Памяти Гены Димитровой

Листья ивы - из серебра или просто из поддельной тусклой фольги - шелестят, а черные ветви гнутся в тщетной попытке схватиться за воду. Масляная стальная ее поверхность – как твердый поднос в руках того, кто готов опрокинуть вниз, оземь, плывущих. Желтые, красные, зеленые фонари в их каютах, - отблески мира живых, они не мыслят ни мгновения, что могут погаснуть. Кто спросит потом их имена, когда бумажные, растерзанные лица, частицы фонарей, прибьет поутру к прибрежным камням?

Как удар вина из бокала о камень или чашка, перевернутая чашка чая, так все придет к своему концу. И подобравший утром осколки, отнявший их у воды, станет единственным из тех, кто волей судьбы получит их наследство – ту самую память о прошлом, о голосах, которые пели песни, сидя на палубе под своим, самым любимым фонарем. Так, наверное, и должно быть, чтобы чай был заварен снова, чтобы вино не становилось безвкусным, чтобы мы с тобой, касаясь друг друга, вновь и вновь смотрели друг на друга как тогда, впервые и никогда, веришь, никогда не стали привычкой.


Белый прибрежный песок, мелкий как пыль и глинистый, - он легок как пух. Из-под него проступают камни, обломки суден и судеб и еще кости, кости тех, кто плыл здесь когда-то. Я, знаешь, беру их в руки так бережно, как мать - свое дитя из колыбели, и, словно отводя пелены от лица, вглядываюсь внутрь, порой опуская глаза. Кто знает, может быть – это тот самый важный момент. Ты его ждешь, как плеска первой чайной струи о дно чашки. И схватив, обнимаешь, а потом – протягиваешь на вытянутых руках небу, склонив голову, как напитавшийся гриф, проклинающий волю богов…

Сколько дней и ночей так прошло? Я не знаю. Под моим взглядом – только тень от камня, на котором сижу, и бьющиеся, рвущиеся ввысь ветви ивы. Что значат все эти дни? Они пройдут, так, как проходили и раньше. И только когда листья у воды пожелтеют и склонятся к стальным водам, я пойму, пожалуй, что время пришло, что вода источила камень и что время – отпустить былое. Просто встать, бросить кости в воду, оттолкнуть чашку чая, нет, вернее схватить, разбить ее вдребезги, сказав, что узоры на ней – ничто пред теми, что вода выточила на камне подо мною.

Под ногами – песок, но пахнет глиной и сгнившей травою, тростником, белыми цветами воды и еще желтыми, пьянящими, пахнущими сладостью тлена. А значит – земля вновь наступает, и раньше здесь было иначе, и дно, пятясь вслед за водою, покрывалом закрыло лицо. Что ж не скрыть? Если отступит вода, то былая гладь станет трещиной в глине, краски сойдут, в песок зароются камни и только корни деревьев, черные, тянущиеся в пустоту руки – они напомнят, в немом крике, что однажды все было иначе. И что в песке, в глубине его, таятся кости былого…

Сидя на берегу, опускаешь руки под воду и замираешь. От неба переводя взгляд вниз, видишь, как крохотные рыбы, черные, в серой воде, тенями глядят на тебя и касаются едва различимо пальцев, отплывают и касаются вновь, не понимая, стали ли эти руки уже их пищей? По пальцам скатываются вниз капли, словно жемчуг. По светлой коже, ослепительный жемчуг, не живущий на суше, падающий на сизый песок и черную землю, уходящий прочь, как и все, что нам дано на миг, на мгновенье. Он бьется о камни, россыпью, и на руках остается влага, как память о том, что когда-то она могла оказаться в ладони надеждой.

Закат все ближе. Он спешит багровой лентой, опоясав небо, стянуть его, словно свою невесту, и бьет ее сталью в грудь, не отличая крови от цвета свадебных лент. Он рвется сквозь пальцы, которыми скрыто лицо и охватывает мир, не зная, что время его на исходе, и скоро наступит ночь. Самое время тогда неожиданно встать, сойти с камня, вырвать из воды побелевшие от холода руки, и последний раз, прощаясь, поглядеть на ветви ивы. Каким еще, другим рукам, так завидуют ее черные листья, касаясь воды, сгибая серебряные ветви? О чем мечтают они, касаясь ее лика, ее губ и запястий?

(c) текст, фото - Виктор Солкин, 2009