(из заметок 2001-2003 гг)

 

Начало здесь.

Интеллектуальная ругань

 

Скандалили с Давидом из-за моей неверной (якобы) трактовки Мандельштама. Я придерживалась линии Аверинцева, он — Гаспарова. Так кричали, что слышали соседи.
Знали бы они, по какому интеллектуальному поводу так страшно ругаемся.

 

 

 

Свобода души

 

После выхода моей книги, где были рискованно откровенные места, один из читателей на лекции выразил Давиду своё восхищение:
- Ну, Вы смелый человек! Тако-о-е опубликовать!

Я — Давиду: «Косные люди. Не понимают свободу души».

 

 

Давид (ворчливо): «Такая свобода души, что свет туши».

 

 

 

Не облако, а обло

 

Я, вспомнив С. Гандлевского («Это яблоко? Нет, это облако…»), спрашиваю Давида:
– Я для тебя кто – яблоко или облако?

 

 

(Перед этим кто-то из моих слушателей написал мне на брошюре с программой «Яблока»: «Вы не яблоко, а облако»).

– Ты не яблоко, и не облако. Ты – обло.
– ?!
– «Чудище обло, стозевно и лаяй».

 

– Сам ты «лаяй»!
Тут Линда присоединяет к нашим голосам свой визгливый «лаяй», как бы заступившись за меня в этом наглом поклёпе.

 

 

 

Неизбитое слово

 

По ТВ упоминается слово «орясина». Давид оценил его неизбитость.
- Надо будет его запомнить.
Я:
- И кому ты собираешься его говорить?
- Как кому? Тебе!
- Это мужское слово. Оно мне не подходит.
Долго спорим, какое оно — мужское или женское.

 

 

 

Конец неотвратим

 

Давид, нервничая, что я не успею подготовиться к лекции, заставляет идти заниматься. Я, отмахиваясь, говорю, что у меня всё просчитано и я успею. Подняв вверх палец, назидательно цитирую:
- Но продуман распорядок действий!
Давид, вперив в меня указующий перст, парирует:
- И неотвратим конец пути!

 

 

 

Психиатрия

 

Учу текст передачи о Борисе Поплавском. Завтра запись на телевидении.

 

 

У этого поэта необычайно трудная лексика. Попробуйте, например, выговорить: "грандилоквентный" (что это – никому неведомо, ни в одном словаре я этого слова не нашла). Слово "эксгибиционист" я могу произнести лишь в три приёма. Это ещё хуже, чем "экзистенциализм" или "трансцендентный". А стихи! Я учу их в кухне, в ванной, по дороге в магазин. Уже разговариваю его стихами. Разогреваю Давиду обед со словами:

 

Готов обед мечтательных повес!
Как римляне, они вкушают, лёжа...

 

Провожая Давида на работу, простираю вслед ему руки:

 

Гамлет! Ты уезжаешь? Останься со мной! –
пела безумная девушка под луной.

 

– Ты, "безумная девушка", – говорит Давид и крутит пальцем у виска. – Я чувствую, дело кончится психиатрической больницей.

Я вспомнила, как в тетради отзывов после одной из лекций обнаружила такую запись: "Лекции тов. Кравченко могут помочь при лечении психиатрических заболеваний. Врач-психиатр Б.С.Перепелов". Давид меня потом неделю дразнил: "Твои лекции только в дурдоме читать".

А меня осенила идея: а что, если на объявлениях в газете приписывать: "Лекции Кравченко помогают от..." и - перечислять длинный список всевозможных хворей, как это делают наши экстрасенсы. Да если ещё при этом добавить, что мои сборники чем-то таким заряжены... Это ж сумасшедшие деньги можно брать!

 

 

 

На носу очки, а в душе осень

 

Мне выписали очки.

 

 

Давид смотрит с интересом на мой новый облик.

 

 

- Непривычно... Вид такой умный.

 

 

 

 

Высший разум

 

По радио сообщают, что в Москве ураган и град с голубиное яйцо.

 

 

Я — Давиду:
- Высший разум хулиганит.

 

 

Давид, задумчиво:
- А Высший разум теряет разум?
Я, машинально:
- Нет!

Ведь у него, кроме разума, больше ничего нет...

 

 

 

Суета сует

 

Давид решил читать Библию. Просил не тревожить.

 

 

– Давид, включи «Пока все дома».

 

 

Он, строго:
– Это суетная передача.

 

 

 

Мы её проходили

 

На книжный склад забрёл покупатель с девушкой. Она филолог. Давид предложил ей мои стихи.

 

 

Она, нехотя:
- Не, я стихи не очень...
Прочитала два-три.
- Пожалуй, куплю. От души написано.
Давид предложил второй сборник. Купила и его. Прочла мою фамилию на обложке.
- Ой, Кравченко. Я её знаю. Мы её проходили.

 

 

Давид:
- По-моему, Вы что-то путаете.
- Нет-нет, точно проходили. На современной поэзии.
Я мягко попеняла Давиду:
- Ну зачем ты разубеждаешь? Пусть.

 

 

 

Готова более чем

Зову Давида ужинать. Он:
– Картошка готова?
Я, открыв крышку, после паузы:
– Более чем. Сгорела.

 

 

 

За завтраком

 

Утром спрашиваю мужа:
– Ты что будешь есть: омлет, манную кашу или овсянку?
Давиду не нравится ничего из перечисленного.
– Это всё равно что выбор между Ельциным

 

 

и Зюгановым.

 

 

– И Явлинским, – пытаюсь я ему напомнить о третьем компоненте.

 

 

– Явлинского я здесь не вижу, – отрезает он.

Мама, заглянув в морозильник, включается в нашу предвыборную аналогию:
– А пельмени? Пельмени – Явлинский!

 

 

За едой у меня созревает стих:

 

– Что ты будешь есть? – тебя спросила, –
Кашу овсяную или манную?
Ты ответил: – Это равносильно
выбору меж Ельциным – Зюгановым.

 

 

 

Домашние экспромты

 

Я – Давиду (утром из ванны):
– Поскольку я  неглиже, ты на меня не гляже.

 

 

А это Давид – мне, тоже, выйдя из ванны:

 

 

- Тёр мочалкою ретиво,
Кипяток лил докрасна.
Я-то думал, это мыло.
Оказалось – седина!

А это снова я, после завтрака, над разбитой вдребезги тарелкой:

 

 

- Одной тарелкой меньше стало –
Одною песней больше будет.

 

 

 

 

Одною песней меньше будет

 

Перепечатываю старые стихи. Давид говорит:
- Да возьми одну свою книжку и раздери, чем мучиться.
Я ужасаюсь:
- Ты что!
- А что?
Мне это представляется каким-то святотатством.

 

 

Силюсь объяснить:
- Ну вот если бабочку уничтожить — и то в мире что-то изменится.

 

 

- Бабочку — изменится, а от твоей книжки ничего не изменится, - безжалостно заключает супруг.

 

 

- Одним читателем меньше будет.

 

 

- Он об этом не узнает...

 

 

Встреча нового тысячелетия

 

Встречали с Давидом Новый год в гордом одиночестве.

 

 

Отовсюду неслось: «Новый век! Новое тысячелетие! Конец века! Конец света!» Невольно прониклись важностью момента.
Давид расставил везде хвойные ветки, зажёг все свечи, что были в доме, я надела умопомрачительное блестящее платье (вернее, бывшее таковым лет двадцать назад, о котором я совершенно забыла и вот теперь извлекла из недр шкафа). Завели часы с кукушкой.
Наконец раздался эпохальный звон. Зазвучал нестерпимо-пафосный ново-старый гимн, ненавистный ещё с тех времён, когда он будил меня в шесть утра в школу. Я демонстративно села. Посидели.
- Ну как ты себя чувствуешь в новом тысячелетии? - спросил Давид.
Я прислушалась к себе.
- Да так же как и в старом.
А чего, собственно, я хотела? Чего, собственно, мы все хотим?

 

 

Я вспомнила про желания. Но их было слишком много и все, как одно, неосуществимы. Бесполезно и загадывать. Попыталась сосредоточиться на чём-то более земном и доступном. Похудеть... Наскрести деньги на издание новой книжки... Не растерять своих слушателей в новом тысячелетии... Не ругаться с Давидом... Но последнее зависело не только от меня.
- Давай никогда в новом году не ссориться, сказала я, пригревшись у него на груди, как нынешний символ года.

 

 

- Желаю, чтобы ты всегда меня любил, хвалил, никогда не ругал...

 

 

- Ну уж это нет! - возмущённо заявил любимый супруг.

Утро нового года, века, тысячелетия, оказалось к тому же ещё и началом недели — пришлось на понедельник. Сам бог велел начинать новую жизнь. Впрочем, я её начинаю каждое утро.
Давид в семь утра полез в ванну купаться. А я засела за свою книжку.
Через час в дверях нарисовался муж, обмотанный полотенцем.
- Наверное, по статистике я один начинаю так новое тысячелетие в первый день нового года.
- А так как я, ответила я ему, выглядывая из вороха черновиков, - наверное, и одного нет...

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/184233.html

 

Из книги «По горячим следам»

(Приволжское издательство, 2003)

 

 

Начало здесь

 

Из пекла да в полымя сердце просится,
Как Феникс, возрождаясь вдругоряд.
Горит в руках работа – если пó сердцу.
А рукописи, к счастью, не горят.

 

В стране, где только верить да печалиться,
Века не отличая от зверей,
Глаголом жечь сердца не получается –
Сама им обожглась до волдырей.

 

Горит иных миров разноголосица.
Огонь меня сжигает изнутри.
Горит на мне одежда, а не носится.
Вот шапка только, правда, не горит.

 

Горючих слез от мира не упрячу я,
Они прожгут безжизненные льды.
А нá сердце горячие, горячие,
Горячие останутся следы.

 

Дневниковинки

 

О несоответствии

 

Учительница литературы 9-х классов, которая пригласила меня на встречу с учениками, сказала в конце вечера, что представляла меня совсем другой, что ее поразил контраст между моим «лучезарным обликом – и стихами».

 

 

– Я, наверное, слишком много прочитала Ваших мрачных стихов, – виновато сказала она.
Инна Лиснянская написала мне в письме, что я «непохожа на свои стихи». «Вы не одиноки, как в своих стихах, активны, живете общественной жизнью». Я задумалась. А кто, собственно, похож?

Ахматова, Пастернак, Блок, Есенин, Бродский… Их внешний облик органично вписался в характер их поэзии, удачно гармонирует с ней. А вот, скажем, Фет? Он был мрачным ипохондриком в жизни, с дурной психической наследственностью, жил на грани самоубийства, а в стихах – ощущение счастья. Яков Полонский писал ему: «По твоим стихам невозможно написать твою автобиографию».
А Цветаева? Крупная, круглощекая, страдавшая от своего крепкого здорового вида, изнурявшая себя многочасовой ходьбой и курением, чтобы хоть немного походить на поэта в привычном нам образе и понимании. «Юноша бледный со взором горящим…» Пытаюсь вспомнить среди поэтов таких юношей. Ходасевич? Гм-м. «Разве мама любила такого?» Да и не только мама. «Змееныш», – называла его Цветаева в письмах Бахраху.
Чичибабин с его лицом русского мужика? Заболоцкий с обликом рядового бухгалтера? Но кому сейчас до этого дело? Неважно, в каком «сосуде» мерцает огонь. Было бы у чего погреться.

 

 

О преображении

 

На вечере, посвященном Борису Рыжему, что-то видимо произошло с моей внешностью, ибо слушатели отмечали не только новизну материала и эмоциональность его подачи, но и… мою красоту. «Какая красавица!» – услышала я краем уха от одной старушки.

«Ну, может быть, с высоты ее 80-ти…» – подумала я. Или освещение было плохое?

«Она, наверное, актриса. Ну что вы мне говорите, это актриса!» – спорила с кем-то другая.  Я невольно оглянулась: про кого это?

Но говорили про меня.

 

 

Ольга Скотникова, с которой мы вместе учились, позвонила после вечера: «Ты что, подтяжку сделала?» Я чуть не упала: «Я?!» Оказывается, ее сестре что-то такое показалось. Это было какое-то коллективное наваждение.
Дома долго разглядывала себя в зеркале: всё как всегда. А потом вспомнила, как Татьяна Догилева рассказывала по ТВ, что увидела в какой-то сцене Елену Майорову и была так поражена ее лицом, что решила: она что-то с собой сделала. Зашла к ней в гримерку: «Нет. Обычная Лена». И поняла: это – вдохновение.
Наверное, и меня оно на какой-то миг преобразило.

 

 

Из чего вывод: надо по возможности казаться такой всегда. Что невозможно.

 

 

Трагический возраст

Приходит письмо от Н. С. Могуевой, моей давней приятельницы и корреспондентки. Она пишет о четырнадцатилетней внучке, которая зачитывается моими стихами и весь сборник переложила закладками. Одна из них была заложена на четверостишии:

 

Почему не спускается занавес?
Пьеса жизни проиграна в прах.
И на бис не сыграть её заново,
Разве только в грядущих мирах.

 

"Ну, конечно, – пишет бабушка, – мальчик какой-нибудь не так посмотрел на неё, и вот уже "пьеса жизни проиграна в прах."
Нам смешно. А ведь 14 лет – это, может быть, в самом деле самый трагический возраст. По себе помню.
Когда мне было двенадцать, я надумала покончить с собой от несчастной любви.

 

 

И написала такое предсмертное стихотворение:

 

 

 

Всего, что так сердцу мило,
Я в жизни узнала мало.
О сердце, как ты любило!
О сердце, как ты страдало!

 

я в роли умирающего лебедя

 

 

Стихотворение это мне самой так понравилось, что кончать с собой я передумала. Решила прежде стать поэтом.

 

 

 

Дар или удар?

 

Звонит вечнопьяный Авилов, просит написать предисловие к его книге.

 

 

Говорю, что вряд ли это прибавит к нему любви Союза писателей (особенно в свете моей последней книжки «По горячим следам»). Тот не читал, но что-то такое слышал, какие-то раскаты грома до него доносились. По принципу «не читал, но скажу», укоряет:

– В Вашей поэзии есть грубость.
Поправляю:
– Не грубость, а резкость. А это, я бы сказала, немаловажное качество, как для фотографа, так и для писателя.
– Женщина должна источать доброту! – наставительно изрекает Авилов.

Не могу сказать, чтобы эти реплики как-то меня задели, но вызвали тем не менее желание возразить – не только по телефону, но и на бумаге – всем возможным оппонентам, думающим так же.
Что значит быть добрым, «источать доброту»? Смотря к кому. И к чему. Для меня это очень избирательно. Быть добрым к плохим людям, их делам и поступкам – значит быть недобрым к другим, к тем, против кого они направлены. Быть добрым ко всем – это равнодушие. То самое, «с чьего молчаливого согласия творятся на земле предательства и убийства». Нельзя любить всех. Даже Волошин, который к этому стремился, «молясь за тех и других», дал однажды Гумилеву пощечину и стрелял в него на дуэли. Правда, в воздух, но все же.
Помню, как меня впервые резанула строка Бродского: «Я не люблю людей». А потом порой в жизни такое мурло встретишь (не столько в прямом, сколько в переносном смысле), что тысячу раз подумаешь: прав Бродский. Быть добрым «ко всем людям без изъятья», как призывал Молчалин, любить всех – это лицемерие, фарисейство. Всех – это значит никого. Квинтэссенцию своей мысли я выразила в таком четверостишии:

 

Любимым – любви моей мед, нектар.
А недругам – не обессудьте.
Я вся по сути – ответный удар.
Но вся я – как дар, по сути.

 

Иронизмы

 

 

Эротические ножки

 

Мне позвонила знакомая журналистка:

– Ты не поверишь, но про тебя ещё один дурак написал.
Я возмутилась:
– Сколько можно трепать моё имя? Я уже не успеваю отвечать этим гадам.

Поводом к статье послужили мои стихи в коллективном сборнике, в частности, строки:

 

И всё смешалось: губы, руки, мысли...
Творец небесный шлёт свои дары.
Как грузно звёзды гроздьями нависли,
как грозно содрогаются миры...

 

Казалось бы, что такого? Нормальные эротические стихи. Мой оппонент вспоминал "Полтаву": "Смешались в кучу кони, люди..." Иронизировал: "Смешались руки и, наверное, ноги..." Хотя о ногах у меня не было ни слова. А хоть бы и было! Странное дело, когда Пастернак пишет: "Скрещенье рук, скрещенье ног", – почему-то это никого не шокирует.
Давид говорит:
– "Смешались ноги" – это хорошая реклама для сборника. Пусть пишет. Сразу все побегут сборник покупать. "Смешались ноги" – это он хорошо придумал.

Вспомнился недавний разговор об Абраме Терце, «Прогулках с Пушкиным».

 

 

В частности, о его знаменитой фразе: «Пушкин на тонких эротических ножках вбежал в большую поэзию», наделавшей в свое время столько шуму.
Пашка, задумчиво:
– У меня вот тоже тонкие эротические ножки. И что?..

 

 

Фаллическая тема

 

Мужу звонит старый друг К.  Давид извиняется, что не может долго говорить:
– У меня тут утюг стоит.
К., задумчиво:
– Это хорошо… Что хоть утюг стоит. У меня вот уже ничего не стоит.

Вспомнилось выражение В. Соловьева о Бродском, который в первые 2-3 года в США был одинок, неприкаян и «писал стоячим».

Когда-то писали пресловутой кровью сердца. Потом Б. Поплавский в своем дневнике «расширил» диапазон писательских средств: «Пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни», – призывал он к новому виду искусства. (Попыталась представить себе подобное творение – бр-р-р!)

Еще цитата на ту же щекотливую тему. Давид сохранил вирши одного юного поклонника своей бывшей жены, который клялся ей в вечной любви, невзирая на отсутствие взаимности: «Но с этим я не примирюсь. Навек останусь я стоячим!» (в смысле стойким). «Это написано стоячим», – заметила я, когда Давид мне, давясь от смеха, их прочел.

Критик Михаил Золотоносов глубокомысленно заявил в одной из статей: «Мандельштам как поэт слишком фалличен…» А. Кушнер в книге «Волна и камень» над ним иронизирует: «Интересно, Пушкин тоже «фалличен» или не слишком? А Блок, Маяковский?»

 

 

 

Ничего не вижу

П.: – Рассказать анекдот? Нет, Вам нельзя это слушать. Вы же девственный человек. Вы же потеряете свою девственность.
– Не потеряю. Рассказывай...

Вспомнила это, когда читала у Инны Лиснянской в «Хвастунье»:

 

 

«Юз Алешковский приехал в Переделкино.

 

 

Я говорю ему:
– При мне не матерись!
– Ты же не ханжа.
– Понимаешь, я каждое слово вижу.

