«Только мой брат знал Раневскую такой — со всеми ее страстями, страхами и привязанностями. Именно ему она доверила написать о себе книгу. Но даже в страшном сне Глеб не мог представить, какой катастрофой обернется эта нежная дружба», — вспоминает сестра Глеба Скороходова, Инга Сидорова.

«Глеб сумел стать для Раневской таким близким человеком, потому что появился в ее жизни в нужный момент, — вспоминает Инга Сидорова. — У Фаины Георгиевны был очень тяжелый период в жизни. Шел 1964 год.

Ей уже

за шестьдесят, в кино совсем не приглашали. А свою единственную роль в театре — в спектакле «Дядюшкин сон» — ей пришлось отдать Вере Марецкой. Раневская сидела без работы и чувствовала себя одинокой, ненужной… И вот именно тогда ей позвонил Глеб, работавший на Гостелерадио, и предложил прочесть для радио несколько рассказов Чехова. Так началась их дружба. Брат был крайне удивлен, когда понял, насколько она одинока. Когда-то Раневская, не имевшая своей семьи, жила у подруги — Павлы Вульф, но ближе к старости это стало тяжело, и они разъехались. У Павлы был внук — Алексей, которого Раневская нянчила и, пока тот был маленьким, возлагала на него большие надежды как на своего преемника, наследника. Но Алексей вырос и выбрал совсем другую профессию, далекую от искусства, да и к нареченной «бабушке Фаине» никакого
интереса не проявлял. А тут появляется молодой человек, восторженный, умеющий слушать, всем интересующийся, обо всем спрашивающий… Словом, тридцатилетняя разница в возрасте не только не помешала их дружбе, но даже, видимо, поспособствовала. Свободного времени у Глеба тогда было хоть отбавляй: он еще не был женат, личной жизни не имел. И вот его личной жизнью стала Раневская — он ходил к ней почти каждый день. Помню, придя домой, он перед сном обязательно записывал все, что произошло в этот день. Что сказала Раневская, куда они ходили… И, конечно, Глеб показывал нам с мамой свои записи. Читаешь, и словно Раневская у тебя перед глазами — как живая. Мы даже заочно сроднились с ней. Ну вот, например, отрывок из его дневника: «Необычность начинается с имени-отчества. В ее паспорте

описывает одну из их ссор: «Я был виноват: в воскресенье обещал позвонить в двенадцать, а собрался сделать это только в седьмом часу. Наш телефон испортился, но это не оправдание — я мог спуститься к автомату. Ф. Г., выслушав мои извинения, сказала, что это беспрецедентный случай, что я поступил так, как можно было бы поступить с подругой, девочкой, а она такого отношения не заслужила и потому просит больше ее не беспокоить».

Такая ревнивая требовательность с ее стороны была понятна: именно так часто ведут себя люди, уставшие от бесконечного одиночества, а потом наконец к кому-то сильно привязавшиеся. Однажды она сказала ему: «Я поняла, почему мне с вами хорошо. С вами могу говорить то, что думаю, без оглядки. Быть сама собой

настолько, насколько это вообще может актриса. А во-вторых, вы умеете прекрасно слушать. И реагировать тоже. При вас я могу рассказывать одну и ту же историю хоть десять раз. И вы постоянно заразительно смеетесь и воспринимаете все, будто слышите впервые. Может быть, оттого, что любите меня, или оттого, что не перегружены мозгами и человек вы легкомысленный».

За постоянными ее подколками в адрес Глеба стояла большая нежность, и он это прекрасно чувствовал — поэтому ни на что не обижался. Фаина Григорьевна и ему давала меткие и немного обидные характеристики, как это часто делала по отношению к разным людям, — а Глеб и рад был за ней записывать: «Ия Саввина — помесь гремучей змеи с колокольчиком», «Завадский — вытянутый в длину лилипут», «Глеб Скороходов — фокстерьер. Он несется по жизни, только задние ноги сверкают. Остановится, навострит уши, удивится, но природа требует продолжать бег, и он мчится дальше. А я, дура, начинаю ревновать, когда он заинтересуется кем-то другим». Вот это я могу и сама подтвердить: Фаина Григорьевна совершенно не выносила, чтобы Глеб на кого-то другого отвлекался. Как-то раз брат, устав разрываться между Раневской и нами с мамой, попытался было ввести нас к ней в дом. Но она встретила нас весьма неприветливо, фактически выгнала. И ясно дала понять, что не собирается ни с кем делить своего юного друга, ученика, пажа, слушателя. И летописца.

