Цитата сообщения AWL-PANTERA
Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 3.
Второй петербургский отрезок жизни Якубовича начался в июне 1825 г. Он возвратился в столицу со сложившимися политическими убеждениями. Имел ли он какой-то выработанный план действий - сказать трудно. Наиболее вероятно, что те или иные действия он собирался предпринять смотря по обстоятельствам. Была лишь готовность к действиям, а конкретно, если обстоятельства к ним не будут располагать, Якубович стремился добиться обратного перевода из армии в гвардию. Это оставалось для него делом восстановления поруганной чести.
В столицу он прибыл по "высочайшему изволению" и, как заявил на следствии, "старался через генерала барона Дибича довести до сведения покойного государя мою службу... прося перевода в гвардию, с обратным назначением в Грузию, где в мирное время я видел более случаев к отличиям". Якубович говорил сущую правду. Сразу по прибытии в Петербург делу о переводе Якубовича в гвардию дан был ход. Уже 3 июля 1825 г. А.П. Толстой, адъютант Дибича, писал: "Несколько раз заходил к вам, любезнейший Александр Иванович, но не находил дома... Вот бумага, доказывающая, сколько занимается вами барон Дибич. Я буду просить вас дать некоторое понятие о делах, за которые вы были представлены (к переводу в гвардию. - Н.К.)".
Якубович прибегнул к личным связям ради перевода в гвардию. Отвечая Якубовичу но полученные от него письма, Денис Давыдов 24 августа 1825 г. сообщал из Москвы: "Сейчас я от Лариона Васильевича Васильчикова (генерал, член Государственного совета. - Н.К.), который по бивачным и боевым сношениям любит меня, как брата. Я его просил, чтоб он помог тебе, как бы он мне помог, - и взял с него на сей счёт слово, следовательно, непременно явись к нему, этого требует от тебя моя дружба. Он завтра едет в Петербург".
Июль-август 1825 г. занят был у Якубовича заботами, связанными с лечением головной раны. В цитировавшемся письме А.П. Толстого содержится вопрос: "Желаю знать, в какой день начнёте вы операцию", а в письме Давыдова читаем: "Слава богу, что операция кончилась счастливо, конечно, терзание было ужасное, но я боялся более, нежели терзания". И там же: "Когда я Васильчикову говорил об операции твоей и о том, что ты хвалишь оператора, он немедленно назвал Арнта". Следовательно, операция была сделана между 3 июля и 24 августа 1825 г. После операции (трепанация черепа, дважды произведённая без наркоза, которого в то время ещё не было) Якубович посетил Москву; едва ли это было ранее сентября 1825 г. Сохранилась записка Д.В. Давыдова (без обозначения числа и месяца), звавшего Якубовича в свой московский дом: "Брат Александр Иванович! Если ни к кому не позван сегодня обедать, приезжай похлебать солдатских щей у меня. Я обедаю ровно в 2 часа". С кем ещё встречался в Москве Якубович? Можно с уверенностью сказать, что встреча с Д.В. Давыдовым не была единственной. Он был "нарасхват" в Москве, как и в Петербурге.
Появление Якубовича в столицах приобрело значение общественного события, чему сверх военной и гражданской репутации, восторженного приёма друзей способствовала и удачная проба пера Якубовича - его "Отрывки о Кавказе", напечатанные в "Северной пчеле" в ноябре 1825 г. и замеченные А.С. Пушкиным, его артистическая, разносторонне одарённая натура. Знали ли в столицах Якубовича - акварелиста и рисовальщика? До нас его рисунки дошли. Это пейзажные и жанровые наблюдения - хваткие, острые, живые. Но в чём Якубович поистине не имел соперников, так это в искусстве устного импровизированного рассказа.
Один из его устных рассказов воспроизведён в мемуарах А.И. Штукенберга, инженера-путейца, встречавшегося в бытность в Восточной Сибири с декабристами-поселенцами (в 1836-1839 гг.). Это рассказ Якубовича о его дуэли с Грибоедовым. В рассказе смещены и даты, и реалии, смещены постольку, поскольку подчинены художественному жанру. Рассказ вовсе не безразличен правде самой личности Якубовича, артистичной, неисправимо романтической. Рассказ занимает 30 печатных строк, а перед нами законченная новелла, композиционно стройная, динамически развивающаяся и завершающаяся неожиданно. Чеканный язык - ни слова без функциональной нагрузки!