 

 

 

Юз аж за голову схватился: «Несчастная!» Через некоторое время, не слыша от него привычных оборотов речи, люди стали ему говорить: «Юз, ты на себя не похож. Что случилось?»
А он: «Это Инна. С ней такая беда: она каждое слово видит».

 

 

Так вот я – не вижу. Это тот случай, когда моё воображение не срабатывает. И когда я слышу какой-нибудь диковинный оборот, то воспринимаю только вот эту корневую морфему, ощущаю гибкость русского языка, филологический смысл, но не представляю себе того, что стоит за всем этим. Иногда приходится произносить что-нибудь подобное на лекции, если это, скажем, строчка из стиха классика – из песни ведь слова не выкинешь. После чего в мой адрес раздаются нарекания: как я (!) могу этакое произносить вслух. А я просто эти слова, в отличие от Лиснянской, «не вижу».
Вспоминается в связи с этим Ахматова, снисходительно разрешившая Галичу петь в её присутствии песни с матерными словами: «Ну мы же филологи!»

 

 

Станислав Рассадин, говоривший о Науме Коржавине (Эмке Манделе): «Не ругайся Мандель матом – был бы Мандель дипломатом».

 

 

 

Новое прочтение Тургенева

 

В программе "Утро" представляют новый фильм режиссёра Грымова: эротическая версия "Муму".

 

 

Сенсация! Новое прочтение Тургенева! Корреспонденты теснятся с видеокамерами, режиссёр не успевает раздавать интервью.

 

Мы с Давидом заинтересованно прислушиваемся. Оказывается, гвоздь сюжета составляет любовь престарелой барыни и Герасима.
– Я не согласен с Тургеневым, – скромно, но с достоинством молвит режиссёр, отстаивая своё творческое право на прочтение классика.

 

 

Л. Гурченко, которую пригласили на главную женскую роль, – отказалась, назвав фильм "патологией". Л. Максакова согласилась.
Я говорю:
– Герасим – геронтофил... Круто. Но можно было бы сделать из него, например, зоофила: любовь Герасима к собаке.
Давид добавляет:
– А можно было бы ещё круче: любовь барыни к собаке.

 

 

 

Самоиронизмы

 

 

 

Хоть бы раз заштопать…

 

В семнадцать лет, мечтая стать верной и преданной женой, я писала:

 

Милый, как ты? Что ты?
Кровь стучит в виски.
Хоть бы раз заштопать
Мне твои носки!

 

Многих читателей, преимущественно мужчин, (включая обозревателя "Книжного обозрения" А. Щуплова) умиляли и восхищали эти строки. Носки в данном случае выступали как символ наивысшей жертвенности в семейной жизни, как максимум того, что может сделать влюблённая женщина для любимого мужчины.

 

 

Во всяком случае так мне тогда это представлялось. В действительности дело обстояло иначе.
Однажды, помню, провожал меня в студенческой юности один мальчик, потенциальный жених. Он, видимо, решил устроить мне в тот день экзамен на звание будущей жены, проверить на предмет домовитости и хозяйственности. Оторвав у себя от пальто пуговицу, якобы случайно, он попросил меня пришить. Но не на ту напал. Зайдя в квартиру, я с порога крикнула бабушке, кинув ей на руки это пальто: "Ба! Пришей!"

 

 

Больше я этого жениха не видела. Что называется "отшила."
В семейной жизни Давид давно уже примирился с моей абсолютной, я бы даже сказала, уникальной бездарностью в этом деле. Если я что-нибудь всё же пыталась зашить или пришить, то это оказывалось пришитым хоть и насмерть, но не туда, не тем концом, к подкладке или к нижнему белью, а  всё мной зашитое укорачивалось наполовину, так что влезть в это зачиненное уже было невозможно, оставалось лишь выбросить. (О том, чтобы "сшить", речь даже не шла, страшно подумать, каких монстров бы я породила.)
С носками же дело обстояло ещё хуже.

 

 

Когда у Давида в каком-нибудь появлялась дырка, на что я ему незамедлительно бестактно указывала, и, стыдя – "что ж ты меня позоришь!", – требовала снять для штопки, он покорно и обреченно подчинялся, мысленно с этим носком распрощавшись навсегда.

 

 

Надо сказать, Давид был в этом вопросе очень деликатен: повесив носок на спинку стула, он мне никогда о нём больше не напоминал. Носок висел день, другой, неделю, месяц. Через некоторое время к нему присоединялся второй, третий. Я о них всё время помнила. Составляя план на день, первым пунктом крупно писала: "Заштопать носок."

План менялся, пункты необходимых дел сменяли друг друга, но этот пункт оставался неизменным, как в юмореске Хазанова: "в деревне Гадюкино дожди". Эти гадюкины носки терпеливо ждали своего часа, когда же у меня наконец достанет душевных сил и совести ими заняться.

 

 

И однажды этот чёрный час моей жизни наставал. В какой-нибудь серый, мутный, дождливый день, когда никуда не хотелось идти, никого не хотелось видеть, всё валилось из рук, и тогда – а, всё равно уж, жизни нет, пропадай всё пропадом! – извлекались на свет божий эти злосчастные носки, эта "прореха на человечестве", которые я начинала остервенело и нещадно штопать. Это было похоже на казнь носков.

 

 

После чего они большей частью отправлялись в ведро для тряпок. Зато с тряпками у нас никогда не было проблем: носок для вытирания пыли, носок для шлифовки обуви, носок для мытья окон, раковин, ванны и т.д. и т.п.

 

 

Вот так. Стихи стихами, а жизнь жизнью.

 

 

Тяжёлый вес

 

В одном моём стихотворении есть такие строчки: "Я – поэт нетяжёлого веса, но мне так тяжело". В конце творческого вечера одна слушательница попросила слова, желая высказать мнение о моих стихах. Она начала так: "Наталия Максимовна пишет, что она поэт нетяжёлого веса, но это неправда. У неё тяжёлый вес!"

 

 

С самыми добрыми побуждениями женщина наступила мне на больную мозоль.

 

 

Многие при этих словах невольно перевели взгляд на мою фигуру, которую я вот уже несколько лет безуспешно пыталась уменьшить.

Давид хмыкнул. Вечером, обнимая меня, не преминул подпустить шпильку: "А поэт ты действительно весомый, это точно!"

 

 

 

Садистка Валерия

 

Я, любуясь на экране певицей Валерией, Давиду:
– Когда я на нее смотрю, мысленно клянусь с завтрашнего дня заниматься зарядкой, не есть сладкого, бегать, худеть… Такой мощный стимул у меня, глядя на нее, для всего этого появляется!

 

 

Давил, деловито:
– Завтра же куплю тебе видеокассету с ее концертом.

 

 

Я, осознав, чем мне это грозит:
– Ну, это уже садизм.

 

 

 

Пятки души

 

 

Опять болит нога. Иду, прихрамывая, волоча свои «многолетние ноги», как изящно выразился по ТВ  Э. Радзинский, утешая себя мысленно строчками Мандельштама: «К пустой земле невольно припадая неравномерной сладкою походкой...»
В конце концов и Байрон был хром, а Тарковский так вообще без ноги. Вспоминала русалочку, мучительно ходившую по земле...

 

 

Высоцкого с его «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души...» (так как душа – в пятках?)

 

 

Так понемногу утешилась с помощью художественной литературы.

 

 

 

Аборт книги

 

Я объявляю Давиду о том, что готовлю следующую книгу.

 

 

Для него это прозвучало, наверное, как в своё время – объявление Левитана о начале войны (он его ещё застал).
– Да ты что! – возмущается он. – Куда тебе ещё одну книгу! Мы же ещё ту не продали.

 

 

– Но пойми, – кричу я в ответ, – она же уже во мне, я не могу её не написать. Я беременна этой книгой!
– Сделаем аборт! – отрезал муж.

 

 

Несравнимый поэт

По телефону звонит читательница, восхищается стихами.
– Вы хоть сами понимаете, какой Вы поэт? Вы хоть сами это понимаете?! – спрашивает она меня.

 

 

– Н-ну... (я в затруднении). Смотря с кем сравнивать...
– Да хоть с кем! Да с кем ни сравни! Ну назовите хоть кого! – горячится женщина.
"Кого бы назвать?" – плотоядно соображаю я. Глаза мысленно разбегаются.

 

 

– Назови Пастернака, – подсказывает Давид.
Не назвала. Совесть не позволила.

 

 

Любовь слепа

Приятельница привела на мой вечер своего знакомого. Лекция ему понравилась. И не только лекция.

 

– Ты знаешь, – доверительно шепнула она мне, – ты ему как женщина понравилась.

 

 

Я заинтересовалась:
– А кто он такой, откуда?

Оказалось – из общества слепых.

 

 

Я не знаю, какой я по счёту

 

Звонит пожилой слушатель 8 марта в 8 утра: "Я очень волнуюсь. Я хочу Вас поздравить стихами. Можно?"

 

 

Читает: "Я не знаю, какой я по счёту...", – имея в виду, что не первый, кто поздравляет меня сегодня.

Смешная двусмысленность. "Нет, Вы у меня сегодня первый", – отвечаю я ему в тон.

 

 

 

Особые приметы

 

Читаю в газете объявление: "Пропала девушка. Особые приметы: все зубы гнилые..." Какой ужас, думаю. Мало того, что человек погиб, так его ещё и позорят после смерти. Я говорю Давиду:
– Если я когда-нибудь пропаду - только попробуй укажи какой-нибудь мой недостаток. Найдусь – убью. Пиши: "Пропала красавица". И чтоб никаких там "особых примет"!

 

 

 

Заветы Сократа

 

По телевизору рассказывают о Сократе, который призывал в своё время всех жениться: "Попадётся хорошая жена – будешь счастливым, плохая – станешь философом".      

Я спрашиваю Давида:

– Ты счастливый или философ?
Давид, поразмыслив:
– Счастливый философ.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/183876.html

 

ностальгические заметки

(из книги «Непрошедшее время», 2005)

 

 

 

"Есть три эпохи у воспоминаний", – писала Ахматова в "Северных элегиях". Так вот я уже у истоков третьей, последней, когда –

 

...нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем.
...бежим туда, но (как во сне бывает)
Там всё другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали. Боже мой!

 

Мне приходят на ум эти строки, когда я брожу по моему родному – и такому чужому теперь – городу. В нём всё теперь не так, как было когда-то, как помнится сердцу...

 

 

Проспект Кирова не был таким многолюдным и показушным, по нему ходили троллейбусы и обычные, спешащие по своим делам люди.

 

 

 Не было этих пестрящих иностранных вывесок, этих "ликующих, праздно болтающих", модно одетых толп, вечно что-то жующих или пьющих на ходу, не было и нищих с табличками, беженцев с детьми, уличных певцов и музыкантов, ставших уже неотъемлемой частью городского пейзажа.

 

 

 

Раньше я не могла дойти до угла, не встретив двух-трёх знакомых, не улыбнувшись одному, не кивнув другому, не перекинувшись словом с третьим. Теперь знакомые лица встречаются всё реже, толпа обтекает меня, как инородное тело, не окликая, не задерживаясь взглядом. Город перестал держать меня за свою. Он напряжённо морщится, силясь вспомнить обстоятельства нашего знакомства, и, так и не вспомнив, проходит мимо. Это обидно, как предательство. Он – надменный равнодушный Печорин, я – незамеченный смешной и жалкий Максим Максимыч. Улица – оборотень. "Наша улица! Уже не наша... Столько раз по ней! Уже не мы..."

 

на ул. Советской с подругой детства Ленкой .  Я справа.

П. Жуков. Старый Саратов.

 

 

 
Вот здесь был когда-то старый "Пионер" с билетами по 10 копеек, с танцами под баян перед киносеансом, где я посмотрела свой первый в жизни фильм "Приключения Синдбада-морехода", на который меня, шестилетнюю, привёл за ручку живой ещё брат.

 

 

 
Сейчас здесь тоже кинотеатр, и даже вывеску с прежним названием оставили – для экзотики? Для смеха? – но это уже совсем не то.

 

 

Как-то мы пошли туда с Давидом на какой-то фильм, который давно хотели посмотреть, но вскоре выскочили, не дождавшись: минут 25 шла реклама, причём с таким оглушительным звуком, что лопались перепонки. Не знаю, как другие терпели, мы не смогли. Внутри там сейчас роскошное фойе, где беспрерывно чем-то торгуют.
А напротив стоял старенький кинотеатр "Летний", где было так райски прохладно в знойный полдень.

 

 

 
Там посреди двора бил фонтан, куда все по традиции бросали медные монеты. И я тоже бросала, а вот не помогло сюда вернуться. Не сбылась примета. "Прошлое, пусти меня, пожалуйста, на ночь... Прошлое! Я просто пришёл погреться..." (Л. Губанов).
А вот мои родные "Липки", куда меня ещё в детстве водил отец.

 

 

 
Здесь было летнее кафе, где мы ели мороженое в металлических вазочках. Когда он мне читал Маршака: "Сахарно морожено на блюдечки положено", я всегда вспоминала это кафе. Сейчас здесь торгуют мороженым в брикетах.
Убрали памятник Горькому и вообще все бюсты писателей. Зачем? Это вносило какую-то духовность.

 

 

А чем новые памятники лучше прежних? Эта ужасная абракадабра перед зданием областного правительства под названием "сердце города", которую я про себя называю "позор города", а в народе прозвали "инфаркт миокарда"?

 

 
 
 Или памятник бесполым "Влюблённым" на Набережной, состоящий из соприкасающихся профилей-близнецов, ни в одном из которых невозможно опознать женщину?

 

 
Его даже памятником гомикам не назовёшь, настолько, судя по плотно сжатым губам и непримиримым подбородкам, эти двое друг друга ненавидят.

 

 
И даже помпезный памятник Столыпину рядом с областной Думой меня не утешает. Среди окружавших его четырёх символических фигур: хлебопашца, рабочего, воина и священника – явно не хватает ещё одной – представителя интеллигенции. И вот это символичней всего.

 

 
Исчез Летний кинотеатр, что был напротив Дома офицеров, где я впервые посмотрела потрясший меня фильм "Монолог". На его месте сейчас какой-то невразумительный памятник, – круглая плита, рассечённая на две части, то ли морякам, то ли солдатам, не разобрать. Я бреду, не узнавая ни дома, ни улицы, ни воздух, ни души. "Нет, ребята, всё не так." "Не тот это город, и полночь не та..." Только деревья на месте: разрослись, вымахали, – липы, ели, тополя.
А вот здесь в подвальчике на углу Вольской была очаровательная "Чебуречная", где мы любили сидеть с Давидом.

 

 

За два рубля тут можно было заказать пару аппетитных сочных чебуреков с кофе и сидеть, сколько хочешь, наслаждаясь уютом, приятной ненавязчивой музыкой и полной иллюзией уединения. В первый год перестройки тут открыли кафе "Азербайджанская кухня", куда мы по инерции зашли, но ушли, плюясь на эту скверную кухню и дикие цены. А сейчас здесь и вовсе какой-то ресторан не для простых смертных.

На углу Чапаева и Немецкой бросает в дрожь яркая вывеска на какой-то кафешке: "Не хлебом единым... - а чем бы, вы думаете? ни за что не догадаетесь! - ... а перепёлкой и пивом!" О Боже! Прямо материал для Задорнова.

Я иду и отсчитываю потери. Прохожу по Бабушкину взвозу мимо бывшего дома отца, спускаюсь к воде.

 

 

Волга мёртвая – ни моторок, ни пароходов.

 

 

На аллеях не стало лавочек. Кому они мешали? Или наоборот, кому-то понадобились?

 

 

На Набережной безлюдно – и это в летний выходной!

 

 

Весь гуляющий люд сконцентрирован на Проспекте.

 

 

На Набережной когда-то славилось кафе "Юность", где поэты читали стихи, проводились поэтические конкурсы и турниры.
Рядом была библиотека, чуть поодаль – магазин "Книги", куда мы часто заходили с Давидом.

 

Сейчас на их месте магазины для богатых и пиа-бизнес-центры. А на месте моего любимого кафе "Лакомка" вырос ресторан с "гостеприимной" табличкой на дверях: "Туалет 5 р". На каждом углу – бесчисленные бары, закусочные, казино, где по два-три человека, а то и вовсе пусто.

 

 

Как будто вся жизнь только в этом – жрать, пить, просаживать деньги.

 

 

Нам подменили жизнь. Подменили народ. Разве дело только в том, что мы тогда были молоды? Содержание жизни было другое. Да, не было игральных автоматов, жвачек и чипсов. Но разве они сделали нас счастливее?

 

 

 

"И гадко в этом мире гадком жевать вчерашний пирожок" (Г. Иванов).

 

 

Душа ушла из города. Человечность ушла.

 

 Е.Орлов. Последний трамвай

 

 

Как-то поздним вечером мы возвращались с Давидом из гостей домой. Шли по незнакомой улице мимо каких-то недостроенных высотных зданий, и в темноте зияющие ямы окон вдруг напомнили мне разрушенные войной дома. Что-то зловещее, чеченское виделось в этом пейзаже на фоне ночного мрака.

 

 
Улицы были безлюдны, и только возле одного подъезда смутно маячила компания пьяных. Подвыпивший голос повторял: "Вот знаешь, в чём моё удивление?.. Знаешь, в чём моё удивление?"

 

 

Мы прошли мимо, так и не узнав, в чём было его удивление. Я машинально отметила в уме эту чисто платоновскую фразу. И вдруг пронзило чувство какой-то ирреальности происходящего.

 

 

Словно я смотрю на всё это с того света. "Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело."

 

 
Позже я прочла в воспоминаниях Бродского одно место, поразившее меня сходством с моим ощущением того вечера: "В этом городе я не знаю ни души... Я брёл по какой-то бесконечной главной улице, с ревущими клаксонами, запруженной то ли людьми, то ли транспортом, не понимая ни слова, – и вдруг мне пришло в голову, что это и есть тот свет..."

 

 

А потом почти то же я прочла в стихах Инны Кабыш:

 

Я городом шла наугад,
Где много огней золотых...
И вдруг охватил меня страх,
Страшнее которого нет -
А что, если этот —в огнях –
Не город уже, а тот свет?

 

 

* * *
...И огни светофоров,
И скрещения розовых фар.
Этот город, который
Чётче, чем полуночный кошмар...

(Б. Рыжий)

 

 

Город призраков, город монстров,
Как хрипит он в петле погостов...

(П. Шаров)

 

Душе страшно. Ей кажется, что одно за другим отсыхает всё, что её животворило. Ей кажется, что отсыхает она сама.

 

 

После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватало мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье...