Вот еще несколько отрывков из записей Глеба: «Откладывая один за другим листочки с записями домработницы, Ф. Г. вела суровый подсчет.

— Итак, в январе месяце сего года я съела пять кило мяса, шесть кило рыбы, в один день 21 января, очевидно в честь памяти Ленина, ушло кило ветчины: наверняка приходила Нателла (Нателла Лордкипанидзе, известный театральный критик, писательница. — Прим. ред.), потому что на следующий день, 22-го, Евдокия Клеме (домработница. — Прим. ред.) вписала в счет еще кило ветчины, которую на этот раз съела я или вы тайно от меня.

— Ничего не тайно, — возразил я. — Вы сами сделали мне яичницу с ветчиной. Любящими руками, как вы сказали, и она оказалась необычайно вкусной.

Она протянула мне пачку листочков:

— Прошу вас, там, на кухне, откройте дверцу мусоропровода и бросьте их — туда им и дорога!»

А вот еще одна смешная запись, иллюстрирующая, насколько доверительными были отношения актрисы и брата:

«— Скорее ко мне! — прошептала она, судорожно удерживая что-то в кармане пальто. — Это катастрофа! Лопнула резинка в теплых трусах. Вы представляете, какая сейчас соберется толпа, когда увидят меня стреноженной фиолетовыми панталонами! Скорее такси!

— Но стоянка за углом!

— Я не могу ступить с места! — взмолилась Ф. Г. — Уговорите подъехать сюда, иначе вам придется нести меня на руках и это приведет еще к одной катастрофе!»

Часто записи в дневнике касаются человеческих качеств Раневской.

Например, ее щедрости:

«Ф. Г. часто говорит: «Я безумно люблю делать подарки. Безумно!» Насчет безумия не знаю. Но Нина Ста­нисла­вовна (Н. С. Сухоцкая, театральная актриса, подруга Раневской. — Прим. ред.) рассказывала, как Ф. Г. подарила кому-то новую люстру. Роскошную. Или не подарила, а забыла ее в троллейбусе.

— Умоляю, про эту люстру — ни слова! — просила меня Ф. Г. — Делают из меня растеряху. То Танька Тэсс (популярная писательница, ведущая журналистка газеты «Известия». — Прим. ред.) написала в «Известиях», что я теряю по двенадцать зонтов в году. То Нина вдруг начинает утверждать, что я кому-то подарила ее пылесос, когда по нему давно тосковала помойка! Я, может быть, действительно странная, но не настолько же!»



6.

«Мне Ф. Г. дарит книги. Иногда я собираюсь уходить, а она:

— Постойте, прошу вас, так просто не отпущу! — и водит глазами по полкам. — Мне просто необходимо вам что-то подарить: без этого не смогу уснуть!

Однажды Ф. Г. мне всучила свою кофту:

— Нет, вы посмотрите, какая она! Чистая шерсть, пушинка к пушинке. И на пуговицах. Причем на мужскую сторону, обратите внимание. Не хотите? Ни разу не надеванная! Ну, примерьте хотя бы. Из приличия».

Я очень хорошо помню эту кофту. Застегивалась-то она, может, и на мужскую сторону, но все равно имела совершенно женский вид. И Глеб ее, конечно, не носил. Но хранил — на память. А потом они с Фаиной
Григорьевной поссорились. Из-за того самого дневника, который все больше и больше превращался в книгу. И Глеб надумал ее опубликовать. Сначала идея Фаине Григорьевне очень понравилась, как и сама рукопись. Но потом все обернулось катастрофой.
РАНЕВСКАЯ ВЫЗЫВАЕТ МИЛИЦИЮ

Вот что пишет об этом сам Глеб: «Что произошло дальше, я до сих пор понять не могу. Я отнес рукопись машинистке, и начались лихорадочные дни. Ф. Г. звонила с утра:

— Ну что ваша машинистка? Так и будет печатать в час по чайной ложке?

— Олечка печатает очень быстро, — защищался я, — но она еще и на работу ходит — в машбюро радио.

— Умоляю вас, скажите ей, что я места

себе не нахожу, все жду вас с готовой рукописью. Скажите ей: она лежит и бредит, ну что же он не едет, ну что же он не едет?..

И сколько было радости, когда Ф. Г. наконец держала рукопись в руках:

— А вы читали? Ошибок нет? А то скажут: «И чего эта малограмотная старуха полезла в писатели?! Со свиным рылом в калашный ряд!» Кстати, свои фотографии для книги буду отбирать только я — ни одной носатой не допущу, не надейтесь!»

