Начало здесь

Ещё один рассказ из книги «Публичная профессия» (СГУ, 1998)

 

 

Впервые

 

Память человека очень избирательна. Иногда целые пласты жизни словно исчезают в её недрах и никак не вспомнить, как жила, скажем, с такого-то по такой годы, чем занималась, что чувствовала. А порой какой-нибудь незначительный эпизод помнишь до мелочей, словно это было вчера. Особенно помнится то, что с тобой было впервые. Таких «впервые» в моей жизни набралось уже предостаточно.
Помню, как впервые я переступила порог литературного объединения. Мне тогда было 13 лет. Я прочла на столбе объявление, что в ДК на 3-й Дачной создаётся литературная студия, куда приглашаются все, кто пишет стихи.

 

ДК «Россия» на площади Ленина

 

Это было то, о чём я мечтала. Я приехала и ходила вокруг этого места с учащённым сердцем, но так и не решилась переступить священный порог. Мне казалось, что я недостойна сей обители Муз, что я там буду хуже всех. Но через год собралась с духом и всё-таки решилась.
В комнате было человек десять-двенадцать. Каждому был роздан экземпляр стихотворения автора, чьё творчество должно было в этот раз разбираться. Все высказывали своё мнение, скрупулёзно анализируя каждую строчку, придираясь к каждой мелочи. Я так не умела. По мне, так там всё было складно и хорошо. Я сидела в своём углу и боялась, как на уроке, что меня вызовут.
С тех пор я сменила множество литобъединений, можно сказать, не вылезала из них лет десять. Была там даже старостой, потом выросла во внештатного рецензента при СП, писала отзывы на так называемый самотёк. Мне рассказывали, что Людмила Каримова ходила с моей рецензией и показывала её всем как образец: вот как надо писать. Но денег тем не менее не платила, всякий раз предлагая «позвонить попозже», пока я, плюнув, не прекратила и звонить, и писать. (Я тогда не понимала, что запустила руку в чужую «кормушку» - ведь «профессиональные» писатели получали за свои формальные отписки под видом рецензий большие деньги, мои же «трактаты», используя как «образцы», не удостаивали и грошей).
Поначалу мне казалось, что все эти литературные студии — центр духовной жизни, пастбище талантов. Потом поняла, что это совсем не то место, где можно что-то ценное почерпнуть для себя. Там обычно 90% графоманов, 9% шизиков и только 1% талантов, и то, как правило, они туда не ходят, а произрастают в одиночестве.

 

Леонид Пастернак. Муки творчества.

 

Все эти «непризнанные гении» чаще всего ограниченные люди — ничего, кроме себя, не читают, ничем, кроме своих творений, не интересуются, только и обсуждают свою дребедень.

 

 

Я там любила выступать с критикой, разбивать их в пух и прах. Явных, очевидных графоманов и убогих я не трогала, но мне нравилось за словесной эквилибристикой распознавать имитацию, пустоту позолоченного, но гнилого внутри ореха. Я там выступала как главный дегустатор поэтического вина. Потом, когда ушла, говорили, что у них без меня «очень снизился уровень обсуждения». Но вот то первое своё ощущение беспомощности перед листком с отпечатанным экземпляром, трепетное отношение к чужому стиху, как к священной корове, - помню очень хорошо.
Помню своё первое публичное выступление со стихами. Это было в большом зале ДК «Россия».

 

 

 

Тогда перед началом киносеанса было принято устраивать своего рода мини-концерты. Впервые мне пришлось увидеть со сцены такую громадную аудиторию, читать перед настоящим микрофоном. Раньше я, даже когда в своей родной школе читала на вечере — и то прямо заболевала лихорадкой перед выступлением. Да что в школе — в классе доклад делала — не могла унять дрожь в коленках. А тут вдруг на тебе — огромный зал, микрофон, прожектора и — я одна стою, освещённая ярким светом. И столько людей смотрит на меня! И все они слушают мои стихи. Мои, что я написала. Непередаваемое чувство...
Но к концу выступления у меня испортилось настроение. Я поняла, что этим людям не нужны были стихи. Я не чувствовала ни малейшего с ними контакта. Они просто пришли смотреть кино, а мы — несколько молодых поэтов — выступали перед сеансом. Это делалось с целью «приобщения масс к поэзии», как пояснил нам организатор. То лекции читали «с целью просвещения», то викторины, а это был час поэзии. Как бы бесплатное приложение к билету, «нагрузка» (было в те годы такое понятие). А я читала и видела, что никто не хотел приобщаться! Все пришли смотреть фильм «до 16-ти», и все ждали этот фильм, они ради него пришли, а не ради поэзии. Они терпеливо слушали, вежливо хлопали, но принимали нас как нечто докучливое, как журнал перед фильмом, как неизбежное зло.
Я видела, как лысый дяденька в зале снисходительно улыбался мне, как ребёнку, как какие-то девицы бесцеремонно рассматривали и обсуждали моё платье, как сидевший в первом ряду парень нагло глазел на мои ноги, а сверху кто-то другой уставился на меня с раскрытым ртом, как на учёную собаку, которая вдруг заговорила. Я читала, и мне было ужасно неловко, но это было не волнение, а другое чувство. Я чувствовала себя униженной и оскорблённой. Я им читала стихи, раскрывала свою душу, делилась сокровенным, а им не было до всего этого никакого дела, они как будто делали одолжение, выслушивая нас, словно мы нанялись их тут развлекать!
Я так остро чувствовала это их равнодушие, что невольно читала всё громче и громче, мне казалось, что они не слышат, не слышат боль и тоску моих стихов, хотелось до них достучаться, докричаться. Словно хотела найти хоть одного друга в толпе, который бы меня почувствовал, понял. Но там были слышны только оживление и какой-то нездоровый интерес. Уж, кажется, лучше бы возмутились, освистали! Хотелось всё бросить, плюнуть в толпу и убежать. Как я понимаю Маяковского, который в таких случаях читал своё «Нате!»

 

 

Помню первую свою публикацию в газете. Она была анонимной. В восьмом классе я написала какую-то полемическую запальчивую статью на комсомольскую тему и послала её в «Зарю молодёжи».

 

 

Подписалась «Наташей К». Помню свою задиристую фразу в конце: «Ну кто, кто скажет, что я не права?» Никто не посмел, а, может, не захотел мне перечить. Дискуссия не состоялась. Я упивалась своей анонимной смелостью. А первое знакомство с этой газетой состоялось так.
При «ЗМ» было создано литобъединение «Молодые голоса» (предтеча того, что открылось позднее в Доме учёных на Некрасова). Мне было шестнадцать лет, меня привёл туда знакомый мальчик  Дима.

 

здание редакции «Зари молодёжи» на пр. Ленина

 

Все по обычаю стали читать стихи по кругу. Очередь дошла до меня. Меня обуял дикий страх, стыд за несовершенство своих стихов, и я наотрез отказалась читать. Все настаивали. Я упиралась. Потом сдалась, но попросила, чтобы выключили свет. Мне казалось, что в темноте будет не так стыдно.
Свет выключили, но зажгли настольную лампу, которую направили прямо на меня. Это было ещё хуже прожектора. Но деваться было некуда, и я стала читать. После первого же стиха — гром аплодисментов, возгласы: «Ещё, ещё!» Я читала и читала.
Тетрадку со стихами вырвали из рук, она пошла по кругу и в конце концов перекочевала к зав. отдела Березнёву. Он забрал её, сказав, что в следующем номере выйдет подборка моих стихов с портретом.

 

 

Боже, как я ждала этого номера! Нет, я вовсе не была тщеславной. Я была просто влюблённой дурой. Я мечтала о том, как Он возьмёт в руки газету, увидит мой портрет, глаза, устремлённые на него с тоской и укором, прочтёт стихи о нашей встрече и... что-то непременно изменится в наших отношениях.
А в новогоднее утро пришла газета, и я увидела там свой изуродованный портрет. Стихов о встрече не было, были какие-то наивные стишки, сочинённые мной в детском возрасте. Новый год начался для меня истерикой. Я долго рыдала в подушку, мысленно представляя с бессильным бешенством, как он увидит этот страшный портрет, прочитает эти дурацкие стихи, как будет смеяться с друзьями. «Нет, это ужасно, ужасно, - говорила я себе, - это жестоко, бесчеловечно!»
Но потом мне стало стыдно за свой идиотизм. Я прочитала заметку о себе, о том, что мои стихи «по-детски искренни по-взрослому глубоки и серьёзны», повнимательнее вгляделась в портрет, нашла его всё-таки сносным и понемногу успокоилась. Постепенно стало приходить ощущение чего-то праздничного, необычного.
ОН стал отступать на второй план, я чувствовала уже, что он вовсе не главное в моей жизни, как я думала раньше, что стихи мои не только для него, что он был лишь поводом, но не причиной моих стихов. Что-то важное росло в душе, где ему уже не было места...
Помню, как я тогда вышла на улицу, как шла под проливным дождём по проспекту Кирова и с трепетом всматривалась в каждое встречное лицо.

 

 

Неужели никто не узнает меня? Неужели никто не скажет: «Вон, смотрите, пошла та самая девушка, чей портрет сегодня в газете...» Но было 1 января, и лица у всех были сонные, пьяные, такие посторонние.
А мне всё равно было хорошо. Я шла под тёплым новогодним дождём, таким необычным в эту зимнюю пору, и чувствовала, как освобождаюсь и от плена моей бывшей любви, оставшейся за порогом прошлого года, и от плена моей былой неуверенности, сомнений, колебаний, отчаяния, вызванных первыми неудачными попытками творчества. Это было двойное освобождение. И тогда же, на ходу, слагались стихи:

 

Нет на свете мук, счастливей этой.
В горле — пересохших слов комок.
Тот, кто первым выдумал поэтов,
очень был, наверное, жесток.

 

В строчках перечёркнутых блокнотов
так томит и мучает подчас
вечно недосказанное что-то,
как тоска невыплаканных глаз.

 

Ну куда от этого мне деться,
от желанья чудо сотворить?
Плачет замурованное сердце.
Как его заставить говорить?

 

Я бреду по улице морозной,
мокрый снег набился в рукава.
А на небе расцветают звёзды,
и в душе рождаются слова.

 

И под звон стихов, под свист метели
я куда-то вдаль лечу, лечу...
И шепчу, охвачена смятеньем:
«Всё равно я стану, кем хочу!»

 

 

Потом мои стихи стали появляться в газете довольно часто. Но радости это не приносило. Каждый раз в бочку мёда была добавлена изрядная капля дёгтя, которая сводила сладость от вкушания мёда славы на нет. Дело в том, что в силу редакторского рвения ни одно моё стихотворение не появлялось в печати в целом и неприкосновенном виде. У одних были заменены строчки, у других выщиплена середина, у третьих отсутствовала концовка. Виной тому, видимо, был мой несчастный возраст, когда каждый считал своим долгом меня поучать, поправлять, наставлять. Меня бесило, когда эти, с позволения сказать, редактора позволяли себе безнаказанно коверкать стих, вносить свою трактовку, даже не пытаясь понять мою. Но ведь стих-то мой! Я ведь его написала! Но они словно забывали об этом. Распоряжались, как своим имуществом.
У одного стиха в результате такого хирургического вмешательства был совершенно изменён смысл. Это было стихотворение о памятнике у Вечного огня, где встретились влюблённые.

 

 

Я хотела показать в нём, как это счастье, за которое отдал жизнь солдат, теперь у нас, в наших глазах, сердцах, ну, словом, самый смысл этого слова я хотела раскрыть: Вечный огонь — это и вечный огонь любви, мечты, вечный огонь жизни. Он не умирает. Он вечен! Жизнь продолжается.

 

 

Они же оторвали концовку, которая всё объясняла, выпятили на первый план памятник погибшему солдату, и вышло так, что весь смысл заключается в этом солдате. Получилось патриотично, «газетно», но ведь об этом уже писали тысячи раз. Они ужасно обеднили, исказили стих. К тому же непонятно было без концовки, какое же это счастье разбрызгивает Вечный огонь. Солдат, смерть — и вдруг счастье. Кощунство какое-то. Всё это я пыталась втолковать редактору постфактум, но что толку. Он остался при своём. А весь позор пал, естественно, на мою голову.
На очередное занятие «Молодых голосов» пришёл поэт-фронтовик Исай Тобольский.

 

 

И сразу же обрушился на этот мой «Вечный огонь». Собственно, он говорил то же, что я уже высказала редактору.
- Солдат кровь проливал, а тут какие-то шуры-муры! Какое кощунство! Эх, попадись мне этот Кравченко...
Он думал, что Кравченко — это «он». Ну и слава богу, думала я, сидя рядом с ним, втянув от испуга голову в плечи. Все молчали. Никто меня не выдал.
Придя домой, я, не зная, как разрядить душившие меня возмущение и отчаяние, излила их в стихе-экспромте:

 

Стих мой рожёный,
мне на печаль,
ты искажённый
вышел в печать.

 

Лучших отрезать
несколько строк -
словно от тела
отрезать кусок.

 

Что тут поделать!
Кричи — не кричи.
В чём-то редакторы все
палачи.

 

Взял, отхватил
ни за что, ни про что.
Был бы ты стих,
а теперь уж не то.

 

Что же мне делать?
Дайте ответ!
Стих мой, зачем ты
явился на свет?

 

Стих мой несчастный,
стих мой калека,
видеть в тебе не хотят
человека.

 

Нет, чтобы всем
пожалеть твою мать -
стали её же
за это ругать.

 

Знай же редактор,
помни теперь -
прежде, чем резать —
семь раз отмерь!

 

Когда я показала этот стих в компании М. Чернышова, поэт Зайцев вырвал его у меня и стал читать вслух. И перед словами «твою мать» сделал выразительную паузу, превратив таким образом в известное народное выражение. И опять получился совершенно другой смысл. Все грохнули. Чернышов стал возмущённо на меня кричать, как нехорошо ругаться девушке. Я надрывалась:
- Да там нет запятой! Да вы посмотрите! Я совсем не то хотела...
Но никто меня не слушал.
А с Тобольским мы через несколько лет ещё раз встретились. Но уже при более благоприятных для меня обстоятельствах.

На занятиях литературной студии при СП шёл разбор поэмы В. Разина. Я выступила с довольно резкой критикой, предварительно извинившись за свой, возможно, «излишне крохоборский» разбор. Успех был такой, что превзошёл все мои ожидания. Все забыли о Разине и весь оставшийся вечер говорили только обо мне. Тобольский каждую фразу начинал словами: «Как сейчас говорила очаровательная Наташа...» Он говорил, что я сократила намного им всем выступления, что он хотел сказать всё то же самое...

 

 

Придя домой, я тут же по горячим следам записала всё, что мне говорили на том занятии, поэтому привожу с почти стенографической точностью:

И.Тобольский: - Сегодня для меня открытие: я познакомился с талантливым человеком Не знаю, как в других жанрах, а в жанре критики — талантливейший. (Обращаясь к В. Бойко): - Представь, кто это? Где она работает? Филолог, конечно. Надо подумать о трудоустройстве. Что Вам там делать на этом «Тантале»? Надо перебираться. Я бы Вас в издательство, не глядя, взял.
В. Пырков: — Блестящий разбор, просто блестящий.
И. Шульпин: - Детальный разбор. Не с чем спорить, и, главное, так доказательно. И не нужно стесняться, что «крохоборский», из мелочей всё складывается.
В. Бойко: - Я слышал, она уже разбирала. Отличный разбор.
И. Тобольский: - Верьте моему житейскому опыту. Вот Вы меня мало знаете, они меня знают: я просто так ничего не говорю — у Вас талант.
Г. Боровиков: - Вы печатали критику? Вы критику пишете?
И. Тобольский: - Да нет, стихи, конечно, я сразу понял. Разве не видно? Душа-то какая. Ах ты, лапонька моя.

Знал бы Исай Григорьевич, что «очаровательная Наташа» и «попадись мне этот Кравченко» - одно и то же лицо.
Домой я летела, как на крыльях. Но, как оказалось, напрасно. Дальше дифирамбов дело не пошло. Зав. отделом критики «Волги» В. Бирюлин завернул одну за другой три мои рецензии.

 

 

Первую я написала о рассказах Т. Толстой.

 

 

Это был 1988 год. Никто о ней ещё ничего не знал. Первая её публикация.

 

 

Я просто заболела Толстой, бредила её рассказами — так они меня потрясли. Битый час пыталась втолковать Бирюлину прелесть её творчества. Он скептически слушал. А в конце моей пылкой речи заявил, что после всего, что услышал, и читать-то её не будет. Что такие писатели и особенно герои, о которых она пишет, вообще на фиг не нужны. Ну, он не так, конечно, сказал, но смысл был именно тот.
Предложил написать что-то другое. Я написала рецензию на «Печальный детектив» Астафьева. Рецензия была отрицательная, запальчивая. Я знала, что они её не напечатают. Но мне важно было высказаться. Позвонила, предвкушая разговор, возможно, спор, готовила доводы, аргументы. Они не понадобились. Господин Бирюлин был краток:
- Ну что, не любите Вы Астафьева. Мы так не думаем.

 

 

Я сделала последнюю, третью попытку: написала о местной поэтессе. Когда пришла — Бирюлина не было. Оставила на столе. Стала ждать звонка. Его не последовало. Наверное, опять написала не то, что думали они.
Через год Бирюлин при встрече недоумённо спрашивал Корнилова (ведущего литстудию «Молодые голоса»): «А что это Кравченко к нам перестала ходить?» Действительно, и с чего бы?
Помню свою первую «непубликацию» в «Волге». Когда мне было 17 лет, я отдала туда свои стихи. Редактор тогда был Н. Благов.

 

 

Он назначил мне встречу, на которой сказал, что стихи понравились и будут в таком-то номере. Тогда «Волга» свободно продавалась в киосках. И очень дёшево. В день выхода номера я с утра побежала в киоск и купила 10 штук.

 

 

 

Стихов там не оказалось. Я была обескуражена. Как же так? Взрослый дядя редактор обещал... У меня не укладывался в голове такой чудовищный обман. Я позвонила ему. Благов извинился, сказав, что был срочный материал и мои стихи пришлось передвинуть в следующий номер.
В следующий раз я осмотрительно купила только один журнал. Но в нём меня снова не было. Эта история повторилась несколько раз. Потом я затихла и уже больше не звонила.
Когда в «Волгу» пришёл новый редактор, В. Пырков, я снова отнесла туда стихи. Мне вскоре передали, что Пырков хочет меня видеть.

 

 

Стихи были лирические, любовные, интимные. Пырков восхищался ими, цитировал на все лады, восклицал: «Если бы мне кто-нибудь такие... Я всю жизнь мечтал, чтобы мне посвятили такие стихи...» Обещал дать в следующем номере. Та же история. Кто-то упорно меня опережал, оттирая на задний план. И моя очередь всё никак не доходила.
В середине 80-х меня послали в Волгоград на семинар поэтов и писателей Поволжья. Пырков сказал, что в общей подборке участников этого семинара непременно будут мои стихи. Ну, хоть так... Подборка появилась, но именно я из неё как раз и вылетела. «По техническим причинам». Это был какой-то рок.
Через много лет, когда сменилось руководство «Волги», я сделала третью попытку, отнесла им свои новые стихи. Вернее, отнёс Давид. У меня уже к тому времени вышло две книги. Боровиков наморщил лоб, припоминая: «Кравченко? Как же, как же... Известный человек в городе. Оставьте, почитаем».

 

 

Давид решил поднять мои акции: «Вы знаете, её Левитанский хвалил. Лев Озеров предисловие написал». Боровиков сразу изменился в лице, гордо приосанился: «Они нам не указ!» Через месяц его заместитель Володин позвонил мне и извиняющимся тоном сказал, что, «к сожалению, вкусы редакции таковы, что...» Короче, не потрафила. Н. Шульпина по телефону мне говорила: «Вот если бы ты критику написала...» Я вспомнила Бирюлина, и мне стало тошно. Нет уж. Писать по принципу «У-2», как в «Доживём до понедельника»: «Первое «у» - угадать, второе — угодить»? В конце концов они мне тоже — не указ.