Понятно, что Якубович был радостно принят в литературно-театральной среде Петербурга: "Очень часто, - вспоминает П.А. Каратыгин о Якубовиче, - я встречал его в доме кн. Шаховского: личность его была весьма значительна". И дальше: "Любили мы с братом слушать его рассказы о кавказской жизни и молодецкой, боевой удали. Это был его любимый конёк, тут он был настоящий Демосфен. Дар слова у него был необыкновенный. Речь его лилась безостановочно; можно было думать, что он свои рассказы прежде приготовил и выучил их наизусть; каждое слово было на своём месте, и ни в одном он не затруднялся".
Из двух братьев Каратыгиных В.А. Каратыгин был знаменитым трагическим актёром. "Любили мы с братом слушать его красноречивые рассказы..." - признание высокое. На Кавказе Якубович действовал как романтический герой. Писал, судя по "Отрывкам о Кавказе", как романтический писатель. Среди любимых им прозаиков-современников А.А. Бестужев (Марлинский). И, приняв во внимание похвалу Каратыгиных, романтическим был и импровизаторский дар Якубовича-рассказчика.
А время шло. Лечение было кончено - с ним и отпуск. Что было делать? Возвращаться? Время шло, а дело не двигалось: в верхах подвиги и раны кавказской службы Якубовича ни во что не ставились. Старое оскорбление он переживал с новой остротой, тем болезненнее, чем сердечнее, чем отзывчивее был приём, оказанный ему в обширной среде друзей и знакомых. Отступать было не в характере Якубовича. Не о возвращении на Кавказ, о кардинальных политических переменах - чем скорее, тем лучше! - помышлял Якубович. Связи с декабристским окружением наверняка возобновились у него с первых дней возвращения в Петербург. Они педставляются более интенсивными в осень 1825 г., как и жизнь самих декабристских обществ стала в это время насыщенней и напряжённей.
На одной из очередных встреч тайного общества Якубович обратился к присутствующим: "Господа! Признаюсь, я не люблю никаких тайных обществ; по моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я знаю, с кем говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблён царём!" - он протянул Рылееву полуистлевший приказ об отчислении из гвардии: "Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого; восемь лет жажду мщения... И наконец я здесь! и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем; делайте, что хотите! Созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта". Аутентичность речи Якубовича, как она зафиксирована в материалах следствия, сомнений не вызывает. Он на всём протяжении следствия оставался смелым, прямым, резким, несмотря на нотки раскаяния и умения молчать, если откровенность грозила ему и товарищам.
С показаниями, уличающими Якубовича, выступили на следствии Рылеев, Бриген, Трубецкой, Никита Муравьёв, Пестель, Штейнгейль, Оболенский, Каховский, Сергей Муравьёв-Апостол, Александр и Николай Бестужевы, всего более 20 участников тайных обществ - лавина показаний! Они, между прочим, полнее всех источников, указывают на сеть идейных и личных связей Якубовича с декабристами - широкую и густую сеть, сложившуюся в течение первого и второго петербургских отрезков жизни Якубовича, кавказской службы, отлучек на Украину. Цитированная речь доносит живой голос Якубовича, как и аналогичное с ней объяснение А.А. Бестужеву, вошедшее в доклад следственной комиссии по делу восстания 14 декабря: "Не хочу принадлежать ни к какому Обществу, чтобы не плясать по чужой дудке: сделаю своё; вы пользуйтесь этим, как захотите" - и далее: "Я же постараюсь увлечь за собою войска или при неудаче застрелюсь: мне жизнь наскучила".
"Мне жизнь наскучила...", как относиться к этим словам 29-летнего Якубовича? Как к романтической фразе, однако имеющей значение более широкое и прямое. Личность, щедро одарённая, деятельная, "с умом и талантом" томилась и изнывала в ограниченных рамках жизнедеятельности, предписанных "высочайше". Не переставали напоминать Якубовичу и многочисленные ранения. "Страдающий душой и телом", - говорил он о себе на следствии. Этот мотив, нарастая, прозвучит в письмах и обращениях Якубовича в течение всего 20-летия, которое ему ещё предстояло прожить.
Недюжинной личности Якубовича ("с вашим дарованием и сделав уже себе имя в армии, вы можете для отечества своего быть полезнее" - реплика Рылеева Якубовичу) было тесно и томительно не в одних "высочайше" предписанных рамках, но и в рамках внутренних, заданных психологией и идеологией дворянина. Личность Якубовича перерастала их, но на путях ложных. "Созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта", "не хочу принадлежать ни к какому Обществу, чтобы не плясать по чужой дудке" - как-будто всякое политическое учреждение - "дурачество", всякая организационная борьба - "плясание по чужой дудке".