Первым читателем решили (после бурного обсуждения) сделать Феликса Кузнецова: мы с ним учились в МГУ, работали в то время в одной редакции — в литдрамвещании Гостелерадио.

— И вообще он человек солидный, не в пример вам, — сказала Ф. Г., —

авторитетный! Ведущий литературный критик!

— Не звонил? — осведомилась Ф. Г. на следующий день. — Занятой человек. Пока он соберется, я изведусь! Чтоб ему пусто было!..

— Фаина Григорьевна, побойтесь Бога! — взмолился я. — И суток еще не прошло! Что же, по-вашему, человек должен бросить все и накинуться на рукопись, пока ее всю не одолеет?

Феликс позвонил на второй день:

— Я тебя поздравляю. Вчера мы с Люсей (это его жена) начали читать вечером, передавая друг другу по страничке из рук в руки, читали до двух ночи — не могли оторваться, пока не кончили.

— Итак, — сказала Ф. Г., — первый ход сделан. С вашей стороны в игру вступил Феликс Кузнецов, с моей… Я долго мучилась, кто? Первое, что пришло в голову — Танька Тэсс. Мы столько лет дружим, она столько обо мне знает! Но Тэсс в качестве рецензента отпадает: позавидует, что не она записала мои рассказы. Витя Ардов? Он придет в эйфорию, хотя может не прочесть ни одной страницы: просто все, что касается друзей, у него вызывает восторг. Я перебрала многих и решила: лучше Ирочки (Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф — актриса Театра им. Моссовета, театральный режиссер, педагог ГИТИСа. — Прим. ред.) никого не найти! Она знает меня с детства, с ее матерью, Павлой Леонтьевной, я провела годы, и забота о «маме» и ее семье всегда оставалась для меня главной.

В воскресенье под вечер я позвонил Ф.Г.

— Срочно поговорите с Ириной Сергеевной! — распорядилась Раневская решительно. — Она уже дома и ждет вас. Просила приехать к ней, как только вы появитесь. В любое время суток.

Ирина Сергеевна встретила меня в наброшенном поверх платья халате, разрисованном турецкими огурцами. Она зябко куталась, несмотря на необыкновенно теплый сентябрь, очистила пепельницу, полную мундштуков от «Беломора», и тут же закурила на ходу.

— Боюсь, вы и сами не понимаете, что вы сделали, — сказала она. — В вашей книге — человеческий портрет, которого никто и никогда не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Из театра ей придется немедленно уйти. Так не уважать своих партнеров! Разве после этого кто-нибудь согласится выходить с ней на сцену?! Ни о ком ни одного доброго слова! Ни о ком!

— Вы не правы. Фаина Григорьевна о многих говорила всегда с восторгом, — наконец опомнился я, — об Ахматовой, об Осипе Наумовиче Абдулове…

— Об Ахматовой?! — Ирина Сергеевна не дала мне продолжать. — Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек. Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову не тревожит ничто, происходящее с другими.

Ирина Сергеевна прикурила новую папиросу от другой.

— Нет, конечно, о многом я догадывалась, кое в чем подозревала Фаину Георгиевну, зная ее склад ума и острый язык, но такое не могла предположить! Я только никак не могу понять, как вы всерьез восприняли ее слова, что она нас кормила. Что на ее плечах была наша семья! И вы фиксируете это, даже не задумываясь, что такого быть не могло. Работала мама Павла Леонтьевна, не рядовая актриса, не на выходах, а на главных ролях! Работали я и мой муж — Юрий Александрович Завадский. Так как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка?! И жилья тоже! Ладно, вы этому поверили, но она-то, зная, как было на самом деле, дает вашу рукопись мне с просьбой посоветовать, стоит ли это публиковать! И как после этого верить, что я для нее — родная дочь, мой Алеша — как внук?!

Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.

— То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано. Вернуть вам рукопись сегодня не могу: попросила прочитать Нателла Лордкипанидзе. Да и зачем она вам, не пойму. Позвоните мне через неделю.

Неделю я не звонил. Не было звонков и от Ф. Г.

— Рукопись у меня, — сказала мне Ф. Г., когда я наконец позвонил ей. — Но сегодня «Миссис Сэвидж», а в день спектакля я не веду длинных разговоров.

— Я только заберу папку — длинного разговора не будет, — уверил я.

— Не отдам! — решительно прозвучало из-за двери.