Первая публикация, первая рецензия... А вот каким было моё первое интервью.
Березнёв из «Зари молодёжи» ушёл на радио. Как-то летом он встретил меня на улице и попросил прийти помочь — многие были в отпусках.

 

 

- Но я никогда не работала на радио.
- Покажем, научим.
Когда я пришла, мне предложили выбор редакций, где я хотела бы сотрудничать. Я выбрала «молодёжку». Там был редактор Валентин Казаков. Он показал мне устройство «репортёра», объяснил, куда надо говорить, какие кнопочки нажимать.

 

 

 

И сразу бросил «в бой» - послал на завод взять интервью у каких-то молодых передовичек.
Я тщательно готовилась, заготовила длинный список обстоятельных вопросов и всю дорогу твердила их про себя, боясь забыть. Все вопросы задала — громко, с выражением, ничего не забыла и уехала, очень довольная собой.

 

 

Казаков послушал моё интервью и сказал:
- Не годится.
Оказывается, я, озабоченная своими вопросами, совершенно не вникала в ответы девушек. А ответы были только: «да», «нет» и «не знаю». Моё интервью было хорошим только наполовину — в той части, что касалась вопросов. А главное, как оказалось, в интервью — как раз ответы. Вопросы вообще могут не звучать на плёнке, они даже не обязательны.
- А что же делать, если они так отвечают? - чуть не плакала я от огорчения.
- Надо их разговорить. Надо их расположить к себе. И копать, копать глубже, докапываться до сути.
Оказалось, в этом деле столько хитростей и нюансов, о которых я даже не подозревала. Вооружённая новыми знаниями и горьким опытом, я снова ринулась на этот завод. Разыскала девушек, извинилась, объяснилась и попросила дать мне интервью снова.

 

 

На этот раз я делала всё, как меня учил Казаков. Девушки оттаяли и наговорили мне много интересного, причём говорили не по-казённому, а искренно, от души. Я, окрылённая удачей, примчалась в редакцию.
- Вот! - гордо сказала я, плюхая «репортёр» на стол. - Слушайте!
И села в сторонке, скромно ожидая похвал.
Включили плёнку. На ней была мёртвая тишина.
- Что такое?! - Не веря своим ушам, я мотала плёнку взад-вперёд, ничего не понимая. Ни звука! Оказывается, я там второпях нажала не на тот рычажок. Одно неверное движение — и всё интервью было провалено в тартарары. Ничего не записалось. О ужас! О позор!

 

 

 

Я, проклиная себя на чём свет стоит, в третий раз поехала на этот чёртов завод. Был уже конец рабочего дня. Передовые работницы, увидев меня снова, вздрогнули и сделали попытку скрыться. Им это не удалось.
Я долго убеждала их войти в положение редакции, ссылалась на несовершенную технику, умоляла не срывать передачу... Девушки вздохнули и повторили мне всё, что они уже говорили раньше. На этот раз я всё тщательно записала и проверила на месте качество записи. Приехала усталая, с чувством выполненного долга.
Но... всё было то же, да не то. Слова, которые раньше мои героини говорили спонтанно, под влиянием минуты, настроения, звучали непосредственно, живо, эмоционально. И потому убедительно. И те же слова, повторенные по моей просьбе, были уже как бы их мёртвой копией: вымученные, бесцветные, неживые. Так был мной извлечён ещё один урок: никогда не репетировать выступление, не давать говорить заученное, затверженное. В этих словах уже нет жизни, а значит, и правды. Им не веришь.
Короче, я втянулась в эту работу и уже не представляла себе без неё жизни. Энергии было много, я бралась за всё. Мои передачи стали появляться на «Красной доске» (доске почёта). Мне стали доверять делать не отдельные странички, а получасовые спецвыпуски. Уходя в отпуск, сотрудники оставляли на меня всю редакцию. А потом появилась вакансия в штате, и я перешла с третьего курса филфака на заочное, работала и училась.
Никогда не забуду свой первый репортаж. Саратовский медицинский институт наградили каким-то орденом, и мне поручили сделать о нём пять ярких, запоминающихся материалов.

 

 

 

Среди задуманных мной очерка о враче, зарисовки из общежития и тому подобной мелочёвки гвоздём программы должен был стать репортаж из операционной. Я предвкушала слова заставки: «Острый запах эфира... Сердце на ладони хирурга...» Ну, не сердце, конечно, но что-нибудь такое, не менее впечатляющее. Представила, как запишу отрывистые приказания: «Скальпель... Зажим...» Как слышен будет по радио негромкий стук инструментов. Как всё это будет бить по нервам слушателя.
В ординаторской мне показали список предстоящих операций. Я выбрала самую кровавую — полостную, на лёгком. Долго убеждала хирурга, чтобы погромче отдавал свои приказы ассистентам и чтобы попутно комментировал в микрофон, что и как будет резать.
Меня одели во всё белое — шапочку, халат, «репортёр» тоже обмотали белой тряпкой. Я пробралась к самому изголовью больного и обнажила свой микрофон. Кивнула хирургу: начинайте!

 

 

Но как только тело больного резко пересекла сине-багровая полоса и начала густо выступать кровь, я почувствовала, что земля уходит у меня из-под ног. Всё я предусмотрела, кроме одного: я не рассчитала своих чисто физических возможностей. Мутило от запаха крови. Я резко повернула голову в сторону, стараясь не смотреть, но голос хирурга, комментирующего по моей же просьбе всё, что там происходило, делал всё настолько наглядным, что терпеть это уже не было сил. Я стала медленно оседать на пол.
- Корреспонденту плохо!
Санитары подхватили меня под руки и уволокли прочь. Вкололи что-то успокоительное. С кровью дался мне этот репортаж. Приехала в редакцию полуживая.
- Ты чего такая зелёная? - удивился Казаков.
- Посмотрела бы я на тебя, когда... - при одном воспоминании мне опять стало плохо.
Но того, что я успела записать, было уже достаточно. И мой кровавый тошнотворный репортаж оживил-таки наш пресный дистиллированный эфир. Вот фрагмент этой передачи:

«Корр. - И вот мы в операционной. (Шум инструментов, бульканье крови). Остро пахнет эфиром. Стерильная чистота. Зеркально-холодный блеск инструментов, огромная лампа под потолком, жестяной шелест накрахмаленных халатов. Лица, закрытые масками, и — сам больной, бледный, с тёмными провалами на щеках.
- Шприц! Иглу потоньше! Отсос! - командует хирург...»

Эту передачу очень хвалили на летучке в редакции. Но на общей планёрке она неожиданно была подвергнута разносу заместителя председателя комитета по ТВ и Р Я. Ф. Филипченко. Вернее, не сама передача, а мой голос, который её читал.
- Что это там ещё за детский голос? Чтобы я этого детского голоса больше не слышал!
Этот Филипченко поразил меня ещё раньше тем, что, подписывая передачи, всегда вычёркивал из текста еврейские фамилии. Кому бы они ни принадлежали, даже ветеранам и героям войны. Просто на дух их не выносил. Все это знали и старались, чтобы эти фамилии не попадались ему на глаза, вычёркивая их уже заранее. Я никак не могла смириться с такой несправедливостью и упорно оставляла их в тексте. А когда он вычёркивал — вписывала их потом снова.
И вот теперь этот Филипченко так же необъяснимо взъелся на мой голос. В редакции не знали, что со мной делать. Ведь я все свои передачи писала от первого лица, они были очень, что называется, личностные, и то, что в моих устах звучало органично, в устах официозного диктора прозвучало бы нелепо.
Стали искать выход. Одна режиссёрша посоветовала мне найти какую-нибудь девочку со «взрослым» голосом и водить её с собой на интервью, чтобы она задавала мои вопросы вместо меня. А я чтобы была чем-то вроде суфлёра. Я с негодованием отвергла эту уготованную мне унизительную роль.
Потом со мной стала заниматься диктор Нина Курышева, «ставила» мне голос.

 

актриса, первый диктор саратовского телевидения и радио Нина Курышева

 

Но из этого тоже ничего путного не вышло.
Тогда мой голос стали прятать от Филипченко и выпускать меня в эфир тайком, когда он был в отъезде или ещё где-то, где, предполагалось, не услышит. Но всё равно было несколько проколов, и его проклятья по адресу моего голоса звучали ещё не раз и не два. Я себя уже начинала чувствовать в этом смысле какой-то прокажённой.
Но однажды — о чудо! - в редакцию на моё имя пришло письмо. Какой-то неизвестный мне слушатель по фамилии Плакучев писал:
«Уважаемая Наталья!
Мне нравятся Ваши выступления по радио. По правде говоря, тематика Ваших передач непосредственно ко мне не относится (я не студент, не рабочий, не молодой специалист и не учащийся ПТУ), но, когда в передаче участвуете Вы, это интересно. Наверное, это естественно — прислушаться, когда по радио звучит голосок, столь редкий и удивительный для радиожурналиста...»
Ну, и там много ещё всяких тёплых слов. Я торжествующе носилась с этим письмом по всем редакциям. Письма у нас редко кому писали. Мой несчастный голос был реабилитирован. Решили: раз он привлекает людей к радиоточкам — пусть уж, так и быть, будет.

А ещё я помню — и, наверное, никогда не забуду — первое письмо читательницы моей первой книги. Вернее, не так: книга было второй, но письмо — первым. Сначала она позвонила мне по телефону и сказала, что мой телефон ей дали в типографии, что она разыскивала мой адрес, так как хочет написать мне письмо по поводу прочитанных стихов. И вскоре прислала это письмо:

Здравствуйте, Наталья! (Извините, не знаю Вашего отчества). Пишет Вам одна из Ваших поклонниц. Купила сборник Ваших стихов “В логове души”.

 

 

 

 

Два дня плакала над ним. Читала на работе женщинам, даже в сад с собой брала. Всем очень понравились Ваши стихи.
Я посвятила Вам стихи. Великим поэтам посвящают много стихов, Вы тоже посвящали стихи любимым поэтам. Я не поэт, конечно, может, что и не так написала, но Ваши стихи меня вдохновили, и мне захотелось посвятить их Вам. Извините, что в стихах я обращаюсь к Вам на ты. Но я обращаюсь не к Вам, а к душе Вашей, душе стихов...

Галина Кирьянова. 24.06.1995

 

Дальше прилагались стихи, в которых она обыгрывала (если здесь уместно это слово) мою фотографию из сборника. Вот эту:

 

Наталье Кравченко от благодарной читательницы

Хрупкий цветок хрустальный
с чистой, прозрачной душой,
Золушки лик печальный,
сказочный лик, неземной.

Как ты попала в Россию,
сердца свободного плен,
в дни, когда воют злые
ветры лихих перемен?

Мечешься пташкой раннею
между словами и болью,
кличешь душой израненной
к людям, лишённым воли.

Стонут они, сердешные –
трудно менять обличье,
маются души грешные
в новом тряпье заграничном.

Стоны их в мире затравленном,
шедших из глуби веков,
ты озарила пламенем
светлых своих стихов.

Словно печалью вытканный,
плач твой по “новой” России –
раны её открытые,
слёзы её вековые.

Верой в мечту наивную
вместе с тобой страдаю.
Строки твои надрывные
Бог тебе отпускает.

 

Стыдно сказать, но я тоже плакала над этими неуклюжими беззащитными стихами и письмом незнакомой девушки. Потом было много других писем и трогательных посвящений, но то, первое, не забуду никогда.
Впрочем, если уж быть честной до конца, то можно было бы, конечно, вспомнить и первую критическую оплеуху, и первый отрицательный отзыв... Но мне что-то не хочется. К чему держать в памяти всякую гадость?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/174597.html

 

 

 

 

Начало здесь

и здесь

 

Из воспоминаний друзей Татьяны Галушко

 

Нонна Слепакова:

 

 

В те времена, в начале 1960-х, личность Татьяны Галушко казалась ещё как бы тугим бутоном, налитым мощным зарядом духовной, творческой и жизненной энергии.
На моих глазах бутон этот словно взорвался, превращаясь в пышный, изобильный, тысячелепестковый пион, рядом с которым мне посчастливилось быть всё время его бурного и щедрого цветения, а затем меня постигло и величайшее горе — видеть, как этот пион сложит без времени лепестки свои и навсегда исчезнет.
Судьба поэта Татьяны Галушко сложилась однако, несчастливо. За всю жизнь ей удалось издать только четыре тоненьких стихотворных сборника. Известна она была лишь в пределах Ленинграда, да и то скорее благодаря своей пушкинской деятельности, нежели произведениям поэтическим. Административно-литературное начальство тех лет не одобряло ни мужественной гражданственности её стихов, в которых она обо всём хотела «своё суждение иметь», ни её окружения, состоявшего в основном из поэтов преследуемых, «инакомыслящих».
Нет, саму Татьяну не клеймили, не преследовали, не прорабатывали. Начальство, начиная с пушкинских времён и кончая недавними, умеет тихо, но беспощадно оттеснять неугодного поэта на периферию литературной жизни. Убивать поэта можно и без ссылок, выдворений, клеветнических судилищ, а просто — редко его печатая, не давая поездок с выступлениями, препятствуя положительной критике в прессе, короче говоря, лишая воздуха, простора и читателя.
Стиснутая тихими этими клещами, Т. Галушко тем не менее не переставала писать стихи до последних дней своих.

 

Духовность облика? Куда!
Я вся была — первотворенье,
рывок, пыланье, нетерпенье,
зрачков магнитная руда.

Не уложить тайги волос,
не согласить лица с величьем.
Общенье с музами велось
не божьим промыслом, а личным.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Люта моя купель — январь.
Как я кипела в мире белом!
Мне душу заменяла ярь.
Теперь живу в разлуке с телом...

 

 

 

Олег Тарутин:

 

 

Тонкая черногривая девушка стремительно пересекла эстраду, встала у самого её края, чуть выставила вперёд плечо, глянула в зал и сказала: «Сердце».

 

Когда придёт пора угомониться
последним стуком прянув из груди,
пройди под солнцем реактивной птицей,
у соколиной пади упади...

 

А потом читала ещё и ещё и досадливо взматывала чёлкой, пережидая рукоплескания. 1957 год, та самая пресловутая «оттепель», выступления поэтов-авторов коллективного сборника «Первая встреча», в большинстве — учеников Глеба Семёнова и среди них — она, Татьяна Галушко, сразу и накрепко запомнившаяся слушателям, потому что невозможно было не запомнить такого редкостного сочетания таланта, темперамента, человеческой красоты...
Прорвавшиеся к читателю книжки Л. Агеева, Г. Горбовского, А. Кушнера, В. Сосноры воспринимались редкостной удачей. Хотя, конечно, печататься хотелось, обида и негодование клокотали в молодых душах. Таня, которая читала на публике совершенно безоглядно, считала, что не печатают её как бы на законном основании, и даже в зрелые годы всегда была готова к цензурному произволу, даже не пытаясь опубликовать в книжках и поэтических подборках лучшие свои вещи, наверняка неугодные издательствам. Но Таня не забыла и не простила этой зависимости от власть предержащих, зависимости по литературе и по жизни:

 

...Теперь, когда смертный объявлен час,
меня не догнать никому из вас,
начальники жизни, политруки, -
теперь это даже вам не с руки.
Не ужас, а боль свободы в груди:
моя зависимость позади...

 

Это из поэмы «За всё заплачено, не забудь».
То, что Татьяна Галушко делала в поэзии — с годами всё ярче, мудрей, мощней, трагичней, просветлённей — было достойно и восхищения, и самого широкого признания, и уж во всяком случае — внимания критики. Между тем, что это за поэт, знали относительно немногие. И это задевало её, не могло не задевать, особенно в самые последние годы.
Начав одно из стихотворений горьким сетованием: «Я уже не имею в виду напечататься в толстом журнале...», она завершала его мужественной пророческой строфой:

 

Я живу, распахнув календарь,
предрешённому часу навстречу.
Впереди у меня только даль,
одиночество слуха и речи.

 

Я полушутя утешал её, мол, блаженны алчущие, ибо насытятся... И тогда, щурясь на заснеженную звонницу Кремля, Татьяна прочла вот эти стихи:

 

Они ещё не ведают меня,
увлечены своим кромешным пиром.
Меж тем при свете чахлого огня
я дальновидна и хитра, как Пимен.

 

Инкогнито. Все когти — внутрь. Ого!
А после — что ж, пусть узнают, пожалуй,
как о болезни узнают по жару,
по лихорадке тела своего.

 

И удивятся, как я высока,
как ртути удивляются высокой.
А я им правдой обожгу уста
и голову потребую за око.

 

Вот почему я никогда не соглашусь с искренними сетованиями многих ценителей поэзии Татьяны Галушко о её прижизненной невостребованности. О какой «невостребованности» может идти речь, когда поэт был востребован собственным уникальным Даром, этому Дару подвластен и подотчётен.

 

Энергия важнее темы.
И вся задача — записать
все скрипы, шорохи и тени,
переполняющие сад.

 

И если ты успел — твой правнук,
стихи забытые открыв,
почувствует, как в сердце прянет
запечатлённый твой порыв...

 

Поэт, следующий велению Дара, ведомый им, и жизнь свою строит соответственно, и сколько бы ни было в этой жизни несчастий и зуботычин (конечно же, наряду с радостями и удачами), - все события в ней будут на пользу творчеству. Разве можно хотя бы теоретически, задним числом изменить что-то в биографии Тани Галушко — ничего не получится: все события порождали стихи, застолблены стихами, и самыми последними, написанными на больничной койке.

 

Последние стихи

 

Уж если голосом твоим
жизнь отреклась — не прекословлю.
Бесследно растворился дым,
венчавший наш очаг и кровлю.

 

Бегу сквозь комаровский лес,
от страха леденеют ноги,
а полнолунье на дороге
необгонимый чертит крест.

 

Какая сила вдруг рывком
прицельно вынесла к вокзалу,
втолкнула в поезд, летний дом,
шепнув мне на ухо, назвала?

 

И вот он. Тайной тишиной
окно светилось. Печка рдела.
И женщина — к дверям спиной -
с тобою в комнате сидела.

 

Спаси меня не знаю кто!
Людей таких не существует.
Утешь, угрей, накинь пальто,
мне отовсюду смертью дует.

 

Прекрасна тьма, небес волшба,
в сугробе яркая лачуга.
А гибель – жёсткий контур чуда,
та дверь – в которую вошла.

декабрь 1987

 

 

 

***
Нимб почтового отделения
с годами обретает значение
священной Даты. Держа письмо,
пальцы вздрагивают на конверте
от плотской связи жизни и смерти,
чьей волной меня унесло.

 

Но отогни этот верхний угол,
там отпечатались мои губы,
словно яблони майский цвет,
видны прожилки как в листьях сада,
белые трещинки сквозь помаду.

 

Нарочно красилась, чтобы след
остался яркий, как та горячка.
Сбоку ты приписал: «Пошлячка».
Но тут же фломастером чуть правей:
(видно расчёт мой и впрямь был точен)
огромные смоляные очи
в летучих дугах моих бровей.

 

А в самом конце намёк и смешок -
в Ленинграде опять непогода -
кудрявыш сел на ночной горшок
и подпись: «Тигран через два года».

Ещё ни Тиграна, ни дома нет,
ни даже нашего договора.
Только живой лоскут разговора -
яблони необлетевший цвет.

Меня сдавили со всех сторон
и я уплываю в созвездье рака.
Прощай, одинокий мой скорпион,
сердцу суженный Зодиаком.

26.03.88.

 

 

Из поэмы «За всё заплачено — не забудь!»:

 

Бывало в школе на меня
училки ужасались: «Кратер!»,
ну, ни покрышки ей, ни дна.
Зато лицо. Зато характер.
Упрямо улыбалась мать.
Её им было не понять...

 

***
Мать говорила: «Счастливой будь.
Четыре войны, теплушки и тиф
оплаканы мной, отработаны мной.
За всё заплачено, не забудь!»...

 

***
Ты снишься мне — к беде. Ты не в минувшем,
а в будущем. И лишь заходит речь
о казни для меня, твой мир нарушен -
летишь впотьмах спасти, предостеречь.

