... Особенно отчетливо он помнит, как наступило и сразу погасло то самое невероятное время — время без предисловий, когда мир стал таять на их глазах. На глазах всех людей сразу.
Мы ждали апокалипсиса, но никто и предположить не мог, что конец света будет таким.
Тот, кто был Владом, почувствовал бы, как затуманились воспоминанием его глаза. Если бы он мог — чувствовать. Он мог бы пожалеть или посмеяться над человеком из плоти и крови, с прилипшим к нему именем, с множеством досадных обстоятельств жизни, с огромным горшком души, в котором на черноземе нежности едва-едва взошел долгожданный росток любви... Человека, который однажды проснулся и понял, что мир изменился. Что наступило время без предисловий.
Он видел, как осыпались стены домов, обнаруживая свою бутафорность.
Он видел, как помощники режиссера обсуждали успешность только что законченного фильма о жизни.
Он видел, как деловито сворачивали в огромный рулон весеннее небо, обнаруживая мглу без звезд.
Он видел, как упаковывали луну и гасили солнце.
Конечно, он ничего этого не видел. Но все выглядело именно так. Влад почувствовал бы удовлетворение от постигшего его меткого сравнения, но удовлетворению не за что было зацепиться, некуда было пустить корни, и оно улетело неоплодотворенным сухим семенем в черноту. Его постигла та же участь, что и все остальные чувства.
Мы ждали катастрофы, жертв и разрушений. Мы ждали, что под нашими ногами разверзнется ад и запахнет жаренными душами. Мы ждали крови и страданий, а кое-кто надеялся на пуфики и пение райских птиц, но мы все до единого тренировали наши пальцы, мы готовились цепляться за этот шарик земли и дорого продать свои человеческие жизни. По одиночке или все скопом, мы готовились держаться за вспотевшую руку жизни, вися над пропастью небытия.
Но все случилось очень обыденно. Цепляться оказалось не за что, все просто растаяло. Без пафоса и умилительных сцен отчаяния, которые так любили киношники. А ведь мы могли бы хотя бы пострадать, осознав, что нам предстоит расстаться. Но нам и этого не дали. Тот, кто был Владом, даже не смог патети чески воздеть руки.
В то последнее утро мира они проснулись вдвоем: Влад и Кошка. Кошка потянулась и обвилась вокруг него жарким телом так, что их сердца немедленно проснулись и начали нетерпеливо стучаться сквозь сросшиеся грудные клетки. Её сердце просочилось сквозь его кожу, словно капля ртути, примагни ченная другой каплей, словно очаг пожара, проложивший себе путь к другому очагу и усиливший его. Так случалось не раз, и Влад знал, как быть: он прижал Кошку ещё ближе, ближе, чем их тела могли соединиться, и они начали таять. Так мороженное теряет форму от солнечного жара или ласки языка. Истаять, чтобы потом вернуться, да, так они и делали. Просочиться сквозь пальцы звёздной темноты, нырнуть в гладь реальности, казавшуюся твердой и непоколебимой, как камень, обнаружить её податливой гладью бесконечного океана, нырнуть глубоко, до темноты, до сумра чных теней, скользящих сквозь мрак мимо, до звёздных отсветов чешуи, до осознания себя растворенным и поглощенным тысячью небесных рыб, когда ты оказываешься в мраке их брюха и тут же с пузырьками покидаешь их пасти и устремляешься к поверхности океана, стремительно до потери сознания, чтобы вновь всплыть к свету и, едва коснувшись неба, начинающегося сразу над волнами, лопнуть, взорваться на миллиарды сверкающих соленых брызг или слез и мгновенно испариться в ослепительном солнце, этой огромной хищной и страстной звезде, беспрестанно скользящей по поверхности безбрежного океана любви в поисках поднимающихся пузырьков...
...Так они и лежали, вернувшись, как космонавты, давно не бывшие дома и отвыкшие от земного притяжения вещей и явлений, от смачности их присутствия. Лежали, почти мертвые снаружи и пульсирующие жизнью изнутри, и мысли постепенно заполняли их головы, мысли о том, что делать дальше, о каких-то мелких привычных делах, о кофе и сигарете, о псевдоважных звонках, наверняка рвущихся в отключенные телефоны, о тикающих модных часах, исправно извергающих в мир время — посекундно, поминутно, пожизненно...
И тут сквозь стену спальни, неумолимо и неизбежно, как бы нелепо это не выглядело, прошёл человек. Обычный человек в костюме с наполовину распахнутой дорожной сумкой, похожей на рыбу со вспоротым животом, из которой, словно кишки, торчали женские колготки и галстуки. В свободной руке человек держал за клешню живого рака и, кажется, сам был этому обстоятельству чрезмерно удивлен. Заметив любовников, он лишь устало извинился, и исчез в противоположной стене, которая не преминула тут же растаять в воздухе, словно не выдержав вторжения пришельца. Влад почувствовал, как Кошка пытается вжаться в него, и сделал попытку спрятать её страх под своей огромной рукой. Но руки не оказалось. В ту же секунду не оказалось и времени, и Кошки, и неба. За эту последнюю секунду Влад словно увидел не только свою жизнь, но и миллиарды других. Он увидел, как испарились листья деревьев, как истончились и растаяли в небе ветви, как не успели крикнуть рождающиеся младенцы и не успели выдохнуть жизнь умирающие старцы, как не вспыхнула чиркнувшая о коробок спичка, как испарился в воздухе прыгнувший со скалы ирбис, как бесчисленные тела опали в мрак, словно только что каждое из этих тел, так же, как и тело Влада, было одето на манер напёрстка на пустоту, и теперь пустота сбросила их всех, испепелила без боли и остатка и сдула в чёрную бездну.
И Влад обнаружил себя частью этой пустоты, без чувств и сожалений, без прошлого и будущего. Но разве то была смерть? Он так привык считать её чем-то, противопоставленным жизни, что теперь, когда жизнь так запросто обнаружила свою иллюзорность, он не мог поверить и в смерть.
И вот теперь он — или кто-то с его памятью — находится в совершенно подвешенном состоянии. Не в нирване, как можно было бы предположить, не в аду, а — между ними. Между временем и безвременьем. Между здесь и там. Между миром и беспамятством. Между жизнью и смертью. Кто он теперь? Росчерк памяти на винчестере вселенной, зигзаг царапины на пластинке мироздания, тишина после вопроса, которая вот-вот превратится в неловкое молчание. Он может помнить свои чувства, свой страх и нетерпеливость, помнить без истерик и ностальгии. Больше он не может ничего.
Он словно видит стол с яствами, но не в состоянии их попробовать. Больше того — он просто не хочет есть.

