой. Инфаркт. Я его с трудом узнала: исхудал до невозможности, трясётся весь, с палочкой, в глазах – ужас. Этот ужас говорил яснее всяких слов: он – оттуда.
Шли дни, недели. Он уже стал ходить по двору один. Быстро-быстро, вокруг дома, стуча своей палочкой, с ужасом в глазах. За ним гналась смерть. Он, казалось, слышал её дыхание и спасался бегством.

 

 

Наверное, ему сказали врачи, что нужно каждый день выходить на свежий воздух, и он практически не выходил из двора. Я вспоминала, глядя на него, строки Сологуба:

 

Подыши ещё немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым.

 

Говорят: перед смертью не надышишься. Это был тот случай, когда поговорка  воспринималась буквально.
У подъезда он беспомощно звал, подняв голову: "Лида!" Не мог сам открыть дверь, не мог вызвать лифт. Сидел на лавочке со стариками, с кем раньше не сидел никогда. Он жался к ним потеснее, словно хотел обмануть смерть: вот он тут, в тесном рядке с людьми, они его не выдадут ей, ведь правда? Искательно заглядывал в глаза: ведь я такой же, как они все, да? Вот я сижу здесь, дышу, смотрю, слушаю, и ничего со мной не может случиться.

 

 

Боже, как он  не хотел в лапы смерти! И как чувствовал её неумолимую неотвратимость.

 

 

Однажды сидела на балконе, читала. Вдруг слышу: "твою ма-ать!" Он грохнулся со  своей палкой. Стоял на коленях и не мог подняться. Сколько в этом ругательстве было тоски,
обречённости, отчаянья. Я подумала: это всё. Он понял, что ему не выкарабкаться, не подняться.
На другой день он умер.

Собака выла, как человек.

 

 

 

А жена была спокойна.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/187159.html

 

из книги «Публичная профессия» (СГУ, 1998)

 

 

Так выглядел наш филфак в дореволюционные времена. В 1890 году  здесь была биржа.

 

сейчас здесь Поволжская Академия Государственной Службы - ПАГС

 

 

Я — студентка!

 

 

Помню, как сдавала вступительные экзамены. Ужасно волновалась. Уходя, говорила домашним: «Если не сдам — ищите меня на мосту».

 

 

Я не представляла себе жизни без филфака. Ещё с восьмого класса, пропуская уроки, бегала туда на лекции, молитвенно внимая каждому слову, записывая всё подряд и творчески потом перерабатывая в себе.  С тоской оглядывала шкафы-небоскрёбы, набитые неизвестной мне ещё премудростью: неужели это никогда не станет моим?!
Мне передавали, что Ирка Озёрная презрительно отзывалась о моём наивном провинциализме: «Кравченко слёзы восторга на лекциях проливает».

 

 

Но это действительно было так. Я воспринимала мир через розовые очки, как Адуев-младший из «Обыкновенной истории».

 

 

 

Первые три экзамена я сдала на пятёрки: литературу, сочинение, английский язык. А на истории вышел небольшой прокол.
Тогда во всех кинотеатрах шёл фильм «Мазандаранский тигр».

 

 

Когда я начала пересказывать историческую байку о том, как Петра I-го окликают словами: «Пётр, плотник Саардамский!»  - я некстати вспомнила этот фильм и ляпнула: «Пётр, плотник Мазандаранский!» Экзаменатор вытаращил глаза:
- Как, как Вы сказали?
-  Мазандаранский, - упавшим голосом повторила я.
- Так вот как Вы готовитесь! В кино ходите! - засмеялся он, тоже вспомнив фильм.
Но четвёрку мне всё-таки поставил. Я набрала 19 баллов и прошла. Какое это было счастье!
Я шла по утрам на лекции через площадь Революции (сейчас она называется Театральной) — специально делала крюк — и каждый шаг наполнял меня гордостью, что я — студентка, филолог, гражданин...

 

 

Потом восторги поутихли.

 

 

Зачёты правдами и неправдами

 

Я очень быстро превратилась в довольно ленивую студентку. Из пяти дней, отпущенных на экзамен, я два-три била баклуши и только в конце начинала бешено штурмовать бастионы знаний. В последнюю ночь перед экзаменом я, как правило, не ложилась, лихорадочно навёрстывая упущенное. Но всё равно не успевала к утру.

 

 

Я подходила к концу экзамена, где-то к двум-трём часам, тем более что преподаватели уже к этому времени были уставшими и спрашивали не так придирчиво, как вначале. По дороге сами собой складывались стихи:

 

Разбросаны конспекты,
свет лампы до утра.
Зачёты у студентов -
горячая пора.

 

Одни идут не сразу
и «тянут» не спеша...
Они сдают на храбрость,
бледнея и дрожа.

 

Другим нужны уловки,
шпаргалку мнёт рука.
Они сдают — на ловкость.
О, как им жизнь легка!

 

Лишь я учу зачем-то
все ночи напролёт.
Сдаю зачёт на честность.
Поставьте мне зачёт!

 

 

Однажды я, придя, как обычно, к двум, никого не застала. Зачёт кончился раньше, все ушли. Я в панике узнала адрес преподавательницы и поехала к ней домой в надежде что-нибудь наврать и как-нибудь умолить принять у меня зачёт.
Дверь мне открыла старушка — её мать. Сама она ещё не пришла. Старушка, не спрашивая о цели моего прихода, пригласила в комнату, угостила чаем с пирогом. Когда в дверях появилась преподавательница и увидела меня у себя за столом с куском пирога во рту, она прямо задохнулась от такой наглости.
- Почему Вы не были на зачёте?! - закричала она грозно.
Кусок застрял у меня в горле. Все мои «придумки» разом вылетели из головы. Я что-то мямлила, давясь злосчастным пирогом, ставшим моим кляпом. Преподавательница возмущалась. Я суетливо засобиралась домой. Но тут Бог услышал мои молитвы и послал сильный ливень. Добрая старушка стала за меня заступаться:
- Куда ты её гонишь в такой дождь?
Действительно, выгонять в дождь было не по-божески. Скрепя сердце, преподавательница приняла-таки у меня зачёт на дому.

Был ещё один зачёт, который я получила не менее авантюрным путём. Мне надо было сдавать историю (или теорию?) журналистики Явчуновскому. Я шла по проспекту Кирова на этот зачёт с тяжёлым сердцем и невесёлыми думами.

 

 

Я почти ничего не успела выучить. И вдруг прямо перед собой увидела спину искомого Явчуновского. Я шла следом за ним и гипнотизировала его затылок, пытаясь внушить свои мысли телепатически: «Поставь зачёт, поставь зачёт...»
Явчуновский зашёл в магазин «Шляпы». Я — за ним. Он стал примерять шляпы — одну за другой.

 

 

Он не знал меня в лицо (я уже училась на заочном) и, воспользовавшись этим, стала давать ему советы, как женщина: «Вот эта Вам больше идёт», «А вот эту лучше немного набок», «Нет, нет, вот эту примерьте».