 

А я во сне, не понимая цели,
которая назад тебя вела,
блаженствую, почти как в колыбели,
в защитном круге твоего тепла.

 

Ты наклонилась к девочке румяной,
в пижаме с верблюжонком на груди...
Что из того, что мне за сорок, мама,
я без тебя боюсь, не уходи!

 

Пожалуйста, побудь ещё немного.
Я не проснусь, пока не рассвело.
Я вызвала тебя своей тревогой.
Предчувствием. И видишь: помогло.

 

Зато наутро, вперясь в амальгаму,
в январское зеркальное кольцо,
я в нём узнаю не себя, а маму,
её непобедимое лицо.

 

 

Из воспоминаний Вадима Халуповича:

 

 

Это было в 1960-м. По счастливой случайности и благодаря доброте Глеба Семёнова я попал в его ЛИТО в клубе «Первой пятилетки». Маленькую пачку моих незрелых стихов отдали для оппонирования девушке с удивительным лицом и потрясающе живыми глазами — Татьяне Галушко. Что она сделала с моими стихами! Почти все строки сопровождались выразительными «ха!» на полях. После этого я полгода ходил на занятия и ничего не писал. Но Таня! Она была дружественна, внимательна ко мне, хотя я этого не заслуживал. Я с восхищением наблюдал баталии, которые устраивали между собой Яша Гордин и Таня. Экспансивности её не было границ.
Не знаю, чем я заслужил то, что она написала мне на своей книге «Образ» в 1981 году: «Самому доброму из поэтов, самому поэтичному из друзей...»

 

 

 

Из книги «Образ»:

 

У тополей немыслимая стать,
но дрожь мучительней, чем слёзы ивы...
Тому, кто заставлял меня страдать,
я сострадала в самый миг разрыва.

 

От жалости не поднимая глаз,
ждала, когда его устанет злоба.
Теперь мы квиты. И не правы оба.
Но я виновней: я сильней из нас.

 

Вчера, едва окончилась гроза,
мне стало легче. Плакать перестала
и вышла. В гору подняла глаза
невидяще. И вот что увидала:

 

Вверху, испариной покрытый склон,
сам от себя кусками отрывался...
То розовый там уголь разгорался,
то гаснул, серым ветром занесён.

 

Там был погост. Там чьи-то две души
в платанах шелестели надо мною.
Там я прочла на камне под стеною:
«Обидеть медли, отомстить спеши».

 

 

Леонид Жуховицкий:

 

 

Воспоминания об ушедших друзьях предполагают определённую стилистику: свежая роза на гранитной плите, скорбные интонации, опущенные головы. Смерть — событие торжественное.
Но ничего не могу с собой поделать: поэтессу Татьяну Галушко вспоминаю только с улыбкой. Да и не была она для меня Татьяной. Даже Таней не была. Для друзей до последних своих месяцев так и оставалась Танькой. «Как там Танька?» «Что Танька пишет?» «Ты что, Таньку не знаешь?» Знали, все мы её знали. И если оказывали меньше уважения, чем заслуживала, то по единственной причине: слишком любили.
Несколько её стихотворений я знал на память и охотно читал всем, кто готов был слушать. Эти стихи входили в мою самую личную библиотеку, которая хранилась у меня в голове и выручала в самых разных обстоятельствах — да и просто помогала жить.
Говорят, у настоящего поэта нет возраста. У Таньки был. Где-то от пятнадцати до семнадцати. Только в этом смешном и трагичном возрасте мир воспринимается так остро и любое столкновение с ним так смертельно опасно — ещё не пришла мудрая осторожность, ещё не выработан спасительный инстинкт самосохранения.
Когда я думал, как озаглавить эти короткие заметки, в голове почему-то крутилось название книжки Гарри Каспарова: «Дитя перестройки». А потом вдруг дошло: ведь она умерла за годы до перестройки! И вся её искренность, вся горячность, вся внутренняя свобода к ситуации в стране имели весьма отдалённое отношение.
Нет, её творчество вовсе не было результатом победы демократии — скорее, наоборот, её стихи в чём-то приблизили приход свободы в нашей очень трудной стране. Галушко была ярко талантливым поэтом, а настоящего поэта не способна лишить творческой свободы ни сума, ни тюрьма. Живи она сегодня — ей не пришлось бы ни строчки менять в своих стихах — слабости у неё, конечно, встречались, но ни страха, ни лукавого расчёта не было никогда...

 

 

Из книги «Древо времени» (1988)

 

 

Теперь я обхожусь без черновых...
Поэзия с годами стала думой,
привычкой, неотступной и угрюмой,
без внешних признаков как таковых.

 

Не надо ни бумаги, ни стола,
уютного тепла и кабинета.
Мне кажется чужим богатство это.
Сосредоточиться — и все дела!

 

Между сплошными спинами в трамвае
я отдышу укромный уголок,
где затрепещет ласточка живая,
к немому слогу прилепляя слог.

 

Из бабушкиных наставлений

 

Найди на склоне розовый шалфей,
настойку приготовь из горьких листьев,
разденься донага и вся натрись ей,
натрись слегка, чтоб всё-таки шальней

 

остался твой природный аромат,
но обновлённый дуновеньем юга,
он привлечёт желание супруга
сильнее, чем расчётливый наряд.

 

Зимой, когда ни море, ни земля
не кормят кожу собственным дыханьем,
мёд, семя тмина, масло миндаля
в тебя мужское влюбят обонянье.

 

Мой волосы ромашковой водой,
расчёсывай их гребнем деревянным,
и в доме ни гвоздику, ни левкой,
с их запахом ревнивым и дурманным

 

не разводи. Да! Вот ещё совет:
постель свою поставь с таким условьем,
чтоб не на изголовье падал свет,
а на стену, почти над изголовьем.

 

И в зеркало без толку не гляди.
Ты всё равно увидеть там не в силах
лицо, которое в часы любви
становится прекраснее красивых.

 

 

Разговор

 

Говорю: успокойся, - а слёзы смывают слова.
Подыши, - говорю, - в этих соснах проходит усталость.
Слишком долго была ты единой любовью жива.
Кроме счастья, немало хорошего в жизни осталось.

 

- Брось меня утешать, не о том я, совсем не о том
сокрушаюсь, чем кончилась женская доля поэта.
Ты пойми, что с ним будет, с моим бедняком?
...Нелюдимо-угрюмый, один против целого света...

 

 

 

Из стихов о Пушкине:

 

Зачем я верна лицеисту?
Ведь он и не знал, что я буду...

 

 

***
Что мне угодно? – Все негодно.
Зеваки просят: « Распотешь,
на площади прямоугольной
затей классический мятеж».

 

Им нужно музыку и пенье,
совсем не бунт – кордебалет.
Но, трепеща от нетерпенья,
я подымаю пистолет.

 

 

Я навожу литое дуло
на императорский плюмаж,
я прошепчу: «Ну, пуля-дура,
будь умница и не промажь».

 

Пускай спектакль. Пускай нелепость.
Я не замечу ни черта
и суждена мне завтра крепость,
не виселица, так Чита.

 

И состраданье верных женщин,
и арестованному вслед
усмешка умных: сумасшедший!
И детский взгляд: а если нет?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/174380.html

 

 

 

 

Начало здесь

 

* * *
И горько захотела я
Жилого звяканья посуды,
Печей, крахмального белья,
Гвоздики и грибного супа.

 

Устроить все, как у других:
Свой дом и свой мужчина в доме,
Его тяжелые ладони
На ребрах зябнущих моих.

 

С путей нехоженых свернуть:
Искала я на них немало…
Как долго я не понимала,
Что благ один — всеобщий путь.

 

Достигнуть этого пути
Среди травы и сбитых листьев,
Оплакать боль избитых истин,
Не заживающих почти…

 

Где слава? Для чего успех?
Когда я поутру увижу,
Как над водою неподвижной,
Над чернотой кружúтся снег,

 

Не торопясь сойду с крыльца
И постою под этой манной,
Пока в окне не крикнут: «Мама!» —
Два перепуганных птенца.

 

Как вновь дарованное имя,
как смысл скитаний на земле,
проступят лица их сквозь иней
на замороженном стекле.

 

Пушкин и Ризнич

 

Ещё с утра он был рассеян,
смеялся, запрокинув лоб!
«В Одессе много Одиссеев
и, верно, мало Пенелоп...»

 

А ввечеру (как день был долог
и гаснул, не задев пера!)
Вдруг бубенцы, огни, виолы,
и плещущие веера.

 

И факелы, и флаги — мимо.
Веселье вёсел и смычка.
И несравнимо, нестерпимо
во весь зенит его зрачка

 

вместилась женщина. И в гору,
обрывами, домой, назад,
он, словно по пятам — погоня,
нёс эту женщину в глазах.

 

Он чувствовал, как тяжелы
глаза, как на лице огромны,
как безнаказанно-жадны
и, вероятно, вероломны.

 

Куда луна над ним бежит?..
Скорей бы! До стола, до дрожи
свечи... Она принадлежит
до смерти, да и после тоже,

 

ему, ему, его стихам,
его зрачкам, её вобравшим.
Он убегал. Он настигал.
И называл всё это блажью.

 

Всё сбудется потом. Потом
она на край стола присядет
и косы, свитые жгутом,
черно уронит на тетради.

 

Он скажет: «Ризнич... Резеда...»
И задохнётся, точно бредит...
Потом стихи. Она уедет
и не прочтёт их никогда.

 

 

***
Чадо моё, чудо,
рыбка-кит,
на тебе чутко
мир стоит.

 

Тобою светится,
весел и сердит,
для тебя вертится,
рыбка-кит.

 

Черны мои волосы
и седы.
Дожди мои волосы
и сады.

 

Руки мои — реки
вдоль тебя,
крови мои — млеки
сквозь тебя.

 

Паши меня заново,
пиши с «аза»,
я лишь от зависти
зажмурю глаза.

 

Резвый мой китик,
плыви, дыши,
китик мой, Китеж
моей души.

 

 

***
До — ещё под нижней линией
памяти. Ещё по ту
сторону лавин и ливней,
попадания под пяту,

 

до моей так называемой
умной жизни — было МА-
ма — ромашкой несгораемой
над вершиною холма.

 

Ма-ма... мерно и таинственно,
первым звуком вслух и вглубь,
главным, если не единственным,
назначением для губ.

 

Всё великое и малое,
всё канун, а не канон -
всё именовалось мамою
или было без имён.

 

Вещи, звери и растения,
из которых я росла,
находились в кровной степени
мне доступного родства.

 

Издали теперь всё явнее,
что в блаженной той тиши
мама — было состояние,
возраст мира и души,

 

а не кто-то с дерзкой стрижкою,
с оттопыренной губой,
между ковриком и книжкою
на кровати голубой.

 

 

***
Упало одно дерево,
и стала тайга пустыней.
Серым беззвучным полем,
даже для слёз постылым.
Только одно дерево
упало.
Мало?!

 

 

***
- Не тронь меня, и я тебя не трону.
Прикосновенье — самооборона.
Забудь меня, и я тебя забуду,
и в никуда вернусь из ниоткуда.

 

Я замолчу, и ты пребудешь немо, -
но как реке избавиться от неба?
Но как глазам от глаз освободиться
и, всё вобрав, самим не погрузиться?

 

Я тень мою сотру с твоих ступеней,
но стены лишь усиливают пенье,
но линзы вызывают запах дыма.
Друг другом все объяты и твердимы.

 

- Пусти меня! - Напрасно и стараться,
друг в друге растворясь, потом расстаться.
Прошедший мимо разве вправду минул?
Во мне он — как замедленная мина.

 

«Не тронь меня» ты хочешь. Но когда-то
ты станешь мной. И я не виновата.

 

 

***
Влюблён в меня. Сквозь пыл и немоту
всё ярче проступаю в нём, всё выше...
Но я в себе совсем иное чту,
но я себя совсем иначе вижу.

 

А если это правда? Мы — не мы,
и в зеркалах не лица, а личины?
Ах, никогда нам не открыть причины,
за что нас любят, выхватив из тьмы.

 

И чем мы сами приворожены,
доверчиво склоняемся к кому-то...
Но что ты есть без мужа и жены,
свободы бесконечная минута!

 

 

***
Ах, я не хотела атласного тела -
я во поле белой берёзы хотела.

 

Пылающим пальцам три влажных пруточка,
протяжным губам три душистых гудочка.

 

Гудочек-жалейку, гудочек-побудок,
гудочек для дочкиных прибауток.

 

Ещё балалайку — побаловать вволю.
Так нет же, так нет же мне чистого поля.

 

Живу, не шелохну безветренной бровью,
живу, замерев замурованной кровью.

 

Но нежно и бережно, словно сквозь слёзы,
над полем далёким всё брезжат берёзы...

 

 

***
Чужой ты мне! Иди и странствуй,
и, крепче прожитых обид,
сосредоточенность пространства
нас, разлучённых, породнит.

 

Мой горький опыт дальнозорок:
в тебе рассвет не уцелел.
Глаза — пустынные озёра,
в них образ леса облетел.

 

А издали... Меж чёрных строчек,
как между беглых облаков,
свет ослепительный проскочит,
и был таков. И был таков...

 

И в миг письма, когда твой взгляд
безлюбым сходством околдован,
ты мне простишь наивный довод:
за сходство не благоволят.

 

 

***

Люблю чужие города.
В них чувствуешь, что ты не пара
вокзальной площади, бульвару,
заводу, зданию суда.

 

Не ровня озеру. Оно
другим рукам послушно было,
и не меня оно забыло,
и не в меня погружено.

 

Кого-то греет толкотня,
кого-то ждёт письмо в конверте.
Я вижу всё, как после смерти,
как то, что будет без меня.

 

Но так доверчиво похож
пролёт моста, и своды арки,
и карусели в чёрном парке,
и дождь. С ума сойти! И дождь...

 

Вода мигает и плывёт
и всех пришельцев гонит, гонит...
И, к счастью, есть на свете город —
меня он не переживёт.
 

 

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post258915140/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/174240.html

 

Начало здесь

Сегодня 76 лет со дня рождения крупнейшей поэтессы 20 века Татьяны Галушко. В этом году исполнится четверть века со дня её смерти.

Из воспоминаний о Татьяне Галушко

 

Александр Городницкий:

 

Трагически сложилась судьба талантливой Татьяны Галушко, умершей в самом расцвете творческих сил от рака, в 1988 году. Последние годы она работала в Пушкинском музее и музее Некрасова. Темпераментная, нетерпимая ко всяческой фальши, с пышными черными волосами и низким сильным голосом, она всегда поражала своей энергией и жизнерадостностью. Когда читаешь ее последние стихи, становится горько от несправедливости судьбы, отнявшей у нее возможность жить и писать. Примерно за год до смерти, уже зная безысходность своего диагноза, она написала в поэме "За все заплачено - не забудь":

 

Теперь, когда смертный объявлен час,
Меня не догнать никому из вас,
Начальники жизни, политруки, --
Теперь это даже вам не с руки.

 

Миша Лют:

 

Татьяна Галушко... Сейчас мало кто вспоминает это имя. А жаль. Это был смелый, душевный человек, с огромным талантом, поэт, пушкинист, переводчик. В 1967 году я впервые услышал её на поэтическом вечере в ДК имени С.М. Кирова в Ленинграде. Она читала тогда именно это стихотворение (тогда, разумеется, не печатавшееся). Боже мой, как она читала! Думаю, что для нашего сообщества это как нельзя более подходящие стихи!

 

О иностранцы, как вам повезло!
Вы в переводах гениальны дважды:
Нам открывало вас не ремесло,
Но истины преследуемой жажда.

 

Благословляю этот плагиат,
Когда, прибегнув к родине инакой,
Из Гете, как из гетто, говорят
Обугленные губы Пастернака.

 

Когда дыханья не перевести
От мерзостей стоактного Макбета,
Что оставалось русскому поэту?
- Раскрыть Шекспира и перевести

 

В сердца живущих трубы тех аорт.
Ведь крови цвет сейчас всё тот же, - красный,
Но авторство, поскольку автор мёртв,
Верховным беззаконьям не подвластно.

 

Ахматова! Вся в переводы, в глубь,
На тысячи подземных рек и речек,
Чтоб снова, с неба, облаком - на луч,
На лес стремиться собственною речью.

 

Ушло. И вновь возвращены сиять
Те огненные облака над миром.
Пускай Шекспир останется Шекспиром,
И будем соплеменников читать.

 

Александр Кушнер:

 

 

«Творческая личность Татьяны сейчас отражается в зеркалах ее стихов. Поэт, прозаик, пушкинист, она была одним из тех людей, благодаря которым жизнь в шестидесятые — восьмидесятые оказалась более осмысленной и легче переносимой, нежели могла быть… вот такой преданности поэзии сегодня, пожалуй, и не встретишь».

 

«Есть этот город...»

 

Татьяна Галушко была поэтом, научным сотрудником Музея-квартиры А.С. Пушкина на Мойке и матерью троих детей. Вся её сознательная жизнь была связана с Петербургом, который был для неё больше, чем город.

 

 

Есть этот город. Вот чего
не отряхнуть. Есть этот город.
Его бездушное чело
в моем окне. Он слишком горек

 

моим губам — чтобы забыть,
моим глазам — он слишком солон.
Он мне рожденьем адресован
и волен потому — убить.

 

 

Была я дочка. И жена.
И стала матерью. И стала
вдовой. И думать перестала,
что быть счастливою должна.

 

Я на краю. Мой город — край
из неба, и воды, и глины.
Мой свет, мой мрак сошелся клином,
и нету жеста — «выбирай».

 

Есть этот город. Из ладьи,
поставленной волне навстречу.
Мне больно: так он безупречен,
как будто создан не людьми.

 

Как будто их преодолел,
впитал в себя их, как бумага.
А нас одолевает тяга
к нему, в его плескучий плен.

 

 

Его покинуть? Но куда
подамся? Смилуйся, не смейся:
все в имени — Адмиралтейство —
моя гордыня и беда,

 

и безымянный голос мой,
усвоенный высоким сводом,
и очищенье, и свобода,
и мой кораблик золотой.

 

 

 

Все площади замешаны в родстве,
все улицы уличены в потворстве.
На шпиле остром и на камне чёрством
следы от губ — как почки на ростке.

 

Я город исцелованный ношу
в груди. Он изнутри палит мне губы.
Тепло без дома, горячо без шубы.
Я ничего, ты слышишь, не прошу!

 

И без плеча могу, и без луча:
не прирастает снег к стремнине красной...
Но ты постой. Побудь. Пускай погаснет
на пять минут настольная свеча.

 

 

И Пушкин был для неё больше, чем просто поэт, чем просто объект её научных статей и музейных лекций:

 

 

Я видела его во сне.
Он шёл по набережной к дому,
а я за шторою в окне
стояла, рот зажав ладонью.

 

Он шёл, ссутулясь, весь в снегу,
а шарф болтался нерадиво.
И боль родства, как резь в боку
меня прожгла и разбудила...

 

Ах, он понятья не имел,
что, вызванный тоской подспудной,
зимой, по Мойке малолюдной
спешил ко мне. И не успел.

 

 

Её девизом была чеканная пушкинская формула: «... не завидовать ни богатству плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана» (из антибулгаринской статьи 1830 года).
Впрочем, следовать этой формуле в жизни было вовсе не трудно, тем более, что эти качества обычно уживались в одних и тех же особях и зависти не вызывали. Сама же Татьяна любое проявление конформизма со стороны творческой личности воспринимала предательством, гибельным для «человека с пером» (название одной из её поэм).

 

 

«Душа меняла имена...»

 

После школы Татьяна Галушко поступила в Педагогический институт им. Герцена.

 

 

Одновременно работала в больнице санитаркой — тяжело болела мать, надо было зарабатывать. На истфаке познакомилась и влюбилась в юного поэта Рюрика Шабалина.

 

 

Ладонями к твоим хочу лепиться
наперекор друзьям моим — врагам.
Напрасно им не пьётся и не спится -
все улицы ведут к твоим губам.

 

На перекрёсток тот, на перерыв
дыханий захлебнувшихся, на волю
моей души. Всё небо оперив,
там облака сверкают, как от боли.