 

(С. Гандлевский)

 

  
Но я храню сбережённые, как в летаргическом сне, свои драгоценности: нетронутые святыни, просроченные прозрения, бесполезные идеалы. "Что делать с тоской? Плакать? Молиться?" (П. Шаров).

 

 

Ты молилась, земля наша?
Как тебя мы любили!

(А Вознесенский)

 

 

И думаю: о жалкие умы,
Предметы не страшатся разрушенья,
Вернее, всё, что разрушаем мы,
В иное переходит измеренье.

 

(Б. Рыжий)

 

 

Я заметила, что гораздо лучше нахожу общий язык с поэтами из книг, чем с людьми "без шестых чувств" из реальной жизни. В той виртуальной реальности я чувствую себя в своей стихии, в своей тарелке.

 

 
Я нахожу в их строчках созвучье своим мыслям и переживаниям, и от этого легче. Хождение по мукам сменяется (или смягчается) хождением по Музам. А недавно я получила письмо от одной моей слушательницы, из которого поняла, что в этих своих ощущениях не одинока.

 

"Когда человек перестаёт активно работать, – пишет Тамара Васильевна Усанова, – суживается круг его общения, он реже бывает на людях. И когда появляется на улице, ему кажется, что в городе что-то изменилось, что-то не так. Он обнаруживает, что не встречает более знакомых или полузнакомых, привычных лиц, которым когда-то улыбался, с которыми здоровался. Придя сюда, я вдруг увидела этих людей здесь, в вашей аудитории. Это те, в ком всегда была сильна тяга к Прекрасному, они бескорыстно и преданно любили и любят нашу словесность, нашу культуру. С радостью видишь среди них молодые, красивые, умные лица. И тогда понимаешь, что не всё плохо, есть ещё надежда. И это замечательно."

 

 

 
Да, здесь, на своих вечерах в библиотечном зале, я встречаю те лица, те глаза и улыбки, которых давно не вижу на улицах моего города.

 

 

 

 

 
Это последний крохотный островок душевной чистоты и живой мысли среди всеобщего океана пошлости и бездуховности, который ещё уцелел, чудом сохранился. Это им, "людям с хорошими лицами, искренними глазами" я посвятила эти стихи:

 

 

Люди с хорошими лицами,
С искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами.

 

Среди сплошной безликости
Не устаю дивиться:
Как их судьба ни выкосит –
Есть они, эти лица!

 

Вихри планеты кружатся,
От крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
Как же вы уцелели,

 

В этом бездушье выжженном,
Среди пигмеев, гномов, –
Люди с душой возвышенной,
С тягою к неземному?

 

Вечно к вам буду рваться я ,
В зал, что души бездонней,
Радоваться овациям
Дружественных ладоней.

 

И, повлажнев ресницами,
Веровать до смешного:
Люди с такими лицами
Не совершат дурного.

 

Я вас в толпе отыскиваю,
От узнаванья млея,
Я вас в себе оттискиваю,
Взращиваю, лелею.

 

Если б навеки слиться мне
С вами под небесами, –
Люди с хорошими лицами,
С искренними глазами…

 

 

песня Светланы Лебедевой  на эти стихи в 2010 году вошла в финал Грушинского фестиваля.

 

С тех пор она стала гимном наших литературных вечеров.  "Моим слушателям":

 https://www.youtube.com/watch?v=Gw3x5-HA_ZI&list=PLrgDSzTXDpvMD-HLgTkjPwtraUEsiF6XU&index=20&t=20s

 

 

И ещё одна её песня на мои стихи: "Песня о старом Саратове":

 https://www.youtube.com/watch?v=j5NZiMqErTY&list=PLrgDSzTXDpvMD-HLgTkjPwtraUEsiF6XU&index=22

 

 

Всё банки, фирмы да ночные клубы.
Как обновился твой простой наряд!
Там, где теснились старые халупы –
парадные подъезды встали в ряд.

 

А мне другое видится упрямо:
не ладно скроен ты, да крепко сшит.
Там брат живой и молодая мама,
и мой отец навстречу мне спешит.

 

Излюбленное улочек безлюдье,
церквушек одиноких купола.
Аллеи Липок. Память о минуте,
где в первый раз я счастлива была.

 

Тебя ругают эмигранты-снобы,
глядящие в презрительный лорнет.
А я хочу к тебе пробиться снова,
расслышать «да» в чужом холодном «нет».

 

И я шепчу беззвучными губами,
но ты не слышишь нежности укор.
Ты – словно близкий, потерявший память,
не узнаёшь лицо моё в упор.

 

Мои ладони на твоих ресницах.
Ну, угадай сквозь толщу бытия!
Перелистай назад свои страницы!
Мне так страшна забывчивость твоя.

 

Но веет бесприютностью вокзала
от новостроек, стынущих в лесах,
и высятся безликие кварталы,
где вывески – как шоры на глазах.

 

И пусть тебя давно уж нет на свете, –
ушёл, как Китеж, прошлое тая,
но все равно я за тебя в ответе.
Пусть ты не мой, но я ещё твоя.

 

Пусть твой уход ухожен, неизбежен,
пусть разведут руками: се ля ви,
пусть станешь недоступен, зарубежен –
но ты со мною памятью любви.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/183483.html
 

 

Из книги «Публичная профессия» (издательство СГУ, 1998)

 

С некоторых пор я терпеть не могу праздник 8 марта. Во-первых, как всякий идиотский праздник, аналога которому нет ни в одной стране мира, когда непонятно, что, собственно, ты празднуешь. Во-вторых, потому что он у меня почти совпадает со днём рождения, и я ещё с детства осознала, как меня в этом плане обделила природа: все женщины получают подарки два раза в году, а я — только один.

 

 

А в третьих, потому что пресса и ТВ почему-то вспоминают обо мне только в этот день, и тогда появляется что-то вроде «Монолога женщины, пишущей стихи» (в «Новом стиле») или статьи Щуплова в «Книжном обозрении», где меня именуют исключительно как женскую поэтессу и отмечают преимущественно женские достоинства.
Мне всегда было тесно в рамках сугубо «женской поэзии», ярлык которой мне усиленно клеили. И поэтому статья А. Щуплова в «КО» (№ 5, 1994), которой я так долго ждала (он сам позвонил и изъявил желание написать рецензию на мою первую книгу), меня не обрадовала, а разозлила.

 

 

Щуплов писал обо мне как об одной из тех доблестных женщин российской глубинки («провинция продолжает удивлять»), которые «в наш ужасный век», когда рвутся снаряды у Белого дома, ещё пишут стихи о любви, о семье, о штопаных носках и не боятся быть нелогичными, по уши влюблёнными и счастливыми, за что, мол, им честь и хвала.
Я ему позвонила и сдержанно заметила, что у меня тоже есть стихи и о Белом доме, и о перестройке, причём их ничуть не меньше, чем о любви, и мне непонятно, почему он их проигнорировал. На что Щуплов мне заявил: «Политика — не женское дело». Вот так. Приехали. За что, спрашивается, боролись?

 

Дело не в том, насколько мои «политические» стихи удачней и стоило ли о них в силу этого говорить. Дело в принципе. В «урезании» твоей личности, подвёрстывании всего, что ты пишешь, под категорию «женскости». В этом мне видится какая-то ущербность, неполноценность, несамодостаточность. Поэтому, когда телепередача, которая готовилась о презентации моего первого сборника, победившего в областном конкурсе, была поставлена на 8 марта, я насторожилась. Попробовала упросить дать её позже, но Ёлшина упёрлась. Как женщина я была им предпочтительнее, чем как поэт.
Передачу вела Настя Карякина, известная впоследствии как «мисс Пресса». Соответственными были и вопросы: «Что Вы, как женщина, могли бы пожелать женщинам в день 8 марта» и т.д. О книжке, победе в конкурсе — ни слова. Даже не была названа библиотека, где проходила презентация и где я читала цикл лекций, что её работников страшно обидело: готовились ведь, сценарий писали, репетировали.

 

студентки  театрального факультета читают стихи из моей первой книжки

 

 

Первый вопрос мисс Прессы вообще сразил меня наповал: «Пастернак писал: «Быть женщиной — великий шаг, сводить с ума — геройство». Как Вы могли бы применить к себе эти слова?»

Я отказалась на него отвечать, потому что это уводило далеко в сторону от того, о чём я хотела сказать с экрана. А если бы отвечала, то сказала бы, что никак к себе не применяю этих слов. Я не сводила с ума, во всяком случае, никогда не задавалась этой целью. Я не считаю это геройством, хотя, как говорил герой «Мюнхаузена», «что-то героическое в этом есть».

 

Я не лишаю сна – кого люблю,
и аппетита тоже.
Напротив, лучше вкусно накормлю,
дам спать подольше.

Я не свожу – кого люблю — с ума,
не в том геройство,
а лучше в лес свожу иль в синема,
всё будет просто.

Не роковая, хищница иль вамп
и иже с нею, –
всё это прописи, шаблон и штамп,
а я сложнее.

Не разбиваю я мужских сердец –
пусть будут целы.
А я всего лишь на дуде игрец,
без всякой цели.

 

Если говорить откровенно, то я вообще не считаю себя типичной женщиной, тем более образцово-показательной представительницей этого вида. Не вписываюсь в эти границы.

 

это та часть беседы, которая в передачу не попала

 

А это ещё один маленький видеофрагмент (немой) с того вечера, где запечатлены лица моих первых слушателей. Мне кажется, даже по выражениям этих лиц, по печати мысли в их глазах можно понять, что говорила с ними не просто «особь женского пола», коей меня хотели представить в этой «восьмимартовской» передаче, что мне было что сказать им, а им — над чем в моих словах поразмыслить.

 

 

Я себя ощущаю не столько женщиной, сколько человеком. Вообще не люблю, когда людей делят по половому признаку. Я и в мужчинах ценю прежде всего не половые качества, а человеческие. Никогда не смогла бы полюбить только за красивое лицо или высокий рост. Для меня внешность вообще никакого значения не имеет. А это так не по-женски.

 

Лицо без прикрас, как мать родила,
причёска как бог послал.
Вот так я себя — сквозь будни, дела
по жизни легко несла.

«Быть женщиной — это великий шаг.
Геройство — сводить с ума».
Избави боже. Жила, шурша,
крылами своих бумаг.

О сути женской стремясь забыть
средь шушеры и братков…
И лишь с тобой хотелось ей быть
до кончиков ноготков. 

 

До встречи с Давидом я долго не могла понять, почему я не могу довериться ни одному мужчине, даже тем, кто мне нравился и кому нравилась я. В самый решающий момент внутренний голос заявлял мне со всей категоричностью: «Нет и нет». Это был голос моей интуиции, который всегда был у меня умнее ума. Почему «нет» - я и сама не знала. Поняла только потом, когда в моей жизни появился Давид.

 

 

Он первым увидел во мне человека, полюбил именно меня...

 

 

... а не просто особь женского пола, которой я была для всех других.

 

 

Для меня это было очень важно.

 

Чтобы губы были в цвет томата
и не виден ни один изъян,
поцелуи — лучшая помада,
комплимент – замена для румян.

Украшает шарфиков ношенье,
но и их затмит наверняка
лучшее для шеи украшенье –
на плече лежащая рука.

Женщины – не куклы, не матрёшки,
для души всё это так узко.
Самые красивые серёжки –
ласковое слово на ушко. 

Я себя ощущаю не столько женщиной, сколько каким-то вечным подростком. Сейчас, когда годы уже дают о себе знать, мне стыдно этого внутреннего, никогда не взрослеющего и не стареющего во мне. Я всегда старалась это подавить, скрыть от посторонних глаз, притвориться женщиной, такой же, как все. Мне казалось, что я какой-то моральный урод в этом плане. Но потом прочитала у Тэффи, что у каждого человека есть свой метафизический возраст, которому соответствует его сущность.
Михаилу Кузмину, например — все сходились на том, что — три года, Гумилёву — 16, Сологубу — все 600, а самой Тэффи — вечно 13. Я подумала, что быть одного возраста душой с Тэффи не так уж плохо, и успокоилась на свой счёт.
Но какой-то дискомфорт по поводу своей женской природы всегда ощущаю, особенно в этот злосчастный праздник, или когда смотрю по ТВ показ мод, слышу чисто бабские разговоры, сплетни. Мне это абсолютно неинтересно.

 

Что на завтрак судьба приготовила –
угадаю легко я с трёх раз:
строчки с кровью, чего бы ни стоило,
узнаванье себя без прикрас.

Жизнь исчеркана, но не исчерпана,
места, может, осталось на треть.
Это самое честное зеркало,
заглянуть в него – и умереть.

Но пока ещё строчки колотятся
в туполобость оглохшей тиши,
не устану глядеться в колодец я
очарованной миром души. 

 

 

Конечно, приятно было бы быть красиво и модно одетой, ухоженной, во всеоружии всяческих женских чар и ухищрений. Это удобно даже с чисто практической точки зрения: перед тобой открываются все двери, слушают более внимательно, охотнее выполняют просьбы. Но как подумаешь, сколько на это надо тратить времени, сил, денег... И махнёшь рукой. Лучше книжку почитать.

 

 

Дома моя любимая униформа — старый халат, на улице — джинсы, кроссовки. Удобно — и ладно.

 

 

«Нет, я не женщина», - с грустью констатирую я, наблюдая фланирующие мимо меня ножки в обтягивающих лосинах и мини-юбках выше головы, чувствуя, что я совсем им не завидую.

 

 

Даже наоборот, ловлю себя на мысли: как хорошо, что иду вот тут сейчас спокойно, такая неброская, неприметная, могу расслабиться, размышлять, о чём хочу, бубнить под нос строчки, и никому нет до меня дела, никто не мешает.

 

 

Когда-то было не так. Когда-то я коллекционировала брошенные на меня восхищённые взгляды и по количеству их за день определяла, как я сегодня выгляжу. А на рынке покупала только у тех, кто скажет мне лучший комплимент. Но вот это всё угасло, а я никакой ностальгии по сему поводу не испытываю. Никаких «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». Может быть, потому, что Давид намного меня старше, я навсегда избавлена от всяких комплексов по поводу своего возраста. (В этом, на мой взгляд, одно из главных преимуществ таких браков).

 

 

Так вот, по поводу того, в чём ещё я не женщина. Я не обладаю такими типичными для неё качествами, как меркантильность, истеричность, страсть к сериалам, сплетням, нарядам. Кому сказать — не поверят — но сколько раз Давид звал меня поехать купить мне какое-нибудь платье, потрясая перед носом полученными купюрами — ну кто бы устоял? - а я вяло отнекивалась, отговариваясь то погодой, то занятостью, то тем, что просто неохота.

 

 

Правда, перед началом нового цикла лекций я, просмотрев свой устаревший гардероб, начинала бить тревогу. Лекции — это святое. Там надо выглядеть.

 

 

Начинались пытки, на которые я шла добровольно, скрепя зубы: хождения по магазинам, ателье, портнихам со всеми вытекающими отсюда стрессами.

 

 

Как-то у одной модной портнихи я сшила себе четыре пиджака разных цветов — на все случаи жизни. Чтобы она прониклась чувством ответственности, внушала ей, что сшитые ею вещи будет разглядывать взыскательная публика, будет полный зал, возможно, ТВ, и что от её покроя и качества пиджака во многом зависит восприятие отечественной и мировой поэзии.

 

 

Портниха прониклась и даже изъявила желание прийти на лекцию, чтобы воочию убедиться, как будет восприниматься российская словесность в обрамлении её фирменного изделия. После лекции она подошла ко мне с кислой миной.

 

 

– Не понравилось? - испугалась я. – Что, скучно было? Затянуто?
– Не в этом дело, – поморщилась портниха. – Затянуто всё как надо, по фигуре.

 

 

- Но разве так надо читать в этом пиджаке? Ну что ты стояла, как вкопанная? Надо было вот как...

 

И она прошлась, качая бёдрами, крутанулась на каблучках, подбоченилась, повела плечиком, полу-обернула головку, задорно улыбнулась...

 

 

Нет, – вздохнула я безнадёжно, глядя на портниху-модель, - мне так нипочём не прочитать.

 

 

Средь поэтических старушек
я буду самой молодой,
среди заплаканных подушек
моя – всех боле залитой,

и мой серебряный уж локон
всех круче будет завитой,
и буду я смотреть из окон
под тюлем словно под фатой,

слова выкидывать на ветер
и звать читателя: ау!
Когда-то я жила на свете.
И даже, может быть, живу.

Привет тебе, мирская слава!
Привет, любимый мой никто!
Пусть всю себя я отдала вам,
а жизнь ушла сквозь решето,
пусть ничего не светит слабым,
ну а зато, зато, зато… 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/182476.html

Из книги «Публичная профессия» (издательство СГУ, 1998)

 

 

До начала вечера оставалось какие-то две-три минуты. Она вбежала, запыхавшись.
- Какое счастье! Я наконец-то на Вас попала. Подпишите, пожалуйста, вот все Ваши три сборника. Как я рада... Ваш вечер...
- Но сегодня не мой вечер, а Ходасевича.
Она растерялась.
- Как... Ходасевича? А он здесь?
- Кто?
- Ходасевич.
- К сожалению, нет. Он умер ещё в начале века.
- Тогда я, пожалуй, пойду. Я думала — это Ваш вечер...

 

Другая поклонница подходит в конце лекции:
- Вы знаете, я Вас в прошлый раз поцеловала — и у меня был такой заряд, я целую неделю потом стихи писала!
- Я не Чумак, я не заряжаю поцелуи.
- Нет-нет, не спорьте... Вот посмотрите, пожалуйста, что я тут написала.
Это мне урок — думаю. Прав был Чернышевский, когда предостерегал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!»

 

Часто поклонники звонили по телефону. Обычно это были поэты.

 

 

- Вы меня вдохновили на стихи. Можно, я почитаю?

 

Я хочу целовать Ваши плечи,
я хочу целовать Вам уста...

 

- Я надеюсь, это не мне?
- Ну вот, сразу не Вам, - обижался поэт. - А что тут особенного? Если б я в прозе такое сказал...

Многие думают, что если в стихах — то всё можно.

Однажды после вечера ко мне подошёл за автографом молодой парень. И застенчиво протянул свёрнутый в рулон листок: «Я Вам стихи посвятил...»

 

 

Я надписала ему на книжке: «Благодарю за стихи». Дома развернула длинный, как папирус, свиток. А там такое!..

 

О не дразни напрасно, Натали!
Мужчины вышли грешно из земли...
Не обольщай, Наташенька, мужчин!
Владеет пусть душой безмолвною один...

 

- Что это ещё за письмо? - заинтересовался Давид.

 

Помилуй, милая, казни!
В объятиях любви!
Цветы-уста раскрой, дари...
Уйми страданья и замри...

 

- Вот гад! - кипятился Давид. - В жизни за такие слова бьют по морде. А в стихах, считают, всё дозволено!