Якубовичу не хотелось "плясать по чужой дудке". Он плясал, однако "по дудке" собственных страстей, изнывал в муках неутолимого самолюбия. Демона своего Якубович знал "в лицо", ненавидел и любил его, а потому и не мог одолеть. "Несчастное самолюбие и желание казаться необыкновенным, - показывал он, - вовлекли меня в погибель. В минуту отчаяния, страдающий душой и телом, когда мне сама жизнь была постыла, у меня вырвались преступные слова противу блаженной памяти покойного государя. Потом участие, похвалы, просьбы принадлежать Обществу (и посвятить себя, как они говорили, Отечеству), всё сие мне казалось необыкновенным, романтическим, и я в безумии на себя клепал ожесточение, и сочинил нелепую баснь 8-летней мести".
Конечно, мы не можем отвлекаться ни от душевного состояния Якубовича после катастрофы 14 декабря, ни от обстановки, в которой сделано это самообличение. И всё же его признания правдивы и искренни. Да, "несчастное самолюбие", "желание казаться необыкновенным" присущи были ему и двигали его поступками. "Участие" и "похвала" действительно сопровождали его в течение второго отрезка петербургской жизни, как до этого на Кавказе.
Произнесено было самим Якубовичем и ключевое, для характеристики его душевного склада, поступков, поведения слово - романтизм. Демон страстей, искушавших и поглощавших Якубовича, был законодателем и кумиром целой, правда весьма пёстрой, культурно-исторической генерации, как в России, так и в странах Западной Европы. Но как в бою Якубович сочетал бесстрашие с хладнокровием, так и страсти политические не помутили его общественного сознания. "В чаду страстей..." - сказал он следователям, объясняя свои слова и поступки. Что и говорить, без "чада страстей" не обходилось, но это не исключало наличия у Якубовича продуманных и зрелых социально-политических констатаций и прогнозов.
Не одну взлелеянную месть императору привёз он в Петербург, но и систему идей, без зазора укладывавшуюся в политическую программу Общества. В письме к Николаю I из крепости 28 декабря 1825 г. Якубович рассмотрел "положение всех сословий, входящих в состав империи". Первым разделом рассмотрения были "крестьяне", затем "воины", далее "купечество", "духовенство", наконец, "дворянство".
Теперь обратимся к разговорам между А.А. Бестужевым и Якубовичем. Они происходили в Петербурге ещё при жизни Александра I. Якубович показывал: "Когда в разговорах с Бестужевым я выставил несправедливости правительства в отношении ко мне, объяснил состояние солдата армии ("воины"), хлебопашца ("крестьяне") и дворянина ("дворянство"). Тогда он сказал о существовани Общества, которого цель добродеятелями, благородством и службой Отечеству ввести новые благодетельные перемены, и не допустить до решительного переворота Государство, которое по всем признакам близится к сей Эпохе, я восхитился этой мыслью, сказал: "Я ваш!.." Как видим, Якубович "объяснил" Бестужеву не меньше, чем Бестужев "объяснил" Якубовичу. "Пламенный любовник свободы" радостно бросился в объятия единомышленников.
Разноречия с Обществом произошли не до, а по вступлении в него Якубовича. Они были не программными, а тактическими. Якубович считал наиболее дееспособным (в качестве начала) "карающий кинжал", горячился, когда Рылеев и другие участники Общества отговаривали его от покушения, негодовал на них, когда умер Александр, - "это вы его вырвали у меня!". Сложными представляются и последующие отношения Якубовича с Обществом. "Командуя всегда авангардом..." - вспоминаются его слова о кавказской службе.
На этот раз он не командовал, а подчинялся, и не столь бесспорным политическим авторитетам, какими на военном поприще были Ермолов и Вельяминов. Смирился, когда Общество отклонило его от мести царю, смирился и тогда, когда Общество отвергло его план: "...разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабёж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и итти ко дворцу". Разве перед лицом бунта "беспощадного" не прошиб бы властителей холодный пот? А не дать бунту перерасти в "бессмысленный" надлежало руководителям восстания, зависело от их умения согласовать и привести к цели действие разних сил. Якубович предлагал свой сценарий восстания, учитывавший многолетний опыт общения с солдатами в повседневности военного быта и в чрезвычайности боевых действий.