 

И вместе с нами падают в траву,
и вместе с нами реют над мостами.
Мы там лишь существуем наяву,
когда с мечтой меняемся местами.

 

Они вместе ходили в знаменитое ленинградское литобъединение, которым руководил Глеб Семенов. Там можно было услышать будущих знаменитых поэтов – Александра Кушнера, Иосифа Бродского, Евгения Рейна, Якова Гордина, Виктора Соснору…
Первым стихи Татьяны напечатал Сергей Довлатов, работавший в многотиражке завода «Красный треугольник».

 

 

Когда Галушко была на третьем курсе, умерла её мать, последние годы прикованная к постели. Для Тани это был страшный удар. Она оказалась совсем одна. Но мать незримо оставалась с ней всю жизнь, присутствовала в её стихах и размышлениях.

 

День твоего рожденья тот же,
снега топлёные черны,
а в нас с тобой — всё больше тождеств,
всё повторимее — черты.

 

За гробом не стареют люди,
и мне уже не странно, мать,
что мы ровесницами будем,
когда мне стукнет сорок пять.

 

 

Жизнь продолжалась. Рядом был Рюрик, в 1959 году они поженились. А в 1963 он внезапно умирает от разрыва сердца.

 

Грохнулась я наземь,
на гору твою, на семь
пядей твоего лба.
А он — нелюдимей льда.

Жить не опасно ракушкам,
овцам, камням, каргам...
Дитёныш мой, плакса, лапушка,
тесен двоим курган.

Зарёванными цветами
тебе услужу лИ?
Чтоб лица твои витали
и после — поверх земли;

Носить мне тебя, вынашивать
с годами — всё тяжелей...
Просить мне тебя, упрашивать:
прости меня, пожалей...

 

Таня осталась вдовой.

 

Это вовсе не портрет, -
просто в зеркале остался
тот, кто рядом столько лет
то сердился, то смеялся...

(«Речь овдовевшей Музы»)

К счастью, на этот раз не одна — с ней была её трёхлетняя дочка Лена.

 

Лишь девочка. И вдруг — невеста.
И долго — целый миг! - жена...
Молниеносно и безвестно
душа меняла имена.

 

Всё вдоволь. Правда? Всласть? - всё мало.
Едва взгляну, вздохну едва...
Ох, доченька, тверди мне - «мама»,
ведь люди шепчутся - «вдова».

 

Дочь Татьяна воспитывала без отца, как когда-то мать воспитывала её. Безумно её любила.

 

Я жадная. Мне мало, мало
сознания родства. Ловлю,
как складываешь губы в «мама»,
и это слаще, чем «люблю».

 

Вот что вспоминает о ней Геннадий Трифонов:

 

«Таня жила с маленькой Леной в пятиметровой комнатке, одной стенкой выходившей на вечно холодную лестницу. Окно выходило во двор, и солнце как-то так его огибало, что в комнатку не попадало. Наше поколение сплошь вырастало и взрослело в ленинградских коммуналках, ютилось в наспех и искусственно перегороженных углах, тесно соседствуя с увядающими родителями, с братьями и сестрами, с их женами и мужьями, с их, вопреки всему, появляющимися младенцами, с часто тут же умирающими бабушками и дедушками».

Позже советская власть — не без нажима и хождения по инстанциям - «улучшила» жилищные условия поэтессы с ребёнком: Таня получила 10-метровую комнату в полуподвале дома, выходившего одновременно на Думскую улицу и набережную канала Грибоедова, с видом из окна на высоченную мрачную стену.

 

 

Вдовье одиночество настигло Татьяну в двадцать шесть лет, и казалось, навсегда:

 

Была я дочка. И жена.
И стала матерью. И стала
вдовой. И думать перестала,
что быть счастливою должна.

 

Отдушиной для неё было творчество и работа в Музее-квартире А.С.Пушкина.

 

 

Она писала стихи, прозу о Пушкине и его времени, читала лекции и стихи на литературных вечерах, делала экспозиции музеев и выставок в разных городах.
И собирала вокруг себя друзей. Они набивались в её крохотное жилище, спорили, читали стихи, пили чай с хлебом.

Из воспоминаний А. Кушнера:

 

 

И её стихи, и её поведение, импульсивное, нерасчётливое, порывистое, бескорыстное, - привлекали к ней сердца. Вот кто умел радоваться чужим стихам, вот кто обладал поэтическим слухом!

 

… Я их беру. Как воду. Ртом. Беру
и в сладком воровстве своём не каюсь.
Я лепечу, кричу их и ору.
Я этими словами задыхаюсь.

 

Так она сказала о стихах одного из своих друзей, - и с полным правом могла рассчитывать на ответную любовь:

 

И ты, я знаю, так же, как и я!
В твоём хорее, расходясь кругами,
многоголосая душа моя
раскачивает медными серьгами.

 

«Я лепечу, кричу их и ору...» Она действительно не умела говорить тихо, понижать голос до шёпота, когда её что-нибудь волновало, радовало или возмущало, и помню, как в гостиной Дома писателей я говорил ей: «Танька, не ори!», а она, ничуть не смущаясь присутствием чужих нам людей, во всеуслышание заявляла по поводу очередной мерзости: «Сволочи! Что они делают!» Или, в связи с чем-нибудь, приведшим её в восторг: «Господи, какое счастье!»
«Так начинают жить стихом...» Она принадлежала к поколению, жившему стихом с детских лет, спасавшемуся стихом — в самых трагических обстоятельствах, и её жизнерадостность казалась даже не столько свойством её открытого, щедрого характера, сколько врождённым, подспудным и неистребимым свойством самой поэзии.
Не было презентаций, номинаций, премий и банкетов, вместо всего этого читали друг другу стихи по телефону!»

 

 

Татьяна, отличавшаяся во всех своих человеческих привязанностях цветаевской «безмерностью в мире мер», и в поэтическом творчестве была так же щедра.
В стихотворении «Прощание с другом», адресованном Иосифу Бродскому, писала:

 

 

Прощай. Мы не расстанемся уже.
Теперь твой жребий принял вид канона.
Как стих. Как Летний сад, вечнозелёный,
с классической решёткой — на душе.

 

Теперь могу с тобой не второпях,
не на углу Литейного (о если б!),
стоять во всех прошедших временах,
в любом стихе, как на любой из лестниц,

 

болтая и куря, и на одну
минуту, прислонясь плечом друг к другу,
следить, как по немытому окну
скребёт когтями мартовская вьюга.

 

Прощай. Просторно памяти вдвойне
Во мраке той площадки поднебесной,
Где ты, картавый, юный и безвестный
Пил из бутылки черный каберне.

 

Не рвется время, как его ни рви.
Как ни кромсай — всегда одна анкета
у каждого действительно поэта:
проклятый вирус совести в крови,

 

друзья, тюрьма, сживание со света,
друзья, изнанье, прах чужой любви...

 

 

Она теряла друзей: были смерти, были отъезды, были предательства. Но сама оставалась идеалисткой-черноглазкой, только глаза сильней и сильней отдавали трауром.

 

Отлюбленные, все они во мне,
все в храме, отлучённые от храма.
На множестве я вся, наедине
их ревности, защиты и охраны.

 

Как будто я беременна людьми,
угасшими для сердца. Постоянно
шевелятся они во мне. Ладьи
всё растворяющего океана.

 

«Метёт моя любовь, как новогодний снег...»

 

Лишь в 1967 году пришла к Татьяне новая любовь. Осенью она поехала в Армению и в Доме композиторов, в Дилижане встретила Каро Санасаряна (это её вторая фамилия), своего будущего мужа.
Она великолепно описала зарождение этого чувства в своих «Новогодних стансах Каро»:

 

 

Я вышла наугад:
пурга вилась кругом,
как дикий виноград
охлёстывая дом.

 

В последние часы,
не по-ночному храбр,
высокие Весы
выравнивал декабрь.

 

Год прожитый — как час.
Наш голод — словно пир.
Двух колыбельных чаш
колеблющийся мир.

 

Всё, что кричит во мгле,
всё, что молчит во рту,
на меховой земле,
на кружевном верху, -

 

не взять и не отнять.
Декабрь шептал: позволь,
я лишь хочу обнять
воспоминаньем боль.

 

Я лишь хочу помочь,
хочу смягчить сердца...
Я закричала: «Прочь!» -
и спрыгнула с крыльца

 

в метельную спираль,
во тьму, в собачий лай,
не то в былой февраль,
не то в грядущий май.

 

И колотьём в боку,
и серебром в глазу
я знала на бегу,
что тяжело — внизу

 

(не перевесит Бог,
не облегчит успех).
Метёт моя любовь,
как новогодний снег.

 

 

Они понимали друг друга с полуслова. Впрочем, в любви не нужны слова...

 

Хочу не понимать. Что словари!
Хочу освобождения от смысла.
Острее, чем впервой хлебнуть кумыса,
язык чужой услышать. Говори.

Как хорошо! Ещё, ещё, продли
присутствие моё в иной природе,
где у земли нет имени земли,
где вещи и понятья происходят
из губ твоих...

 

Таня родила от Каро двух мальчиков и стала матерью уже трех детей. Для них она теперь и жила.

 

А вот какие стихи написал о Татьяне Галушко Евгений Евтушенко:

 

 

 

В пятиметровой комнатенке,
где, будто горя ком на терке,
им горло кашель раздирал,
мать с дочкой жили не тужили.
Казалось, что они двужильны –
их Бог у смерти отобрал.

Их даже солнце огибало,
но все-таки не погибало
иное солнышко – внутри.
Лет в пятьдесят – полустарушка
и полудевочка – Галушко
звалась и Танька, и Танюшка.
Бывало так – одна подушка,
ну а голов дитячьих три.

 

Четвертый был ребенок – Пушкин,
и очень-очень уж Галушкин,
когда, по-пушкински смела,
как будто им самим ведома,
в покинутые стены дома
она его опять ввела.

 

Я потерял ее и многих
средь закутков почти берлогьих,
и бойлерных, и чердаков,
подвалов, где шалили крысы,
куда однажды Пушкин скрылся,
рукой махнул – и был таков!
С ним пил портвейн Олег Целков.
Всех «Вдов Клико» за тот «Агдам»
незамедлительно отдам!

 

Шестидесятники – не только
та «огоньковская» четверка
на переделкинском снегу.
Без Рейна, вольного в неволе,
без Беллы, Бешенковской Оли,
без Юннина остроуголья,
без Тани с троицей в подоле,
без интеллектуальной голи,
без всех, достойных лучшей доли,
я нас представить не могу.

 

И Рона – Танина подруга,
красавица Санкт-Петербурга,
запрятанного в Ленинград, –
хоть книгой Таню воскресила,
и вновь теперь на всю Россию
чернучие, безвозрастные
глаза Галушкины горят!

 

Все выросли мы в комнатенках,
но высветили мы в потемках
своих ровесников сердца.
А ваша доля, молодые,
не в тьму пихнуть опять Россию,
а распотёмить до конца!

 

«Скорбные стихи» и любовь к «сомнительным поэтам

 

Свои свободолюбивые стихи 60-х годов Татьяна Галушко громко читала с подмостков залов, трещавших по швам от напора молодёжи. И находила сочувственный отклик у слушателей.

 

Но чем дышать? Куда глядеть?
Как петь надорванными горлами?
Всё небо занято горгонами.
Но мне нельзя окаменеть.

 

Вскоре на неё обратили нездоровое внимание соответствующие органы.

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»:

Вот выдержка из заурядного доноса. Год, которым он датируется, не лучший в нашей истории – 1968-й. «Не раз уже читала со сцены Дома писателей свои скорбные и злобные стихи «об изгоях» Татьяна Галушко…» Объявив стихи одновременно «скорбными и злобными», авторы выдают себя с головой. Ведь слово «скорбь» звучит настолько по-реквиемному возвышенно, что «злобность» рядом с ним невозможна. Вывод напрашивается: на Татьяну Галушко просто-напросто клевещут. Это тут же и подтверждается выдумками о «сионистской направленности ее творчества». Заодно достается и Осипу Мандельштаму. Он, конечно, и сам по себе не устраивает клеветников как «еврей по происхождению», но вдобавок выясняется, что Татьяна Галушко ценит его, и, чтобы уязвить их обоих разом, Мандельштам объявлен еще и «сомнительным поэтом».

 

«сомнительный поэт» Мандельштам

 

Но обратимся к тем, кто оболгал ее когда-то в своем доносе. Это – руководитель литературной секции ленинградского клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ В. Н. Щербаков и члены литсекции В. Смирнов и Н. Утехин. Интересно, как они сейчас поживают, что поделывают? Может быть, еще держатся на какой-нибудь ответственной работе или уже стали заслуженными пенсионерами? В том, что их пальцем не тронули, я не сомневаюсь. У нас самое гуманное к доносчикам государство. И что же они, раскаялись? Или по-прежнему считают, что были правы, и надеются, что еще не всё для них потеряно?

Стихотворение Вадима Халуповича, посвящённое Татьяне Галушко, в какой-то степени затрагивает эту тему:

 

Живём в такие времена,
в такие здравствуем мгновенья,
что даже наши имена
кому-то — камни преткновенья.

 

Для торжествующих на миг,
достойных нашего презренья,
что есть страшнее наших книг
и душ, взыскующих прозренья?

 

Им бы с лица земли стереть,
с лица эпохи наше слово...
Но мы его напишем снова.
Нам не писать — что умереть.

 

При жизни у Татьяны Галушко вышло четыре сборника: «Монолог» (1966), «Равноденствие» (1971), «Образ» (1981) и «Древо времени» (1988). В 2003 году в Санкт-Петербурге в издательстве журнала «Звезда» вышла книга «Жизнь. Поэзия. Пушкин», составленную её близким другом Роной Зеленовой, написавшей предисловие к ней.

 

 

Эта мемориальная книга Татьяны Галушко (1937-1988) - поэта, прозаика, пушкиниста - отличается от всех, изданных ею при жизни. Здесь ее проза и поэзия окружены многослойным контекстом: воспоминаниями, стихами, отрывками из писем ее друзей. Её можно приобрести в Интернете.

«Спаси меня не знаю кто!..»

 

Татьяна Галушко очень любила жизнь. Все её чувства имели яркую окраску и превосходную степень выражения. Она впадала в безудержные радость или ярость; если любила, то страстно, если страдала, то как Медея, если не любила, то обдавала холодным презрением.
Тем страшнее были её трагедийные предвидения в стихах, предчувствие ранней кончины. И они, действительно, оправдались: её жизнь оборвалась в 51 год, когда жизнь, талант шли на взлёт и вдруг пресеклись невидимой силой.

 

Спаси меня не знаю кто!
Людей таких не существует.
Утешь, угрей, накинь пальто,
мне отовсюду смертью дует.

Прекрасна тьма, небес волшба,
в сугробе яркая лачуга.
А гибель – жёсткий контур чуда,
та дверь – в которую вошла.

 

Нет, только умирать не на виду,
Не посреди детей своих кричащих.
Бежать, бежать к неуязвимой чаще…
Как зверь, беды к норе не приведу.

 

Свой безвозвратный отыскать овраг
С навесом хвои и высоким склоном,
Ну, не овраг, так мост, или чердак,
Или вагонный тамбур, или… словом,

 

Любое место, нужное как раз,
Да и не место даже – про-ме-жуток
Мгновенный, где неощутимей раз-
рыв меня со мною и – не жуток.

 

Ни детских глаз – нет, ни за что! – ни стен,
Всё, что угодно, но не стен, в которых,
Былая жизнь, как бабочкина тень,
Под абажуром бьётся и на шторах.

 

 

Она примеряла на себя «Смерть Сенеки», написав стихи с таким названием:

 

  Жак Луи Давид. Смерть Сенеки.

 

«Самоубись», - приказывает царь.
«Перенесись», - поводит бровью Клио,
как ласточка крылом — на календарь,
не начатый, и потому — счастливый.

 

И старец соглашается. Ему
Понятен смысл для всех незримой воли:
Раз тело превращается в тюрьму,
В нём незачем задерживаться доле.

 

А страхи – те же стражники. В окне
Стрижи к дождю заклёпывают гнёзда,
И тень от кипариса на стене
Заметно вздрагивает, но не гнётся.

 

Конечно, эта комната тесна,
но в небесах по-прежнему просторно,
и там гроза дала прочесть и стёрла
мгновенные, как счастье, письмена.

 

Владыка лжёт. Судьи в помине нет,
А летописцы рабствуют в ярёме,
И вся надежда на тебя, поэт, –
Единственный несмертный в мёртвом доме.

 

«Одиночество слуха и речи»

 

Татьяну похоронили в Пушкине на Казанском кладбище, недалеко от входа, справа, среди старых надгробий девятнадцатого века с серыми массивными гранитными крестами и золочеными "ятями" на полустертых надписях, занесенных в осеннюю пору опавшей листвой.

 

 

Утешает в тоске об исходе
С облетающим лесом родство.
Пусть уйду, когда в щедрой природе
Гибель выглядит как торжество.

 

Не во мрак, а в листву, что алея,
Осыпается с крон и крылец,
Перельюсь я, дитя Водолея,
Словно дождь, мой холодный близнец...

 

Ты мне даришь, кленовая чаща,
Шелестение света в руках,
Но уже опрокинута чаша
И сгущается плач в облаках.

 

Стихи о посмертной славе

 

Я вымру, как эллинский город,
разрушусь на щебень цитат,
чей звук запылившийся горек,
но старчески молодцеват.

 

Я вымру от хищного корма,
от нежного ветра молвы,
от той популярности горной,
где всем не сносить головы.

 

Страниц совместив перепонки,
как бабочку — в лупу, в упор,
разглядывать станут потомки
судьбы крылоглазый узор.

 

Всё вроде на месте, всё цело,
но жизни подённая рвань
вдруг блеск обретёт драгоценный:
весёлых зрачков не порань!

 

От слёз моих тёмных, от крика,
от боли, сплошной, как январь,
откупится глянец открыток,
кино полотняный букварь.

 

Ну? Как тебе нравится это?
Сынок, я шутила, не плачь!
Не вышло из мамы поэта,
тащи сюда кеды и мяч.

 

Играй... Пошутила я, милый.
Не вышло. Мы все спасены.
Нам сбудется тайна могилы
и вечная память сосны.

 

 

Александр Городницкий «Памяти Галушко»: http://www.youtube.com/watch?v=nZ_CpFiXQnI
Фрагмент из фильма-воспоминания «Атланты держат небо».

Из статьи А. Кушнера «Так начинают жить стихом...»:

 

 

«Не знаю, как долго суждено жить стихам Татьяны Галушко. Сегодня, когда мы завалены, затоплены, засыпаны сотнями, если не тысячами самодеятельных книжек, кажется, что спастись не дано никому. Ну и что же? Так ли это важно? «Река времён в своём стремленье уносит все дела людей...» Пора научиться понимать эти державинские строки буквально.
Зато стихи помогали не потерять душу, обрести, пусть ненадолго, смысл жизни — и, кто знает, может быть, для кого-то в будущем он вспыхнет ещё раз, - благодаря ей».

Мне хочется закончить этим стихотворением Татьяны Галушко, которое звучит сегодня как мудрое примирение с жизнью и одновременно как укор ей, как обращение ко всем нам:

 

 

Я уже не имею в виду
напечататься в толстом журнале.
Может быть, в девяностом году
выйдет книжка, а впрочем, едва ли.

 

И по общему мнению тех,
кто пророчил мне в юности славу,
я на громкую роль и успех
безвозвратно утратила право.

 

Пожимают плечами друзья,
если кто-нибудь, неосторожный,
спросит, как я, пишу ли? - Семья, -
отвечают они односложно.

 

Но усмешка, порхнув по чертам,
точно птица по зимним деревьям,
задевает незажитый шрам
боли, бывшей когда-то доверьем.

 

Не одна я для вас не сбылась:
вы во мне для себя не свершились,
ибо в стае важнейшее — связь,
если небо редеет, всё ширясь.

 

Я не каюсь, и не за что мне
извиняться. Всё вышло как надо.
Как посеяно там, в вышине,
улетевшего к прадедам сада.