 

 

Явчуновский буквально таял от такого внимания.
Вышли мы из магазина уже вместе (он — в новой шляпе), болтая, как старые добрые знакомые. Я всё ждала подходящего момента, чтобы раскрыть свои карты, но он всё как-то не находился. Подошли к дверям университета.

 

 

- Ну, мне сюда, - сказал Явчуновский с улыбкой.
- Вообще-то мне тоже, - смущённо призналась я.
Узнав, что мне от него надо, Явчуновский долго хохотал. Он был человеком с юмором. И зачёт мне, конечно, поставил.

 

Я.И. Явчуновский, доктор искусствоведения, профессор кафедры советской литературы Саратовского университета

 

 

Хотя можно было почти с уверенностью сказать, что тут всё дело было — вот именно — в шляпе.

 

 

 

Двоякий эффект

 

Прочитала в статье в «ЛГ»: «Нельзя в научной работе говорить человеческим языком, высказывать личные пристрастия, употреблять местоимение «я». Эх, поздно мне эта статья попалась! Я всю жизнь делала всё наоборот. За что и страдала.
Помню свой первый научный доклад на семинаре по Достоевскому. Тема была мне необыкновенно близка. Я её выстрадала душой. Что мне были какие-то Кирпотины и Фриндлендеры! От них только пух и перья летели в моём докладе.

 

 

Я писала так, как меня вело «нутро», отринув все сделанные до меня выводы признанных в науке авторитетов.

 

 

Результат моего выступления был двояким. Я бы даже сказала — взаимоисключающим.
Со стороны студентов раздались бурные аплодисменты и крики «браво», а со стороны преподавателей — негодующие возгласы и яростный топот нашего научного руководителя Антоновой. (Никогда не видела до этого, чтобы интеллигентная преподавательница топала на студентку ногами. До такого надо было довести).
Всё это прозвучало одновременно, в унисон, так что я даже растерялась, поворачивая голову то вправо, то влево, не зная, каким же из этих звуков отдать предпочтение.
Это был мой первый и последний научный доклад. Антонова была так возмущена моим нигилизмом, что выгнала из своего семинара «за ниспровержение основ».

 

Г. Н . Антонова, профессор Саратовского университета, литературовед

 

 

Но я смею думать, что у студентов с их незашоренными мозгами и незаскорузлыми душами реакция тогда была более верной.

 

 

Ленинский зачёт

 

Самое яркое воспоминание моих студенческих лет — это как мне не поставили «ленинский зачёт». Кто придумал эту идиотскую форму отчёта, наверное, уже и не доискаться. Но то, что такое было — исторический факт.

 

 

«Зачёт» выражался в том, что каждый студент выходил на «лобное место» и начинал отчитываться во всём хорошем, что натворил за отчётный период. А потом группа коллективно решала, достоин он светлого имени Ильича или нет.

 

 

В общем, для большинства этот, с позволения сказать, зачёт был пустой формальностью. Но только не для моей особы.
Надо сказать, что в группе меня не любили. До этого зачёта я об этом не подозревала. Жила себе тихо своей внутренней жизнью и никого не трогала. Как-то так получилось, что я ни с кем из этой группы близко не сошлась. Это ведь происходит обычно само собой, не подойдёшь ведь, не скажешь: «давай дружить». Хотя были там девочки, с которым мне бы хотелось общаться. Но я не умела навязывать свою дружбу, не была контактным человеком.
В группе расценили это как заносчивость и пренебрежение к коллективу. Это время совпало с расцветом моей поэтической известности, я тогда гремела по всем газетам своими стихами, победила в областном конкурсе поэзии. Всё это тоже обернулось против меня.
Итак, начался этот «третейский суд». Назвали мою фамилию. Я вышла, как все, стала отчитываться: «Сдала сессию на одни пятёрки...» Профорг — кстати, круглая троечница — прервала меня на полуслове. Мои пятёрки никого не интересовали.
- Кто хочет про неё что-нибудь сказать? - спросила она.
Все молчали.
- Вот! - подняла профорг вверх палец. - И это не случайно. Никто не может сказать про неё ни одного доброго слова.
Зато «недобрые» посыпались как из рога изобилия. Кто-то вспомнил моё высказывание: «Кому нужны эти дурацкие «кураторские часы?»
- Всем нужны, а ей, видите ли, не нужны!
Наш куратор Архангельская возмущённо что-то по этому поводу залопотала.

 

профессор кафедры русской литературы В. К.  Архангельская

 

 

Другой поделился своим наблюдением: оказывается, на субботнике я работала в шубе, а не в спецовке, как все, и этим тоже как бы противопоставляла себя коллективу. Хотя объяснялось это просто: я опоздала, и меня поставили работать не во дворе, как всех, а на улице, где ходили прохожие. Мне было стыдно быть там в этой засаленной спецовке, и я сказала, что буду работать в шубе, тем более что она была у меня уже старой и кое-где даже изъеденнной молью.

 

 

Кураторша с надеждой спросила:
- Может быть, она плохо работала?
Этого, к сожалению никто не смог подтвердить. Профорг с обидой вспомнила о моих поэтических публикациях:
- Почему она ни разу не обратилась к группе после занятий: «Останьтесь, я вам свои стихи почитаю». Разве мы бы не остались?
Группа возмущённо загудела:
- Конечно бы остались!
Да, тут нужно вспомнить ещё такую подробность. Как раз в то время в университете ввели новшество: стипендию платить только тем, кто занимается общественной работой. Я не получила стипендии за два летних месяца и пришла выяснить этот вопрос к профоргу, не сомневаясь, что произошло недоразумение, так как сессию сдала на «отлично». Она мне с торжеством объявила о новом положении: платить только при условии общественной деятельности.
- Но я ведь провела вечер Лорки...
- Так это для факультета. А для группы ты ничего не сделала.
Я вспомнила ещё какое-то дело, которое сделала и для группы. Профорг, скрепя сердце, пообещала разобраться. Но денег мне так и не вернули. И вот теперь она всю эту историю подала таким образом:
- Вот она всё время молчит. Но когда дело коснулось её кровных денег, вы знаете, какую она развела деятельность! Разыскала меня, стала говорить о своих заслугах...
Тут не выдержала Света Юдина — единственный человек, который за меня заступился — и дала резкую отповедь общественнице. Но этот «одинокий голос человека» потонул в общем хоре группового компромата. Я была настолько оглоушена всеми этими ушатами помоев,   изливавшимися на меня, что не сказала в свою защиту ни одного слова. Меня буквально парализовали ненавидящие глаза, смотрящие со всех сторон, руки, тянувшиеся в нетерпении бросить в меня и свой ком грязи...
Кураторша была довольна. Она всё время приговаривала: «Какая дружная группа! Какой сплочённый коллектив!»

Да, попалась бы я этому коллективу в сталинское время...