— Ну, вот и славно, — внезапно слышит он.
И — словно вошёл кто-то незримый в несуществующую комнату. Словно принёс с собой свет, который можно увидеть без глаз и звуки, которые можно слушать без ушей. И — словно этот кто-то знает всё обо всём. Знает и говорит тому, кто был Владом:
— Выбирай.
— Что выбирать? — он бы удивился, но эмоций нет. Есть только вопрос.
Кто-то словно незримо улыбается:
— Жизнь. Или вечность.
— А смерть? — зачем-то спрашивает тот, кто был Владом.
— Смерть — это к жизни, — отвечают ему.

— Но вечность... неужели она так скучна?
— Ты еще не вспомнил вечности, — замечает кто-то незримый. — Сейчас ты — между страхами, замешанными на постоянном, с рождения, умирании и бесконечностью потока. Между возможностью осязать мир кожей и возможностью быть всем миром.
— Я не думал, что смогу решать... в такой ситуации, — рассуждая таким образом, тот, кто был Владом, мог бы потянуть время — если бы тут было, что тянуть.
— А ты и не можешь решать. Я могу. Но ты можешь выбирать.

Неужели всё так просто, думает тот, кто был Владом. Неужели все так сложно... И с кем я говорю? Да это же... Мое отражение?! Отражение в зеркале вечности...
Неужели я — ангел, выбравший беспамятство и смертность, падший по собственному желанию?
Тот, кто был Владом, отчетливо ощущает, что прямо сейчас может покончить со всем этим раз и навсегда: со страхами и суетой, с кариесом и графиками работы, с неумолимым старением и головной болью.
— Итак? — неумолимо спрашивает кто-то незримый.
— Да разве могут быть сомнения? — едва не кричит тот, кто был Владом.
И — словно забились в истончившейся скорлупе земного восприятия могучие бесконечные крылья:
— Только по незнанию может ангел пойти на то, чтобы испытать боль и страдания!
И вот уже появилась трещина на поверхности скорлупы, зародившаяся на месте белоснежной сферы бездна, из которой уже сочится божественный свет...
— Да как можно променять звёздную бесконе чность на заключение в крошечном неуклюжем теле на голубом шарике, мчащемся среди звезд?
Трещина стремительно растёт, и вот уже свет почти на свободе, и его лучи, кажется, пронзают всю окружающую черноту насквозь...
— Да как мог Ты подумать, что я захочу обратно?.. Как мог Ты отправить меня туда, в это кошмарное заключение?
Скорлупа трещит по швам...

— Ты хотел узнать.
Еще один крик — и скорлупа человеческого восприятия разлетится вдребезги...

— ... Что я хотел узнать? — тот, кто был Владом спрашивает очень тихо: зыбкая, еще человеческая память касается его, как если бы крошечное, выброшенное на берег вечности, блестящее солеными слезами человеческое сердце встрепенулось ещё раз, взмахнуло плавниками, ещё чувствуя воду, жизнь, но уже слабея... Что за сигнал оно пытается подать? Что...? Пульсируя горячим, истекая жизнью прямо в его несуществующие ангельские руки...
Тот, кто был Владом, думает о том, что сердце так ничтожно по сравнению с вечностью... Но вечность — ничто по сравнению с этим сердцем.
Он слышит молчание кого-то незримого. И улыбку.
И тогда — внезапно, но так, словно это случалось с ним много раз — он распахивает несуществующую дверь и делает шаг — из вечности в жизнь. Шаг, рождающий и время, и пространство, и боль, и наслаждение, и.....

Влад судорожно вдохнул. Словно только что вынырнул на поверхность реальности. Он почувствовал, как воздух, животворящий земной воздух начал проникать в каждую клетку его тела, как из этого, рожденного его первым вдохом мгновения, стал раскручиваться целый мир, возрождаясь солнечным утром и сплетаясь в причудливые узоры миллионов судеб... В следующий же миг он забыл о том, что он — бессмертен: потянулась и обвилась вокруг него своим теплом Кошка — заструилось её пульсирующее живое тело, так, что их сердца немедленно проснулись и начали нетерпеливо стучаться сквозь сросшиеся грудные клетки.
И её сердце просочилось сквозь его кожу, словно капля ртути, примагниченная другой каплей, словно очаг пожара, проложивший себе путь к другому очагу и усиливший его, как случалось не раз, и Влад знал, как быть: он прижал Кошку еще ближе, ближе, чем их тела могли соединиться, и они начали таять...

(Алена Микора)