 

Как ночное растенье в росе,
я в слезах на земле пировала,
и, как все существуя, как все,
обделённой ни в чём не бывала.

 

Зря, друзья, ваши лица судей
леденеют в безмолвном допросе.
В безымянной общине людей
вы меня не узнаете вовсе.

 

Я живу, распахнув календарь
предрешённому часу навстречу.
Впереди у меня только даль,
одиночество слуха и речи.

 

 

 

Ещё чуть-чуть...

Ещё несколько моих любимых строк Тани Галушко, которые помню наизусть:

 

***
Белый свет, какой ты белый,
снежный свет, метельный мир.
Были беды, будут беды -
всё равно ты будешь мил.

 

Ослепительным и длинным
представляешься путём,
а в ночи сойдёшься клином
под высоким фонарём...

 

Август

Его не выпросишь: пожалуйста -
не припугнёшь: явись добром...
Как часто, не достигнув августа,
июль кончает сентябрём.

 

Гниеньем пламенным изглодан,
дождями выхолощен в прах,
без урожая, без приплода,
без певчей преданности птах.

 

О как мы созреваем тягостно,
как долго ждём самих себя!
Не удостоенные августа,
кружимся в рощах сентября...

 

***
Полночь. Я прислушиваюсь. Дождь.
Он нетороплив, как голос друга.
В свете из окна — вся блеск и дрожь -
вишня ветки вскинула упруго.

 

Я метафор больше не хочу.
Дождь похож на дождь и тем прекрасен.
Есть ручей — я кланяюсь ручью.
Ясень есть — я обнимаю ясень...

 

***
А ну придвинься, это мой секрет:
вблизи глаза становятся родными
и добрыми, они соединимы
в движении, как бег блескучих рек.

 

За полшага — за тридевять земель,
а так мы — одинакового роста.
Так обморок взаимный. Или хмель.
Или, пожалуй, общее сиротство.

 

И нежность вновь сжимает мне виски
венцом остроконечным и мгновенным.
А можно оградить себя так верно:
всего лишь взгляд от взгляда отвести.

 

Продолжение: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post258578424/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/173867.html

 

 

 

 

Из книги «Непрошедшее время», (Саратов, 2005)

 

Начало здесь

Очевидцев, свидетелей моего детства почти не осталось. Дом, где я родилась, давно снесён. Он стоял на улице Горького, между Пушкинской и Сакко и Ванцетти, рядом с угловым овощным магазином, напротив бывшей школы №3, где я училась.

 

моя бывшая школа

 

Это была коммуналка на 20 семей, где мы вчетвером (мама, отец, брат и я) занимали одну комнатушку. Жила я там до шести лет, поэтому помню её смутно. Помню белую кафельную печку-голландку, к которой так хорошо и уютно было прижаться.

 

«... и где на фоне печки кафельной
вся наша целая семья» - из моих стихов

 

 

Старый классический венский стул с выгнутой спинкой – тогда только такие, кажется, и были.

 

 

 

Из всех семей помню хорошо только одну женщину, которая часто плакала в коридоре за дверью своей комнаты, прислонившись лицом к стене. Что-то у них там происходило с мужем – какие-то ссоры, драмы, она выбегала в слезах, а спрятаться было некуда, кругом люди, и она безмолвно и беззащитно плакала у всех на виду. Я была совсем маленькой, но эту униженность и безвыходность её состояния ощутила тогда всей кожей, всей своей будущей женской сущностью. Она плакала почти каждый день, и соседи обходили её молча, как зачумлённую. Кажется, её звали Клава.
Там же, в этой коммуналке, жила тогда Наташа Медведева. (Сама я этого не помню, рассказываю со слов мамы.) Она была старше меня на десять лет. Фамилия её матери была Цвиткис, отца не было, во всяком случае, с ними он не жил. Мать Наташи была учительницей музыки, она и её пыталась обучать игре на фортепьяно, чему та сопротивлялась со страшной силой. Мать её била, крик стоял на весь дом. Отношения Наташи с матерью позже вконец разладились, и она прибилась к соседской семье Тараховских: трём сестрам – старым девам, интеллигентным еврейкам, прекрасно образованным, великолепно знающим литературу, поэзию, обладателям богатой библиотеки. Они привязались к Наташе, она им стала как дочь. У них она и росла. И похоронена была потом в их общей могиле. (Я пишу все эти сведения, касающиеся, в общем-то, не меня, только потому, что считаю Наташу Медведеву большим поэтом, и мне кажется, что всё, так или иначе связанное с её жизнью, должно остаться.)

 

на вечере памяти Наташи Медведевой в библиотеке

 

Сестёр Тараховских, заменивших Наташе родителей, я не помню, помню лишь их брата, Евсея Григорьевича, который всегда ездил на велосипеде, хотя казался мне ужасно старым для этого.
В этой коммуналке я жила только два года – с четырёх до шести лет, а до этого воспитывалась у бабушки (маминой мамы) на Ульяновской.

 

 

 

дом-музей Ульяновых

 

Рядом с ним — слева — был наш дом. Двухэтажный, белый, с колоннами. В прошлом году его снесли.
У нас там была с бабушкой комнатка – метров шесть, куда вмещалась только кровать, на которой мы с ней обе спали, стул и комод. Потом, в классе седьмом, я снова переселилась туда на время, пока мама "устраивала свою личную жизнь" – уже после развода с отцом.

 

 

На этой бабушкиной кровати проходила вся моя жизнь: я там спала, ела, читала, писала стихи, учила уроки. В детстве со мной никто никогда не сидел, бабушка уходила на базар, в гости, всюду, куда ей было надо, посадив меня на эту кровать, где я тихонько сидела, занимаясь своими куклами и игрушками.

 

 

Эта самостоятельность или, вернее, некая автономность, ненуждаемость ни в ком проявились у меня ещё в грудном возрасте. Мама рассказывала, что, когда она брала меня на руки укачивать, я начинала кряхтеть, трепыхаться, всячески выражая своё недовольство. Она, не понимая, чего мне, собственно, нужно, в сердцах бросила на кровать. И я замолчала, успокоившись. Взяла на руки – та же история.

 

 

Так я приучила её с детства оставлять меня в покое. Я лежала в своей колыбельке, никому не мешала и не терпела никакого вмешательства в мою личную младенческую жизнь.

 

 

Помню, у нас в семье была такая игра: перед сном, уже лёжа в постелях, мы по очереди загадывали какой-нибудь предмет в комнате, называя первую букву этого слова. А остальные пытались его угадать. Однажды я загадала предмет на букву "ч". Мама, отец, брат перебрали всё и, отчаявшись, сдались. Тогда я торжествующе выпалила: "челевизор!"
Правда, "челевизора" у нас тогда ещё не было, он появился позже. Смотреть "кино" мы отправлялись по выходным на Ульяновскую, к дяде.

 

 

В той же бабушкиной квартире в соседних двух комнатах жила семья её сына: он с женой, две дочки-двойняшки, мои ровесницы, и сын Валера, ровесник моего старшего брата Лёвы. Телевизор был маленький, с линзой, но тогда других и не знали.

 

 

С сестрами мы росли вместе: бегали зимой на каток в Детском парке, катались с горок во дворе, летом лазали в сад за соседскими вишнями. Мне скучны были наши обычные дворовые игры, и я изобретала новые. Однажды придумала игру "в смерть". На бумажках писались разные виды смерти, преимущественно экзотические: "умрёшь от укуса змеи", "погибнешь в войну", "убьёт молния" и т.д. Бумажки перетасовывались, и каждый из шапки вытягивал "свою смерть". Это щекотало нервы.
Помню, как Валерка вытянул однажды бумажку со словом "расстреляют", и как мы все тогда смеялись. Недавно я вспомнила об этом, и меня буквально бросило в дрожь. Это невероятно, но то дурацкое предсказание сбылось. Валерка был расстрелян в подъезде своего дома в Москве летом 1998 года. Он только что заступил на должность замдиректора аэропорта "Шереметьево", но не пробыл на ней и месяца. Отказавшись кому-то подписать какие-то бумаги, он поплатился жизнью.

 

старший брат Лёва справа и двоюродный — Валера слева

 

Из своего детства в коммуналке я помню такой эпизод. Однажды я подралась во дворе с одной девочкой – мы не поделили какой-то красивый камешек, который нашли одновременно. Нас, ревущих, с расквашенными носами, растащили в разные стороны. Я была вне себя от горя и гнева: камень остался у моей противницы. Когда же нас отпустили, мы снова бросились друг к другу: я – с воздетыми кулаками, а она – с протянутой ручкой, в которой лежал этот камешек. Она хотела отдать мне его. А я не заметила этой доверчиво протянутой руки и по инерции ударила девочку. И в тот же момент увидела её разжатую ладонь. И глаза, в которых застыли недоумение и обида.

 

 

Мне стало нестерпимо стыдно. Я машинально схватила камень, бросилась домой и долго плакала там, уткнувшись в подушку. Меня мучили раскаяние, угрызения совести – чувства, которым я тогда ещё не знала названий.

 

 

На другой день я решила вернуть камень девочке, но во дворе она больше не появлялась. Потом я узнала, что они переехали.
Позже, когда прочла у Лермонтова: "и кто-то камень положил в его протянутую руку", испытала чувство потрясения и стыда. Хотя я его тогда не положила, а взяла из протянутой руки, но по сути ведь сделала то же самое.

 

 

Меня эта история долго мучила. А лет через семь к нам в класс привели новенькую, и я сразу узнала в ней эту девочку. Её звали Люда Орешникова. На перемене я подошла к ней и напомнила о том случае. Мне хотелось – пусть запоздало – как-то загладить свою вину. Но она ничего этого не помнила и только посмеялась.
Когда мне исполнилось шесть лет, мы переехали на новую квартиру на Рабочей (между Горького и Вольской). Сейчас этот дом тоже снесён. Это был старый особняк с верандой и палисадником, в котором мы повесили гамак. За этот гамак, в котором я любила возлежать с книжкой, ребятня во дворе меня невзлюбила и окрестила "буржуйкой".

 

 

Только одна была у меня там верная подруга – Ленка.

 

 

За измену своему "клану" её бомбили снежками, когда она бежала ко мне в гости, несколько раз даже ловили и засовывали снег за шиворот, но она всё равно была мне верна.

 

 

Вот в этом доме (Рабочая 27) жила моя первая и лучшая подруга Ленка. Через эту дверь мы с ней высматривали «бандитов» (см. рассказ «Героизм»). А рядом справа мой дом (он тоже числился под № 27) и калитка в наш общий двор. Мы там занимали две комнаты в полуподвале коммуналки.
Помню, как Ленка возмущалась, передавая услышанные о нас сплетни: "Они говорят, что у твоей мамы было три мужа! А я им говорю: ничего подобного, только два! Ведь правда же, всего только два?" Я озадаченно молчала. Насчёт "второго мужа" мне было ничего не известно, не говоря уже о третьем. Они появятся только много лет спустя.

 

мама в молодости

 

Запомнился на всю жизнь день первого отправления в школу. Это был драматический день, имевший для нашей семьи далеко идущие последствия. Нарядная, в белом фартуке, с новеньким портфелем, с огромным бантом и ещё более огромным букетом я стояла у порога дома, напутствуемая с двух сторон родителями и соседями, как правильно переходить улицу. На пути к школе мне надо было трижды перейти дорогу.

 

П. Жуков. Старый Саратов. Ул. Горького в пересечении с Мичурина.

 

Провожать меня было некому, все работали, я должна была этот крестный путь проделать одна. Меня чуть ли не в сотый раз экзаменовали на этот предмет, и я в сотый раз отвечала, что пойду только на зелёный свет, что сначала посмотрю налево, потом, дойдя до середины дороги, – направо...Может быть, именно оттого, что я столько раз это твердила и обещала, во мне подспудно зрел какой-то смутный неосознанный протест, как всегда против всякой обязаловки.

И вот настал этот час икс. Весь двор вышел смотреть, как я буду пересекать магистраль. Я чинно стояла у бордюра. Из-за угла появилась машина. Я терпеливо ждала. Мама и соседи переглядывались и удовлетворённо кивали головами: "умница". Машина приближалась. Я подпустила её почти вплотную и тут – сама не знаю, что на меня нашло – ринулась вперёд. Я проскочила, успела за какую-то секунду до столкновения. Но какой ценой! Сосед Айзик Маркович – у него было больное сердце – упал в обморок. Меня со скандалом вернули обратно. У мамы была истерика. Напившись валерьянки, она стала звонить на работу, отпрашиваться. В школу меня повели под конвоем, держа крепко за руку слева и справа.
И в тот же день родители стали искать варианты обмена на нашу квартиру в доме рядом со школой. Нашли гораздо худшую, с меньшей площадью, но зато срочно и без перехода улицы. Вот так плачевно закончился мой "переход через Альпы."
Новая квартира была в большом сером доме на углу Советской и Горького.

 

ул. Советская 18 в пересечении с М. Горького. Моё окно крайнее справа на 3 этаже.

 

Нашим соседом был директор авиационного завода (возможно просто крупный начальник там, точно не помню) Семён Моисеевич Энтин (его уже давно нет в живых), его жена домохозяйка Полина Исаковна и две дочери – Фира и Таня (сейчас они все в Израиле). Тане было 17, мне семь.

 

 

Я влюблялась во всех её женихов, что было предметом безудержного веселья всей квартиры.

 

 

Однажды к ней пришёл одноклассник Юня (настоящее имя Юра, но его так все звали из-за кукольной внешности: розовые щёки, пухлые губы бантиком). Он принёс Тане букет цветов. Дверь ему открыла я. Тани не было дома, она уехала на дачу. Он смутился, отдал мне этот букет – не нести же обратно – и ушёл. А я возомнила, что эти цветы – мне, и влюбилась без памяти в этого пухлого кукольного Юню. Когда он приходил, я краснела до кончиков волос, убегала, забивалась куда-нибудь в угол. "О, куда мне бежать от шагов моего божества!"

 

 

Все хохотали, отпускали шуточки, дразнили ни в чём не повинного Юню.
Потом у Тани появился жених с женским именем Юля. Он ходил к ней "с серьёзными намереньями". Таня терпеть его не могла. Она надолго оставляла его одного в комнате, а сама уходила в кухню и ждала там, пока он догадается уйти. При этом она вслух саркастически комментировала его внешность, манеру говорить и какого-то не того цвета носки. Я влюбилась и в этого несчастного нелюбимого Юлю. Иногда меня звали в их компанию "больших", чтобы я почитала им Есенина, которого знала наизусть. И смеялись, когда я трагическим тоном, со слезой в голосе декламировала: "Мы все в эти годы любили, но мало любили нас…"

 

 

Однажды на каком-то многолюдном семейном празднике отец встал за столом и вместо тоста прочитал своё стихотворение.

 

Оно начиналось так:

 

Вам, дорогая, нежных слов не надо.
Как шубу старую, надежду сгложет моль.
Не опечалит Вас и не подарит радость
Моё последнее и первое письмо.

 

Дальше не помню.  А заканчивалось оно строчками:

 

До боли хочется сказать Вам: "до свиданья",

но всё-таки я говорю: "прощай!"

 

Это было первое и последнее стихотворение отца, которое я от него слышала. Кому оно было посвящено? Писал ли он другие стихи, кроме этого? Я уже никогда этого не узнаю.
И ещё помню, как отец пел песню про метелицу: "Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя." Он пел это, обращаясь ко мне, якобы я и есть та самая красавица. Мне это ужасно нравилось.

 

 

Когда он доходил до этих слов, я нарочно поворачивалась спиной и делала вид, что хочу уйти, а он простирал ко мне руки, будто пытаясь удержать: "Ты постой, постой..." И все вокруг смеялись.
Иногда вечером мы ходили всей семьёй в подвальчик на улице Горького есть мороженое. Сейчас там салон штор "Декор", до него был ресторан "Русские узоры", а в то время его называли просто "подвальчик". Помню, когда мы пошли туда в первый раз, все принарядились, и я тоже решила надеть всё лучшее. Самым красивым и праздничным нарядом мне казалась "снежинка" из марли, в которой я выступала на ёлке.

 

я в этой снежинке, с драным веером и букетом бумажных цветов в руках

 

Я надела её к ужасу родителей, и никакие уговоры и увещевания не могли заставить меня заменить её на какое-нибудь банальное человеческое платье. Мало того, я, под влиянием прочитанной недавно пушкинской "Сказки о царе Салтане" и поразившей меня там строчки про царевну-лебедь: "а во лбу звезда горит", вырезала такую звезду из фольги и прилепила на лоб. Так и пошла со своими расстроенными родителями, не знавшими, куда девать глаза от стыда за мой экстравагантный вид.

 

 

Но зато самой себе я казалась в тот вечер настоящей царевной-лебедью, принцессой из сказки.

 

 

Эта "снежинка" мне так нравилась, вернее, я сама себе в ней, что я стала появляться в ней перед каждым гостем в доме и изображать балерину: то "умирающего лебедя", то одного из "маленьких лебедей". Сохранились фотографии, где я в этой марлевой пачке лежу на ковре в мёртвой позе с томно закатанными глазами. Но вид портили чёрные трусы, которые предательски выглядывали из-под белоснежного оперения. В сердцах я отрезала на фотографии эти трусы, но вместе с ними отрезались и ноги, а умирающий лебедь без ног – это все-таки что-то не то.

 

 

Мама решила отдать меня в балет. Я прошла конкурс, меня приняли. Преподаватели хвалили "высокий подъём" моей ноги, – я тогда не понимала, что это такое. На первое занятие всем велели прийти в белых купальниках (имелись в виду гимнастические купальники или за неимением его – белая маечка, зашитая между ног) с синими поясками. Я перепутала цвета и сказала маме, что нужно прийти в синем купальнике с белым поясом. Мама поняла слово "купальник" буквально и дала мне свой пляжный из сжатой ткани с чашечками для бюста, который на мне выглядел весьма комично. Преподаватели были поражены таким нарядом –здесь такого ещё не видывали – и сделали мне выговор. Девчонки смеялись, тыкали в меня пальцем. "Ладно-ладно, – думала я мстительно, – вот сейчас начнут танцевать умирающего лебедя, и я им покажу, я так станцую, что им всем тошно станет от зависти..."

 

 

Но к моему великому разочарованию никаких танцев не предвиделось, а вместо этого с нами стали разучивать разные "позиции": пятки, носочки, вперёд-назад, вместе-врозь и тому подобную чушь. Балет нравился мне всё меньше и меньше. "Зачем мне все это? –думала я высокомерно. – Я и так лучше всех танцую."
Потом все стали перекидываться мячиком, а я задумалась о своих будущих лаврах и не поймала его, мяч угодил мне в лицо. Я обиделась, расплакалась и убежала. Дома сказала, что больше туда не пойду. Так бесславно завершилась моя балетная карьера.
Недавно я узнала от Давида одно еврейское слово: "шлимазл" – оно как раз для обозначения таких, как я. Одним словом, "пока не требует поэта..."
В 15 лет я отдыхала с подругой в её родной деревне "Салтыковке". Когда мы были на огороде и что-то там делали, дядя Воля, у которого мы жили, внимательно за нами наблюдавший, сказал своей жене: "Ольге можно жить в сельской местности, Наташке – нет." "Почему?" – удивилась я.
– Ты…не советская ты какая-то.

 

Эту свою "несоветскость", т.е. инакость, "шлимазлость" я не раз потом ощущала в жизни. На уроках не слушала, писала стихи. Мне это казалось важнее. Вместо уравнений выводила в тетради:

 

Набираю в ручку
Синие чернила.
Где ты, самый лучший?
Где ты, самый милый?

 

 

"Самый лучший" явился в 9 классе в облике студента-практиканта, преподававшего у нас физику. Его звали Владимир Витальевич. Вот когда я пожалела о том, что не училась! Я ничего не понимала в физике, ничего не понимала в том, что он объяснял. Я слушала его речь как музыку, как песни Джо Дассена на французском языке. Зачем-то записалась в физический кружок, который он вёл, куда ходили победители олимпиад и те, кто отличились в этом предмете. Ходила туда дура-дурой. А он смотрел на меня и тоже ничего не понимал. Даже спросил у кого-то из девчонок, чего я здесь делаю – в его кружке.
Однажды я его увидела на улице. Он меня не видел, он шёл впереди меня. Была зима, шёл снег, мела метель. Я пошла за ним следом.