Я растерялся. Такого поворота не ожидал никак. Не зная, что делать, нажал еще раз кнопку звонка, но ничего, кроме его одинокого эха, не услышал. В квартире будто все вымерло. Я спустился на площадку ниже. Закурил — на подоконнике заботливо стояла банка из-под крабов с окурками. В это время снизу послышался грохот сапог — два милиционера поднимались по лестнице. Возле меня они остановились. Один из них, в погонах старшины, козырнул:

— Ваши документы!

Тон его не предвещал ничего хорошего. Я протянул свое служебное удостоверение — корреспондент Всесоюзного радио и телевидения.

— Так, а здесь что делаете? Народ­ная артистка просила избавить ее от

действий хулигана. Поедем в отделение, там разберемся.

У подъезда стоял мотоцикл с коляской. Старшина откинул клеенчатый полог:

— Садитесь!

Залезая в коляску, я случайно взглянул на окна второго этажа: Ф. Г., вся вытянувшись, разглядывала происходящее через очки в тонкой золотой оправе, которые она не успела надеть и держала в руке, подобно лорнету. По-моему, даже традиционно оттопырив мизинец. Наши взгляды пересеклись — она с ужасом отшатнулась и исчезла.

Это было так неожиданно, по-детски непосредственно и по-актерски выразительно, что я рассмеялся. Милиционеры с удивлением посмотрели на меня, но ничего не сказали, запустили мотор, и мы медленно двинулись вглубь гигантского двора. Свернув в арку, сразу остановились.

— В отделении вам делать нечего, — сказал старшина. — Ступайте домой и не связывайтесь больше с народными»…

ТО, ЧТО НЕ ВОШЛО В КНИГУ

Больше мой брат с Раневской никогда не виделся и не разговаривал. Даже в страшном сне Глеб не мог представить, что Фаина Григорьевна, называвшая его своим приемным сыном, сдаст его в милицию. Мало того, она еще и звонила тому же Феликсу Кузнецову и спрашивала: нельзя ли посадить Скороходова в тюрьму за клевету? К счастью, Феликс ей объяснил, что Глеб еще ничего не издал — а значит, и клеветы не могло быть.

Есть у меня догадка, что, кроме момента о том, что Раневская кормила их семью, Ирине Сергеевне могло не понравиться и то, что касалось ее мужа — режиссера Театра имени Моссовета, где работала Раневская, — Юрия Завадского. Вот уж кому от Раневской вечно доставалось! Бывало, Завадский не выдерживал и со словами: «Я сейчас пойду и повешусь!» — покидал репетицию. «Не волнуйтесь! Пошел в сортир!» — извещала Раневская труппу. Ну и конечно, в дневнике Глеба было много эпизодов, посвященных Завадскому. Вот случай, записанный со слов Фаины Григорьевны:

«— Фаина, что вы делаете? — вдруг услыхала я крик Завадского. — Вы топчете мой замысел!

— Вон со сцены! — завопил За­вадский.

Все замерли. Я выждала паузу, а паузу я держать, слава Богу, научилась, подошла поближе к рампе и ответила:

— Вон из искусства!»

Зачем она это делала? Зачем обижала людей? К фамилии Плятт Раневская самым хулиганским образом прибавляла мягкий знак в конце, и выходило совершенно неприлично. На сетования одного чиновника о том, что «тяжело стало жить честным людям», она мгновенно отреагировала: «А вам-то что?» Мне кажется, она делала это бессознательно. Выдавала колкости, как соловей трели, — инстинктивно. При этом страшно боялась, что на нее все разобидятся. Раневская ведь всего на свете боялась! Это шло с молодости, когда она в годы Гражданской войны гастролировала вместе с Павлой Вульф

— То-то, люди добрые, мне все кажется, будто я вляпалась в дерьмо!

на юге и столкнулась с тифом, с расстрелами, с трупами на улице. Будучи натурой впечатлительной, она заболела нервной горячкой — и так до конца никогда и не оправилась. К старости фобии только усилились. Фаина Григорьевна не могла одна быть на улице, боялась дорогу сама переходить… Физически не могла находиться в цирке или в зоопарке — так жалела животных. При этом почему-то ненавидела коров и быков. Еще она не могла смотреть на сырое мясо — боялась. А уж как она боялась «плюнуть в вечность»! Вот предлагает ей Эльдар Рязанов сыграть маму главного героя в «Берегись автомобиля» — а она сомневается и не идет. Ну и, наконец, она страшно боялась, что с ней перестанут здороваться. Видимо, именно этим и напугала ее Ирина Сергеевна — что обиженные не будут здороваться. Потому что иначе невозможно объяснить, зачем Раневская так обидела моего брата. Кажется, она пожалела о том, что наделала, уже через неделю. Во всяком случае, именно через неделю Глебу по почте пришла рукопись, ценной бандеролью. Такой пакет в плотной коричневой упаковке, обмотанный крест-накрест шпагатом, с тремя сургучными печатями. Внутри пакета, кроме рукописи, обнаружилась приписка, что это может быть издано только после ее смерти. Так он и сделал…