 

 

Рядом с Архангельской сидел преподаватель истории. Кажется, его фамилия была Худяков. Он не разделял взгляды коллеги по поводу «дружного коллектива». Ему не нравилось это коллективное побоище. Он стал говорить о том, что люди бывают разные, одни общительные, а другие замкнутые, что это не порок, и надо быть терпимее друг к другу... Но группа осталась при своём. Ленинский зачёт я так и не получила.
Сейчас уже, конечно, смешно вспоминать об этом, как о неком "детстве человеческого общества». Но тогда для меня это было трагедией. Я чувствовала себя изгоем. Звонила М. Чернышову, опекавшему меня местному литератору, жаловалась, спрашивала, как же мне теперь быть. Тот отвечал:
- Но не может же весь коллектив быть неправ. Посмотри на этих девочек другими глазами, найди к ним подход.
 Но я не могла после случившегося смотреть на этих доносчиц и кляузниц другими глазами. Я окончательно прервала с ними всякие отношения. А потом и вообще перешла на заочный.

Много лет спустя написалось вот такое стихотворение:

 

Что значит – на картошку посылать,
На посевную, овощную базу,
Младое племя – что за благодать! –
Наверное, не слышало ни разу.

 

История не раз их удивит
Словами: «персоналка», «аморалка»,
«Звать на ковёр», «поставили на вид».
Сейчас они звучат смешно и жалко.

 

Давно уж снят студенческий значок,
Сop времени уже исчез из виду.
Но вспомню, как не ставили зачёт
Мне Ленинский – и не унять обиду.

 

 

Летом в Чардыме

 

 

Ещё помнится, как отдыхала летом в Чардыме. У нас был там свой лагерь, который назывался «спортивно-оздоровительный».
Надо было записываться в одну из групп: лыжников или гребли. Я решила почему-то, что гребля — это меньшее зло, и записалась туда. И жестоко ошиблась. Гребцы занимались ежедневно по шесть часов на байдарках и ялах.

 

 

У меня все руки были в кровавых мозолях от вёсел. Я гребла, как каторжная, с завистью глядя на на лыжников, которые ввиду отсутствия летом лыж делали лёгкие променады по лесочку.

 

 

Но зато в результате регулярных тренировок я накачала себе бицепсы, которые с гордостью демонстрировала всем знакомым.

 

 

Главным развлечением в лагере были танцы. Я их не любила: пыль столбом, от рёва репродуктора закладывает уши. Я любила сольные, плавные танцы, а не в общей куче, где не разберёшь, кто чей.

 

 

Наверное, в этом тоже проявлялся мой пресловутый индивидуализм. Но, чтобы не выделяться из коллектива, я на эти танцы ходила. Отсиживала положенное на лавочке и с чистой совестью возвращалась в палатку.
Предметом зависти всех филологов был лагерь медиков, расположенный в получасе ходьбы от нас. Там всё было лучше: в палатках проведено электричество, вместо раскладушек — кровати, а главное — танцплощадка, оборудованная по последнему слову техники с настоящим живым ансамблем. Да и мужского состава там было побольше, чем на бабьем филфаке. Посему филологини тайком ночами бегали на танцы к медикам.

 

студенческий лагерь "Медик"

 

 

Ночами — потому что надо было прежде дождаться отбоя и отметиться, что ты спишь. С этим у нас было строго. Перед отбоем по палаткам ходило начальство с фонариками и скрупулёзно сверяло наличие каждого обитателя раскладушки со своим списком. Тех, кого не досчитывались или, упаси бог, заставали в чужой палатке, выгоняли из лагеря, предварительно осрамив на линейке.

 

 

Поэтому все благоразумно дожидались этого отбоя, а потом, убедившись, что гроза миновала, тихо выскребались наружу и — бегом, через ночное поле в росе, в кромешной темноте — на призывно манящие огни соседнего лагеря, на доносящиеся издали звуки музыки, навстречу судьбе...
Я тоже, как дура, бежала вместе со всеми, хотя мне этого совсем не хотелось. Я спотыкалась на бегу, чертыхалась, ёжилась от холода и с тоской вспоминала тёплую палатку. Но мне не хотелось, чтобы меня заподозрили, во-первых, в трусости, а во-вторых, что было гораздо хуже — в том, что я, вот такой моральный урод — не люблю, больше того — ненавижу эти танцы. Но этому просто никто бы не поверил и опять расценили бы как вызов коллективу.
Прибежав в запретный лагерь, девчонки, радостно возбуждённые, ныряли в гущу танцующих и растворялись в их безумно-блаженном потоке, а я искала глазами свободную лавочку. Пристраивалась где-нибудь в тёмном уголке и дремала до тех пор, пока не объявлялось, что танцы окончены. И — опять бегом, по сырому полю, в промокших кроссовках, в кромешной мгле в свою ненавистную альма-матер, где начальство шарило с фонариками в поисках разврата.
Однажды там со мной приключился дикий случай. Такое, наверное, могло произойти только со мной. Возвращаясь с этих беглых танцев, я, полуспя на ходу, по ошибке вошла не в свою палатку. Поскольку, как я уже говорила, было темно, мы находили свои палатки ощупью, отсчитывая определённое количество столбов, которые их разделяли. Я, видимо, обсчиталась и вошла в мужскую палатку.

 

 

Нащупала свою раскладушку с краю. Эта тоже была пуста, так как парень с неё уехал в город. Я, ничего не подозревая, разделась и легла спать.
В шесть утра мне с соседкой по койке надо было идти на дежурство. Я уже протянула руку, чтобы её растолкать, как вдруг вместо неё увидела перед собой чью-то усатую рожу. Она, по счастью, храпела. У меня помутилось в голове. Я ничего не понимала: где я, что со мной? Снится мне всё это, что ли?
Потом до меня дошёл ужас моего положения. Если сейчас тихонько начать одеваться, раскладушка неминуемо заскрипит, кто-нибудь обязательно проснётся, и тогда позор по гроб жизни мне обеспечен. Ничего доказать я не смогу. Если выбежать пулей в чём есть — непременно кто-нибудь из лагеря увидит, уже светло, ходят люди, результат будет тот же самый.

 

 

Я приняла единственно оптимальное решение: закуталась с головой в одеяло, схватила в охапку свои пожитки и стремглав, со страшным грохотом бросилась прочь из этого гиблого места. Конечно, половина палатки сразу пробудилась, но никто ничего не понял: что-то серое мелькнуло к выходу — и всё. Подумали, что кто-то хотел их обокрасть, стали срочно проверять свои вещи. Я вбежала в свою палатку — к счастью, все спали — и плюхнулась на свою койку. Прислушалась — тишина. Топота погони не слышно. Операция по спасению чести была проведена на ура. А ведь только представить себе, что бы могло меня ожидать: позорное разбирательство на линейке, сплетни, изгнание из лагеря, может быть, из университета...
Правда, потом до меня доходили смутные слухи о том, что какая-то серая фигура с закутанной головой бегала по лагерю. Но никто не мог объяснить, что сие значило, и загадка так и осталась загадкой. А одеяло в ту палатку я потом незаметно подбросила.

