Борис Корнилов 1907-1938

ГЛАЗА

День исчезает, догорев,
Передо мной вечерний город,
И прячет лица барельеф
Исаакиевского собора.

И снова я
В толпе гуляк
Иду куда-то наудачу,
И вот —
Топочет краковяк
И шпоры звякают и плачут.

Летят бойцы
И сабли вниз.
Шумит прибрежная осока…
Играет странный гармонист,
Закинув голову высоко.

И деньги падают, звеня,
За пляску, полную азарта.
Со взвизгиванием коня,
С журчаньем рваного штандарта.

Но гармонисту…
Что ему?
Он видит саблю и уздечки.
Опять в пороховом дыму
Зажато польское местечко.

И снова зарево атак…
Но лишь уходят с поля танки,
Разучивает краковяк
На взвизгивающей тальянке…

Но как-то раз,
Стреляя вниз,
Свистели на седле рубаки,
И пел взволнованный горнист
О неприятельской атаке.

Надорванная трель команд,
Попытка плакать и молиться…
И полз удушливый туман
На человеческие лица.

И с истеричностью старухи
У смерти в согнутых, клешнях
Солдаты вскидывали руки,
Солдаты падали плашмя…

Кому-то нужно рассказать,
Как неожиданно и сразу
Во лбу полопались глаза
От убивающего газа.

И у слепца висит слеза.
И, может, слёз не будет больше.
Он обменял свои глаза
На краковяк весёлой Польши.

И часто чудится ему
Минута острая такая,
Как в голубеющем дыму
Глаза на землю вытекают.
И люди умирают как…

А в это время
Под руками
Хохочет польский краковяк,
Притоптывая каблуками.

1928

КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ

За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку до Махачкалы.

Мы теперь не поём, не спорим -
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.

А потом — затихают воды —
ночь каспийская, мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали как сыпь;
от Махачкалы до Баку
луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём... Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих сёдлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.

Водка, что ли, ещё? И водка —
спирт горячий, зелёный, злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок и с ног долой...

Только звёзды летят картечью,
говорят мне: «Иди, усни...»
Дом, качаясь, идёт навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми...

Стынет соль девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта и лучше войны.

Что мне море? Какое дело
мне до этой зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы, как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку до Махачкалы.

1930


* * *

В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.

Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят — картуз помятый,
папироска во рту горит.

Вот повеяло песней далёкой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.

Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Влажным ветром пахнуло немного,
лёгким дымом, травою сырой,
снова Волга идёт как дорога,
вся покачиваясь под горой.

Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звёзды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.

Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне, Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.

Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черёмух,
налетающим из-за угла,

тянет дождиком, рваною тучей
обволакивает зарю, —
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.

Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.



Натан Альтман - "Портрет Бориса Корнилова"


* * *

Усталость тихая, вечерняя
Зовёт из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь семёновских лесов.

Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдёт.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омёт.

Берёзы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь, непочатая, целая,
Заколыхается заря.

Ты не уйдёшь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.

Когда хозяйки хлопнут ставнями,
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам.

Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег семёновских лесов.

РАЗГОВОР

Верно, пять часов утра, не боле.
Я иду - знакомые места...
Корабли и яхты на приколе,
и на набережной пустота.
Изумительный властитель трона
и властитель молодой судьбы -
Медный всадник поднял першерона,
яростного, злого, на дыбы.
Он, через реку коня бросая,
города любуется красой,
и висит нога его босая, -
холодно, наверное, босой!
Ветры дуют с оста или с веста,
всадник топчет медную змею...
Вот и вы пришли на это место -
я вас моментально узнаю.
Коротко приветствие сказали,
замолчали, сели покурить...
Александр Сергеевич, нельзя ли
с вами по душам поговорить?
Теснотой и скукой не обижу:
набережная - огромный зал.
Вас таким, тридцатилетним, вижу,
как тогда Кипренский написал.
И прекрасен и разнообразен,
мужество, любовь и торжество...
Вы простите - может, я развязен?
Это - от смущенья моего!
Потому что по местам окрестным
от пяти утра и до шести
вы со мной - с таким неинтересным -
соблаговолили провести.
Вы переживёте бронзы тленье
и перемещение светил, -
первое своё стихотворенье
я планиде вашей посвятил.
И не только я, а сотни, может,
в будущие грозы и бои
вам до бесконечия умножат
люди посвящения свои.
Звали вы от горя и обманов
в лёгкое и мудрое житьё,
и Сергей Уваров и Романов
получили всё-таки своё.
Вы гуляли в царскосельских соснах -
молодые, светлые года, -
гибель всех потомков венценосных
вы предвидели ещё тогда.
Пулями народ не переспоря,
им в Аничковом не поплясать!
Как они до Чёрного до моря
удирали - трудно описать!
А за ними прочих вереница,
золотая рухлядь, ерунда -
их теперь питает заграница,
вы не захотели бы туда!
Бьют часы уныло... Посветало.
Просыпаются... Поют гудки...
Вот и собеседника не стало -
чувствую пожатие руки.
Провожаю взглядом... Виден слабо...
Милый мой, неповторимый мой...
Я иду по Невскому от Штаба,
на Конюшенной сверну домой.

