Где-то, не помню, где, вычитала, что мы живем во времена, когда СЛОВО не жжет уши, не то, что душу.
Грань фола – это где? Грань фола – это что? Край пропасти?
Фолящая грань – там, где встречается животворное и смертоносное. Это были бы просто слова, если бы столкновения не выходили столь болезненными и результативными. Сочащаяся рана – горячая, конвульсивно, едва ли не с горьким наслаждением, теряющая силу и в тоже время трижды оживающая. Раненая, отмеченная печатью боли, - следовательно, пережившая нечто неподдельное. Подобно цветку, что распустился в свой срок. (Вопрос, откуда мы знаем, испытывают ли оргазм/ боль раскрывающиеся лепестки?)
Смерть, говорят бразильцы, - разыгравшийся котенок, гоняющий клубки ниток. Смерть, которой нет, но она есть. Тяжелое ожерелье мудрости (вдруг равновесной справедливости, что тогда?) на сытой шее гипсокартонной девы. Присмотреться - тончайшая ювелирная работа! Белое острие платины, костяные черепашьи узоры, змеино-нежная подкладка. Многие возжелали бы такого совершенства. Совершенства, игнорирующего время, дающего бессмертие, но и забирающего «человекость». Наш позор первородного греха в том числе. Однако, смерть – это еще не преображение. Тут-то и обрывается прогулка по грани фола.
Уильям Батлер Йейтс, филид, поэт, преисполненный жреческой надменности, надмирности, я полагаю, дорого ценил моменты, разламывающие холодный сквознячок нечеловеческого объективизма, куда так просто соскользнуть.
Через боль, через разъятие или сгущение чар, презрение и пристрастие к текучке дней – так, а как иначе? - ищется истинное настоящее супротив «будничному». То самое настоящее-настоящее, ради которого стоит жить. Раненый и уязвимый, гневно сочащийся, временами кровящий пляс, который младенцам, а не философам дается легче. Еще легче, чем я могу нафантазировать до конца абзаца.
А вместо этого:
Я на толпу глядел – и вдруг
Так озарилось все вокруг,
Сошла такая благодать,
Что пять каких-нибудь минут
Я сам бы мог благословлять.
А так искрометно могла сказать только Марина Цветаева:
Там, где поступью величавой
Ты прошел в снеговой тиши
Свете тихий – святыя славы –
Вседержитель моей души!
Вероятно эти «мысли на ощупь», я не вполне осознанно посвящаю нашему недавнему разговору с мужем. Помнится, мы обсуждали, присуща ли глубинная вдумчивая печаль детям. Вспомнили, что разумеется, да - когда они, играют, бесчинствуют, шалят, но вдруг замирают и напряженно вслушиваются. Сердечное, первозданно-тревожное осязание чуда. Чуда, которое может быть только живым и на стороне живых. Даже если сам пляшущий человечек с его богоподобной «человекостью» предан анафеме и должен быть жестоко наказан…