 

Маэстро Тючкалов

 

На четвёртом, кажется, курсе я влюбилась в преподавателя педагогики по фамилии Тючкалов. Это был истинный артист своего дела. По нему плакала большая сцена. Он не просто читал лекции — он разыгрывал их, импровизировал, бегал по аудитории, представлял разные сценки в лицах, очаровывал обертонами своего бархатного голоса. (Позже, когда прочла, как читал свои лекции Андрей Белый, всё время вспоминала своего Тючкалова).

 

 

Собственно, записывать у него было почти нечего. Содержание лекций сводилось к пересказам различных просоветских баек о преимуществах правильного социалистического образа жизни и о тех злосчастьях, которые постигают его нарушителей. Но рассказывал он это так убедительно и наглядно, с таким вдохновенным артистизмом, что, кажется, и сам Станиславский бы ему поверил.
Я упоённо слушала его рецепты педагогики, советы по воспитанию детей и мечтала втайне быть таким «дитём», чтобы он меня «воспитал». Я ходила на все его лекции по нескольку раз, как на любимый фильм. Заразила своим восторгом подруг, в том числе из других вузов, и они тоже ходили «на Тючкалова» (это произносилось с той же интонацией, как «идём на Юрского» или «на Магомаева»).
По иронии судьбы я совершенно не была приспособлена к профессии педагога и вовсе не готовила себя к ней, но ходила и ходила на эти ненужные мне, в сущности, лекции, даже когда Тючкалов ушёл из университета в Педагогический — продолжала и туда бегать.
Я сидела, как Пугачёва, где-то «в восьмом ряду» и не сводила глаз с своего «маэстро».

 

 

«Не прекращайте стараний, маэстро...»

 

 

Мне хотелось, как в театре, преподнести ему цветы. Но боюсь, что он бы меня неправильно понял.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/185222.html

 

 

 

 

Из трёх книг: «Публичная профессия» (1998), «По горячим следам» (2003), «Признаки (призраки) жизни (2007)

 

 

 

РАЗГОВОРЧИКИ

 

 

И один в поле воин

 

Давид встречает знакомого. На его вопрос, где работает, отвечает, что у него своё издательство.
- И сколько человек?
- Один.
- Ну что ты преувеличиваешь!

 

Непредупредительная острота

 

Хмурое утро. Никак не можем с Давидом заставить себя встать. Я, по аналогии с "Покровскими воротами" ("на улице идет дождь, а у нас идет концерт"), говорю:
– На улице идет дождь, а у нас идет подъем.

 

 

Давид, всполошившись:
– Как дождь?! – бежит к балкону. Я:
– Да нет, это я острю.
 Давид, с досадой, ложась обратно:
– Предупреждай, что остришь!

 

Счёт не в нашу пользу

 

Поставили счётчики воды. Их долго не хотели в ЖКО фиксировать, кормили завтраками, издевались в трубку. Удалось надавить через общество потребителей посредством угроз подать в суд и прокуратуру. Наконец после множества методических посещений и звонков счётчики зафиксировали, то есть признали за нами их правомочность.
И тут выяснилось, что мы платим теперь за воду гораздо больше. Начались мелочные подсчёты, кто сколько потратил воды и взаимные упрёки в расточительстве драгоценной влаги.

 Характерный диалог.  Я – Давиду, выходящему из ванны:

- Как помылся?

– Да рублей на сто! 

 

 

Если бы молодость знала...

 

Девица, объясняя, почему ей и её подругам неинтересна серьёзная поэзия:
– Ну мы же молодые!

 

 

Парфюмеры

 

Лаконичный диалог, который случайно подслушал Давид в книжном магазине.
Покупатель, озабоченно:
– У вас "Парфюмер" есть? – имея в виду роман Зюскинда.
Продавец-консультант, высокомерно:
– У нас не парфюмерия.

 

 

Любовь по-стоматологически

 

Приглашаю своего зубного врача на свою очередную лекцию о Генрихе Гейне с названием, которое, как мне кажется, должно привлечь его внимание: "Зубная боль в сердце."
 Однако ассоциации у врача были сугубо профессиональными. Удивлённо покосившись на  меня, он поучающе изрёк:

"Зубная боль в сердце – это инфаркт!"

 

Эй, вы!

 

Сижу в очереди в поликлинике, что-то по обыкновению читаю, чтобы не терять зря время. Вдруг кто-то меня окликает: «Эй, Вы, блондинка! Кто за Вами?»
Вечно больная проблема: как обращаться к незнакомым людям? Сколько уж копий ломалось по этому поводу! «Мужчина – женщина», «сударь – сударыня», «господа – товарищи» – ничего не прижилось. Но «блондинка» – это уже что-то за пределами.

А как мне в таком случае к нему обращаться: «Брюнет»? Или – что более соответствовало истине – «лысый»?

 

 

Грубый попугай

 

Из разговора с Олесей:
Я: – Научился ваш попугай говорить?
О: – Нет. Мы на своем языке говорим, он – на своем.

Поясняет:
– Начнем с Леной ругаться, а он тоже ругается по-своему.
– Откуда же ты знаешь, что ругается?
– Ну… Чирикает грубо.

 

 

МИМОХОДОМ

 

Их разыскивает слава

 

Поэтесса Элана, продавая свой сборник стихов в «Доме книги», вывесила в рекламных целях свою фотографию.

 

 

Зрячкин, в отчаянье, что не купили ни одной его книжки, вывесил рядом и свою.

 

 

Стенд вскоре стал напоминать милицейский: «Их разыскивает милиция».

 

 

Читатели, до сего времени проходившие мимо, стали останавливаться чаще.

 

 

Приятная поэзия

 

По ТВ (утром) актёр читает замогильным голосом: "Ночь, улица, фонарь, аптека..." Потом на экране появляется ведущая, видимо, не вникавшая в смысл прозвучавших стихов. Весёлым, оживлённым, жизнерадостным голосом Пятачка из мультфильма:
– Как приятно начинать утро с поэзии!

 

Глухота и простота

 

Объявления из разряда «Нарочно не придумаешь». В «Газели» на стене висит обращение к пассажирам: «Громко и внятно объявляйте водителю об остановках». И рядом – табличка с именем водителя: «Глухота Павел Борисович».
И ещё: возле нашего дома на дереве кто-то прикрепил листок бумаги с таким текстом: «Кто потерял ключи в траве у дерева – оставьте свой адрес».

 

Русский размах

 

Хотела купить дешёвое мороженое (было с собой мало денег). Долго искала на прилавке и выбрала самое скромное и захудаленькое за 6 рублей. Потом прочла название на бумажной обертке: «Русский размах».