 

 

Мы шли, и шли, и шли...(Недавно соседская школьница Олеся принесла мне проверить своё сочинение на тему "Как я провёл выходной день". Она описывала там день, проведённый в лесу. Полстраницы занимало одно слово: "Мы шли, и шли, и шли, и шли..."."Разве так можно писать? –" укорила я её. Она искренне удивилась: "Но мы действительно так долго шли." Так вот мы тоже с ним "всё шли, и шли, и шли...")

 

 

Путь шёл всё время по прямой, вверх по Горького. Тьма постепенно сгущалась, зажигались фонари, метель пуржила, заметая наши следы в этом мире. Я шла не с ним, а всего лишь за ним, но для меня и это было много. В голове нелепо звучали строчки: "в алом венчике из роз впереди – Иисус Христос..."

 

 

Его стремительная фигура в лёгком развевающемся пальто, запорошенная снегом ушанка, неумолимо удаляющиеся от меня шаги, и весь он – такой непостижимый, недоступный, недосягаемый, как его физика, как его язык уравнений, законов и формул, который я не знала. Я говорила с ним мысленно на своём языке, языке поэзии, который он в свою очередь не понимал. Мы говорили, вернее, молчали на разных языках.
Я шла за ним неведомо куда в серебристом свете фонарей, и во мне что-то умирало, как в том бессмертном умирающем лебеде, и светилось, как звезда во лбу пушкинской царевны.

 

 

И невдомёк ему было, что он уводил меня из моего детства.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/173543.html

 

Из цикла «Непридуманные рассказы»

 

 

Часть первая: http://nmkravchenko.livejournal.com/170902.html
Продолжение первой части: http://nmkravchenko.livejournal.com/170465.html
Часть вторая: http://nmkravchenko.livejournal.com/171209.html
Часть третья: http://nmkravchenko.livejournal.com/171593.html
Часть четвёртая: http://nmkravchenko.livejournal.com/172144.html
Часть пятая: http://nmkravchenko.livejournal.com/172462.html

 

 

Давид

 

Это будет самый трудный рассказ.

 

 

Большое, как известно, видится на расстоянье. Лицом к лицу лица не увидать. А мы с Давидом вместе уже 13 лет. Лицом к лицу, нос к носу. Мне порой кажется, что он — это часть меня, и наоборот.

 

 

Но попытаюсь всё вспомнить с самого начала.
Я пришла к нему наниматься на работу. Принесла все свои похвальные грамоты. Давид поднял их на смех: уберите и никому не показывайте. Просмотрел тексты радиопередач. «Я Вас беру».

 

 

Но я обиделась за свои грамоты и в тот же день писала очередному объекту любви: «Представляешь, какой-то хмырь...»
Потом мы с ним подружились. Я ему показывала свои стихи, делилась переживаниями, доверяла секреты. У меня всегда была потребность в старшем умном собеседнике. А Давид относился ко мне чисто по-отечески. У него была дочь такая, как я.

 

 

В лаборатории каждые полчаса устраивался перекур. Все шли на чердак курить и точить лясы.

 

 

А у нас с Давидом был свой «перекур». Мы говорили по душам.
Сотрудникам это не нравилось. Они не понимали, о чём можно столько говорить. Начинали подтрунивать, отпускать всякие шуточки.
И тут как раз грянул скандал с моим разоблачением стукача. Стукач задумал дьявольскую месть. Он пустил про нас с Давидом сплетню. Сплетня была очень конкретной, с подробными деталями, не дающими усомниться в её достоверности. Якобы он сам слышал наш разговор, из которого узнал, что я недавно сделала от Давида аборт. И даже говорил, когда и где.
Я была чиста, как кристалл. Я вообще не знала дорогу в это заведение. Когда мне это передали, у меня потемнело в глазах. Сослуживцы шушукались и зубоскалили. Я кидалась на них с кулаками: «Сволочи!» Мне говорили: «Пусть неправда. Но зачем вы подаёте повод?»
Давид попытался разобраться со стукачом «по-мужски», но тот ото всего открестился. А слух уже пошёл.
Меня вызвали на партком. Хотя я и была беспартийной. Но у нас зам. секретаря по идеологии была женщина, и наш начальник позвонил ей и попросил, чтобы она, как женщина, провела со мной воспитательную беседу. Я слышала, как он сказал по телефону фразу: «Она нам разлагает коллектив».
Зам по идеологии была не только женщиной, она была прежде всего женщиной, а потом уже идеологом. И ей было чисто по-женски всё интересно. Она придвинулась ко мне вплотную и доверительно спросила:
- Ну ты расскажи, что там про меж вас было-то?

 

 

Я ответила:
- У нас — ничего.
Потом подумала и добавила:
- А хотите, я Вам расскажу про нашего начальника? Я всё про него знаю: с кем он был, где, когда. Рассказать?
У женщины-идеолога загорелись глаза. Про начальника её было даже интереснее.
- А что такое?

 

 

И я начала пересказывать все сплетни, которые слышала про него в лаборатории. Чего не знала — дополнила из воображения. Получай, гад, той же монетой!
Идеолог ахала и всплёскивала руками:
- Это ж надо, ещё судит других! А сам-то, сам-то!
В самый разгар «воспитательной беседы» в кабинет зашёл мой начальник. Я осеклась на полуфразе. Он круто развернулся и шагнул в кабинет секретаря парткома. По селектору туда же вызвали мою «воспитательшу». Я улизнула. Мои кости перемывали уже без меня.

 

Г. Лукомский. Заседание заводского парткома.

 

Давид стал меня сторониться. Стукач уже успел стукнуть его жене. Мы с ним больше уже не разговаривали. Мне было горько и обидно. Ну почему из-за этих грязных людей мы должны лишать себя роскоши человеческого общения? Я не могла допустить, чтобы победа осталась за ними. Я написала Давиду письмо.

 

 

О том, что мы не должны обращать на них внимания, что нам нечего стыдиться нашей дружбы, что мне плохо и сиротливо без наших разговоров.
В этот день я и ещё несколько девчонок сидели в пустом кабинете начальника (он куда-то уехал). Вошёл Давид и решительно попросил всех выйти. «Я должен поговорить с Наташей». Все переглянулись: «Во дают! Даже и не скрывают».
Давид закрыл дверь и стал говорить мне о том, что он, к сожалению, не свободен, что над ним довлеет долг... Я слушала и не верила своим ушам. Какой долг? Я ведь писала только о дружбе...

 

И в этот момент я вдруг поняла, что он меня любит. И что я его люблю. Он говорил, что мы никогда не сможем быть вместе, а я счастливо улыбалась. Он меня любит! Всё остальное не имело никакого значения.
Всё началось у нас только через год. Уже все отсплетничали, успокоились и забыли. И только тогда начал разгораться костёр нашей любви.

 

.

Я не думала уводить его из семьи. Я честно пыталась устроить свою жизнь. Думала: пусть Давид будет у меня для души. Решила выйти замуж. Стала перебирать всех подходящих женихов. И остановилась на одном. Тут нужно сделать одно отступление.

С этим мальчиком мы познакомились когда-то в Сочи при довольно забавных обстоятельствах. Я отдыхала в «Спутнике».

 

 

И была обескуражена тем, что никто почему-то меня не приглашает на дискотеках, и я всё одна да одна.

 

 

Нет, вру, был один художник, который пытался за мной ухаживать. Но он был бездарным художником, вместо картин рисовал плакаты и стенды из серии «Не заплывайте далеко». Такой меня, конечно, интересовать не мог.
И как-то в столовой сосед по столику спросил меня по-дружески, почему, мол, такая хорошенькая, и всё время одна. Я честно сказала, что сама удивляюсь. Тогда он мне по-дружески посоветовал:
- Понимаешь, ты очень скромная. А нашему брату нужно дать понять. Мини там надеть. Глазки построить...

 

 

Как-то мы ехали с девчонками в автобусе, и я им рассказала об этом совете соседа.

 

 

Мы смеялись, дурачились. Я предложила провести эксперимент: построить кому-нибудь глазки и посмотреть, что из этого выйдет.
Напротив меня ехал парень скромной совковой наружности. Я уставилась на него, бешено вращая глазами. Парень смутился, незаметно себя оглядел: всё ли в порядке.

 

 

Я не унималась.

 

 

 

Девчонки хихикали.

 

 

Не выдержав моих гримас, парень соскочил с автобуса.

 

 

Мы посмеялись и забыли.

А на другой день был праздник Нептуна.

 

 

Всех обливали водой и бросали в «набежавшую волну».

 

 

Я терпеть не могу, когда меня бросают в море, и бросилась бежать от этих активистов. Убежала высоко на какую-то гору, они отстали. И вдруг слышу, кто-то меня окликает: «Девушка!»

Смотрю, а это тот самый парень из автобуса.

 

 

Мне стало ужасно неудобно за своё вчерашнее поведение. Но кто мог подумать, что мы ещё
встретимся!

 

Я стала неловко извиняться. Он улыбнулся и пригласил меня обедать в «Кавказский аул». Я прибежала в столовую и сказала девчонкам, чтобы меня не ждали, и что я завещаю им свой обед.
- А ты?
- Иду в «Аул».
- С кем?
- Со вчерашним парнем из автобуса.
Все так и ахнули. Вот они, глазки-то! Не зря, значит, строила.

 

ресторан «Кавказский аул»

 

Вообще в этой истории много невероятного. Когда я её рассказываю — мне не верят. Вторая невероятность была в том, что Олег — так звали парня — ухаживал за мной весь лагерный срок до самого отъезда, водил меня в рестораны, угощал чёрной икрой, заказывал там для меня мои любимые песни, подарил даже какую-то дорогую заколку для волос, но ни разу — ни разу! - даже не попытался поцеловать. Никто не верит, но всё так и было, чистая правда, клянусь мамой. Ничего не подумайте, он был нормальный парень, только очень скромный и порядочный. Тогда ещё такие встречались. А я не хотела делать первого шага. Он мне не очень-то и нравился.

 

Но когда я решила выйти замуж, я вспомнила про этого Олега. Мне он показался самой достойной кандидатурой. И я выписала его из Норильска, где он жил. Мы после того лета изредка с ним переписывались, и я написала ему, что приглашаю на следующее лето к нам на дачу. Якобы погостить, но в мыслях у меня были далеко идущие планы.
Олег приехал. Привёз подарок: серебряный знак гороскопа на цепочке. Родители оставили нас одних на даче. Дача была на Волге. Мы купались, загорали, жарили шашлыки, работали в саду.

 

 

 

На ночь я запиралась в своей комнате. Потом уже и не запиралась — видела, что силой он не тронет. Я внутренне созревала для нашей близости. И никак не могла созреть.
Помню, лежим мы на пляже, я разглядываю его: стройный, шоколадный, всё при нём — ну чего мне надо? И сама не знаю, чего.
На третий день нашей совместной жизни на даче у меня было такое чувство, будто мы уже столетние супруги. Мы говорили о бытовых вещах. У него был набор одних и тех же шуток. Мне было с ним скучно. Я всё время ловила себя на мысли: вот если бы вместо него со мною был Давид!

 

 

И сразу всё преображалось. Я поняла, что этот мальчик мне никогда не заменит его. Зачем я себя обманываю? Я сказала Олегу, что меня срочно вызывают на работу, что ему, к сожалению, надо уезжать. Мама устроила мне скандал: она уже готовилась к свадьбе. Но я больше не могла здесь с ним находиться.
Мы приехали в город. Я всё время думала о Давиде. А он в это время отдыхал в Чардыме с семьёй и тоже, как оказалось, думал обо мне. И тоже не выдержал и приехал домой раньше, до срока. И хотя знал, что я в это время на даче с женихом, в тот же день, как приехал, позвонил мне из автомата. Мы только с Олегом переступили порог квартиры — звонок. Я бросаюсь к телефону. Я знала, знала, что это он!
- Наташенька, я здесь, на 1 Дачной...
- Я сейчас. Я бегу!

 

1 Дачная, где я жила

 

Я что-то сказала Олегу, что мне нужно срочно, к портнихе, чтоб он тут располагался, был как дома... Я летела, как на крыльях.

 

 

- Ромашка моя, подсолнушек... Дорогой мой человечек. Ты — моя последняя любовь.
- Это правда?!

 

 

 

- Да! Ну что у меня за жизнь? Заботы, болезни. И только ты самое светлое... светлячок мой. Ясочка моя, ясноглазик, ты вся светишься, как на ладони. Ты вся отдаёшься... Я по натуре такой, что должен тоже весь отдаваться. А я этого не могу...
Хрусталик... Таких не бывает. Чудик ты! Дурашка. Золотиночка моя. Не плачь больше, слышишь! Я же рядом. Я никуда не денусь. Я всегда рядом. Ну что мне с тобой делать, Наташка! Дюймовочка моя... Ты сама не знаешь, как ты мне дорога. Ты у меня единственная, согревающая, тёплая... Я тебя буду, как доченьку, беречь. Растворяешься весь в твоей нежности...

 

Я люблю тебя всею своей подноготной,
всей своей наготой беззащитной, щекотной,
всем дрожанием губ и пожарищем щёк,
всем сиротством горючих ночей пустотелых,
всем немотством речей в своих снах оголтелых,
как сто тысяч сестёр не любили ещё.

 

Я люблю тебя... Дай мне продлить это слово,
словно чистый глоток ключевой, родниковый,
удержать в языке, как старинную ять...
Вопреки аксиомам извечных понятий,
средь холодных распятий, голодных объятий
необъятное снова пытаюсь объять.

 

Я пришла домой, как во сне. Олег сидел, сгорбившись, у окна. В комнате было темно. Он даже не обернулся мне навстречу. Я села рядом. Мы долго молчали. Я тронула его за плечо:
- Почему ты молчишь? О чём ты думаешь?
- Я, наверное, люблю тебя. Вот о чём я думаю.
- Никогда не говори этого слова, если не уверен.
- С другими бы я с три короба наговорил. А с тобой не могу. Ты другая. Я ещё в Сочи понял: ты другая. У меня просто руки с тобой опускаются. Сколько раз было желание тебя обнять, и я себя пересиливал.
Я молчала.
- Я по тебе скучать буду. Всю душу ты мне растревожила...
На другой день Олег уехал.
А в мою жизнь вошло счастье. Словно десятки ручейков — всех моих влюблённостей, дружб, больших и малых любовей слились в одну могучую, полноводную реку, которая неудержимо понесла меня за собой.

 

 

Живу я не за каменной стеной –
за теплотой родной и кровной плоти.
Все реки жизни встретились в одной –
последнем на земле моём оплоте.

 

Любовь? Но это больше чем. Родство.
И даже больше. Магия привычки.
Как детства ощущая баловство,
в твоих объятий заключусь кавычки.

 

Освобождая сердце от оков,
я рву стихи на мелкие кусочки.
Как перистые клочья облаков,
они летят, легки и худосочны.

 

Прошу, судьба, не мучь и не страши,
не потуши неловкими устами.
В распахнутом окне моей души
стоит любовь с наивными цветами.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/173233.html

 

 

Из цикла "Непридуманные рассказы"

 

 

 

Начало здесь
здесь
здесь
здесь
и здесь

 

Актёр 

Как-то я смотрела один спектакль. Там главная героиня была старая дева, которую отец никак не мог выдать замуж. Она говорит: «Во мне секса нет!» А отец её утешает: «Зато у тебя есть душа...»
Так вот это — про меня. Я — не «суксуальна», как сказала про себя одна героиня передачи «Тема». И узнала я это о себе таким образом.

Мы познакомились с ним у Мерцлиных.

 

картина Романа Мерцлина "Игра в карты"

 

Он тоже был актёр, как и мой последующий жених (см. здесь). Это был первый живой актёр, которого я видела не на сцене, а в жизни. (Того, из ТЮЗа, тогда ещё не было). Правда, актёр недействующий, непризнанный. Он нигде не играл. Он был непризнанный гений. А непризнанных гениев любят, как известно, ещё сильнее признанных. Потому как их жальче.
Он читал мне монолог Сирано, Гамлета, и я проверяла его по тексту. Готовился где-то прослушиваться. Его выгнали из нескольких театров. Он подрабатывал тем, что возил в Москву туристов на экскурсии. Снимался в массовках.
В Москве снимался фильм о концлагере.

 

 

И актёрам, изображавшим узников, надо было глядеть сквозь решётку тоскливыми глазами. Массовке говорили: «Тоскуйте, тоскуйте!» А моему актёру сказали: «А Вам не надо. Будьте как есть». Потому что лицо у него уже было такое: измождённое, худощавое. Как из концлагеря.

 

 

 

Когда я узнала, что он вдобавок ко всему ещё сирота, я полюбила его с ещё большей силой. Актёр жил в маленькой комнатке в коммуналке, где не было ни холодильника, ни телевизора, ни книжного шкафа. Была только одна видавшая виды софа.

 

 

Вместо родителей была опекунша, почти его ровесница, хотя он уверял, что ей сорок. Когда мы приходили, опекунша привычно вставала, собирала свои клубки и спицы и куда-то уходила. Однажды, когда мы пришли, полил сильный дождь, но она всё равно ушла. Видно, между ними была на счёт этого твёрдая договорённость.
В тот первый вечер нашей встречи актёр пошёл меня провожать. В подъезде пошёл на сближение, но я пресекла эти попытки. Сказала, что он мне изомнёт платье.
Он мне назначил свидание на следующий вечер. А наутро в почтовом ящике я обнаружила записку: «Пожалуйста, надень то, что не мнётся». Я была в затруднительном положении. Надеть действительно какой-нибудь кримплен — это дать понять, что я капитулировала. Надеть то, что мнётся... чревато. Я надела джинсы.
Он был красив. Умён. Обаятелен. Хотелось ему всё простить.
Я спросила:
- Куда пойдём? В кино? В театр?
Он сказал:
- Давай будем общаться.
Сначала всё было хорошо. Он читал стихи. Интересно рассказывал. Спрашивал:
- Ты когда-нибудь была в Феодосии? Мы обязательно туда с тобой поедем.
Феодосия — была его хрустальная мечта. Как Рио-де-Жанейро у Бендера. Я находила её на карте. Строила планы.

 

 

 

Через три дня актёр потребовал, чтобы я ему отдалась. Он говорил это открытым текстом, что меня коробило. Нельзя сказать, чтобы я была ханжа. Я была воспитана на Цветаевой и считала, что если любишь — то надо, так сказать, соответствовать своим порывам. Но почему-то всегда, как бы я ни любила, как только дело доходило до дела — во мне срабатывал какой-то инстинкт самосохранения и я в последний момент уносила ноги.
Актёр меня красноречиво убеждал. Стыдил. Заставлял читать Камасутру. Спрашивал:
- Чего ты боишься? Забеременеть? Но ведь есть средства. Мы же не папуасы...
Я колебалась. Советовалась с подругами. Одни говорили: «Когда-то же ведь надо... Он же тебе нравится». Другие отговаривали: «Не делай этого!» Я мучилась извечным гамлетовским вопросом. Мне мешал мой внутренний голос. Он мне подсказывал, что что-то здесь не так. Это должно происходить как-то не так, иначе. Но как? Мне не хватало жизненного опыта.
В этот вечер я пришла к нему на последнее свидание. Я ещё не знала, что оно будет последним. Актёр ждал меня, прислонясь к фонарному столбу, в непринуждённой позе. Он был в синем свитере, связанном опекуншей, под цвет глаз. Я невольно им залюбовалась.
Но актёр был настроен решительно, по-деловому. Он сказал: «Или теперь — или никогда!» Взял меня за руку и повёл.
Мы шли мимо ЗАГСа.

 

 

На мои робкие намёки, что неплохо бы для начала зайти туда, актёр рассмеялся мефистофельским смехом: «Не могу же я брать кота в мешке! А вдруг мы друг другу не подходим». Всю дорогу я думала над его словами. Мне было неуютно. Я чувствовала себя тем самым котом, которого куда-то несут в тёмном мешке.