Но я-то знаю, сколько всего интересного в эту книгу не вошло! Глеб рассказывал нам с мамой разные истории, которые Фаина Григорьевна запретила публиковать. Особенно меня поразила одна — как Раневская раз и навсегда разочаровалась в любви. В 20 лет она была если не красивой, то все-таки довольно хорошенькой — многие на нее засматривались. А ей нравился один актер, игравший с ней в спектакле. И вот однажды он сказал: «Фаина, можно я к тебе зайду вечерком?» Раневская просто обомлела: вот оно, свершилось! Она бросилась к администратору, заняла денег, умудрилась достать какое-то угощение, что в голодные 20-е годы было весьма тяжело. Свою маленькую комнатку тщательно прибрала и украсила, изящно накрыла на стол. Сама нарядилась и стала ждать, поминутно бросаясь к зеркалу, чтобы припудриться и вообще — проверить, все ли в порядке. И вот, наконец, в дверь постучали. Увы, все приготовления были тщетными. Тот, кого она так ждала, пришел «на свидание» не один, а с молодой симпатичной спутницей. Увидев накрытый стол, он обрадовался и сказал хозяйке: «Мы тут поговорим, а ты, пожалуйста... погуляй пока». У Раневской все внутри помертвело.

Меньше всего ей потом хотелось когда-либо встречаться с этим человеком — но ей ведь нужно было по-прежнему играть с ним в спектакле. И вот они — на сцене. Фаинин партнер держится как обычно — он вообще, видимо, не заметил, что чем-то ее обидел. А она боится поднять на него глаза, да и вообще — мало что видит и слышит вокруг от клокочущей в ней обиды. В итоге Раневская наткнулась на декорацию и упала, сбив с ног и партнера. Смех публики — полбеды! Хуже было то, что разозленный артист наговорил ей после спектакля. Ему хватило ума высказаться и о слоновьей грации, и о том, что она неловкая рыжая дылда — словом, в тот вечер Фаина услышала о себе много такого, что молодым девушкам слушать невыносимо... Так ее сердце было окончательно разбито. И эта единственная травма поставила крест на личной жизни Раневской. Она просто
уверила себя, что в таких, как она, не влюбляются, и подсознательно стала выстраивать свой образ в соответствии с этим убеждением. Очень быстро Фаина подурнела, огрубела, растолстела. И вообще — стала как-то преждевременно стареть, чему способствовал диабет.

Сколько Фаине Григорьевне лет, Глеб так и не выяснил. До сих пор о годе ее рождения ходят споры. Сама Раневская признавалась брату, что, когда в начале тридцатых годов меняли паспорта, она «скостила» себе два года. И очень завидовала в этом отношении своей подруге, Любови Орловой: «Она-то не растерялась и сбросила с плеч долой не меньше десятка!» Но что бы ни было написано в паспорте — расцвет Раневской в кино и театре пришелся на те времена, когда она уже выглядела совсем немолодо. А Орлова даже в старости ассоциировалась с красоткой из «Цирка», «Веселых ребят»... Они долго дружили, но в шестидесятые годы поссорились. Просто их хотели взять в одну картину на разные возрастные роли, и Раневская сказала: «Мы с Любочкой ровесницы, как же я могу играть ее бабушку?» После этого Орлова перестала с ней общаться. При этом душой Фаина Григорьевна всегда была молода: что-то хулиганское, бунтарское никогда в ней не утихало. Чего стоят ее знаменитые розыгрыши! Как-то раз на гастролях Раневская попросила одного молодого актера принести ей чашку кофе в гостиничный номер. Он принес, а она лежит на диване нагишом и невозмутимо спрашивает: «Вас не смущает, что я курю «Беломор»?»

И вот эти истории, которые все обожают и передают из уст в уста, казались Раневской невозможными, постыдными… А ведь если бы она
решилась, если бы позволила Глебу при своей жизни опубликовать книгу — удостоверилась бы, что люди любят ее именно такой, какая она есть: грубоватой, нелепой, грузной, носатой, часто несправедливой — но неповторимой, трогательной и прекрасной. Раневской, которую можно цитировать до бесконечности...»

http://7days.ru/
Анжелика Пахомова