 

 

Удивилась несоответствию такого громкого названия жалкому содержимому. Что это, юмор такой русофобский или инерция великодержавного мышления? Расчёт на то, что патриоты купят и такое из-за одного названия? Поистине «умом Россию не понять».

 

 

«Со мной шутить не надо!»

 

Как однако наши политики напоминают некоторых персонажей «Мёртвых душ»: Жириновский — Ноздрёв,

 

 

Лебедь — Собакевич,

 

 

Березовский — Чичиков.

 

 

А ещё Жириновский ужасно напоминает мне артиста, сыгравшего Лёву Задова в старом фильме  «Хождение по мукам» - этакую визгливую продажную сволочь.

 

 

«Я — Лёва Задов, со мной шутить не надо!» - восклицал толстовский персонаж.

 

 

С этим же - действительно шутить ни к чему, посмотришь — и уже смешно.

 

 
Возле «Торгового центра» висит огромный плакат: «ЛДПР – это всерьёз и надолго». Пессимистичней не придумаешь. Если уж Жириновского принимать всерьёз, этого политического клоуна, которому завидует Хазанов – ниже падать некуда.

 

 

 

Припомнили    

Звонили из моей родной школы (№ 3).

 

 

 

Оказывается, я сейчас у них вишу на стенде «Ими гордится школа». А ведь когда-то меня из неё исключали. (Рассказ «Героизм»)
И директор мне кричал тогда: «Не думайте, что мы тут Иваны, не помнящие родства! Всё припомним!»

 

 

 

Вот так припомнили.

 

 

 

 

Киш-миш

 

Бесхозная кошка родила под крыльцом двух котят.

 

 

Они уже подросли, освоились во дворе и облюбовали себе уголок под густым кустом акации, который мы с Давидом вырастили из побега срубленной. Дети играют с котятами, бегают за ними, кличут: «Котё-ё-нок!» А тут Давид купил виноград «Киш-миш». Я говорю: «Слушай, гениальное имя для котят!» Так их и зовут теперь: одного Киш, а другого – Миш.

 

 

Лечение кошкой

 

 

Утром по ТВ говорили о том, что глажение кошки снижает давление. Проводили эксперимент: три женщины гладили по 5 минут трёх кошек - у всех снизилось. Потом оказалось, что две из них гладили игрушечных кошек. Т.е. дело не в кошке, а в том, что человек в покое, совершает ритмичные движения, гладит что-то мягкое, шелковистое, не важно что. Результат тот же.

Я, уже было задумавшись о приобретении кошки для снижения Давидовой гипертонии, облегчённо вздохнула:
- Кошка не принципиальна. Можешь гладить, например, меня.
Давид:
- Да у меня тогда наоборот, поднимется...

 

Она любила свободу

 

Соседская девочка Олеся сочиняет рассказ о моей собаке Линде. Это сейчас она моя, а до меня полгода жила на улице, в нашем дворе. И нашла её именно Олеся. Повествуя о злоключениях псины, завершившихся счастливым концом, школьница пишет: "...и Линду взяли на поводок. Мы все плакали. Ведь она любила свободу!"

Заканчивался рассказ так: "А теперь она живёт у доброй женщины, знаменитой писательницы тёти Наташи."

 

 

Лай по существу

 

Линда ни с того ни с сего начинает лаять противным визгливым голосом. Несколько раз подхожу к дверному глазку: никого. Ложная тревога. И так весь вечер.

 

 

Пытаюсь внушить ей: "Линда, не будь брехливой собакой. Лай по существу!"

 

 

 

Прикольная собака

Спим не до первых петухов, а до первого собачьего лая. Линдино требовательное: «Ав!» – сигнал к побудке.
Мальчишки во дворе о Линде: «Прикольная собака!»

 

 

Прохожий на улице даёт Линде кусочки колбасы. Та угодливо вертит хвостом – вертихвостка.

 

 

– Линда! – одёргиваю я её. – Перестань попрошайничать!
– Ну зачем? – недовольно говорит мужик. – Я угощаю!
– Да у неё дома всё есть!
– Дома... – бурчит он. – Мало ли что дома! У меня дома и жена есть, – заявляет вдруг, многозначительно меня оглядев.

 

Собачьи поэты

 

Линда, пропадавшая где-то полдня, тявкнула за дверью, извещая о своем прибытии. Я впустила ее. Шумно дыша, псина бросилась к чашке с водой, долго и жадно пила. Потом брякнулась на свой коврик и отрубилась. Спала она беспокойно, взвизгивая и постанывая во сне.

Мы с Давидом с интересом наблюдали. Я:
– Где была, что с ней приключилось, кого видела во сне – мы об этом никогда не узнаем. А ведь ей, наверное, хочется рассказать, поделиться впечатлениями…

 

 

– Ничего ей не хочется, – сказал скептически настроенный Давид. – Она и разговаривать бы с нами не стала. У нее там свои дела, свой круг общения.
 – Не скажи, – защищала я Линду, вернее, наше собачье-человечье родство душ. – И за что Бог так наказал собак? Ни пооткровенничать, ни поплакаться, ни мыслями поделиться… А ведь у них тоже, наверное, есть что сказать миру.

 

 

Может, даже среди них свои поэты, философы есть… Только мы об этом не знаем.
 – Еще среди собак поэтов недоставало! – в сердцах затронул муж больную тему. – Их среди людей-то – как собак нерезаных…

 

ПЕРЛЫ,  ИЛИ НАРОЧНО НЕ ПРИДУМАЕШЬ

 

Хотели как лучше…

 

Утром (22 ноября 2003 года) по саратовскому радио – беседа Липатовой с Д. Аяцковым.

 

 

Образная колоритная речь губернатора меня часто заставляет вспомнить нашего знаменитого «языковеда» В. Черномырдина с его бессмертным «хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

 

 

(«У меня к русскому языку вопросов нет!» – однажды заявил он в ответ на какую-то язвительную реплику Явлинского. – «Но у него к Вам есть», – резонно возразил тот).

 

 

Я думаю, к Аяцкову у русского языка вопросов – будь он в состоянии их предъявить – было бы не меньше. Когда по радио звучит эта еженедельная субботняя передача, я не могу удержаться, чтобы не записать какие-то уникальные фразы.
Вот радиослушательница интересуется, как губернатор относится к листовкам ниспровергавшего его Мальцева («Долой Аяцкова! Сделаю все, чтобы его не избрали!» и т. д.).

 

 

Аяцков ей отвечает:

 

 

«Есть люди, которые не гнушаются никакими принципами». Жалко, Виктор Степанович не слышал, вот бы порадовался: достойный преемник растет.

 

 

А вот аяцковская реплика о Путине: «Вы знаете, у президента очень красивая душа. Он очень развит». (Не по годам?)

 

 

Я бы сказала, что наш областной руководитель развит ничуть не меньше.

 

 

Вспомним хотя бы его знаменитую «Альма-матерь» или коронную фразу, облетевшую весь мир: «Я завидую Монике Левински». Учредить бы премию имени Черномырдина и награждать ею за подобные «перлы».