 

 

Вошли в его логово.

 

 

Опекунша дрессированно вышла, освобождая плацдарм.
- Ну... - торжественно сказал актёр, потирая руки.
- Погоди, - прошептала я, как смертник перед казнью, ища хоть какой-нибудь отсрочки.

 

 

Озираясь вокруг, я увидела огромные старинные часы. На них было без четверти чего-то.

 

 

- Знаешь, - сказала я, - давай сделаем так. Пока не пробьют часы — ты будешь мой. И будешь делать всё, что я захочу. А когда пробьют — тогда уже будет твой час.
- Идёт! - весело сказал он, обрадованный таким лёгким условием.
За эти четверть часа я заставляла его делать всё, чего мне подсознательно не хватало, чего жаждала моя романтическая душа. Я велела ему на коленях прочесть монолог Сирано. Целовать мне руки. Носить на руках. Говорить все нежные слова, какие он знает.
Актёр исполнял всё старательно и даже вдохновенно — не зря его там учили, - я даже почти поверила в его искренность. Мельком он поглядывал на часы: сколько ещё осталось мучиться. Наконец часы пробили мой смертный час.

 

 

- Ну... - торжествующе сказал актёр, потирая руки.
Он молниеносно скинул одежды и тренированным броском кинулся ко мне. И вдруг я, неожиданно для себя, каким-то чужим деревянным голосом — это говорила не я, а мой внутренний голос — сказала ему:
- Извини. Я не могу.
Наступила зловещая тишина. Слышно было тиканье часов, отстукивавших его законный час, который так и не наступил.

Актёр процедил сквозь зубы:
- Убирайся. Я уже сам с тобой спать не хочу.
Я заплакала. Всё так хорошо начиналось...

 

 

Я чувствовала себя виноватой, что нарушила слово. Но я действительно не могла. Я вдруг поняла, какой это всё суррогат. Ненастоящее, липовое, фальшивое! Как игра в провинциальном самодеятельном театре.
Актёр молча одевался с каменным лицом. Я жалко что-то лепетала, пытаясь объяснить своё поведение. Всё-таки я его ещё любила.
И вдруг он встал в позу Чацкого, картинно откинув руку, и разразился монологом. И каким! Я до сих пор помню каждое слово.

 

 

- Ты не женщина, - начал он свистящим шёпотом. - Не-е-т, ты не женщина! - модуляции всё нарастали. - Ты какое-то оно среднего рода! В тебе нет чувств. Ты не умеешь любить. Ты не умеешь говорить в чувстве. Целый месяц я на тебя убил. Целый месяц! Просил то, что у меня сами женщины просят. Для тебя ноги раздвинуть — подвиг. Таких, как ты, нет. Они все уже, как мамонты, вымерли.
Столько едкой желчи, бессильной злобы было в его голосе. Каждое слово — как комок грязи. Я смотрела в его ненавидящие глаза. Ведь только что, только что... «Вчера ещё в глаза глядел...»

 

 

- Учти, - ехидно сказал актёр. - Если ты не начнёшь жить с мужчинами — у тебя испортится цвет лица, начнутся неврозы. Такие как ты, - он ткнул в меня пальцем, - в сорок лет начинают искать мужиков по ресторанам. Но уже поздно... Убирайся. Найди себе идиота, который будет с тобой рядом и не будет тебя хотеть.

Не помню, как я дошла домой.

 

 

Весь вечер проплакала.

 

 

А потом вспомнила всё и разозлилась. И написала ему письмо.

 

 

Письмо актёру

 

Я всё-таки пишу тебе, чтобы оставить за собой последнее слово.
Ты — плохой актёр, не выдержал своей роли и выявил наконец своё подлинное лицо. Ты просто грязный пошляк, первобытный экземпляр, который видит в женщине только самку. Ты не так уж далеко отошёл от папуаса. Почитай Энгельса: групповые браки — это как раз для тебя.
Да, я хочу замуж, хочу детей, хочу чистого, настоящего. И это у меня будет! А если и не будет, то лучше уж ничего, чем принимать подачки от таких, как ты, удовлетворять вашу грязную похоть. И ты ещё говорил о каком-то «порыве чувств»! Да ты и смысла-то этого слова не понимаешь. Твои «чувства» не отличаются от чувств кошек и дворняг.
Ты называешь мещанством то, что составляет смысл жизни каждой женщины. Ты не видел таких, потому что «общался» только со шлюхами. Я первый случай в твоей практике, да? Первая дура, которая поверила твоим дежурным тирадам. То, что для меня — вся жизнь, ты хотел превратить в половик, вытереть об меня ноги. Вот и ищи себе подобных, добивайся от них любви в рекордные сроки, валяйся с ними в грязи!
Тебе наплевать, что ты можешь испортить другому жизнь, тебе на всё наплевать, на чувство, на привязанность. Вчера ты наконец скинул свою маску, в которой так долго щеголял передо мной. Любви не было. Не было с самого начала!
И не «долг» меня останавливал, и не «страх», а твои слова, которые ты произносил в те минуты. У меня всё внутри сжималось в комок, когда ты начинал говорить: делай то, делай это — холодным, раздражённым тоном инструктора. Разве так говорят, когда любят? Разве так говорят об этом?!
Ты хотел «войти» в меня — ты вошёл, вошёл со всей своей грязью, пошлостью, цинизмом, враньём. Ненавижу тебя! Тебя и всю вашу породу, для которых любовь — инстинкт, женщина — баба, а самое прекрасное на свете — любовь, верность, чистота — мещанство. Ты никогда не дашь никому счастья, потому что думаешь только о себе.
Я не хотела тебе сделать больно в тот вечер, это как-то само собой получилось. Просто я не сумела перешагнуть через себя, сломать в себе что-то. Я очень мучилась тогда раскаянием, что всё вышло, как будто я тебя обманула. Но теперь я даже рада, рада, что сделала тебе это! Думай, что я тебя «наколола», провела вокруг пальца, скрипи зубами от злости!
Я в одном виновата, не перед тобой, а перед собой, что не ушла сразу, всё чего-то стояла там перед тобой, унижалась, оправдывалась. Мне было страшно, что я вдруг сразу теряю тебя, всё хорошее, что было с тобой связано. Мне хотелось что-то изменить, поправить.
Но это не прежний ты был — другой человек, жестокий, циничный, оскорбляющий. А другого, который только за минуту до этого говорил «люблю», - другого я придумала.
Мне стыдно, что я любила тебя. Прощай.

 

 

Через два дня я получила своё собственное письмо в конверте, порванное на мелкие кусочки.

 

 

Отвечать я не стала. Такая переписка у меня уже была. (См. здесь)

 

 

Через много лет я его случайно встретила в театре. Мы были с Давидом на какой-то премьере.

 

 

По-прежнему никем не признанный актёр сидел в партере и с завистью глядел на сцену, на которой ему не суждено было играть ни Гамлета, ни Чацкого, ни Сирано. Он был какой-то облезлый, с заметной плешью на затылке. Увидев меня, чуть не вывернул себе шею, разглядывая нас с Давидом. Наверное, решил, что я с тем самым «мужиком из ресторана».

 

Окончание здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/172462.html
 

 

из цикла "Непридуманные рассказы"

 

Начало здесь
здесь
здесь

и

здесь

Моряк

 

Мы познакомились у подруги. Он был другом её брата, они учились в Ленинграде в училище подводного плавания. Приехали к ней погостить.

 

Сашка справа

 

Я зашла к ней, когда они уезжали. Пошли провожать их на вокзал. В последний момент он вдруг спрыгнул с подножки, подбежал, поцеловал меня и сказал, что будет писать. Вот так, ни с того ни с сего, на ровном месте.

 

 

Потом были письма — жаркие, страстные. Я понимала, что он что-то себе придумал, что совсем меня не знает. Но где-то на третьем письме (а точнее, то есть честнее — на первом) сломалась и ответила. Я как-то втянулась в эту романтическую игру. Вертелись в уме обрывки знакомых песен: «И пусть качает, качает волна морская...», «Когда усталая подлодка...» Море, Ленинград, отважные моряки...

 

Сашка между тем всерьёз писал о женитьбе. Подруги завидовали: «Поедешь в Питер...» Я стала примерять на себя роль жены моряка. Она мне нравилась. Я купила кучу пластинок на морскую тематику и постоянно их слушала.

 

 

Воображала, как буду верно ждать его на берегу, махать платочком...

 

 

Сашка обещал приехать в летние каникулы. Я взяла отпуск. Но вдруг пришло письмо, где он сообщал, что сломал ногу и приехать не сможет.

 

 

Я поверила и сама рванула к нему: лечить, утешать.

 

 

Он был здоров. Ноги были целы.

Что-то опять мне наврал.
Я жила у знакомых и мы каждый день встречались. Вечные шумные компании, пьяные тусовки, забегаловки. Было весело, но я чувствовала, что живу какой-то не своей жизнью.

 

 

Сашка был гусар, мушкетёр и Ноздрёв в одном лице. Это был человек-тайфун. Он ни дня не мог прожить без драки, ища для неё любые поводы. Однажды он при мне избил парня только за то, что тот спросил: «А Саратов — это город или деревня?»
- Ты назвал Саратов деревней! Ты оскорбил город моей любимой девушки!
Сашка был скор на расправу. Щедр на выпивку. За всю жизнь он прочёл только одну книжку: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Этого ему хватало.

 

 

Обожал смотреть боевики и вестерны типа «Лимонадного Джо» и мог пересказывать их часами, изображая в лицах и жестах.

 

 

Мы с ним никак не совпадали по фазам. Мне с ним было дико.

 

Ему — скучно.

 

 

Однажды он позвал меня к себе домой — познакомить с родителями. Я пришла. Родителей не было. Был огромный диван, на который он пытался меня повалить. Мы подрались. На другой день я уехала.
Сашка послал мне вслед оскорбительное письмо. Я ответила. Он тоже не смолчал. Мы долго переписывались.

 

 

У меня до сих пор хранится эта уникальная переписка: тоненькая пачка любовных писем и толстая — ругательных.

 

 

 

Кармен

 

Моя подруга, у которой я познакомилась с моряком, чувствовала вину за моё несостоявшееся замужество. И решила познакомить меня с приятелем своего мужа.
- Красавец, гитарист, король танцплощадки! Одна фамилия чего стоит: Кармен! Звучит!
Я прикинула: «У микрофона корреспондент Наталия Кармен...» Действительно, звучит.

 

 

Да если ещё волосы в чёрный цвет перекрасить...

 

 

Ладно, - говорю, - знакомь.
Тут она замялась.
- Понимаешь, - говорит, - есть у него один недостаток. Одно маленькое «но».
- ?
- Он женат.
- Ничего себе маленькое «но»!
- Но он давно уже не живёт с женой, она отсюда далеко, он на грани развода, пусть тебя это не смущает, это я беру на себя, и т.д. и т.п. Уговорила.
Когда я увидела этого Кармена, я сразу инстинктивно почуяла: это из той же породы, что и мой моряк. Только другой разновидности: более глупой. Потому что этого-то я сразу раскусила. А может, потому что у меня уже опыт был.
Правда, он тоже был не лишён проницательности: сразу нащупал мою слабую струнку и начал на ней играть как на гитаре: «Хочется чего-то чистого, настоящего... Ах, любовь ах, душа...»
Но у меня уже иммунитет против таких слов выработался. А душа — за семью печатями. Чтобы никто уж в неё плюнуть не смог.
Кармен сказал, что уже где-то меня видел. Кажется, на обложке французского журнала мод.

 

 

Он ходил вокруг меня гоголем. Ловил в свои сети. Мне хотелось ему процитировать Есенина:

 

Ну и что же, лови, я не струшу.
Только как бы твой пыл не погас?
На мою охладевшую душу
натыкались такие не раз.

 

Вскоре к ним в часть приехала некая пионервожатая и стала жаловаться начальству, что их слушатель Кармен её — как бы это выразиться — обеременил.

 

 

Вызвали виновника, и он там на весь коридор кричал, бия себя в грудь: «Не спал я с ней, не спал!!! Бог свидетель!» А свидетели возражали: «Врёшь, спал, сам рассказывал».
Эх, и такой человек — такую фамилию носит! Так и не суждено ей было стать моей.

 

 

 

 

Юрочка

 

Был у меня ещё один официальный жених. Вернее, кандидат в женихи. Он всюду ходил с мамой.

 

 

Его мама сделала моей маме предложение. От его имени. Естественно, мне. Она его всячески хорошо охарактеризовала, выразила надежду, что мы поженимся, и попросила мою маму в этом посодействовать. Потому что мы «по своей глупости сможем сейчас разойтись, а потом всю жизнь жалеть будем».

 

 

Но моя мама отвечала, что мы можем с их помощью сойтись, а потом, может, проклинать их всю жизнь будем. Так что пусть, мол, сами разбираются.

 

 

Его мама учинила мне допрос, нравится ли мне её сын. Я замялась, не зная, как повежливей ответить, а она стала умиляться, какая я стеснительная.
Юрочка (так его звали) пришёл в гости без мамы. Был он огромный (рост 185, размер 54, нога 45), но умом и характером — как робкий ребёнок. Он сидел, втянув голову в плечи и ничего не ел. Оказалось, я забыла подать вилку, а он стеснялся спросить.

Без конца звонили какие-то его тётки, свахи, наперебой расхваливали своего Юрочку, расписывали его чувства ко мне, стращали, что «если я упущу такого парня, то потеряю счастье», что он для жены настоящий клад, потому что дома сам посуду моет и даже носки сам себе стирает.

 

 

Знакомые уговаривали за него выходить:
- Чего думать? Такой парень! Скромный, непьющий. Будешь верёвки из него вить.

 

 

Но мне не нужны были верёвки. Мне нужен был человек, а не верёвки. Такой, чтобы мне самой хотелось ему носки стирать.

 

 

Юрочка, увы, таким не был.

 

 

Меня раздражало в нём всё: глупость, застенчивость, сентиментальность. Однажды он принёс билеты в кино на индийский фильм.

 

 

 

Это было последней каплей. Я высказала ему всё, что думала об индийских фильмах, а заодно и о нём самом.

Юрочка обиделся. Он два часа стоял за билетами. Я сказала, что он ещё успеет их сдать.

 

 

На другой день пришла его мама и устроила моей маме скандал. Что Юрочка плакал и не спал ночь. Что моя мама не хочет на меня повлиять. Что я капризна и жестокосердна.
Я вышла и сказала, что свадьбы не будет. Все свободны.
- Так чего же вы нам с Юрочкой голову морочили?!

Можно было подумать, что у них была одна голова.

 

 

 

Прочие

 

Пожарник

 

Добросовестно стараюсь вспомнить всех, кто оставил какой-то след в моей памяти. Вспоминаются какие-то обрывки, фрагменты.
Мальчик Коля, с которым познакомились на танцах и который меня проводил. Мне понравилось, как он подходил к кому-то на улице: «Дай закурить». Я почувствовала в нём мужское начало. До этого я влюблялась лишь в рафинированных интеллигентов, а это была какая-то иная порода. Мужик.
Коля работал пожарником. Мне казалось, что это романтично.

 

 

На другой день был Новый год. Коля попросил разрешения встретить его вместе. Он принёс гвоздики — 6 штук. Мы просидели всю ночь, как Софья с Молчалиным.
В соседней комнате бдительно прислушивалась бабушка. Она над нами довлела.

 

я с бабушкой (по маме)

 

Волк

 

И ещё была одна встреча на танцах. Она закончилась хуже. Он сразу мне чем-то напомнил волка из «Ну, погоди!»

 

 

Очень был похож.

 

 

Соответственно, распределились роли.

 

 

 

От «волка» пришлось спасаться бегством.

 

 

Я споткнулась, упала, сломала щиколотку. «Волк» дотащил меня до дома. Мне наложили гипс.
На другой день «волк» пришёл проведать свою добычу.

 

 

Бабушки не было дома. Он схватил меня на руки и поволок в спальню.

 

 

Я изловчилась и ударила его по голове ногой в гипсе. Гипс треснул.

 

 

В эту минуту вернулась бабушка. «Волк» убежал.

 

мы с бабушкой, спасшей меня, как красную шапочку от волка

 

 

Гагик

Что-то вспоминается всё только смешное. Правда, тогда-то мне было не до смеха. В Армении в «Ласточке» мне не давал проходу поварёнок Гагик.

 

 

Он приглашал меня в свою поварскую якобы чем-то угостить. «Чего ты меня боишься? Разве я похож на зверя?» Сулил золотые горы: «Королевой будешь по Еревану ходить!»

 

 

Однажды затащил всё-таки в своё логово, но я вырвалась и примчалась на свою территорию с ручкой двери в кулаке, которую отодрала в пылу драки. Гагик стал грозить: «У нас длинные руки!»

 

 

«Длинные руки» дотянулись. В порядке мести он столкнул меня в бассейн, я чуть не захлебнулась.

 

 

Вообще эти армяне — странные люди. Стоило только раз на кого-то из них взглянуть или просто вежливо ответить на какой-то вопрос — всё, для них это уже зелёный свет. Попробуй потом не пойди с ним танцевать — подала повод, обнадёжила. И тем более попробуй пойди.
Я уже на все их вопросы стала отвечать: «прочь от меня» или вообще притворялась глухонемой. И когда вернулась на родину, долго ещё шарахалась от каждого мужчины, который спрашивал: «Который час?»

 

 

 

Семён

 

Помню, когда мне было то ли 13, то ли 14, я познакомилась по телефону с одним парнем. Он позвонил по ошибке, попав не туда, слово за слово, словом, познакомились. Звали его Семён. Во всяком случае, так он назвался. Я назначила ему свидание у троллейбусной остановки. Он спросил, как меня узнать, в чём я буду одета. Я сказала, вспомнив Онегина: «В малиновом берете».

 

 

У меня действительно был такой берет.

 

 

Но в последнюю минуту передумала и надела шляпу.
Семён оказался взрослым мужиком лет тридцати. Он не обращал никакого внимания ни на меня, ни на мою шляпу, а выглядывал зорким взглядом только тех, кто в берете. Подошла какая-то крутая отвязная девица. Именно в таком, в малиновом.

 

 

Семён подкатился к ней, начал говорить комплименты. Девица игриво ему отвечала, но, когда подошёл троллейбус, села и уехала.

 

 

Семён обескураженно остался один на пустой остановке. Только рядом стояла какая-то пигалица и покатывалась со смеху.

Семён наконец заметил меня.
- Тебе чего? Это ты, что ль? А где берет?
- Уехал! - давилась я от смеха.

Делать нечего, Семён пошёл со мной гулять. Он пригласил меня в столовую. На ресторан у него, видимо, не было денег, а может, решил, что такая честь мне не по чину. В столовой заказал мне стакан сметаны.

 

 

Может, там было и ещё что-то, но я помню только сметану. Дело в том, что я её в жизни не ем. Только если в щах там или в салате. А в отдельном виде не могу. Семён пичкал меня этой сметаной, шипел: «Ешь, за неё деньги плочены!» Я его возненавидела вместе с его сметаной.
Потом, помню, мы стояли в парадном и я читала ему стихи. Он говорил: «Странно мне почему-то не хочется тебя ни тискать, ничего. Мне даже страшно подумать, что тебя мог бы кто-нибудь обмануть».
Потом я позвонила ему по телефону, который он мне дал. Никакого Семёна там не оказалось.

 

 

Поедешь со мной на Сахалин?

 

Я его заметила ещё в аэропорту. Он несколько раз пристально взглянул на меня. И потом, когда садились в самолёт, подошёл и спросил разрешения сесть рядом. Летели, разговаривали. Выяснилось: зовут его Валерий, 27 лет, закончил СЮИ и получил распределение на Сахалин.

 

 

Там он родился. А сейчас летит к родителям в Ереван. Отец военный, он там служит.
Я тоже летела в Ереван в международный лагерь «Ласточка».

 

 

Прилетели поздно, в одиннадцатом часу.