 

Слова шепчи и говори
слова любви мне до зари...
Сердца — как жаркие угли...
Я тоже вышел из земли!

 

- Откуда вышел — туда и уйдёт! - злился Давид.
Подумать только, а я ведь этого поэта ещё «поблагодарила за стихи»! Он теперь подумает, что я его поощряю к дальнейшим подвигам.
Папирус был нескончаем, как Соломонова «Песнь песней»:

 

Прерви мне, Натали, бои,
не прерывая песнь любви!
И мёдом грешным напои!
Желанья сердца утоли...
Когда погасит мир огни,
войдём мы в спальню и одни...
Забудем стыд, календари!
Других напрасно не дразни...
О наслажденье... Натали!

 

- Ну какие у них основания так ко мне обращаться? - возмущалась я. - Разве я им подавала повод?
- Но ты рассказываешь им на лекциях такие вещи, - сказал Давид. - Вспомни свою Парнок.

 

 

Да, это была целая история!

Имя Софии Парнок в Саратове я открыла после многих лет забвения.

 

 

После революции эта поэтесса практически у нас не издавалась, книги о ней выходили только за рубежом.

 

(В некрологе о Парнок В. Ходасевич писал: «Ею было издано много книг, неизвестных широкой публике — тем хуже для публики»).

 

 

Меня заинтересовало имя С. Парнок по тем фрагментам, которые встречались в мемуарной литературе о Марине Цветаевой. Захотелось познакомиться с её творчеством, понять для себя, что же это за женщина, ради которой Цветаева бросила всё: мужа, маленькую дочь, презрела общественное мнение. Мне удалось найти лишь несколько её стихотворений в антологиях последних лет. Но и они меня поразили. Некоторые строчки почти не уступали цветаевским.

 

 

Я стала собирать о ней материал. Однако литературы о Парнок, книг её самой мне нигде найти не удалось. Даже ЦГАЛИ, как выяснилось, не содержит о ней никаких материалов.  Те немногие уцелевшие экземпляры сборников, что я востребовала в отделе редких книг научной библиотеки, были измараны и перечёркнуты цензурой.

 

 

Книги Парнок издавались только за рубежом, доступа к ним не было. Единственный литературовед, которая занималась изучением судьбы и творчества Софии Парнок в России, была Софья Викторовна Полякова — учёный с мировым именем, специалист по античной литературе. Она смогла опубликовать свои работы о Парнок лишь в Америке.

 

С. В. Полякова

 

Из википедии: «Возвращение Парнок в литературу состоялось благодаря Софье Поляковой, сохранившей её поздние неопубликованные произведения и издавшей в 1979 в США все 261 стихотворение с подробным предисловием».

 

 

В издательстве «Ардис» вышли две её книги: «Собрание стихотворений» С. Парнок, включающее пять её прижизненных сборников и множество неопубликованных вещей с примечаниями и комментариями Поляковой, и книга «Незакатные оны дни. Цветаева и Парнок», посвящённая истории их взаимоотношений.
Я очень долго и безуспешно пыталась разыскать эти книги. Через межбиблиотечный абонемент, через «Американский центр», даже письмо в «Ардис» писала. (Напоминаю: это был 1994 год).  Потом мне удалось узнать адрес и телефон самой С. Поляковой. К великому сожалению, я опоздала с ней встретиться. Софья Викторовна умерла за месяц до того, как я её разыскала.
Но осталась наследница, сестра — Елизавета Леонидовна Эйдельман, а также поверенная всех её литературных дел — Надежда Януарьевна Рыкова, та самая, легендарная жена ленинского соратника, председателя совнаркома.

 

 

Осенью 1944 года вместе с родственниками и друзьями она была арестована за "антисоветскую пропаганду и издевательство над советским патриотизмом". Без суда по приговору ОСО получила пять лет лагерей, - довольно мягкий по тем временам приговор.
В 1994-м, когда мы встретились, ей было  93 года, но она была ещё бодра, в курсе всех литературных дел, весьма уважаемая личность в Петербурге. Статная, величественная, даже в эти годы ещё красивая женщина.

 

 

Умерла через два года, в 1996-ом.
Зимой 1994-го года там была книжная ярмарка, наше издательство ( в лице меня и мужа) ездило туда и там встретилось с родственниками Поляковой.

 

 

Трудно передать то трепетное чувство, с которым входишь в этот старинный петербургский дом, как в музей...

 

 

Древние четырёхметровые стены заставлены старинными фолиантами, украшены подлинниками русских мастеров начала века. В одной из комнат стояла специальная тумбочка, сплошь забитая материалами о Цветаевой и Парнок. Возможно, в доме были и не менее ценные для истории русской литературы вещи, ведь С. Полякова спасла в годы войны архив Мандельштама.
Сестра Софьи Викторовны Елизавета Леонидовна дала мне книги о Парнок для ксерокопирования — у неё был единственный экземпляр. И, самое главное, мы заключили с ней договор на издание одной из этих книг «Незакатные оны дни. Цветаева и Парнок».
С первой книгой нас опередил Александр Шаталов — ведущий телепередачи «Графоман», ему удалось заключить договор с Поляковой чуть раньше.

 

 

Кстати, в этот же день она и умерла — может быть, переволновалась, что книги её о Парнок через столько лет выходят в России. Правда, Шаталов, насколько я знаю, стихи Парнок так и не издал.
Мы уже всё подготовили тогда к изданию, но тут партнёр вышвырнул нас с Давидом из фирмы, и все наши планы рухнули. Он продал все заготовленные Давидом материалы: бумагу, бумвинил, картон, фольгу, оборудование — всего на 800 миллионов (деньги 90-х).
Все эти деньги присвоил себе, нам отдав лишь незначительное количество бросовых книг, которые мы никому не могли несколько лет сбагрить. Купил себе квартиру, «Форд», построил коттедж и стал процветать на наших костях. А читатели так и не дождались обещанной книги. Лишь спустя несколько лет её издал бывший саратовец Н. Кононов (Титаренко), в своём петербургском издательстве ИНАПРЕСС.

 

 

Но по материалам ксерокопий тех книг я подготовила двухчасовой вечер о С. Парнок.

 

 

К сценарию сделала слайды с фотографий, которые по просьбе сестры Поляковой нам переслали из США, подобрала песни на стихи Парнок и на стихи Цветаевой, посвящённые ей, с музыкальным оформлением помогла — абсолютно бескорыстно - профессор консерватории Ася Киреева.  Первый вечер прошёл в Центральной городской библиотеке на Зарубина в феврале 1995 года.

 

 

Зал был набит битком, мест всем не хватило, несмотря на то, что вечер был платным (надо было собрать деньги, чтобы заплатить артистам, с которыми Давид (он — лауреат Всесоюзного конкурса чтецов) подготовил композицию по стихам). После вечера люди подходили к нам, поздравляли, благодарили, восклицали: «Вы — революционеры!»

 

 

Последствия этой «революции» не замедлили сказаться. Что только про меня ни писала наша газетная братия! Очерняю Цветаеву, проповедую однополую любовь, не тому учу нашу молодёжь...

 

 

Но всё-таки я победила. И лекция о Софии Парнок начала своё триумфальное шествие с того дня по всем культурным центрам и библиотечным залам нашего города, в то время как в столице об этой уникальной поэтессе молчали ещё долгих 15 лет.

 

 

Вот небольшой телефрагмент об одном из моих вечеров о Парнок той поры:

 

 

Это была первая попытка исторгнуть из забвения большого, серьёзного, оригинального поэта. Елизавета Эйдельман, получив от меня по почте несколько газетных вырезок с сообщением об этом вечере, позвонила мне из Петербурга и говорила, плача в трубку: «Как это замечательно, что наконец-то об этих стихах узнают люди. И ведь это не у нас и не в Москве, а в провинции! Как жаль, что Соня не дожила...»
Я записала на ТВ передачу о С. Парнок «Бесправная песня моя».

 

 

Её уже проанонсировали в газете, но в последний момент восстал худсовет (от слова «худо») и зарубил передачу. Какую-то даму шокировал характер «непростых отношений» Цветаевой и Парнок.
 - Наш народ ещё до этого не дозрел, - заявила главный редактор Ёлшина.

 

 

Народ уже давно «перезрел», стоило лишь посмотреть ОРТ или открыть газеты. Но косность победила. Вначале от передачи хотели оставить только стихи, но мне удалось отстоять текст, хотя при этом от часового эфира осталось лишь 40 минут. Вдобавок передачу поставили на полпервого ночи, чего вообще в истории саратовского телевидения ещё не случалось. Конечно, в это время её мало кто смотрел. Они своего добились.
Мне рассказывали, что многие на другой день звонили и просили повторить выпуск в другое время. (У нас повторяли почти каждую местную передачу художественной редакции). Но Ёлшина отвечала, что плёнку уже стёрли.
Вследствие купюр из передачи исчезло почти всё содержание и суть отношений Цветаевой и Парнок, ибо за фразой об их знакомстве сразу следовал разрыв и смерть. Мне было жаль загубленного материала.

 Меньше всего я хотела бы, чтобы моё желание рассказать о Парнок связывали с этакой запретной притягательностью темы, скандальностью, «клубничкой» и прочим, чем кишат сейчас книжные прилавки, кинопродукция, ТВ, Интернет. Мне хотелось, чтобы люди почувствовали масштаб этой поэтессы, масштаб её личности, неповторимость лирического голоса, силу сжигавшей её страсти, от которой она мучилась и страдала, но которой не могла противиться.

 

 

Я написала статью, где восстановила всё, изъятое цензурой, и отнесла в «Комсомолку». Но там ударились в другую крайность. Они опубликовали только те куски, которые были пропущены, выбрав самое «жареное» и проигнорировав всё серьёзное, литературоведческое, что  их дополняло. В довершение всего вместо неизвестной фотографии Парнок, присланной мне из США, которую я им дала, они опубликовали фото лесбиянок из «Плейбоя». Подо всем этим красовалась моя фамилия. Я была на грани истерики. Когда Амусин позвонил мне, чтобы узнать впечатление, я набросилась на него с обвинениями и упрёками.
- Пардон, я не понял, а они что, не были, что ли, лесбиянками? - тупо недоумевал тот.

 

 

После ответных слов в его адрес обиделся и заявил, что больше не будет меня печатать, а я — что обращаться к нему.
Вскоре в «Комсомолке в Саратове» появилась ещё одна заметка: «Бесправная песня ТВ», окончательно поссорившая меня с телевидением. В ней писалось:

«29 марта саратовские телезрители в передаче «Бесправная песня моя» могли познакомиться с творчеством русской поэтессы Софии Парнок (о её непростых отношениях с Мариной Цветаевой «КП в Саратове» рассказывала накануне передачи). Автор и ведущая Наталия Кравченко заново открыла поэзию Парнок после десятилетий забвения. Для постоянных слушателей Кравченко (она ежегодно проводит литературно-музыкальные вечера в залах крупнейших библиотек Саратова) новая встреча на ТВ стала продолжением экскурса в поэзию «Серебряного века». К сожалению, в передачу по воле редакции не вошли некоторые подробности жизни Парнок, которым «Комсомолка» 28 марта посвятила почти половину разворота. Непонятно в таком случае, зачем был нужен ночной эфир? Смелее надо, ребята!»

«Ребята» с ТВ смелее не стали, смелее стали мои слушатели. Некоторые из них слишком буквально восприняли мои пылкие речи во славу бессмертной любовной лирики, которые я произносила на лекциях в оправдание «непростых отношений» двух великих поэтесс. Ко мне подходили представители сексменьшинств и выражали свою солидарность.
Одна поклонница написала мне стихи:

 

Это ли не сказка, это ли не сон -
поэтессу встретила я в краю родном.
В ней так много света, нежности, тепла.
Словно ангел с неба смотрит на меня!

 

Я растрогалась и подарила ей свою книжку с автографом. Не подозревая, какие это повлечёт для меня последствия.
Вскоре я получила по почте от неё открытку к празднику:

 

Автограф подарил поэт,
и он сейчас во мне:
сердце заставляет биться,
кровь разгоняет к мышцам.
И я люблю, и я живу,
крылья обретаю,
о чудо, я лечу!
Пою, пою, пою...

                    С уважением, Попова.

 

Я снова не увидела в этом ничего, кроме неуклюжего проявления любви, и при встрече тепло её поблагодарила.

 

 

В следующий раз она ждала меня около дома. И снова вручила послание в стихах. На этот раз содержание заставило меня насторожиться. И содрогнуться.

 

Мои мысли зовут тебя, ангел мой.
Глаза мои ищут тебя, ангел мой.
Моё сердце рвётся к тебе, ангел мой!
Наяву мой бред, не во сне.
Где же твоя телепатия?
Почему не идёшь ко мне?
Дарю тебе стихи -
это дети моей любви!
Философия моя такова:
всё говорить, не тая,
нежность отдать тебе
и покаяться в грехе.

Грешна ли я?
Каюсь. Грешна.
Возлюбила больше Бога тебя!
О Боже! Что я говорю.
Прости, прости меня,
люблю, люблю тебя!
Желанная, желанная моя!

 

 

Да что ж это такое?! Почему я притягиваю сумасшедших?
- Вот тебе твоя Парнок, - говорил Давид. - Ты развращаешь людей своими лекциями.

 

 

- Но ведь нельзя же всё воспринимать так буквально...

Поклонница ждала меня каждый день. Я меняла маршруты своих прогулок  с собакой, заметала следы. Всё было напрасно. Она настигала меня всюду.
Однажды позвонила в дверь. Я увидела её в глазок и... сделала вид, что меня нет дома. Через пять минут раздался телефонный звонок.
- Почему Вы мне не открыли? Я напекла Вам пирожков. Я сейчас их Вам принесу.
- Нет-нет, я сейчас должна уходить.
На другой день опять звонит. Она сочинила стихи о том, как я её не пустила, и положила их на музыку. И стала петь их в трубку.
- Ну как?
- Плохо.
На следующий день — новая песня.
- Опять скажете — плохо?
Песни следовали одна за другой. Это была какая-то нескончаемая  «Песнь песней». Я боялась брать трубку.

Иногда поклонницу было жалко. Как-то зимой я вышла с Денди позже обычного. Она ждала меня на морозе, вся синяя от холода. Оказывается, лишь для того, чтобы передать мне послание в Валентинов день — всемирный праздник влюблённых.

 

Валентинов день. Я бреду одна.
Как в бреду, я ищу тебя.

Чёрная собачка пробежала мимо.
С нежностью ищу соловья любимого.

Бело-златовласые мелькают здесь и там.
Вглядываюсь в лица, но нет любимых глаз.

Светло-голубые, как вы холодны!
Вы же не стальные, милые мои!

Заколдую ласкою — вспыхнете огнём,
нежностью засветитесь, в вихре запоём!

 

На обороте было изображено сердце, пронзённое стрелой.

 

 

Вот уж поистине, и смех, и грех!

 

 

Давид смеялся: «Тоже мне, предмет страсти!»
Он собирался в командировку.
- Давид, не уезжай. Я боюсь одна оставаться. Она меня тут изнасилует.

 

 

- Не открывай никому дверь.
Одна из лекций у меня совпала с днём рождения. Поклонница откуда-то это узнала, собрала деньги мне на цветы. В конце лекции она вышла с букетом и стала читать при всех посвящённый мне опус:

 

 

Когда поэзии душа
летает в этом зале светлом -
восторг и счастье для меня!
Здесь златовласая Наталья,
царица праздника она.
А может, чаровница?
Влюбляет всех в себя!

 

Она бросилась ко мне, как вдова Грицацуева, и прижала к своей мощной груди.

 

 

Мне некуда было деваться. Её сочный поцелуй запечатлели телекамеры и показали вечером в «Губернии». Правда, мельком.
Поклонница вошла во вкус. Она приходила задолго до начала вечера, хватала со стола мою тетрадь отзывов и уединялась с ней, испещряя своими стихами.

 

 

Меня это злило. Рядом с умными, серьёзными, сердечными отзывами людей появлялись её дурацкие вирши, и этим как бы дискредитировали их. Мне теперь стыдно было показать кому-нибудь эту тетрадь.

 

 

Я ломала голову: как сделать, чтобы она туда не писала? Не дать — неудобно. Тетрадь доступна для всех. Давид предложил выход: «Заведи для неё отдельную тетрадь. И каждый раз, как попросит, подменяй на другую». Я бы так и сделала, но поклонница, к счастью, вдруг перестала меня преследовать. И даже вообще ходить на лекции. Наверное, завела себе другой «предмет страсти».
 С тех пор я с подозрением относилась к таким «оголтелым» поклонницам, как к «данайцам, дары приносящим». К счастью, нормальных людей было гораздо больше, и та радость, которую они мне приносили своими тёплыми откликами, стихами, письмами, подарками, с лихвой искупала все издержки «публичной профессии».

 

 

Давид учил меня: «Держи дистанцию! Не будь запанибрата со всеми».

 

 

Но я не хотела быть похожей на тех чопорных надутых мумий, преисполненных важности своей просветительской миссии, которые выступали за трибункой при стакане с графином и у которых на лекциях мухи дохли от скуки. Я хотела, чтобы меня любили.

 

 

Чтобы на меня ходили, писали письма, посвящали стихи.

 

 

Но чтобы это было без всякой примеси полового интереса.

- Я поняла, что мне нужно для счастья, - сказала я Давиду. - Мне нужна всенародная любовь.

 

 

 

- Иди в президенты, - посоветовал он.
- Что я, враг себе, что ли?!

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/182207.html

 

 

 

Начало здесь

 

Один мой слушатель на каждой лекции появлялся всякий раз с новой девушкой. Я специально считала: десять вечеров — десять девушек.

 

 

Как-то в компании друзей мы гадали, что бы это могло значить?
- Может быть, у него нет денег на ресторан или кафе? А тут бесплатно. Они видят его неплатёжеспособность и исчезают. Он находит новую... - предложила я свою версию.
- Нет, всё гораздо проще, - возразил приятель. - Просто, когда ему надо расстаться с очередной девушкой, он ведёт её к Вам на лекцию... Не обижайтесь, Наташа.
Смею не согласиться. Вот она, моя драгоценная тетрадь отзывов! Я без конца перечитывала эти записи, как скупой рыцарь перебирал свои богатства:

 

«Спасибо за преданность поэзии, за просветительство, за любовь к слову.
С уважением, Лев Горелик».

 

«Волшебный мир жизни русского духа, русской поэзии, любви, романтики Вы открыли нам в этот зимний морозный вечер. Спасибо!
Профессор СГУ В. А. Седавкина,  Н. А. Соболева, доцент СГТУ Н. М. Ярцева».