 

 

Любимый афоризм

 

По саратовскому ТВ – интервью с депутатом Думчевым. Корреспондент спрашивает:
– Ваш любимый афоризм?
По глазам депутата он видит, что тот в затруднении, не понимает вопроса. Мягко поясняет:
– Ну, любимая пословица, поговорка, афоризм.
Думчев, воспрянув:
– Мой любимый афоризм – это быть честным, трудиться, любить свою Родину... (Видимо, спутал со словом "девиз").

Я, отхохотав, Давиду:
 – Вот смеху будет, если его назначат министром культуры. (Была как раз вакансия).

Давид:
– А ты думаешь, не такого, что ли, назначат?

 

Ничего не вышло

 

"Ничего у нас с тобой не вышло", – этой строкой М. Цветаевой из её стиха, адресованного Р. Рильке, назвала я свой вечер, посвящённый двум этим поэтам. В газете решили сократить длинную фразу. В результате объявление оказалось таким:

"Ничего у нас с тобой не вышло". Вечер поэзии. Ведущая Наталия Кравченко."  Имена Цветаевой и Рильке оказались лишними.

Читатели, не узнавшие цитату, недоумевали: с кем и чего у меня не вышло? Поскольку перед этим шла длительная ругачка со Свешниковым из "Богатея", напрашивалось подозрение, что именно с ним.

 

Член Российской федерации

 

В 90-е годы меня пригласили читать лекции в Поволжской Академии государственной службы (ПАГС).

 

 

Тамошняя библиотекарша, которая меня позвала, не смогла толком меня даже представить. Давид её проинструктировал перед началом: "Лектор, поэт, член Союза журналистов..."

Она запомнила только одно: "член".
- Перед вами выступит член... член... член... - и беспомощно посмотрела на меня. Я разозлилась и равнодушно отвела глаза: выпутывайся как знаешь. Она закончила:
– Член... Российской Федерации!

 

 

Самое смешное, что никто даже не засмеялся. Вечером я пожаловалась по телефону одному знакомому на то, как меня обозвали. Он возразил:
– Ну, Наташа, это если б Вы мужчиной были, да и то, как посмотреть – оскорбление это или комплимент.
Нет уж, избави боже от таких комплиментов.

 

Инцидент исперчен

 

Продолжаю пополнять свою коллекцию телерадиоперлов. В телевизионных новостях профессор, ректор ПАГСа  С. Наумов призывает к тому, чтобы все представители других конфессий в Саратове держали экзамен на знание русского языка и русской культуры.

 

 

Тем более что нынешний год объявлен годом русского языка. При этом чётко выговаривает: «Инциндент». Это почти то же, что мне написал в письме уголовник Михаил Прожелуцкий: «Мне все Ваши стихи ндравятся».

 

Гражданин Лорка

 

В газете переврали текст моего объявления. Вместо «испанский поэт и драматург Ф.Г. Лорка» дали «испанский поэт и гражданин». Представляю в бессильной досаде, скольких слушателей мне отсечёт этот безмозглый редакторский официоз.

«Гражданин Лорка» звучит так же безвкусно и неуместно, как «романтик Д. Аяцков».

 

Вопиющая безграмотность

 

Вопиющая безграмотность журналистов. Сегодня в «Рекламе» в объявлении: «поэзия Парнока». До этого: «дуэт Верлены». Звоню в «Земское обозрение» по тому же поводу, переспрашивают: «Как — Салогуб или Сологуб? Канбурова или Камбурова? Анненский — два «н» или одно?» Хорошо, конечно, что спрашивают, хоть теперь знать будут, но как могут люди, которые впервые слышат эти фамилии, ведать делами культуры в городе?
По радио выдали: «В библиотеке  состоится вечер с участием народной артистки Елены Камбуровой». Это они так «отредактировали» мою фразу о фонограммах, не знают, видимо, этого слова. На вечере было столпотворение: человек 200, если не больше. Это была медвежья услуга. Люди шли и шли,  с семьями, с цветами, а я не знала, как считать - мне это  или «народной артистке».
Когда Давид спрашивал при входе: «Вы на Камбурову пришли?» - ему чаще отвечали: «Нет, на Кравченко». Но всё равно, «осадок остался».

 

Верующий ангел

И ещё один ляп: моё объявление о вечере Франсуа Вийона «Ангел ворующий» ведущая И.Сальникова прочла как «Ангел верующий» (а что, бывают ангелы неверующие?) Как они выдают своё невежество! «Наглый школьник и ангел ворующий, несравненный Виллон Франсуа» – хрестоматийные строчки Мандельштама.

 

 

Но, видимо, редакторское ухо покоробило это криминальное «ворующий» – как это, поэт – и ворует! И – исправили на благообразное «верующий».
Давид позвонил, указал на ошибку. Сальникова рассыпалась в благодарностях, обещала в следующем выпуске передать правильно. Но так и не передала. Мне пришлось на лекции извиняться перед людьми за наших радиоведущих.

 

Молодая ученица Тарковского

По местному радио дают моё объявление о вечере в библиотеке, посвящённом Ларисе Миллер, и, вместо «московская поэтесса Лариса Миллер, ученица А. Тарковского», ведущая говорит: «молодая поэтесса Л. Миллер, ученица Тарковского». Мы с Давидом поперхнулись. Казалось бы, простая логика — когда жил Тарковский?  Как может его ныне живущая ученица быть молодой, если он умер в 80-е.

 

 
Давид говорит: «Это она подправила, подредактировала. А то что все одни старики...». Я хотела позвонить, указать на ляп, но Давид меня остановил: «Миллер будет только приятно».

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/184644.html

 

Из книги «Публичная профессия» (СГУ, 1998-2001)

 

 

Дарственная надпись

 

Как-то меня попросил подарить книгу человек, которого я недолюбливала и взгляды которого не разделяла. Я долго думала, что же ему написать, чтобы не обидеть явно и в то же время дать понять моё несогласие с его платформой. Написала так:

 

Дарю я книгу Вам, взыскуя.
Поэзии сердечный глас
магически восторжествует
над тем, что разделяет нас.

 

Но так получилось, что на вечер этот человек не пришёл, и мы больше не встретились. А книгу-то я уже подписала.
- Ну вот, испортила книгу, ворчал Давид.
Один приятель дал мне ценный совет:
- А Вы поссорьтесь с кем-нибудь. И тогда эта надпись сгодится кому-то другому. Имя-то там не указано.
Книга лежит у меня на видном месте и до сих пор ждёт своего адресата.

 

 

 

Потчевание поэзией

 

Мне рассказали, что на вечере А. Катца, посвящённом И. Северянину, «Ананасы в шампанском» в филармонии слушателей (их было немного) угощали на десерт настоящими ананасами в шампанском.