 

 

Он проводил меня до станции. Там я узнала, что «Ласточка» - в 30 километрах от города. Ехать не менее двух часов на такси. Приеду уже в час ночи. Одна, в Армении. Всё чужое. Валерий предложил поехать к нему. Родители будут рады. А утром он меня туда сам отвезёт.
- Тебе нельзя тут одной ночью. Как кура в ощип попадёшь.

 

 

Я поколебалась и согласилась. Страшно было ехать куда-то ночью в такси с армянином. Страшно и сидеть здесь до утра на вокзале среди армян. А он всё-таки свой, русский.
Родители приняли нас радушно. Согрели воды, накрыли стол. «Мы люди простые». Много ели, пили, пели. Рассматривали домашние альбомы с фотографиями. Отец, майор в отставке, с лукавым прищуром поглядев на меня, сказал с неожиданной прозорливостью: «Эх, если невестка будет — и вредная же!» Валерка засмущался: «Да ладно тебе!» Мать: «А что? Если и невестка, что, плохая, что ли? Хорошая! Вместе на Сахалин поедете!»

 

 

В какой-то момент мне стало так тепло на душе: эта любящая друг друга семья, радость встречи, готовность меня принять к себе, пусть пока шутливая, но вполне допускающая такую возможность. И вдруг на минуту показалось: а вдруг это моё, моя судьба, мой будущий дом...
Мне постелили в отдельной комнате. Я сразу провалилась в сон. А среди ночи проснулась от горячего пьяного шёпота:

- Я тебя не трону, пока ты сама не захочешь. Но хоть немного ласки... Ты моим родителям понравилась. А им редко кто нравится. Поедешь со мной на Сахалин?
- Я сейчас закричу. Я с балкона брошусь!
- Я скотина, ну и что. Ну ложись, никто тебя не тронет. Нет, не могу! Убери платье, а то я его порву. Ну пойдём выйдем на балкон постоим.
- Слишком дорогую цену ты хочешь за своё гостеприимство. Я тебе лучше деньгами отдам.
- Дура ты стоеросовая! Я тебя полюбил...
- Иди проспись. Завтра поговорим серьёзно.
- Завтра я опять телёнок буду.
- А сейчас ты герой?
Затих. Потом снова шёпот:
 - Я таких девчонок не встречал. Все распущенные, безответственные. Если б мне такая встретилась, я б её лелеял как цветочек. Ну, иди спать. Никто тебя не тронет. Так и не дала мне грудь свою поласкать. Такая нежная, настоящая девичья грудь. Школьная грудь...
Утром:
- Прости. - Поцеловал руку. - Цветочек ты мой аленький... Поедешь со мной на Сахалин?

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Итак, кажется, я подошла к теме секса. Слабонервных и детей до 16-ти прошу далее не читать. Дальше будет про тако-о-е...

 

 

Продолжение  здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/172144.html

 

(из цикла «Непридуманные рассказы»)

 

Предыдущие здесь

здесь

 и здесь

 

Ленинский разрез глаз

 

Помню, меня послали на Всесоюзный слёт комсомольских оперативных отрядов в Москву.

 

 

Я тогда была дружинницей и описывала их работу в своих передачах на радио.

 

 

За это меня награждали отгулами, почётными грамотами и однажды послали на этот слёт-семинар дружинников Черёмушкинского района Москвы, посвящённый какой-то круглой дате ВЛКСМ.

 

 

вот такое у меня было удостоверение

и такой значок

 

В слёте принимали участие посланцы 14 городов СССР и 16 районов Москвы. С утра до вечера шли пленарные заседания.

 

 

Выступали представители милиции, юристы, комсомольские активисты. Голова трещала от бесконечных докладов по обмену опытом, от бесчисленных цифр, сводок, информаций. Как вдруг...
Словно свежим ветром повеяло с трибуны. Ещё не вникая в смысл сказанных слов, я нутром почувствовала их неординарность, какую-то остроту, нешаблонность мысли. Я подняла глаза на оратора.

 

 

Он был похож на молодого Володю Ульянова. Такого, каким его обычно изображали в старых фильмах: с узким разрезом умных глаз, с характерным чуть лукавым прищуром. Потом оказалось, что и звали его тоже Володей.

 

 

Этот ленинский разрез глаз свёл меня с ума. Тогда ведь мы ничего плохого не ведали про Ленина. Актёры, создававшие его образ, всегда казались образцом высочайшего интеллекта. Я не могла отвести глаз от лица этого комсомольского вожака. Мне виделся на нём отсвет великой ленинской мысли.

 

 

Вечером был банкет в одном из молодёжных кафе.

 

 

Я на нём имела такой бешеный успех, как никогда в жизни: ни в Сочи, ни на дискотеках, ни на вечерах поэзии. Возможно тут сыграло роль то, что меня ошибочно представили корреспондентом радиостанции «Юность». Я, конечно, не стала разубеждать.
Меня наперебой приглашали танцевать, звали за чужие столики, порывались рассказывать как журналисту свои жизненные истории. Я всё ждала, когда же Он пригласит меня. Он действительно пригласил, хотя далеко не сразу. Танцевал молча. Совсем рядом в полумраке поблёскивали его узкие ленинские глаза. В конце танца он с улыбкой и лёгким поклоном вручил мне свою визитку. Вернее, вложил её мне в карман блузки. И с достоинством вернулся к своему столу. Он знал себе цену.
Весь вечер эта визитка жгла мне левую грудь. Казалось, она засела в самом сердце. В гостинице я долго её изучала. Там был указан домашний адрес. На следующий день после занятий я, как сомнамбула, поехала по этому адресу. Отыскала дом, вычислила его окошко на шестом этаже. Оно светилось, как тёплая звёздочка.

 

 

Я села на лавочку напротив и смотрела на это окно, как на мавзолей. Комсомольский лидер с ленинским взглядом, вождь всех времён и народов и Господь Бог слились для меня в единый священный образ.

 

 

Подъезд гостеприимно распахивал двери, то и дело призывно хлопала дверца лифта. Но войти туда казалось кощунством. Я сидела на скамейке, заносимая осенним листопадом, смотрела в недосягаемое окно, и душа моя творила внутри себя какую-то неведомую бессловесную молитву. А может быть, это были стихи, только в своём глубинном, зачаточном состоянии.

 

 

В последний день слёта мой тайно боготворимый Вожак пригласил весь наш актив к себе в гости — отметить расставание. Он оказался секретарём комсомольской организации какого-то престижного института. А мать его работала в ЦК. В тот день она была в командировке, и вся квартира была в нашем распоряжении.
Мы веселились, танцевали, ели что-то наспех приготовленное, пили что-то, купленное по дороге. Но я всё это как-то смутно помню. Помню африканские маски на стенах. Тогда это был крик моды.

 

 

Подлинники картин. Стеллажи книг с именами иностранных авторов, которых я не знала. Я чувствовала, что это чужой, недоступный мне мир, недосягаемый, как то окно, в которое я глядела.
Где-то уже глубокой ночью все наконец угомонились, устали и легли спать. Кто где, кто на креслах, кто на стульях. В комнате была большая тахта, на ней могло поместиться человек семь.

 

 

Мы легли на неё вповалку, естественно, в одежде. Вообще, ничего такого не было. Всё было чисто, честно, по-комсомольски. Лежали вплотную, как сельди в бочке, нельзя было даже шевельнуться, чтоб не столкнуть соседа.

Совсем рядом на подушке была его щека. На неё падал лунный свет из окна.

 

 

Он спал, как ребёнок. Чуть вздрагивали ресницы. Такой близкий, доступный. Но между нами была пропасть.

 

 

Я молила Бога, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

 

 

Потом всякий раз, когда видела на экране молодого Ульянова-Ленина, я вспоминала того московского мальчика, и у меня сладко ёкало сердце.

 

 

Прошли годы. Я прочла «Архипелаг Гулаг». Открылись ужасные факты, связанные с именем вождя. Разоблачения в его злодействах следовали одно за другим. Я возмущалась, кипела праведным гневом, диссидентствовала, как и все нормальные люди. Но где-то в тайных глубинах души брезжило то юное, крутолобое, умноглазое лицо с ленинским прищуром, и я ничего не могла с ним поделать. Мне было больно, словно я предавала в себе что-то святое.

 

 

Как-то я прочла строки Пастернака:

 

И разве я не мерюсь с пятилеткой,
не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
и с тем, что всякой косности косней?

 

Стихи были, конечно, совсем о другом. Но для меня они были как раз об этом.

 

 

 

Ман тул нохс метинам

 

 

Так по-таджикски звучит «я тебя люблю». Так получилось, что впервые я услышала эти слова не по-русски, а по-таджикски.
В нашей группе на филфаке учился один парень. Не помню, как его звали, а фамилия была Емелин. Она ему очень шла. Емеля, пустомеля, Емелька. Мы так его и звали. Он был болтун и врун, но очень безобидный. С ним было легко и просто, как с подружкой. Девчонки забывали, что он парень, и в его присутствии могли подтянуть чулки, говорить какие-то откровенные вещи. Он был застенчивый, как девочка, чуть что — заливался краской и убегал.
Приближался экзамен по зарубежной литературе. Учебников, книг в библиотеке не хватало, и у нас с Емелькой оказался один на двоих «Декамерон».

 

 

Читать его с ним было невозможно. Как только доходило до каких-то непристойных описаний — а они там на каждом шагу — Емелька краснел и выбегал из комнаты. Фактически книжку я читала одна.

 

 

Потом мы подружились. Вместе убегали с лекций, устраивались работать почтальонами. Дома у Емельки была собака по кличке Гнида. Когда я захотела её погладить, она прокусила мне вену.

 

 

У врача потребовали справку о здоровье собаки. Гнида оказалась здоровой. Просто слегка ненормальной, как и её хозяин.

 

 

Однажды мы сидели рядом на лекции, и вдруг Емелька сказал мне вполголоса: «ман тул нохс метинам».
- Что это? - заинтересовалась я.
- Так я тебе и сказал! Это по-таджикски.
- Ну скажи, что?
- Не скажу.
Любопытство меня распирало. Я чувствовала: что-то здесь кроется.
- Скажи!
- Никогда.
- А я вот возьму да и спрошу у таджиков! «Ман тул нохс метинам», - я повторила вслух, чтобы не забыть.
- Нет! Ты этого не сделаешь! - Емелька был в ужасе.
На другой день в восемь утра я уже была у таджикского общежития, предвкушая открытие тайны. Но у входа маячила долговязая фигура Емельки. Он был здесь уже с семи часов. И успел предупредить всех таджиков, чтобы они мне ни в коем случае ни-че-го не говорили.
«Да что ж это такое? - терялась я в догадках. - Какое-нибудь страшное ругательство? На него вроде непохоже..»
Я пытала Емельку, пока он не сдался.
- Хорошо, - сказал он. - Я скажу. Нет, напишу. Только ты прочти не сейчас, а через 20 минут.
Прикрывая листок рукой, он накорябал на нём свой перевод. И опрометью выбежал из аудитории.

 

 

Ибрагим

 

Мы познакомились в поезде. Моя подруга организовала турпоездку в Ульяновск с группой студентов «По ленинским местам».

 

 

Сейчас даже странно — чего мы там забыли?
Ибрагим сразу стал за мной ухаживать. Но ухаживал так тонко, деликатно и ненавязчиво, что я даже не сразу это заметила. Просто стоило мне чего-нибудь захотеть — окно там открыть, или поесть, или кофтой укрыться — я не успевала даже подумать, как оно уже у меня было. Ибрагим предупреждал каждое моё желание.
В купе он всех развлекал, смешил. Ночью он упал с верхней полки. И продолжал как ни в чём ни бывало спать на полу, укрытый одеялом.
- Ибрагим, тебе, наверное, неудобно? - хохотали девчонки.
- Да нет, ничего, спасибо.
Как-то я встретила его в городе. Я шла в библиотеку за какой-то нужной мне книгой. Ибрагиму было со мной по пути. Нужной книги не оказалось, но он сказал, что у него есть знакомая библиотекарша, у неё она наверняка есть. Мы пошли в его библиотеку. Там тоже не оказалось. Ибрагим вспомнил третье место. Уж там-то точно! Мы ходили весь день.
Потом он достал эту книжку и принёс мне домой. Мы стали встречаться.
Ибрагим был внешне некрасив. Даже страшен. Он был маленький, кривоногий, почти горбатый, с непомерно большой головой. Но глаза были умные, как у Джигарханяна.

 

 

Подруги меня осуждали вслед:
- Выберет себе кого пострашнее и хо-о-дит...
Емелька ревниво смеялся: «Ибрагим-оглы!» (Как раз шёл сериал «Угрюм-река»).

 

 

Ибрагим был настоящий друг. Однажды он пришёл ко мне в последний день перед экзаменом. Я проволынила все предыдущие дни и теперь в панике не знала, что делать. Выучить всё это было уже физически невозможно.
- Уходи, не до тебя.
Ибрагим деловито собрал все невыученные билеты, усадил меня за стол и стал методически штудировать со мной учебники. Он читал мне вслух и требовал повторить. Поправлял. Разъяснял. Заставлял отвечать на вопросы. К двенадцати ночи все билеты были выучены.
Вообще он был очень умён. Много читал. Он открыл мне Окуджаву (помню, как он прекрасно читал: «пока земля ещё вертится...»), Гамзатова, Кулиева, Вознесенского. Пачками носил мне книги и никогда не просил вернуть. Он восхищался моими стихами. Когда я показала ему их, он схватил эту тетрадку и куда-то с ней умчался, читал друзьям.
Мне не хочется про это вспоминать, но я поступила с ним гадко. Однажды мы шли с Ибрагимом по студенческому городку.

 

 

Вдруг я увидела мальчика, в которого была влюблена. Он меня ещё не видел, я заметила его первой. Мне стало неприятно, что он увидит меня с Ибрагимом. Я оторвалась от него, как будто иду сама по себе, - и пошла навстречу этому мальчику. Он тоже заметил меня, мы остановились поговорить. Он думал, что я одна. И сказал: «У меня есть полчаса перед новой парой. Погуляем?» И я с радостью с ним пошла. Ибрагим, как оплёванный, остался один. Он стоял и растерянно глядел мне вслед.
Весь день у меня на душе скребли кошки. Я была уверена, что он мне этого никогда не простит. Вдруг — звонок. В дверях Ибрагим с огромным букетом сирени — наломал во дворе.

 

 

Я стала извиняться:
- Понимаешь, так нехорошо получилось, ты прости, пожалуйста...

 

 

 

 

- Ах, это? Да о чём ты! Я как раз друга встретил, мы пошли с ним пивка попить.

 

 

Сколько деликатности, чуткости, благородства было в этой душе. Я тогда этого ещё не понимала.
Вскоре до меня дошёл слух, что Ибрагим всем говорит, что он на мне женится. Называет своей невестой.
- А меня он спросил? - возмутилась я. - Нужен он мне больно. Пусть теперь только попробует придёт.
Ему передали мои слова. Больше он не пришёл. Я часто вспоминаю о нём с грустной нежностью.

 

 

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/171593.html

 

 

Начало здесь

и здесь

(из книги «Будьте Вы благословенны», Саратов, «Надежда», 1997)

 

 

Лунгул

 

В юности я очень страдала от одиночества. Все девчонки давно уже встречались с парнями, ссорились, расходились, сходились, у всех была какая-то живая, бурная жизнь, и только я сидела одна наедине со своими мечтами и химерами.

 

 

 

Я решила положить этому конец.
Мне хотелось встретить такого, чтобы утереть нос всем подругам: умного, красивого, необыкновенного... Но вот вопрос: где такого найти?
И вдруг меня осенила идея: а чего искать? Пусть за меня его найдут другие. Я взяла своё журналистское удостоверение и отправилась в Индустриальный техникум: он был ближе всех, как раз напротив дома мамы, где я тогда жила.

 

В этом техникуме некогда учился Гагарин, он считался престижным заведением.

 

 

Я понимала, что использую своё служебное положение в личных целях, но чего не сделаешь ради счастья. Я пришла к директору и заявила, что мне нужна кандидатура для очерка о нашем современнике. Он должен быть умным, всесторонне образованным, морально устойчивым, фотогеничным, смелым, сильным, мужественным... Я увлеклась и перечисляла минут десять.

 

 

Наверное, в целом мире не сыскалось бы такого идеального героя, какого я затребовала в этом техникуме. Но директор радостно закивал головой:
- Именно такой у нас как раз для Вас есть! Бывший ленинский стипендиат, кандидат наук, умница, красавец... Сейчас мы его вызовем.
«Не может быть! - думала я. - Вот так просто...»
Открылась дверь, и вошёл Он. Кандидатура для моей любви.

 

 

Это был вылитый Гарсиа Лорка в молодости. Чёрные жгучие глаза, курчавые волосы, открытая ласковая улыбка...

 

Окончательно добила меня его фамилия: Лунгул. Я никогда не слышала такой божественной фамилии. В ней для меня слились свет луны и гул пароходных гудков, дальних поездов, древних столетий...

 

 

Лунгул... Это звучало как музыка. Я забыла, что я корреспондент, я потеряла дар речи.

Лунгул действительно оказался идеальным современником. Казалось, он даже больше, чем современник, казалось, он из будущего века.
Я сказала, что мне нужно тщательно изучить кандидатуру, чтобы очерк вышел живым и подробным, и «изучала» Лунгула на работе и в общественной жизни: наблюдала, любовалась, упивалась его улыбкой и речью. Я шла на очередное интервью с ним, как на праздник, как на свидание. Я была на его занятиях, обедала с ним в столовой, сидела за одним столиком на комсомольском вечере. Лунгул был прекрасным собеседником, душой компании, весёлым и остроумным парнем, хорошо танцевал, знал стихи, в том числе и моего любимого Лорку. Директор не обманул. Это было само совершенство!
Срок, необходимый для изучения «кандидатуры для очерка», неумолимо подходил к концу. Я с ужасом думала, как же мне быть дальше. Надо было выдавать очерк и отваливать прочь. Ни того, ни другого я была сделать не в состоянии. Я надеялась, что вот-вот что-то изменится, может быть, он наконец полюбит меня, и тогда всё решится само собой. Победителей ведь не судят.
Лунгул был со мной ровен, приветлив. Нейтрален. Однако я видела, что девушки у него нет, на вечерах он появлялся один, и это меня обнадёживало.
Однажды во время одного из интервью я набралась храбрости и сказала Лунгулу, что хотела бы изучить его в быту. И что хорошо бы нам встретиться для этого вне техникума, в нейтральной обстановке.
Лунгул улыбнулся. Мне показалось, что он прочёл мои тайные коварные мысли.

 

 

- Хорошо, - сказал он. - Завтра у меня только две пары... Да, кстати. Когда пойдёте, Наташенька, - не в службу, а в дружбу — бросьте, пожалуйста, в ящик это письмо. -
Он протянул мне конверт. И пояснил: - Моей невесте.
Я вышла на улицу с эти конвертом, как с похоронкой. Пыталась прочитать адрес, имя, но буквы расплывались от слёз. Опустила письмо, как он просил. Крышка почтового ящика захлопнулась, как крышка гроба.
Прощай, Лунгул. Прощай, мечта, прощай, лунный гул столетий! Журавлик счастья снова оказался там, где ему и было предписано быть — в небесах.

 

 

Как это в том фильме «Доживём до понедельника»?

Дураки остались в дураках.
Сломанная клетка, горстка пепла.
А журавлик — снова в облаках.

 

Я шла и плакала. Метель заметала мой след. Больше в этот техникум я не пошла.

 

 

Позже я не раз убеждалась, что когда пытаешься как-то искусственно сконструировать свою судьбу: строишь планы, идёшь куда-то с определённой целью познакомиться и т.д. - то из этого, как правило, ничего путного не выходит. Любовь, счастье, главную встречу в жизни нельзя «организовать», они приходят сами и всегда неожиданно.

 

 

Жизнь — самый мудрый драматург и режиссёр, и не нужно ей ничего подсказывать и навязывать, она всё равно спутает все твои карты. Как прав был Блок, когда писал:

 

Молчи, душа, не мучь, не трогай,
Не понуждай и не зови.
Когда-нибудь придёт он - строгий,
Кристально ясный час любви.

 

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/171209.html