 

«Вы делаете большое дело, собирая в библиотеку истинных ценителей искусства и литературы. Каждый вечер - это возможность по-новому прикоснуться к вершинным именам 19 и 20 веков, к обаянию прекрасного лектора и подлинно профессионального в своём деле человека.
Мазанова Е.А., зам. директора музея Федина».

 

«Спасибо Вам, уважаемая Наталья Максимовна за то светлое, доброе, нравственное, очень нужное всем нам, которое несёте Вы. Низкий земной поклон Вам. Спаси и сохрани Вас Господь!
Супруги Мартыновы».

 

«Хожу сюда получать новую информацию, хожу получать силы для жизни и хожу восхищаться Вами.   Калинина Л.А.».

 

Конечно, это далеко не всё. Вот записи, которые мне особенно дороги. Это те, из которых видно, как моя лекция «перепахала» душу человека:

 

«Большое Вам спасибо за сегодняшний вечер. Я впервые на подобном вечере. Ваши слова проникают в душу. Я пришла дурной, а ухожу доброй. Я ждала чего-то, что могло бы изменить меня. И вот — сегодняшний вечер. Огромное Вам спасибо!
Лариса».

 

«Уважаемая Наталия Максимовна! Спасибо за высокую Поэзию. Я в первый раз Вас слушаю и вижу. Очарована. Даже не ожидала, что столько получу.
Спасибо, что на одном дыхании Вы, а я, затаив дыхание (с открытым ртом), боясь пропустить хоть пол-слова, так в напряжении впитывала всё новое и великое для себя. Неужели у Вас каждый из поэтов (целый мир) всё интереснее и интереснее... Вы нам объясняете нас самих, нашу душу, Россию, её трагедию и величие.
Спасибо за такие высокие моменты, за сопереживание, думаю, всего зала. Это редко всё же бывает. Здоровья, дальнейших успехов и для нас - встреч с Вами!
Любовь Ивановна Силантьева. Рожченко Людмила Николаевна».

 

«Спасибо Вам большое. Мне 27 лет, у меня есть дочь Ева, ей три года, и жизнь ставит передо мной свои вопросы, не останавливаясь. Но Ваш вечер, как остров в бушующем море, дал мне возможность не чувствовать времени и своего тела, а просто быть и дышать одним дыханием со вселенной. Аня». 

                                                         

«Среди вездесущей торговли, многочисленных базаров, гонки между домом и работой с сумками снеди по субботам с определённой периодичностью выплывает иной пласт жизни. Он есть, есть жизнь духа, поэзии, музыки, это не обязательно сопровождается финансовыми затратами, она истинно ценна, необходима. Хочется жить по-другому, не всегда получается, но хочется... Это важно. Спасибо.
Булыгина Инна Натановна».

 

«К нам в музей поступила на работу выпускница филфака, и вот особенно резко воспринимается теперь контраст между уровнем культуры этой неплохой девочки, но выросшей в новой России, и Вашим примером, каким может быть филолог.
Вот сегодня, на лекции о Марии Петровых, Вы заставляли задуматься о том, что такое правда в поэзии, об отношении к жизни и смерти; Вы упоминаете о новых для нас книгах, фильмах, и ощущаешь радость от того, что живёшь, чувствуешь, думаешь… Спасибо Вам!
Семёнова И.В. и её мама».

 

«Я, к величайшему сожалению и, может, стыду, впервые на таком величайшем из концертов. Но зато я смотрю свежим взглядом, а всё, что впервые, запоминается раз и навсегда, и греет, греет сердце и душу. Образы, образы, ни одного стихотворения без образа, очень образная и человечная поэзия и вера, вера в человека, в его лучшую долю, и путёвка в жизнь для каждого из людей. Восхищён безмерным талантом Наталии Кравченко.

С уважением, Власенко Алексей Васильевич,
учитель украинского и русского языка».

 

«Огромное спасибо!!! Все Ваши вечера уникальные пронизаны Вашим неповторимым талантом, высочайшим профессионализмом. Благодаря Вам проживаешь ещё одну жизнь, вместе с поэтом. Вы дарите людям столько радости, счастья от встречи с великими поэтами, благодаря Вам жизнь становится намного богаче, душевно и духовно богаче, без чего жить нельзя.
С огромным уважением, Ваша давняя поклонница и почитательница Ольга Рулёва».

 

Ольга Рулёва

 

«Ваши лекции берут за живое, после них хочется делать добро. Смотреть на этот дикий мир, который сошёл с ума, другими глазами – глазами поэтов, которых забывают. Смотреть на мир как дети, как звери, – ловить миг счастья, растворяясь в нём.
Цикл лекций всегда наполняется светлой тоской, теплотой к тому человеку, поэту, о котором нам рассказывают. Эти лекции никогда не похожи одна на другую, даже если у них один главный герой. Эти лекции всегда о любви, о любви с большой буквы. И в каждой из них Вы держите зал на одном дыхании. Это театр одного актёра, нет, извините, не одного, – без помощника Давида Аврутова не звучали бы так стихи. Не было бы так красиво без ярких красок картин на экране.
Наталия Максимовна, мы – духовные бомжи, хоть и одеты, и сыты. Мы слушаем, разинув рты. Ты, Поэт, нас скорее накорми!
С уважением семья Гурьяновых и Головлёва Татьяна Егоровна».

 

Есть записи и в стихах:

 

Сегодня Анна Вы, а завтра – чудеса! –
Марина или, может быть, Лариса,
и дивный дар Вам дали небеса –
знать душу Фёдора, Иосифа, Бориса.

Не будем длить здесь список тех имён!
Кого бы ни любила муза Ваша,
ища родство в поэтах всех времён,
прекрасно то, что Вы всегда Наташа.

Светлана Юдина

 

Наташи Кравченко стихи
читаю в синем переплёте.
В них пламя жизненных стихий
бушует, как в водовороте.
И вырывается, спеша,
из логова души влюблённой,
чтоб чья-то чуткая душа
к ним тоже стала приобщённой.
Чтобы рождались вновь и вновь
печали, радость, откровенья.
Чтоб не окончилась любовь,
не изменило вдохновенье.

Наталья Тремасова

 

 

Триумвират блаженства,
восторга и любви -
за лика совершенство,
за лекции — прими!
Пусть мышление чувства
пирует и блажит.
Спасибо за искусство
жить жизнью не по лжи!

Тамара Молодиченко

 

Волшебница слова
вернулась к нам снова.
Мы так её ждали,
скучали, мечтали
о встрече с любимой своей.
И думали, вот бы скорей
прошёл бы сентябрь,
а затем и октябрь,
и мы повстречались бы с ней.
Несёт она разум и свет.
Любимей поэта, чем наша Наталья,
поверьте, в Саратове нет!

  Семёнова Надежда Михайловна и шесть её друзей-коллег.

 

Вы растёте, талант Ваш крепчает,
зритель-слушатель тоже растёт.
Чутко слушает, Вам доверяет,
с Вами таинство душ познаёт.

Будьте с нами всегда и надолго!
Мы друг другу нужны, мы не предали.
Вы по сердцу нам, Вы и по долгу.
Нас поэзия близкими сделала.

Григорьева, Неверова, Смолякова, Самойлова, Гундырева, Цоглин, Майзенберг, Кондрина, Гусев, Ширяева, Рулёва, Лазаренко, Корниенко, Кудинова, Жирина, Козлова, Андреева, Думова, – всего 77 подписей.

 

Ещё несколько анонимных:

 

«Вы словно маленькая фея
пришли из сказки прямо в зал.
Всё отдаёте, не жалея,
взамен не просите похвал.
Дано без всякого лекарства
вам наши души излечить.
И мы все скажем без лукавства:
«Нам с Вами просто легче жить!»

 

«Поэта Софию Парнок
вернула ты всем, златокудрая.
Из песен из страстных венок
сплела, наша жрица премудрая».

 

«И к лекциям слух чуткий преклонив —
приветствуем её, вещательницу нови.
А улыбнётся, кротость обнажив -
весь воздух вкруг неё уж напоён любовью».

 

Иногда отзывы вырастают в длинные задушевные письма, которые просто помогают мне жить:

 

«Наталия Максимовна!
Ваши необыкновенные лекции с интереснейшей и неизвестной или недоступной мне ранее информацией, преподносимые с любовью к совершенно разным поэтам, страстные и содержательные, не имеют себе равных. Новые сведения и новые впечатления, неизвестные поэты, неизвестное об известных поэтах - это интересно. А Ваши стихи как будто отвечают на мои вопросы, точно и тонко формулируют мои чувства и мысли, усиливают их, попадая в резонанс. И при каждом чтении находятся такие, которые сегодня особенно задевают.
Всё это давно хотелось сказать Вам, но, не зная, интересно ли это Вам, я не решалась. Но сказать огромное спасибо за великую лекционную работу просто необходимо. Это спасибо говорится, в первую очередь, самими посещениями, большим количеством слушателей.

(Это верно. Оцените количество):

 

 

В зале областной библиотеки по субботам собираются Ваши приверженцы (или, как сейчас говорят, фанаты), фанаты поэзии и поэтов, фанаты Ваших уникальных лекций и уникального лектора. На едином дыхании рассказываете Вы, Наталия Максимовна, и на едином дыхании, замерев, слушает аудитория. Два часа проносятся незаметно.

 

 

В условиях жизни современной безнадёги Ваше творчество и Ваши лекции - социальная потребность, социальный заказ. И надежда на спасение душ - только в руках самих людей с помощью творческой элиты. Счастье нашей страны в том, что есть у нас такая элита, такие подвижники, такие души, сохраняющие душу общества, и люди, которым это важно.

 

 

Книги Ваши люблю читать и читаю часто, часто держу стихи в сумке, чтение такая необходимая часть жизни, не только времяпрепровождение, не только удовольствие, но и терапия, особенно поэзиятерапия. Это несуществующее слово пишу по аналогии, например, с ароматотерапией: человек дышит специальными ароматами и выздоравливает. Так меня иногда в жизни стихи просто спасают, вытаскивают из депрессии, хронической усталости.
Мы счастливы приходить в старинный зал библиотеки и получать очередную порцию поэзиитерапии.

 

 

Не знаю, что интереснее и важнее для меня: Ваши стихи или Ваши лекции. Что важнее, знания или чувства? Может быть, одно дополняет другое, и без этого дополнения не будет таким объёмным, ярким, полным.
Ваши лекции бы на телевизионный экран вместо однообразных игр и шоу с однообразными лицами! Хозяева каналов сознательно принижают своих зрителей этими суррогатами. Но есть такие, как Вы, подвижники, поэтому настоящее живо. Цикл передач с Вашими лекциями мог бы прославить и Саратов, и местную телестудию, и областную библиотеку, которая дала кров такому потрясающему мероприятию. Может быть, тележурналисты не знают о Вас?
До встречи в библиотеке! 
Калинина Л.А.»

 

Людмила Александровна Калинина на моём творческом вечере

 

«Блистательному исследователю, эмоциональному и яркому рассказчику Кравченко Наталии Максимовне СЛАВА!
Уже второй год после каждой желанной встречи именно с Вами, на Ваших незабываемых лекциях - восторг! А отзыв, когда чувства складываются в слова, народился сейчас, когда я, простая пенсионерка, стою на кухне и рублю капусту для засолки. А мысли только о Вас, о том, как Вы делитесь со мной своим вдохновением. Руки в работе, а мысли перебирают услышанное, увиденное, перечувствованное, узнанное. Перестаёшь экономить на чувствах. Благодаришь Бога за то, что эти два часа были в твоей жизни. Приворожили Вы меня, глубокоуважаемая Наталья Максимовна. В душе своей возвожу Вас в сан престолоблюстителя русской поэзии.
Просматриваю странички двух драгоценных для меня абонементов, чувствую, что блаженно улыбаюсь. Я очевидец этой хорошо организованной работы творческого коллектива единомышленников. А Вы в нём - прима. Вот тебе и роль личности в истории!

 

 

На Ваш творческий вечер иду с внучкой. Ей 10 лет. Считаю, очень важно человеку оказаться в нужное время в нужном месте. Пусть она, как я, станет очевидцем Вашего искреннего служения русской поэзии.
Благодарю Вас за новое для меня, пожившей, состояние души. С доверчивостью ребёнка, рука об руку с Вами оглядываюсь во времени, всматриваюсь в унесённое ураганом времени, вижу, слышу, болею, взмываю ввысь, падаю камнем, восхищаюсь жизнью, пресыщаюсь жизнью. Благодаря Вам я очеловечиваюсь чужим подвигом жизни во имя Богом данного дара быть поэтом, чужими душевными страданиями, такими безмерными, потому что страдает душа поэта.

 

 

Я поняла, что до встречи с Вами, с Вашим искренним, а потому мудрым творчеством, я не радовалась, а как бы радовалась, не сострадала, а как бы сострадала. И всё остальное в моей жизни было со знаком «как бы».
Вот уже в течение двух лет, каждый день прокручиваю в памяти то, чем Вы со мной так щедро поделились на своих лекциях: сопереживание любви, поиск любви, страдание без любви, невозможность жить без любви, потому что без любви ты не поэт, а никем другим тебе на этом свете быть не дано. Я теперь (без «как бы») хорошо понимаю, что всё определяющая в этой жизни сила любви и является основой моей радости и наслаждения жизнью.
Вы - поэт. Я Вас люблю. Мне в любви Вы признаётесь на каждой лекции. Так будьте же здоровы, радуйтесь и наслаждайтесь жизнью.
С благодарностью, Перельмутова М.В.»

 

Маргарита Викторовна Перельмутова на моём творческом вечере

 

«Наталья Максимовна, здравствуйте! Знаете, у вас есть очень удивительный талант -привязывать людей своим голосом!
Я училась в 4 гимназии, Венера Махмудовна подарила нам «Собачью жизнь» из-за которой я проплакала несколько дней, да что там – в сознании что-то перевернулось. Потом я выступала на вашей лекции и с тех пор не пропустила почти ни одной. На протяжении 5 лет мы приходили с бабушкой.
Вы необыкновенный человек: теплый, радужный, талантливый, добрый. Я читала ваши книги, ваши стихи до сих пор крутятся в голове и рассказы.
Я закончила школу и уехала учиться в Москву. Как я жалею, кто бы только знал…. И очень скучаю.
Недавно мы гуляли с другом и наткнулись на дом Окуджавы. Я вспомнила Вас, начала рассказывать, какие у нас в Саратове есть замечательные люди, да и про самого Окуджаву. Потом пошел дождь и мы решили спрятаться в театре. Купили билеты на первый попавшийся спектакль, и как я удивилась, когда поняла что это произведение по книге Окуджавы «Будь здоров, школяр»!
Знаете, мне очень захотелось вам написать, я так соскучилась…. По вашему голосу, по вашим глазам, по захватывающим и увлекательнейшим историям. Я передаю огромнейший привет из самого сердца.
Я желаю Вам всего самого наилучшего, успехов , понимания и поддержки близких во всем. ВЫ – гордость нашего времени, я в этом абсолютно уверена! С самой теплой любовью и добром,
Маша Иванова».

 

«Этот год проходит для меня под знаком Натальи Максимовны Кравченко. С 1995 года Вы, оказывается, проводите здесь свои вечера, а я ничего не знал! Никто не сказал мне об этом.  Я все уши прожужжал всем про Ваши вечера. Еду на них из совхоза ЦДК, с Зоналки, на двух транспортах. Но для меня это не препятствие. В маршрутке читаю Ваши стихи, и один раз даже проехал свою остановку. Все смеялись.
Везде, где Вы, Наталья Максимовна, пишете в стихах о Давиде Иосифовиче, у меня наворачиваются слёзы. И, Боже, как же я ему завидую! Это такое счастье – жить одной жизнью, одним делом! Наш библиотечный зал, «что души бездонней», стал и для меня таким же родным, как и для Вас. Сколько я узнал интересного из Ваших книг о поэтах, о великих людях. Ничего с таким интересом не читал. А Ваши реквиемы! У меня от них слёзы и сердцебиение. Когда читал о Нине Сергеевне Могуевой – ком стоял в горле. Простите за чёрный юмор, но хочется стать героем одного из Ваших реквиемов.
С огромным удовольствием читаю Ваши четверостишия, где такой искромётный юмор.
К моим походам в город, в библиотеку, дома относятся холодно (что мягко сказано). Я хочу написать Вам свой опус под названием «Я спешу на лекцию». Он основан на фактическом материале. 25 ноября у моей дочери Лены был день рождения, она у меня с 74 года. Это был рабочий день. День рождения перенесли на субботу. А в субботу Вы нам читали.

Я спешу на лекцию

Жена в ярости. Родные в шоке.
Гости меня никак не поймут.
Куда спешит он? Куда едет?
От гостей, от стола – где едят и пьют.
Я еду на Кравченко. Уже полгода
я ею болен. Её стихи для меня бальзам.
Как говорит она! Как читает!
Всю жизнь бы отдал этим часам!
Рильке, Цветаева, Мандельштам, Пастернак:
с нами, в этом зале, всегда живые.
Если слушателям так лекции будут читать –
их никогда не забудут в России.
Я лечу, я спешу, я бегу из зала –
быть дома в восемь! Жена наказала.
Ещё говорила: «Не будешь дома в восемь,
такую тебе устрою Болдинскую осень!»
А домой опоздал. Два часа простоял
на остановке на той, на Радищевской.
Но в субботу опять, как всегда, ровно в пять
в зале нашем родном… Будем мы с тобой.

 

Конечно, оно несовершенное. Но если посчитаете возможным, я его прочитаю в нашем-вашем будущем сезоне.
Вверяю Вам письмо с огромным уважением к Вам, Наталия Максимовна и Давид Иосифович! Счастлив, что знаком с Вами, что имею возможность читать Ваши книги и слышать ваши голоса.
Гергардт Освильдович Анкерштейн».

 

Гергардт Освильдович Анкерштейн на моём творческом вечере

 

Да, что и говорить, у публичной профессии была и своя светлая сторона. Помню, на творческом вечере попросила слова одна старушка. Она, пока меня слушала, написала свой стихотворный отклик, экспромт:

 

У Вас стихи любовью дышат
и пробирают до костей.
Но кое-кто в стихах не слышит
любви о Родине своей!
Но мы-то знаем строчкам цену -
они до сердца достают.
Не стыдно с ними хоть на сцену.
Вот только денег не дают!

 

Эти стихи имели для меня неожиданные последствия. Я, как уже говорила, проводила первые свои циклы лекций абсолютно бесплатно. Но после этих стихов директор библиотеки позвала меня в свой кабинет.
- Вот, мы тут собрали, сколько смогли, - сказала она смущённо, протянув мне 300 тысяч (деньги 90-х).