 

 

Видимо, для полноты впечатления. Наверное, это входило в стоимость билета. Мне понравилась эта идея. Если её развить дальше — тогда на вечере Мандельштама надо угощать «шерри-бренди»,

 

 

на вечере Ахматовой - «устрицами во льду»,

 

 

на Кузмине - «шабли во льду

 

 

и жареною булкой»,

 

 

на Хлебникове — того проще: «краюшкой хлеба

 

 

и каплей молока»,

 

 

на Рубцове — видимо, водкой, на Поплавском — попотчевать гашишем... Представляю, какая была бы тогда полнота «усвояемости» поэзии!

 

Не разойтись

 

Звонит поэт К.
- Я хочу подарить  тебе свою книгу. Ты не против? Или (угрожающе) тебе моя книга не по нутру?!
У него склонность преувеличивать своё значение в моей жизни.
- Я бы не хотел, чтобы мы переходили друг другу дорогу.

 

 

- У меня своя дорога, у тебя своя. Мы не пересекаемся.
- (с пафосом) Дорога у нас одна!

 

 

Рядовые поэзии

 

В конце вечера кто-то вылез с чтением своих стихов. Это – как цепная реакция, вслед за ним потянулись другие. Один оратор глупее другого, каждый стих ещё хуже предыдущего. И, кажется, нет предела этой вакханалии графоманства.

Из первого ряда тянет дрожащую руку старушка, она тоже жаждет выступить. Уж не знаю, кем представлялись ей выступавшие до неё поэты, но она произнесла следующую фразу:
– А от рядовых – можно?

 

Куда уж больше!

 

Давида спрашивает юная артистка из народного театра, с которой он готовит композицию по моим стихам: «Давид Иосифович, а сколько Вам лет?»

 

– Много.
– Ну сколько?
– Угадай.
Думает. Осторожно:
– Ну... пятьдесят четыре?
– Больше.
Брови ползут вверх. Неуверенно:
– Пятьдесят восемь?
– Больше.
– Больше?!
И, почти с ужасом:
– Шестьдесят?!
– Больше.
Она всплёскивает руками:
– Да куда уж больше!

 

Подпорки жизни

 

Запомнилось, как Виктория Токарева в передаче по ТВ говорила о переполненных психушках, где в большинстве случаев женщины, сошедшие с ума от любви: «Это потому, что они не умеют переключаться. Зацикливаются». Привела в пример знакомую, которая в один прекрасный день встряхнулась, подошла к зеркалу и сказала сама себе: «Таня! (Вера, Галя, Лена). Ну кто тебе поможет, если ты сама себе не поможешь?"

Всем бы так.

 

 

Я попробовала, сказала — не помогает. Меня больше вдохновляет плакат Явлинского, уцелевший с выборов, где над его решительным непреклонным лицом — три чеканных слова: «Разум. Воля. Результат».

 

 

Он висит у меня на самом видном месте, как икона. Как только начну раскисать — взгляну на этот девиз — и руки сами в кулаки сжимаются, плечи распрямляются... На меня этот плакат действует взнуздывающе и взбадривающе, как бывший гимн Советского Союза.

Давид несколько раз пытался незаметно задвинуть плакат за книжную полку, но я его упорно извлекаю из закоулков и водворяю на своё законное место. Разум. Воля. Результат! Звучит магически, как заклинание.
И ещё меня вдохновляет фотокартина с моим изображением, которую подарил мне знакомый фотохудожник В. Гаврилов, слушатель лекций.

 

 

Правда, я сама там себе ужасно не нравлюсь, но я ставлю эту картину лицом к стене, стихами наружу, теми, что он написал на обороте:

 

О Натали! Как Вас слушают люди!
Я такой тишины не слыхал.
Ни в кино, ни в театре, ни в ВУЗе.
Если б мог, я б об этом стихи написал!

 

Прочту — и какая-то вера в себя появляется. Сколько всяких ухищрений, чтоб находить в себе силы жить! Никак не могу без подпорок.

 

 

Сила слова

 

В интервью И.Бакаева пытала меня: "Какие строки поэтов Вам помогают в жизни?" Я тогда как-то не вспомнила сразу. А вообще, по утрам, когда очень не хочется вставать, я призываю на память какие-нибудь бодрые строки классиков. Раньше мне, например, помогал пробудиться Некрасов:

 

Вставай, поэт! Ты знаешь сам,
какое время наступило.
В ком дарованье, сила, меткость -
тому теперь не должно спать.

 

Я произносила эти строки вслух по утрам на манер заклинания и, убедив саму себя, что я и есть тот самый поэт, без которого – никуда, решительно вставала. Потом стихи приелись. Я пробовала будить себя строчками:

 

А ну, вставай, кудрявая,
на встречу дня...

 

Но это звучало уж слишком совково. Внушала себе:

 

Вставайте, граф, Вас ждут великие дела...

 

Но "граф" - это не из нашей жизни, и потому не убеждало.

 

Вставай, страна огромная...

 

Нет, тоже не то. Я искала новых слов со словом "вставай", но никак не находила.  Давид тоже не мог ничего подсказать. И мы вместе дрыхли, не находя в себе душевных сил для подъёма.

 

 

Однажды меня осенило. Я гаркнула: "Вставай, проклятьем заклеймённый!"
Давид вскочил, как ошпаренный. Вот она, сила слова!

 

 

Теперь я поднимаю себя с постели только этим гимном. Мне кажется, он даже чем-то актуален сейчас.

 

 

 

Поклонники

 

 

Старая перечница, я ещё получаю письма от поклонников. Недавно в библиотеке передали послание в стихах от неизвестного художника. Впрочем, там есть имя и фамилия, но мне они ничего не говорят. Письмо представляет собой отклик на мой сборник «Сокровенное» и на один из вечеров, который произвёл на него неизгладимое впечатление:

 

Она рассказ вела о Белом
в притихшем зале для друзей.
Я, как и все, в глаза глядел ей
и в тайне любовался ей.

 

Она с улыбкою читала
о символистах два часа.
Порою музыку включала,
творила с залом чудеса.

 

А я сидел и наслаждался
её рассказом у стола
и сам себе я признавался:
О Боже! Как она мила!

 

Заканчивалось это довольно объёмное стихотворное письмо неожиданным предложением:

 

А Вам, поэт, я, обожатель,
хочу признаться от души:
мне Сатана или Создатель
сказал: поэта напиши!

И, значит, видно, не напрасно
он мне доверил, может быть,
с любовью образ Ваш прекрасный
на полотне запечатлить.

 

Дальше уже в прозе деловито сообщались координаты мастерской, где мы могли бы с этой целью встретиться.
Давид не одобрил затею и не пустил меня позировать, лишив таким образом возможности совершить этот «плевок в вечность». А жаль. Хоть я и не Ахматова, а мой живописец не Модильяни, но «всё же, всё же, всё же...»