1936

Сергей Шаповал
"Я буду жить до старости, до славы..." Борис Корнилов до старости не дожил: его убил советский режим. Но слава у него была уже при жизни. Он был самым ярким поэтом поколения, входившего в литературу в конце 1920-х годов. Песню из кинофильма "Встречный" на его слова пела вся страна: "Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река..." После расстрела поэта 20 февраля 1938 слова песни объявили народными.
У нас была великая эпоха! Возводились заводы, задувались домны, строились ГЭС, обрабатывались земли, очищенные от злобных кулаков и менее заметных подкулачников, граждане все теснее сплачивались вокруг своего руководства, страна пела: «Нас утро встречает прохладой, / Нас ветром встречает река…» - это из фильма «Встречный», музыку написал Дмитрий Шостакович. Текст же был создан молодым поэтом Борисом Корниловым (впоследствии окажется: музыка Шостаковича – слова народные). Больше Корнилов широко не прославится ничем. Хотя выяснится, что он был одним из самых ярких поэтов, вышедших на авансцену в конце 1920-х годов. Была троица, которая вселяла надежду на динамичное развитие новой поэтической традиции: Павел Васильев, Ярослав Смеляков и Борис Корнилов. Нас утро встречало прохладой! Полдень обернулся кровавой баней для русской культуры.
Вышедший том, в который, кроме произведений Корнилова, включены материалы из архива Пушкинского Дома и Федеральной службы безопасности, говорит о стране и времени больше, чем километровые рацеи вечно бодающихся сторонников и противников сталинского режима. Частная судьба – лучший оптический прибор, позволяющий навести резкость при рассмотрении той или иной эпохи.
Корнилов родился в 1907 году в нижегородской губернии в семье учителей, его первичной эстетической почвой стали баллады Василия Андреевича Жуковского. Позднее на них невероятным образом наслоились все грани советского новояза – штампованный канцелярит, разнообразие новой бытовой речи и т.д. Сочетание вышло громобойное. (Кстати, Громобой – это имя одного из героев баллады Жуковского – Корнилов впоследствии подарил его выдуманному им герою Гражданской войны.).
Книга являет нам талант стихийный, органический – хочется сказать животный. Корнилов писал идеологически правильные вирши, к примеру, о раскулачивании, в процессе которого комсомольцы из специальных отрядов проявляли свое изуверское мужество, а получались у него стихи, которые затягивают в свою воронку (это впоследствии будет поставлено ему в вину). Ему загадочным образом удалось привить дичок советского языка к огромному разветвленному древу русского романтизма.
Небезынтересен раздел, который посвящен частной жизни поэта. Тут дневники его первой жены Ольги Берггольц, переписка Корнилова, переписка вокруг него. Становится ясно, что Корнилов был не очень образованным человеком, он все давал себе слово приобщиться к богатствам, которые выработало человечество, но разные обстоятельства, в том числе пьяные загулы (а какой талантливый русской не пил!?), мешали ему это сделать. Тем более удивляет его поэтическая эволюция, которую мы имеем возможность наблюдать. Еще большее удивление – все было сделано к тридцати годам.
В 1937 году Корнилова арестовали, он был основательно пытан в НКВД, подписал все свои показания против себя и против всех тех, кто впоследствии мог понадобиться нашим бессмертным чекистам. В 1938 его расстреляли, могилы Корнилова не существует – так было принято в те былинные времена.
Книга напоминает о нешуточной силе слова в литературоцентричной державе. Буквально один эпизод. В 1934 году накануне знаменитого Первого съезда писателей, на котором Николай Бухарин будет говорить о Корнилове как о самом значительном поэте нового поколения, всесоюзный классик Максим Горький напечатает статью «Литературные забавы», посвященную Ярославу Смелякову и Павлу Васильеву. У Смелякова он отметит нотки «анархо-индивидуалистической самовлюбленности», и что уж совсем никуда – поведение его «становится все менее и менее комсомольским». С Васильевым все значительно серьезнее: Буревестник революции гневно заклеймил тех, кто восхищается его талантом, ибо они равнодушно взирают на «порчу литературных нравов, на отравление молодежи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние ”короче воробьиного носа”». Результаты были эффективными и соответствующими силе крики классика. В 1934 году Смеляков пошел на свой первый срок, в 1937 – Васильева расстреляли. Тогда же началась травля Корнилова, которая обычно предшествовала аресту, между прочим, ему напомнили о том расстоянии, что «короче воробьиного носа».
Пятисотстраничная книга имеет вполне сонатную форму: взвихренное поэтическое начало, подвигающую к неспешному разговору середину и трагическую, временами леденящую душу концовку. В 1990 году родственникам поэта было выдано свидетельство о смерти, в графе «Причина смерти» написано – расстрел.
Корнилов не дожил ни до старости, ни до славы, однако без него представление о русской поэзии будет неполным.


* * *

Спичка отгорела и погасла —
Мы не прикурили от нее,
А луна — сияющее масло —
Уходила тихо в бытие.

И тогда, протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я горькую разлуку,
Без которой мы не проживем.

Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный,
Тягостный вокзал,
Что сказали,
Что недосказали,
Потому что поезд побежал.

Все уедем в пропасть голубую,
Скажут будущие: молод был,
Девушку веселую, любую,
Как реку весеннюю любил...

Унесет она
И укачает,
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла.

Вот и всё.
Когда вы уезжали,
Я подумал,
Только не сказал,
О реке подумал,
О вокзале,
О земле, похожей на вокзал.

(1935)