 

 

Вот она, волшебная сила искусства!
Помню ещё один трогательный эпизод. В конце лекции о Гумилёве поднялся с места парень. Он подарил мне  книжку с надписью на форзаце — своими стихами. И стал их читать вслух. Он читал очень тихо, никто ничего не расслышал. Дома я прочла:

 

Лёгкая рука Ваша
нас зовёт лететь выше...
Бог Вам в помощь, Наташа,
в час, когда стихи пишут.

 

Вообще люди часто выходили в конце вечеров, благодарили, делились впечатлениями.

 

 

Как-то вышла Наталья Медведева и выдала такую классную речь, что я пожалела о том, что у меня нет под рукой диктофона. В конце она сразила всех своими стихами о нас с Давидом:

 

Семейный портрет в интерьере
разодранной в клочья страны.
Сквозь горести и потери
как лица освещены!

 

Пропитан тоскою острожной
сам воздух, и души в крови. –
А этим двоим так надёжно
в прозрачных ладонях любви.

 

Грохочут разборки и войны
и рядом совсем, и вдали.
А двое светлы и спокойны –
с ума они, что ли, сошли?

 

Вокруг кто ворует, кто клянчит,
кто в ненависти хрипит.
А девочка-одуванчик
о веке прекрасном твердит.

 

Старинною вазой из шкафа
изъят наш уклад и разбит.
Но времени Голиафа
опять побеждает Давид.

 

И, глядя на них, понимаю,
как встать над бедой и судьбой:
не драться, все копья ломая,
а просто – остаться собой.

 

И, значит, вернётся, я верю,
всё то, чем держалась страна.
Семейный портрет в интерьере.
И залита солнцем стена.

 

У меня хранится этот её листочек с подписью: «Это – лишь малая толика тех добрых слов, которых вы действительно заслуживаете, дорогие друзья. Оставайтесь такими.
Наталья Медведева. Февраль 1997 г.»

 

на вечере памяти Наташи Медведевой

Я писала о ней здесь.

 

А это наш бывший зам. министра культуры Ю. Грищенко на моём творческом вечере. (Позже его посадят за взятку). Кто-то из слушателей пригласил его, я этого даже не знала. Зам. министра важно заявил, что сможет на нём пробыть лишь полчаса, не больше – у него срочное совещание. Однако, услышав мои критические эскапады в адрес местной власти, отменил по мобильнику свою неотложную встречу и остался до конца.
В конце вечера вышел к микрофону и прочёл стих-экспромт собственного сочинения
(как бы в ответ на мои строчки на форзаце книги):

"прими, читатель, этих строчек ересь.
Не отшатнись, всецело мне доверясь,
И полюби и за, и вопреки") -

 

Я принял Ваших строчек ересь.
Не отшатнулся, а пришёл, доверясь.
Не смог любить ни за, ни вопреки,
Но не уйду, Вам не подав руки.

 

Пожал мне руку и убежал.

 

Ещё несколько записей, сделанных на презентации моей третьей книги «Сокровенное»:

 

«Слава те Господи! У нас родился настоящий поэт!
Алифанов».

 

«Спасибо за Свет Ваших глаз и Огонь Сердца.
Архипов Сергей».

 

«Спасибо за народность Вашего творчества»
(Подпись)

 

А вот какая запись! Умереть — не встать:

 

«Наталья Максимовна! Вы делаете святое дело! На таких, как Вы — Россия держится.
Чета Мусатовых».

Я торжествующе показала её Давиду:
- Ты чувствуешь, с кем живёшь? На мне Россия держится!

 

 

- Вот потому у нас и такая Россия, - проворчал Давид.
Но я видела, что он втайне за меня горд.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/181021.html

 

 

 

 

Начало здесь

 

Мои читатели тактичностью не страдали. Каких только вопросов я не наслушалась!

 

 

Меня отождествляли с лирической героиней моих интимных стихов.

 

 

Всех интересовала жгучая тайна моей личной жизни.

 

 

Особенно интересно было узнавать, что о тебе говорят за глаза.
Давид репетировал с актрисами театров и студентками театрального факультета композицию по моим ранним стихам.

 

 

 

Они не знали, что Давид — мой муж. И, пытаясь разобраться в нюансах авторской души, строили вслух свои предположения.
- У меня сомнения в стихах, - говорила одна. - Я не могу понять, живёт она с ним или нет?
Другая возмущалась:
- Да что ж это за гад там такой! Всё нет ответа и нет ответа. Посмотреть бы на него. Уж на мой бы характер...
Третья — ведущая актриса одного из ведущих театров — заявляла:
- Сумасшедшая женщина. На что она тратит жизнь? Так она никогда себе никого не найдёт.
Иногда меня спрашивали в лоб: «А кому посвящён цикл — ну там, где у Вас платоническая любовь?»

 

 

- А тот, кому посвящены стихи, знает про это? А кого Вы имели в виду в таких-то строчках?..

Как-то я пожаловалась одному знакомому на свою нелёгкую стезю.
- Что Вы хотите, Наташа. Публичная профессия, издержки славы. Привыкайте.

 

 

 

Публичная профессия предполагала и не такие издержки.

Однажды на меня напал настоящий маньяк.

 

 

Вернее, попытался напасть.
Я его заметила уже давно. Он ходил почти на каждую лекцию. Вид у него был нормальный, непохожий на сумасшедшего. Я даже подумала, что это какой-то корреспондент.

 

 

На последнем вечере об Ахматовой, когда все уже расходились, он подошёл ко мне:
- Это последний вечер?

 

 

Мне не понравилось, как он это спросил.

 

Что-то безумное промелькнуло в его глазах, и мне стало не по себе.
Мы шли с Давидом на остановку. Оглянувшись, я увидела, что он идёт за нами: след в след.
Подошло маршрутное такси.

 

 

Я скорей затащила туда Давида. Но маньяк с ловкостью обезьяны успел заскочить вслед за нами. Он сидел на переднем сиденье (мы — на заднем), и, развернувшись назад, в упор, не мигая, смотрел мне в глаза.
Мне стало жутко. Подъезжаем к дому. Давид говорит: «Беги вперёд. Я его здесь задержу».
Я побежала вдоль стены, надеясь, что тот не успеет заметить, в какой я подъезд шмыгну. Но он бросился мне наперерез.

 

 

- Молодой человек! - окликнул его Давид.

 

 

Маньяк остановился.
За дверью я перевела дух. Жду Давида. Пять минут, десять, пятнадцать... Я в ужасе выскакиваю обратно во двор.

 

 

Давида нигде нет. Бегаю, кричу, зову.

 

 

Наконец, смотрю — выходит откуда-то из-за угла. Оказывается, он принудительно провожал маньяка до остановки. Вот как разворачивался их диалог.

 

Д. - Молодой человек, Вы куда? Нехорошо так преследовать.
М. - Она мне нравится.
- Вам сколько лет?
- Двадцать три.
- Она Вам в матери годится. (Давид, конечно, преувеличил).
- Она мне нравится не как мать. Я свою мать не люблю. Она...

 

 

- Молодой человек, нехорошо так о матери. Мать — это святое. (Давид старался перевести разговор на нейтральные рельсы).
Маньяк посмотрел на него тяжёлым взглядом.
- А Вы кто?

 

 

- Муж.
- Но у вас ведь нет детей?
- Какое это имеет значение?
- А что вы сейчас будете делать?
- Ужинать.
- А я как раз с утра ничего не ел...

(Этого ещё не хватало!) - Снова, с нажимом:

- У вас ведь нет детей?

(В дети, что ли, он к нам набивается?)

Д. - Ей очень некогда. Она очень занята.
М. - Я её освобожу. Она будет свободна.

(От чего? От кого? От Давида? Или от моей бренной оболочки?!)

 

 

Давид имел смутное представление о том, как надо говорить с сумасшедшим. Но интуиция его не подвела. Он мягко, спокойно, тактично сумел заговорить ему зубы. Маньяк открывал ему душу:
- Я не знаю, зачем я живу. Покончу с собой. Я не вижу смысла.

 

 

- Молодой человек, так нельзя. Вам надо найти себя. Пойдёмте, я провожу Вас до трамвая.
- А метро?
- Метро у нас нет. Вы что, нездешний? У нас город с населением 800 тысяч.
Маньяк поднял на него мутные глаза:
- А мёртвые?..

 

 

Жуткое дело. Хорошо, что всё хорошо кончилось. Придётся теперь на лекции с баллончиком ходить.

Как-то после одного из моих полемических выпадов в адрес очередного врага кто-то из друзей меня шутливо предостерёг:
- Смотри, ещё бомбу тебе подложат.
Буквально на другой день подходит ко мне на вечере один человек и протягивает тщательно запакованный свёрток.
- Посмотрите дома.

 

 

Честно говоря, первая мысль была: «А вдруг взрывчатка?» Только что прогремело дело Холодова.

Дома с трепетом разворачиваю: икона. Наталия Никомидийская, супруга мученика Пуриана Никомидийского (305-311 гг).

 

 

На листочке было написано толкование имени с латинского: «утешение, родная, природная».
Вскоре позвонил сам даритель. Он сказал, что эта икона будет влиять теперь на мою жизнь в благотворном плане. И чтобы я повесила её в красном углу.
- Она и от паутины помогает.  У меня в углах, где висят иконы, нет паутины.
Через несколько дней в газете появилась подборка моих стихов. Даритель иконы позвонил выразить своё восхищение.
- Так мог написать только одинокий человек, - сказал он с чувством. Я не стала его разубеждать.

 

 

Одно стихотворение у меня заканчивалось так:

 

Если ты одинок — не грусти,
нам во сне невозможно не встретиться.
До свиданья на Млечном пути,
на Большой или Малой Медведице.

 

Мой новый поклонник назначил мне свидание.  На Полярной звезде, в будущей жизни.
- У правого лучика, - уточнил он.
Я включилась в игру:
- Нет, лучше у левого.
Давиду не понравился наш разговор.
- Что это там ещё за свидание?

 

 

Я, смеясь, ему рассказала. Его реакция была для меня неожиданной.
- Я ему покажу Полярную звезду! Он у меня первым туда полетит!
- Так ведь то в другой жизни. Ты что, веришь в загробную жизнь?
- Ты не знаешь мужиков. Они просто так ничего не делают. Это он к тебе подбирается.
- Но ведь на звезде! Не у фонтана же.
- С этого всё начинается.
- Что ж я, по-твоему, должна была ему сказать? «Извините, я замужем», что ли?
- Ты бы сказала: «Вас там ждёт дуэль!»

 

 

Вот такой домострой у нас в семье. Не дадут изменить даже в загробной жизни.

 

 

Окончание здесь

 

 

Начало здесь

Дерево первой любви

 

 

Деревья! К вам иду!
Спастись от рёва рыночного!

                             М. Цветаева

 

Мне запомнился один эпизод из фильма С. Соловьёва "Спасатель". Девочка была на школьной практике в деревне. Как-то их всех застала в поле гроза. Они добежали до ближайшего леса и спрятались под деревьями. Девочка стояла под деревом, под которым оказался и её школьный учитель. Он читал ей стихи под раскаты грома. Даже не ей, так, вообще. Она стояла по другую сторону дерева и слышала только его голос. Это было так прекрасно: гроза, алые всполохи в небе, шумящее дерево, укрывшее их от дождя, и стихи. А потом её мучили сны. Она всё время видела во сне это дерево, дождь, голос.

 

 

Девочка вышла замуж. Но сны не прекращались. И то прекрасное, трепетное, что было в них, оказалось так несовместимо с её семейной жизнью, что она решила расстаться с мужем. Он стал допытываться, в чём причина. Она рассказала: гроза, шумящее дерево, голос, читавший стихи.

 

 

– И это всё?! – облегчённо вздохнул муж.
– Но это очень много... – обречённо ответила она.
Да, это очень много. В конце концов это перевесило её жизнь.

 

 

У меня тоже было своё дерево. И даже не одно. Только это было совсем по-другому. Но так же неосознанно, неназванно, вслепую, наощупь... Мне тогда было десять лет. (Как Лермонтову, когда он впервые влюбился.)

 

 

Соседи взяли меня с собой на дачу. Дача была в лесу, на 11-ой Дачной. Поначалу я чувствовала себя там тоскливо, заброшенно. Я впервые была так далеко от дома, скучала по своему двору, плакала по ночам и даже написала маме слёзное письмо в духе Ваньки Жукова: "забери меня отсюда".
Но пока письмо шло, я познакомилась с детьми из соседних дач и повеселела. Соседкой слева была девочка Таня, моя ровесница, а соседом справа – мальчик Саша, чуть постарше. Он был, как мне сейчас помнится, толстый и в очках. Но мне сразу запали в душу его тихий проникновенный голос, мягкие вкрадчивые манеры, словом, интеллигентность. Тогда я не знала ещё этого слова, только почувствовала в нём какой-то иной микромир, другую породу. Ни в классе, ни во дворе у нас таких серьёзных, умных мальчиков не было.
Со мной стало твориться что-то непонятное. Мне вдруг всё здесь стало нравиться: дача, лес, люди, земля, небо. Целый день я носилась, как угорелая, придумывая всякие игры, забавы, состязания. Мне хотелось быстрее всех бегать, сильнее всех раскачиваться на качелях, обыгрывать всех в настольный теннис, находить в лесу самые сногсшибательные грибы и самые диковинные цветы. Мне хотелось совершить что-нибудь такое, чтобы он отличил меня из всех, восхитился, возрадовался мне, сделать что-нибудь во Имя его, вернее, во имя того, что так бурлило и клокотало внутри, требуя выхода.
Моя подружка тоже хотела понравиться мальчику. Она кокетничала с ним, надевала нарядные платьица, завязывала бантики, чтобы обратить на себя внимание, словом, вела себя, как нормальная будущая женщина. Я же, как всегда, пошла своим путём.

 

 

Моё сердце жаждало подвига, жертвы, чего-то, брошенного к его ногам. Неподалёку от нашей дачи стояло дерево – очень высокое, раскидистое, сукастое. Я стала потихоньку рано поутру, когда все ещё спали, тренироваться залазить на него, с каждым днём всё выше и выше.

 

 

Постепенно я изучила все его выступы, все ветки, куда можно поставить ногу, разучила это дерево, как стихотворение. И вот однажды, когда мой избранник о чём-то мило беседовал с моей соперницей, я издала воинственный клич и с криком: "Смотрите же!" – молниеносно взлетела на это дерево, по-обезьяньи вскарабкавшись на самую его вершину в мгновение ока. Я взяла штурмом эту высоту, как, вероятно, подсознательно надеялась взять штурмом и душу Саши. Где-то далеко внизу маячили их маленькие фигурки. Я видела изумлённо-восхищённые глаза моего рыцаря (вернее, рыцарем в данном случае была я, а он как бы исполнял роль дамы сердца), видела разинутый рот остолбеневшей Таньки, бежавших со всех сторон ко мне людей. И упивалась своим торжеством, своим звёздным часом.
Насладившись всеобщим смятением и охами соседей, я спустилась на землю, так же быстро и ловко.
– Ну как? – спросила я Сашу.
– А ты здорово умеешь лазать по деревьям, – с уважением сказал он. Вот, собственно, всё, чего я добилась. Но этот комплимент прозвучал для меня, как райская музыка, как гром небесный. Он мне тяжело достался, он был честно заслужен, этот комплимент, и потому дорогого стоил.
Танька поманила меня пальцем что-то сказать по секрету. Я подошла и снисходительно наклонила ухо к её губам, ожидая услышать нечто подобное, но она конфузливо зашептала: "Ты соображаешь, что делаешь? У тебя же снизу все трусы видно!"
Я озадаченно уставилась на неё. Такой ракурс восприятия моего подвига мне не приходил в голову. Но этот досадный штрих не смог омрачить моей триумфальной радости. Всё так славно удавалось в те дни, мне было так весело, так интересно, так увлекательно жить. В лесу мы встретили заблудившуюся собачку. Я назвала её Малыш, и он всюду бегал за мной. Это была первая собака в моей жизни.
Я не помню, стали ли наши отношения с Сашей качественно иными после того поступка, кажется, нет, он по-прежнему больше времени проводил с Таней, но вот странно, меня это нисколько тогда не удручало. Я никак это всё не осознавала, не определяла для себя словесно, я жила бездумно, беспечно, свободная, счастливая, согреваемая тем огнём, что пылал у меня внутри.

 

 

А самыми счастливыми мгновениями были – я их помню отчётливо – это были ранние утренние часы, часов в пять-шесть, когда я просыпалась с чувством беспричинной, восторженной, душившей меня радости. Много лет спустя я прочитала у какого-то поэта строки: "просыпаться на рассвете оттого, что радость душит…"И сразу вспомнила те предрассветные пробуждения.

 

 

А потом приехал брат и сказал, что мама получила моё письмо и прислала его за мной. Я не нашлась, что возразить – да, писала, да, просила забрать. Нас ждала машина. А дома…Что на меня нашло! Я плакала несколько дней подряд, без перерыва на сон и еду. Домашние даже испугались за меня. Я, чтобы объяснить свои слёзы – а я сама не понимала толком, почему плачу, – сказала, что там осталась моя собака Малыш. Левка съездил и привез Малыша. Но я продолжала плакать и при Малыше. Я ничего не понимала в самой себе. А потом мне долго снились сны с тем неописуемым ощущением необъяснимого, неимоверного счастья. Снилось то дерево.

А сам Саша почему-то не снился.

 

 

 

Невостребованный подарок

 

В жизни Цветаевой деревья всегда были много больше, чем просто деревья. "Дерева вещая весть!", "Но если по дороге куст…", "Что нужно кусту от меня?", "Потому что лес – моя колыбель и могила – лес…" Подруга Цветаевой Т. Кванина рассказывала, как однажды – это было в 1940-м –Марина повела её через какие-то проходные дворы и закоулки, потом остановилась под тополем и сказала: "Ну вот. Здесь!"
Был вечер. Горел уличный фонарь, светила луна, и листья от освещения были серебряными. От небольшого ветерка всё это вздрагивало, переливалось, блестело. Это было прекрасно! "Ну вот" , – опять повторила Марина Ивановна. В голосе её было удовлетворение: она сделала царский подарок.

 

 

Я вспомнила об этом подарке, когда гуляла с Линдой до 1 Дачной и обратно. Не доходя до аптеки, мы сворачивали направо, где проходит улица Лесная, вернее, крохотный её проулок – метров 100, который обрывается крутым спуском на проезжую часть, а дальше отделен от продолжения улицы всякими трубами и строительными заграждениями. В этом уютном тупичке мы часто с Линдой гуляем.