 

 

Порой мои корреспонденты переходят рамки стихотворного письма и присылают целые поэтические трактаты, даже «квазиповесть», как назвал свой опус один из них. У неё целых пять эпиграфов, в том числе из Одена и Элиота, и написана она на нескольких языках сразу — знай наших! Конечно, талантом сейчас никого не удивишь, а вот образованность показать, более того, квазиобразованность — это не фунт изюму. Пришлось попотеть, пока я его прочла и перевела:

 

 

Майн готт! Я видел Вас, о дочерь Аполлона,
во блеске вспышек рамп, у микрофона!
Их бин хотел там непременно встать,
но мне — опять майн готт! - такой профессий не подстать.
Вы говорить сердечно, вдохновенно,
стихи читать с душой, самозабвенно,
унд аллес публик очаровывать собой,
и я прозреть! (А раньше был слепой).
И пусть найдётся швайне критишен мастак -
я буду первый дать ему в пятак.

 

...Итак, я ждать, что остановится мгновенье,
как мог, воздерживать слепое восхищенье.
Увы! Закончен вечер, вой — не вой.
Все потянуться шумною толпой
до гардеробу и канать домой.
Но их бин хабен Ваш библей с автограф,
унд аух обратиться к ваш фотограф,
цу эр мир с фотографией помог.
Унд их бин шнелер подыскать предлог...
Но в горло вдруг зачем-то встать комок!
И я понять: поэтишен порог...

 

...Я песнь сложил велику и красиву.
О дочерь Феба, Вам под силу,
(коль прометеева не нёс огня),
прочесть, понять и, видит Бог, простить меня.

 

Видит Бог: я тронута до слёз. ))

 

 

Но не все поклонники, к сожалению, так тонки и изысканны в изъявлении чувств.) Некий аноним — похожий на попа, с длинными рыжими волосами — лично вручил мне после вечера многостраничную рукопись в стихах и прозе, которая начинается недвусмысленно:

 

Я прочитал тебя меж строк.
И я пришёл. Но есть ли прок?

 

(Своеобразная реакция на мои стихи: «Прочитайте меня как строку между строк, как прозрачный намёк, молчаливый упрёк...»)
Видимо, догадываясь, что «проку» не будет, поэт простодушно сообщает о своих предыдущих неудачных попытках быть понятым:

 

Я вот Кековой писал, только не отдал.
Тлеет в ней чуть-чуть душа, а в тебе накал!
Но боюсь, что сходу скажешь: «стихоплёт».
Не спеши, родная, впереди Полёт!

 

Многообещающие посулы перемежаются постоянными ссылками на Бога, Святого духа, Священное писание, но за всем этим елеем читается одно — жажда «прока» в его утилитарном смысле.

 

Ты вот в женском теле
и красива внешне.
Докажи на деле
то, что славишь в песне.

 

Так и подначивает: что, мол, слабо? Увы. Должна разочаровать. В этом смысле я ничуть не лучше Кековой.

 

Портрет с мужем

 

Саратовский художник, ещё лет семь назад изъявивший желание написать мой портрет, после долгого отсутствия объявился на одной из лекций. Оказалось, что это желание в нём ещё не остыло. Я сказала об этом маме. Она всполошилась:
 – Ни в коем случае! Скажи ему: "я замужем"! Скажи: "меня можно рисовать только с мужем!"

 

 

художник Александр ПРЕЛИ (А.В.Перепелкин)

 

женский портрет его работы

 

на её месте могла быть и я

 

 

Почём гениальность?

 

 

Давид встретил поэта И.

 

 

Он рассказал, что, оказывается, большая статья о нём в «Саратовских вестях» была опубликована за деньги. Сначала там хотели дать маленькую информацию о его книжке, а когда тот запротестовал, заявили, что в таком случае пусть платит. И назвали таксу: 300 рублей.
И. растерялся:
- Столько у меня нет...
- А сколько есть?
- 150.
Дали за 150, но поменьше, чем ему хотелось. Потом эту же статью продублировали в «Мэрии» (за те же деньги?).
Я живо представила себе подготовку подобного опуса: «За 100 скромную заметочку состряпаем, за 150 напишем «хороший поэт», за 300 - «прекрасный», за 500, пожалуй, и на великого потянет...»
Какой-то абсурд кафкианский. Вспомнилось, как Фёдор Сологуб давал в печать свои стихи, строго дифференцируя: «Эти, получше — 10 рублей строчка, те, похуже — по пять...»

 

 

На любителя или ценителя?

 

Я – самокритично – о своей ранней книге:
–Это книга на любителя. На большого любителя. На любителя меня.
Давид:
– Не говори так! Говори: "На тонкого ценителя."

 

 

Благодарность

Давиду – слушательница лекций – по телефону, когда он обзванивал их, приглашая на мой творческий вечер: «Спасибо Вам, что у Вас такая жена!»
Из записи в тетради отзывов. Пожилая женщина, восхищаясь моими стихами о любви, пишет: «Спасибо, что уважительно пишете о мужчинах».

 

 

Святость или талант?

 

Продавец книжного магазина Вадим говорит Давиду о своём неприятии Достоевского: играл в карты, пил.
Давид:
- Но среди талантов не бывает праведников.
- Да? - ехидно прищурился тот. - А Наталья Максимовна?
Это называется удар ниже пояса. Нет уж, пусть лучше сомневаются в моей святости, чем в таланте.

 

 

 

Святые слёзы

 

Женщина плачет после моей лекции о Лермонтове.

 

 

– Бедный мальчик! Сколько он пережил! – всхлипывает она.
Как я люблю доводить людей до таких слез.

 

 

В ресторане уже были

В честь 175-летия библиотеки нас пригласили в ресторан. Размышляем, идти ли. Давид, раздумчиво: – Ну, в ресторане мы были... – Когда это? – А в китайском. Марина из Израиля приезжала, приглашала.
– Два года назад? Ну, ты как в том анекдоте: «Книга у меня уже есть».

 

 

На лаврах

 

Давид:
– Иди, занимайся! Чем ты занимаешься?
Я – в эйфории от письма Кушнера:
– Я почиваю на лаврах!

 

Предатели руки

 

Печатаю на машинке, а сама уже сплю. Сплю, но руки печатают на автопилоте. Очнулась, читаю: «Путин сказал...». Откуда Путин?! Печатаю лекцию о Есенине. Значит, что-то снилось про Путина. Обычно я не помню, что мне снилось. А руки выдали.

 

 

Бытовуха

 

В. Разенко, учитель литературы в колонии строгого режима, читал своим уголовникам мой «Монолог Людмилы Дербиной, невенчанной жены Николая Рубцова». Первая реакция зэков: «Бытовуха». Разенко поясняет: «Это не определение поэмы, это определение статьи, – специфическое восприятие». Спрашиваю: «Ну и какое у них мнение о поэме?» – «Мнения разделились. Пятьдесят на пятьдесят».
Я подумала, что половине понравилось, половине – нет. Оказывается, другое: половина зэков была за Рубцова, половина – за Дербину.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/184396.html