Роль, отведённая Якубовичу руководителями восстания, была важной, но не из заглавных, а ещё значимее то, что это была роль не в им разработанном "сценарии". Якубович настолько не проникся порученной ему ролью, что, ночью с 13 на 14 декабря посетив (в согласии с "ролью") гвардейский морской экипаж (и хорошо принятый), который предстояло вывести для захвата Зимнего дворца, ранним утром 14 декабря заявил Рылееву, что отказывается от поручения. Роль была не впору ни его самолюбию - фактор субъективный, но учёту подлежащий, ни знанию солдата и командирскому опыту - фактор объективный.
Небезынтересно, что день 13 декабря Якубович провёл на очередном рауте у драматурга князя А.А. Шаховского. Каким оказался коротким путь из всетского салона со знаменитыми писателями, прославленными артистами, важными генералами (день 13 декабря в доме Шаховского провёл и граф М.А. Милорадович) на завтрашнюю площадь Восстания! И хотя для исследователей этот короткий путь составляет тему, заслуживающую длительного обсуждения, нельзя не усмотреть здесь и свидетельства "рассеянного" отношения Якубовича к своей роли в событии 14 декабря, может быть, и скепсиса к замыслу события и его успеху. Так или иначе, в день восстания Якубович был с восставшими.
Он принял поручение Рылеева разведать ситуацию в стане противника, поручение рискованное и ответственное. Он его выполнил с успехом: Держитесь, вас крепко боятся!" - слова, ободрившие восставших и отвечавшие действительности. Д.В. Давыдову говорил генерал А.Н. Чеченский: "Вы знаете, что я умею ценить мужество, а потому поверите моим словам. Находясь в день 14 декабря близ государя, я во всё время наблюдал за ним. Я могу уверить честным словом, что у государя, бывшего во всё время весьма бледным, душа была в пятках. Не сомневайтесь в моих словах, я не привык врать".
Остальное, что последовало в этот и последующие дни, хорошо изучено и широко известно. На следствии Якубович не терял присутствия духа. Неосторожными показаниями не обременил участи друзей, пытался выйти в связь с ними, обходил расставленные следствием западни.
Его никогда не оставляла память о казнённых друзьях. В нём жили стихи Рылеева. До нас дошли листки с записанными Якубовичем стихами "Мне тошно здесь, как на чужбине..." и "О, милый друг, мне внятен голос твой...". К записанному добавил: "Сии стихи писал Кондратий Фёдорович Рылеев за три дня до сентенции и стуком в стену передал Е.П. Оболенскому 1826 г. 7 июля". И подписался: "Якубович. 1838 г. 18 января в Петровском заводе 10-м отделении № 53 каземата".
Когда ещё следствие по делу 14 декабря было в самом разгаре, в обстоятельствах вершившейся участи Якубовича возникла и исчезла фигура владельца более чем 2 000 крепостных душ его отца - Ивана Александровича Якубовича. В марте 1826 г. он появился в приёмной члена следственной комиссии, а потом Верховного уголовного суда по делу декабристов генерала В.В. Левашова. Просил о свидании с сыном, получив отказ, ретировался. Оставил и письменный след о посещении генерала: "Хотя на просьбу мою о свидани с сыном я получил от начальника штаба отказ, хотя с чувствами исполненными горечи и покрытый в будущности бесславием еду в моё уединение оплакивать участь сына моего, но всё же сие не уменьшает чувства моей благодарности к особе вашего превосходительства (В.В. Левашову. - Н.К.); приемлется вами участие в моей горести... исполнен буду душевного о вас почтения... Иван Якубович, предводитель дворянства Роменского уезда Полтавской губернии".
Нет, не ради свидания с сыном посетил столицу Иван Якубович. Он хотел засвидетельствовать собственную лояльность и благонамеренность. Он не "оплакивал" в своём "уединении" участь сына - он отрёкся от него: ни письма, ни привета, ни гроша денег сыну-каторжанину, потом ссыльнопоселенцу - так с начала и до конца. Среди родственников всей череды декабристов, конечно, были люди разные, на беду, постигшую декабристов, в разной степени отозвавшихся. Но предводитель дворянства Роменского уезда, богатейший крепостник-собственник, не имел равных (не имел и близких) себе по жестокосердию, лицемерию и раболепию...