 

 

 

 

Он очень красив даже днем: по левую руку высотный дом, вдоль которого тесно растут прелестные березки с разветвленными тоненькими стволами и такими кудрявыми кронами, что я всякий раз вспоминаю берёзки Есенина, похожие на девушек. На середине переулочка взору открывается простоволосая красавица ива, полощущая своими длинными рукавами ветвей по земле. ("Простоволосые мои, мои трепещущие…") Потом цветаевская рябина. А дальше начинается настоящее чудо.
Но это чудо можно наблюдать лишь вечером, когда зажгутся фонари. Над тополем в самом конце этой аллейки высится фонарь. Я не знаю, в чём тут секрет – в необычной ли окраске серебристого тополя или в освещении фонаря, но когда вступаешь в это световое пространство, ты как будто попадаешь в волшебное царство, в какую-то гофмановскую сказку.

 

 

Игра света и тени на листьях, таинственные отблески на асфальте. Ты невольно замедляешь шаг, останавливаешься. Любуешься, запрокинув голову. "Таинственна ли жизнь ещё? Таинственна ещё…" (Кушнер). "Дайте тайну, хотя бы одну... Тайну худенькую, босую..." – взывал Евтушенко. Вот она, моя тайна, моя сказка, нежданная радость сердца. Видит ли ещё кто-нибудь это чудо, замечает ли? В этом тупичке редко бывают люди, разве что бомж какой-нибудь забредёт справить нужду, укрывшись за деревьями, да озабоченная мамаша завернёт с детской коляской. Но вряд ли они догадываются поднять глаза к этому фонарю.

 

 

Меня распирало чувство единоличной владелицы царского состояния, хотелось поделиться с кем-то этим роскошным подарком судьбы и природы. Я вглядывалась в лица прохожих, перебирала в мыслях имена знакомых. "Кому? Кому повем печаль свою?" Печаль – ладно, но кому повем свою радость? Кто способен её оценить, воспринять, врастить в свою душу?
Поздно вечером, задёргивая шторы в спальне, я вдруг увидела в окне этот венценосный тополь в бронзовом ореоле нависшего над ним фонаря.

 

Он был довольно далеко от нас, но множество маленьких деревянных домишек не могли его загородить собой, и светящееся дерево возвышалось вдали, ещё более прекрасное и загадочное, чем вблизи. Я пыталась проникнуть в секрет этого волшебства и, кажется, поняла. Фонарь был неисправен: он не то что бы мигал, но, то, прижмурившись, приглушал освещение, то вдруг неожиданно вспыхивал, рассыпая снопы брызжущих искр цвета червонного золота, и в этот момент просто захватывало дух от неправдоподобной сказочной красоты.

 

 

–Давид, – тормошила я мужа, – смотри скорей, какое чудо, вставай же, погляди на это волшебное дерево! ("Соня! Ну как можно спать!" – поймала я себя на знакомой интонации.)

 

 

Давид не поддавался.
– Ну почему я должен вставать? – отбивался он. – Я так удобно лёг, там холодно. Потом, завтра, утром…
– Завтра утром не будет этого фонаря, этого чудного света. И потом, кто знает, что с нами будет завтра...

 

 

Так этот подарок и остался никому не подаренным, никем не востребованным.

 

 

"На кой мне черт душа твоя". А в результате и своя тоже. Эту строчку Лермонтова я бы поставила эпиграфом ко всему нашему времени.

 

 

Опыт общения с деревом

 

Кивает по утрам: "Здравствуй".

 

 

Отвечает на любой вопрос качанием: "да" - вниз, или "нет" - вправо-влево. Подарки: утром проснулась, смотрю, - бисеринки дождя заледенели и получилась жемчужная ветка, которая заглядывает в окошко: вот, полюбуйся, это для тебя.

 

 

Или вечером преображается в волшебном свете фонаря: это тебе, спокойной ночи, пусть тебе приснятся красивые сны.

 

 

Утром: воробушки - с ветки на карниз - и обратно. Я кормлю их. Ветка радостно качается: спасибо, молодец. Сытые воробушки радостно чирикают на похорошевшей, пушистой от них ветке.

 

 

Иногда мне кажется: это мама, так волнуется, словно предупреждает о чём-то, напутствует, советует, тревожится, как всегда при жизни. А иногда - что Лёвка: ветка так изогнута, как кисть его руки в гробу, покалеченная поездом. Точно такой же излом. И весь вяз такой расхристанный, много сухих покорёженных веток, но в целом - всегда молодой и зелёный до самого конца ноября, самый необлетевший из всех.

 

 

Мамочка-акация, слабенькая, сухенькая, тянется к нему и никак не может дотянуться, вот ещё, кажется, чуть-чуть осталось, пол-ладони какие-то, и - никак. И я вижу, как она мучается из-за этого, вся изогнулась, тянется из всех сил. Каждый день с волнением смотрю, проходя: дотянулась? Нет ещё... И с тоскливой обречённостью думаю, что, наверное, нет, никогда, как не дотянулась при жизни.

 

 

А каштан - это, без сомнения, отец.

 

 

Он всё дальше от мамы, - чем сильнее она тянется к сыну, тем больше расстояние между нею и им. А он - к ней... Но расстояние большое, вряд ли.

 

 

И вдруг однажды смотрю: его листья - на ветках акации. Два листочка. Два письма! - осенило меня. На одно она не ответила - не заметила? Не простила?., и он послал ей второе. Они лежали на акации - голенькой, уже облетевшей, выделяясь на её сухоньком фоне, ярко-жёлтые с красными прожилками, их нельзя было не заметить. Но она их не читала, я это видела, вернее, чувствовала. Ей было не до них.
Вот прочитать бы! - мелькнула безумная мысль. О чём он ей пишет? Просит прощения? за неё, за Лёвку. Пытается что-то ей объяснить, что сам только теперь понял? И, мне кажется, я знаю, что в этом письме, я почти читаю эти невидимые строчки каким-то внутренним зрением. Я прочитываю их молча, никак не оформляя в слова, одним единым целостным пониманием и мысленно - так же, без слов - передаю маме. И всё это - победа духа, вечной любви, вечно зелёного древа жизни над энтропией сухой теории жестокой реальности.

Прошло три года. Акация выросла.

 

 

Каштан прощён.

 

 

 

Ответ

 

Иду рано утром по скверу и озираю дозором свои "владения" – деревья, которых не видела с прошлой осени.

 

 

Многих с горечью не досчитываюсь. Нет ивы, о которой я писала: "Ива-плакса опростоволосилась, все свои гребёнки растеряла". И ещё одного деревца из моего стиха: "Есть место у конца вон той аллеи, где дерево растёт наискосок".

 

 

Их погубила буря.

 

 

След их жизни остался лишь в моих строчках. Очень много деревьев повырубили этим летом. Всюду глаз утыкается в пни, уродливые отпилы, обрубки. Мне кажется, любое, самое старое, сухое, согнутое в дугу дерево всё же лучше, чем это. Старость в любом случае лучше смерти, да ещё такой: хирургически безжалостной, насильственной, похожей на казнь.

 

 

Я любила разглядывать графический рисунок голых деревьев, угадывая в них какие-то метафоры чужих судеб, разгадывая ребусы и шифры их застывших жестов: воздетых к небу иссохших рук, вытянутых искривлённых пальцев, вылезших из земли корневищ.

 

 

А теперь вместо древесных драм были плахи, где закончились их земные существования. Взгляду пусто, душе грустно, мёртво.
Я дошла до своего любимого места: невдалеке от конца аллеи, упиравшейся в Торговый центр, было небольшое ответвление от основной дороги, ведущее вглубь сквера. Здесь в тени деревьев пряталась лавочка, где можно было посидеть не на виду у прохожих.

 

 

Напротив этой скамьи возвышались три дерева, созерцание которых всякий раз наводило меня на философские размышления, а однажды даже – на такие стихотворные строчки:

 

А вот моя любимая скамейка.
Аллейки убегающая змейка.
Три дерева напротив, три осины.
И каждое по-своему красиво.

 

Одно – огромно, а второе – скромно,
с ещё не прорисованною кроной.
А третье – с чётким абрисом скелета,
застыв в витке смертельного балета.

 

Жизнь человека: юность, зрелость, старость.
Скажите, сколько мне ещё осталось?
Три дерева раскачивает ветер.
И каждое по-своему ответит.

 

Я присела на лавочку, привычно устремив взгляд напротив. Но вместо трёх древесных "богатырей" ему предстали лишь два: "молодость" и "зрелость".
Дерево-старость превратилось в плоский, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу, пень. Свежий спил бессмысленно косил на меня своим пустым глазом. И вдруг осенило: это же ответ! Ответ на вопрос, который я столько раз здесь себе задавала. Прообраза страшного будущего больше нет, призрак скелетообразной старости уже не маячит перед глазами.

 

 

Только юность и зрелость, которые раскачивались в такт ветру, словно стремясь донести до меня сквозь лиственный шум свой утешительный шёпот, свои успокаивающие, просветлённые небом, шелестящие слова: "Смерти не будет, будет вечная музыка..."

 

 

Вспомнился давний сон об отце, запечатлённый мной в стихе: "Так смерти нет?" – спросила я отца./ Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась." И вот теперь, вслед за отцом, эти два дерева говорили мне о том же.
Исчез с глаз монстр грядущего ("грядущее, попозже, не теперь!" – заклинала я его в стихах), грозное напоминание "memento mori", олицетворение мумии одинокой старости, вылезший из потаённых шкафов древесный портрет Дориана Грэя.

 

 

С глаз долой – из сердца вон. И впервые я не пожалела о срубленном мёртвом дереве.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/180739.html

 

 

Из цикла "Непридуманные рассказы»

 

Когда Мандельштама арестовали в Крыму, он молотил в дверь камеры кулаками и кричал: «Выпустите меня! Я не создан для тюрьмы!» Точно так же я была не создана для больницы. Я там не вылечивалась, а простужалась, заражалась и заболевала ещё больше.

 

 

Поэтому, когда у меня обнаружили пневмонию, я решила лечиться дома.
Давид наотрез отказался меня колоть:
- Я не могу протыкать человеческое тело.
- Какой слабонервный! - возмущалась я. - Компаньона грозился убить, а меня не можешь даже уколоть.
Факт угрозы действительно имел место. Это было в тот день, когда Давид пришёл на работу и увидел вывешенный приказ компаньона, что он здесь больше не работает.
Тут нужно сделать небольшое отступление. Это было самое начало 90-х. Давид давно задумал создать своё издательство. Но не было денег. Он искал инвестора, и таковой нашёлся. Это был директор кооператива, который к тому моменту растерял не только всех заказчиков, но и весь коллектив. Кооператив состоял из одного директора (его самого), бухгалтера (его жены) и счёта в банке.

 

 

Пять часов потенциальный инвестор дотошно пытал Давида о всех тонкостях издательского дела и в конце аудиенции величественно заверил, что деньги у него есть и полиграфические материалы для издания можно заказывать.
- Но сумма нужна крупная, издательство — дело капиталоёмкое, - предупредил Давид.
- Пусть Вас это не смущает.
В пору руководства клубом «Аргумент» при ДК «Кристалл» у Давида наладились личные контакты с издателями и полиграфистами, и он имел возможность заказать материалы без предоплаты. Гарантией служило его имя и адрес.

 

 

Материалы заказывались вагонами. Когда пришла пора платить, инвестор очень удивился размеру суммы.
- У меня таких денег нет.
Так Давид сам себя посадил на крючок. Материалы уже стояли на товарке, начислялись штрафы за хранение. Что делать?!

 

 

- Я достану кредит, - заверил инвестор.
Но увы, кредита ему никто не давал. Деньги достал Давид. Директор уговорил его перечислить их на счёт его кооператива.
- Я на тебя Богу буду молиться! Доходы — пополам.
И Давид, дурак, поверил.
Четыре года они с компаньоном работали вместе. Точнее, работал, в основном, Давид, тот только крутил баранку, да жена его оформляла бухгалтерию. Всё остальное делал Давид: определял стратегию и тактику книгоиздания, редактировал, вёл переговоры с десятками фирм, типографий, ездил в командировки, на книжные ярмарки, оформлял на работу людей, грузил книжки.

 

 

 

Компаньон числился директором. Он отвозил Давида утром (да и то не всегда) на место работы, для вида крутился там с часок. А потом уезжал к себе на дачу греть пузо или коттедж себе строить. А Давид вкалывал, как подёнщик. Хотя по должности числился лишь «редактором» (он не придавал значения таким формальностям).

 

 

Меня возмущало такое несправедливое распределение ролей, тем более, что «директор» всюду при всех подчёркивал, что они оба — два хозяина, всё делят поровну и т.д. Но оформлено всё было на него, по вышеупомянутой Давидовой доверчивости и полной неискушённости в юридических вопросах.
Стараниями Давида приобреталась недвижимость: офис, магазины, машины. Всё по-прежнему записывалось на «директора». Мы с Давидом начали роптать. Компаньон ему говорил:
- Какая тебе разница? Мы же все доходы делим пополам. Я тебя считаю таким же хозяином. Неужели ты мне не доверяешь?
 Но я не верила ему с самого начала и всё время долбила Давида, чтобы он оформил всё по-человечески и не работал на птичьих правах. Тот стал в конце концов этого требовать. Компаньон обещал, но тянул резину. Стал мухлевать: брать деньги из общей кассы на личные нужды. У Давида лопнуло терпение, он заявил, что всё, завтра он отделяется, и попросил компаньона оформить документы на раздел. При этом предполагалось, что мы будем по-прежнему продолжать сотрудничать, но уже на равных основаниях. А на другой день Давид обнаружил вместо этого на стенке приказ: «Редактор Д. И. Аврутов освобождён от занимаемой должности».
Думаю, что у 99% читателей первая реакция была бы такой же: в состоянии аффекта  он схватил «директора» за грудки и прорычал: «Убью гада!»

 

 

Тот как будто этого ждал и предложил пройти в машину - «поговорить». В машине у него был заранее спрятан диктофон, записавший возмущённую лексику Давида. Торжествующий бизнесмен тут же размножил плёнку в нескольких экземплярах и демонстрировал её своим охранникам, помощникам и многочисленной родне.  А один даже отнёс в милицию.

 

 

Запись начиналась на высокой ноте: «Какого ты хера директор?!»
Компаньону было мало того, что он обобрал нас с Давидом. Ему хотелось создать общественное мнение в свою пользу. Он изъял из сейфа документы, где значились его подписи под суммами полученных денег, и оставил только те, где были подписи Давида. (Давид действительно забирал иногда по его просьбе выручку, когда тому было лень или он был на даче, но он на другой же день приезжал и забирал у нас эти деньги). Компаньон тряс везде этими Давидовыми росписями и уверял всех, что редактор обокрал его фирму на 200 миллионов (деньги 90-х). Никто, конечно, этому не верил.

 

 

Коллектив бурлил. Подчинённые его осуждали. Весь персонал выражал готовность перейти к нам, как только мы создадим свою фирму. Никто не сомневался, что Давид снова в скором времени встанет на ноги, а «директор» вылетит в трубу, так как сам ни на что не способен.
Компаньон трясся за свою шкуру. Он нанял телохранителя, ходил с пистолетом, шарахаясь от каждой тени.

 

 

Прежде чем уйти домой, просил секретаршу выглянуть в коридор: не стоит ли кто за дверью. Подлец ждал своей заслуженной пули.

 

 

Вообще он был страшный трус. Когда на издательство наехал рэкет, Давид отправился на встречу с мафиози один (там было восемь лбов с двумя бультерьерами), а «директор» бегал за кустиками с прыгающим в руках газовым пистолетом, стараясь держаться на безопасном расстоянии. Мотивировал он это тем, что не хотел «светиться». Когда же Давид провёл переговоры на высшем уровне и опасность миновала, храбрец вышел из-за кустов и, напыжившись, заявил: «Я тебя охранял!»
Он был так глуп, что попытался сделать из меня союзника. Позвонил и стал всячески порочить Давида:
- А Вы знаете, что он помогал деньгами той семье?
- Конечно, знаю. У нас нет секретов.
- А Вы знаете, что он хотел купить квартиру своей дочери?
- Ну и что?
- А Вы знаете, что он меня обокрал?
- Вы хоть мне-то этого не рассказывайте.
Он переменил тактику.
- Давид немолод. Он долго не проживёт. Вы бы подумали, к кому потом за поддержкой обратитесь.
Это был какой-то завершённый, законченный негодяй. Бывают круглые дураки. Это был круглый подлец. Классический тип подонка. Я бы таких уничтожала. «В состоянии аффекта».

 

 

Кстати, это состояние мне довелось однажды испытать. Давно, ещё в четвёртом классе. К нам в новом учебном году пришёл новенький: второгодник, трудновоспитуемый хулиган, гроза всего квартала. Все его боялись. На перемене он развлекался: вынимал длинную толстую линейку, шёл вдоль ряда и бил ею всех по головам. Все молчали, как будто так и надо.
Я раз стерпела, два. Но в третий во мне проснулась Зоя Космодемьянская.

 

 

Я бросилась на него коршуном, повалила на пол, вырвала линейку и стала молотить ею об его голову.

 

 

Я не сознавала, что делаю. Наверное, это и называется состоянием аффекта.
Хулиган от неожиданности даже почти не сопротивлялся.

 

 

Меня оттащили, успокоили.
На другой день наш мучитель вновь появился в классе со своей линейкой. И опять стал бить всех подряд по головам. Очередь приближалась ко мне. Я напряглась, как пантера перед прыжком, готовая повторить свой подвиг.

 

 

Второгодник, дойдя до моей парты, уже занёс было руку, но вдруг передумал и, пропустив мою голову, пошёл лупить всех дальше. Все с завистью посмотрели на меня.

Вот тогда я и поняла, какая выигрышная это вещь — состояние аффекта. Впрочем, ещё не зная тогда этого слова.

 

 

 

Вместо послесловия

 

О бедном партнёре замолвить ли слово?..

 

Прошло много лет. Мы с Давидом создали свою фирму, которая благополучно просуществовала ещё энное количество лет. Это были самые счастливые годы.

 

 

Мы издавали книги, проводили литературные вечера, встречи с интересными людьми.

 

 

 

 

 

 

 

Обокравший нас партнёр первое время напоминал о себе тем, что звонил раз в год в Прощёное воскресенье и постным голоском просил у меня прощения:
- Простите меня. Н.М., если (?!!) я Вас когда (?!!) чем (?!!) обидел (?!!).
При этом о том, чтобы вернуть награбленное, как вы понимаете, речь не шла. Можете себе представить, что мне ему на это хотелось ответить.

 

 

О, состояние аффекта! Оно автоматически включалось при звуке этого гнусного голоса современного иудушки головлёва.

 

Потом он затих, мы с Давидом забыли всё это как страшный сон. Но вот сейчас, публикуя те рассказы 15-летней давности, я вспомнила того, благодаря которому чуть было не потеряла, подобно Остапу Бендеру, «веру в человечество». А это будет подороже денег!
Набрала его в Интернете с невольным замиранием сердца — а ну как уже кто-то из других обманутых партнёров осуществил давидову угрозу, высказанную вгорячах? Или судьба совершила своё справедливое возмездие, воздав ему по заслугам? Вспомнилось хрестоматийное «вор должен сидеть в тюрьме». А ну как уже...
 Я была слишком наивна в своих ожиданиях. Обобрав нас до нитки, присвоив всё, заработанное Давидом за четыре года, вор процветал на наших костях. Издательство, конечно, ему пришлось сразу прикрыть, так как дела культуры без Давида были ему не под силу, но зато он открыл сеть интим-магазинов по городу, о чём торжественно трубил в многочисленных интервью, пиаря свой грязный бизнес.

Местные СМИ с удовольствием тиражировали его самовосхваления, - скорее всего, проплаченные, -  про себя, думаю, потешаясь.
Ну как без скрытого сарказма можно было публиковать вот эти фото с подобными подписями?

 

Каждое утро С. начинает с зарядки и медитации.

 

"А я еще и крестиком могу. Свой дом украшаю картинами, которые сам вышил".

 

 

Ну хочется человеку славы! А чем ещё он может похвастаться? Разве что вышиванием крестиком да стоянием по утрам на одной ноге. Впрочем, нет, не только. В интервью обнаружилось столько ранее скрытых от нас достоинств бывшего партнёра! Видимо, неправедно нажитый капитал способствовал их проявлению. Я решила процитировать — не без комментариев, от которых порой трудно удержаться — несколько его газетных перлов.

 

 

Ещё не отойдя от своего поста о Пушкине, дам им следующие заголовки (классик Там меня поймёт и простит):

 

«Порой опять гармонией упьюсь...»

 

«Каждое утро С. начинается с зарядки и с признания в любви своей супруге.
- Если хочешь сделать приятное себе - сделай приятное другим. Весь день будешь радоваться тому, что ты такой хороший. А когда настроение хорошее - и здоровье в порядке».

 

«Веду здоровый образ жизни. Курить бросил давно, и никогда больше одной рюмки не пью. Мне это не нужно. А на торжествах меня тамадой выбирают. Я вообще человек-оркестр».

 

«Когда у человека сексуальная жизнь в норме, он и другими делами занимается успешно. И не нужно думать, что те, кто посещает наши магазины, - какие-то развратники! У нас даже корпоративная традиция есть: когда нам весело, надеваем забавные костюмы из нашего магазина и идем на проспект. Прохожие улыбаются!»
(представила эту картину: продавцы магазина «Интим» на центральных улицах города в костюмах садо-мазо — о боже!)

 

«Я считаю, что подобные товары поднимают настроение, рождают веселье. Даже самый пустячный сувенир эротической направленности заряжает людей радостью. Если, конечно, они не ханжи.
Они помогают разнообразить и улучшить сексуальную жизнь – литература, видео, всевозможные игрушки, белье и аксессуары, а также разнообразные эротические духи с феромонами вносят новое в жизнь пары, заставляют фантазировать, позволяют отвлечься, расслабиться...
Ну и в-третьих, для тех, кто временно не имеет сексуального партнера, у нас тоже найдется немало товаров.
Для чего все это нужно? Да просто я считаю, что человек должен быть гармоничен во всем...

 

(Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса! -

 

вспомнился Заболоцкий.

Но тут же эти строки невольно заслонили другие:

 

Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.

Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей...
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы...

 

Как говорится, гармония гармонии рознь...)

 

« Я пришел в этот мир, чтобы жить и получать от жизни удовольствие...»
(кто бы сомневался)

 

«Наряду с культурой правильного питания важна также культура здоровой сексуальности, ведущей как к эмоциональной, так и к физической разрядке. Поэтому я и занимаюсь этим бизнесом...
- Для того, чтобы создать и поддерживать свой настолько разветвленный и динамично расширяющийся бизнес, необходимо обладать недюжинной энергией и здоровьем. Есть ли у вас какие-нибудь секреты?
- Секреты, безусловно, есть.
Очень важным шагом на пути к моему здоровью стало решение бросить курить.
Также важно не перебирать с алкоголем. Я могу выпить, но не больше тридцати граммов – как советский министр здравоохранения Чазов.
Потом очень важный момент – питание. Вы не найдете в моем доме сахара и сладостей, кроме меда. Также мы с женой потребляем много овощей. У нас есть правило: если ты съел кусочек мяса, съешь в пять раз больше овощей. И мясо мы употребляем только свежее, а не замороженное. И еще очень важный нюанс: мы стараемся последний прием пищи проводить не позднее 6 часов вечера.
Очень помогает то, что я ежедневно делаю зарядку, обретая рабочую форму. Но здесь тоже важно не перенапрячься, а сделать ровно столько, сколько тебе нужно. А то некоторые путают спортивные нагрузки с зарядкой.
Также помогает то, что я чередую периоды активной деятельности и отдыха. Это очень важно – уметь отдыхать. А то сейчас очень многие не умеют этого делать – работают без перерыва и отдыха, а затем заболевают или вовсе падают.
- И как же вы отдыхаете?
- Я слушаю музыку, парюсь в сауне, купаюсь в бассейне, провожу аутотренинг, медитирую. А если нахожусь на даче, то купаюсь в Волге и загораю.
Кстати, необходимый компонент для энергичной, здоровой жизни – это семейное счастье...»

 

(Читала всю эту самовлюблённую ахинею и думала, что же мне все эти постулаты безумно напоминают? Ах, ну конечно же, Тэффи. Её рассказ «Дураки». Минуточку вашего внимания, это поразительно, до чего похоже, будто с нашего С. списано:

 

«На первый взгляд кажется, будто все понимают, что такое дурак, и почему дурак, чем дурее, тем круглее.
Однако, если прислушаешься и приглядишься, поймешь, как часто люди ошибаются, принимая за дурака самого обыкновенного глупого или бестолкового человека.
– Вот дурак, – говорят люди. – Вечно у него пустяки в голове!
Они думают, что у дурака бывают когда-нибудь пустяки в голове!
В том-то и дело, что настоящий круглый дурак распознается прежде всего по своей величайшей и непоколебимейшей серьезности. Самый умный человек может быть ветреным и поступать необдуманно, – дурак постоянно все обсуждает; обсудив, поступает соответственно и, поступив, знает, почему он сделал именно так, а не иначе.
Если вы сочтете дураком человека, поступающего безрассудно, вы сделаете такую ошибку, за которую вам потом всю жизнь будет совестно.
Дурак всегда рассуждает.
Простой человек, умный или глупый – безразлично, скажет:
– Погода сегодня скверная, – ну, да все равно, пойду погуляю.
А дурак рассудит:
– Погода скверная, но я пойду погулять. А почему я пойду? А потому, что дома сидеть весь день вредно. А почему вредно? А просто потому, что вредно.
Дурак не выносит никаких шероховатостей мысли, никаких невыясненных вопросов, никаких нерешенных проблем. Он давно уже все решил, понял и все знает. Он человек рассудительный и в каждом вопросе сведет концы с концами и каждую мысль закруглит.
При встрече с настоящим дураком человека охватывает какое-то мистическое отчаяние. Потому что дурак – это зародыш конца мира. Человечество ищет, ставит вопросы, идет вперед, и это во всем: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит.
– Что такое? Какие там вопросы?
Сам он давно уже на все ответил и закруглился.
В рассуждениях и закруглениях дураку служат опорой три аксиомы и один постулат.
Аксиомы:
1) Здоровье дороже всего.
2) Были бы деньги.
3) С какой стати.
Постулат:
Так уж надо.
Где не помогают первые, там всегда вывезет последний.
Дураки обыкновенно хорошо устраиваются в жизни. От постоянного рассуждения лицо у них приобретает с годами глубокое и вдумчивое выражение.
– Солидный человек. Не вертопрах, – говорят о дураке. – Только что-то в нем такое... Слишком серьезен, что ли?
Убедясь на практике, что вся мудрость земли им постигнута, дурак принимает на себя хлопотливую и неблагодарную обязанность – учить других. Никто так много и усердно не советует, как дурак. И это от всей души, потому что, приходя в соприкосновение с людьми, он все время находится в состоянии тяжелого недоумения:
– Чего они все путаются, мечутся, суетятся, когда все так ясно и кругло? Видно, не понимают; нужно им объяснить.
– Что такое? О чем вы горюете? Жена застрелилась? Ну, так это же очень глупо с ее стороны. Если бы пуля, не дай бог, попала ей в глаз, она могла бы повредить себе зрение. Боже упаси! Здоровье дороже всего!
– Ваш брат помешался от несчастной любви? Он меня прямо удивляет. Я бы ни за что не помешался. С какой стати? Были бы деньги!
Один лично мне знакомый дурак, самой совершенной, будто по циркулю выведенной круглой формы, специализировался исключительно в вопросах семейной жизни.
– Каждый человек должен жениться. А почему? А потому, что нужно оставить после себя потомство. А почему нужно потомство? А так уж нужно.
Все так кругло, хорошо, удобно. Ни сучка ни задоринки. Подхлестнешь, и покатится.
Дураки часто делают карьеру, они признаются всеми за дельных и серьезных людей.
Иногда дурак и веселится. Но, конечно, в положенное время и в надлежащем месте. Где-нибудь на именинах.
Веселье его заключается в том, что он деловито расскажет какой-нибудь анекдот и тут же объяснит, почему это смешно.
Но он не любит веселиться. Это его роняет в собственных глазах.
Все поведение дурака, как и его наружность, так степенно, серьезно и представительно, что его всюду принимают с почетом. Его охотно выбирают в председатели разных обществ, в представители каких-нибудь интересов. Потому что дурак приличен. Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит...
И часто надолго остается нерушим круг, сомкнутый дураком в философии, или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто-нибудь:
– О, как жутко! О, как кругла стала жизнь!
 И прорвет круг..."

 

Но я отвлеклась. Перейдём ко второй части интервью нашего героя.

 

«Над вымыслом слезами обольюсь...»

 

«Самый эпатажный бизнесмен Саратова С... привык быть первым. 20 лет назад он создал свою компанию».
(То есть вдвоём с Давидом)

 

«...а в 1996 году открыл первый в городе интим-магазин. За двадцать лет С... освоил самые разные направления в бизнесе. Издательское дело, компьютерные технологии и даже секс-шоп - всего не перечислить».
(на награбленные у нас деньги, следует добавить. Запашок-то у них, того... Но источником ресурсов как-то не принято теперь интересоваться. Не комильфо...)

 

« Подобных предпринимателей совсем немного в Саратове, да и в России тоже. С., основатель кооператива... ныне ООО..., не только продержался, но и сумел сделать свой бизнес успешным и стабильным. Перед вами – история старожила советско-российского бизнеса».

«Мое издательство было одним из самых крупных. В нем вышло 1,2 млн книг».

«Я постоянно держал нос по ветру. По счастью, круг моих знакомых был довольно широк и постоянно расширялся – я вращался среди деятелей культуры, знакомясь с ними через моих художников, знакомился с другими кооператорами, которые после 91-го начали превращаться в бизнесменов. И вскоре мне предложили выгодное дело. Это был книгоиздательский бизнес.
- Как? В голодные для большинства российских людей 90-е, когда вокруг был сплошной хаос, и вдруг – издательство?

- Представьте себе. Сперва я тоже засомневался, а потом понял, что дело выгорит».
(И ведь выгорело же! Почему-то оно всегда выгорает у тех, у кого земля должна гореть под ногами...)

 

«Помимо коммерческих книг, мы выпустили также несколько книг саратовских ученых и поэтов.
(никаких «книг учёных» не было,  а из «книг поэтов» издали лишь два моих стихотворных сборника. Все остальные книги мы издавали с Давидом уже без него).

 

«В целом общий тираж изданных книг перевалил за миллион. Чтобы понять, сколько это, представьте 12 железнодорожных вагонов, доверху набитых бумагой – вес изданных книг составил около 600 тонн.
- И все-таки расскажите поподробнее о том, как это все было организовано. А то не верится: в Саратове – и вдруг издательство, выпускающее стотысячные тиражи.
- Мы выкупили лицензию у одного московского издательства, затем заключили договор с саратовским «Полиграфистом» на печать тиража, закупили вагон бумаги, бумвинила и картона. И дело началось».
(Тут всё верно, кроме одного. Не «мы», а Давид осуществлял целиком и полностью эту работу, о котором он тут стыдливо умалчивает. «Мы пахали»).

 

«Далее я сам лично занялся распространением тиража – ездил по книжным ярмаркам, заводил знакомства с директорами крупных книжных магазинов по стране, разменивал тираж у других книгоиздателей».
(Устала повторяться: всё это делал Давид).

 

«Повертевшись на игровом поле бизнеса, приобретаешь опыт, обжигаешься, но становишься более сильным и мудрым...
Я часто помогаю молодым людям, приходящим в бизнес, даю советы, поддерживаю. Мои знакомые удивляются, ведь я с этого ничего не имею».
(Удивление тех, кто его знает, вполне правомерно).

А я им отвечаю: «Как же не имею, если люди, которым я помог, отправились в самостоятельное путешествие?». Это приятно – сознавать, что помог кому-то встать на ноги. Вроде отцовства.
Я вообще стараюсь вести дела согласно букве закона, помогая при этом людям».
(Мать Тереза отдыхает. Иудушка Головлёв нервно курит в уголке).

 

«Сейчас я ищу новых партнеров, лидеров секс-индустрии для своего бизнеса в России и за рубежом... Хочется развиваться – интеллектуально и финансово. Чтобы хватало средств на осуществление мечтаний».

 

М-д-а-а... Слова-то какие: «интеллектуально», «мечтаний». Мне кажется, если бы эти слова могли — они бы покраснели от стыда за то, что им приходится собой прикрывать. Но бумага, как известно, не краснеет. И всё терпит. Только вот я не такая терпеливая.
Но передоверю то, что хотела бы сказать, классикам. У них это лучше получится.

«Убожество моё и божество» - писала когда-то Цветаева о тех, кого презирала. Здесь одно только убожество, без божества и вдохновенья. Ничтожество убожества. Совершенное, гармоничное в своей абсолютной закруглённости. В своём роде — верх совершенства.

Вспомнилось ахмадулинское: «О слово точное — подонки!..» О, она знала в них толк!

 

Всё, что удобно и съедобно,
так безудержно их влечёт.
Они ко мне добры сегодня
 и обещают мне почёт.

Но будут глухи их удары,
когда придёт пора моя,
и как надменные удавы,
они посмотрят на меня...

Есть утешение скупое
в их жизни, алчной и лихой.
Они наказаны собою,
своей бездарностью глухой.

 

 

Предыдущие «непридуманные» рассказы :

 

Героизм
Впервые
Командировочная душа
Детство моё, постой
Истории моей любви
Зависть
Ещё три рассказа

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/179193.html

 

 

Эпилог

 

Начало здесь

Перечисляя умерших друзей, Пушкин размышляет, почти физически переходя из бытия в небытие:

 

Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...

 

Оплакав в стихах смерть друга, пишет:

 

И смерти дух средь нас ходил
и назначал свои закланья...
И мнится, очередь за мной,
зовёт меня мой Дельвиг милый...

 

 

Нам трудно примириться с фактом этой дуэли, с её исходом, с этой вселенской несправедливостью свершившегося. Лучше всех эти чувства  выразила Белла Ахмадулина:

 

Но как же так? По всем приметам,
Другой там победил, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал кудрявой головой.

 

Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду,
Меж тем, как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду?

 

 

Но представим себе на минуту, что было бы, если бы случилось наоборот — Пушкин застрелил бы Дантеса. Как это отразилось бы на отношении к нему современников и потомков? А. Кушнер представил себе такую картину:

 

Если бы Пушкин убил Дантеса,
Что началось бы: погиб повеса!
Нет, в самом деле, каков сюжет!
В храме на Невском рыдала б месса,
Съехался б весь петербургский свет.

 

Кавалергарды бы шли за гробом.
Жалась бы, плача, толпа к сугробам:
Что за красавчик! А как любил!
А и убит-то он эфиопом.
Приревновал его и — убил!..

 

Дома у Пушкина мрак и слёзы.
Выйти из дома нельзя: угрозы,
что ни гвардеец — то мститель. Царь,
церковь — всё против него, отбросы
публики, и клевета, как встарь...

 

Нет,  Пушкина невозможно представить в роли убийцы. Он ведь участвовал в дуэлях и до Дантеса, и никого не убил. Вспоминается еще из стихов Инны Кабыш: "Мартынов не убит в июле. Убит поэт. Всё обошлось"...

 

Умирающий Пушкин. Рис. Нади Рушевой

 

 

Пушкин в гробу. А. Козлов

 

 

Святогорский монастырь

 

Трудно представить, что здесь лежит Пушкин, что здесь покоится его прах. Кажется, что он растворён в воздухе, которым мы дышим, он в хлебе, который мы едим, в вине, которое пьём. И стихи его не стоят на полке, они всегда с нами, растворены в нашей крови.

 

 

Как сказал Давид Самойлов: «Пока в России Пушкин длится, Метелям не задуть свечу».

 

 

Какое счастье, что у нас был Пушкин!
Сто раз скажу, хоть присказка стара.
Который год в загоне мастера
и плачет дух над пеплищем потухшим. 

 

Топор татар, Ивана и Петра,
смех белых вьюг да темный зов кукушкин...
Однако ж голь на выдумку хитра:
какое счастье, что у нас был Пушкин. 

 

Который век безмолвствует народ
и скачет Медный задом наперед,
но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,
брести к добру заглохшею тропой.

Какое счастье, что у нас есть Пушкин!
У всей России. И у нас с тобой. 

 

(Б. Чичибабин)

 

 

Литература:

 

1. Сирена Витале «Пуговица Пушкина». Янтарный сказ, Калиниград, 2001.

2. Р. Г. Скрынников «Пушкин. Тайна гибели». Санкт-Петербург, изд. Дом «Нева», 2004.

3. А. Тыркова-Вильямс «Пушкин». ЖЗЛ, М., Молодая Гвардия, 2002. В двух томах.

4. А. Александров «Пушкин. Частная жизнь». М., Захаров, 2003.

5. Ю. Дружников «Узник России». М., «Голос-Пресс», 2003.

6. Ю. Тынянов «Пушкин». Саратов, Приволжское изд., 1988.

7. Последний год жизни Пушкина. Переписка. Воспоминания. Дневники. М., «Правда», 1990 (под ред. В. В. Кунина).

8. В. М. Фридкин «Гибель А.С. Пушкина». М., Знамя, 1999.

9. Л. Гроссман «Дантес и Гончарова». М., Алгоритм, 2007.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/178841.html