Настоящим экранным символом эпохи постмодерна является для меня Блейзер, выбранный моим братаном, аватар (к сведению один из героев-инвалидов австралийского «чернушно» комедийного мультфильма «Паралитики», или «Join Callahan’s quads!»). Этот радикально постсовременный персонаж изображается как развеселая голова-инвалид с полным отсутствием туловища, призванная словесно «трещать» в любой мало-мальски существенной ситуации. Оставим в покое вопрос о возможности существования человека в таком состоянии, о соотнесении подобных масс-медиа художеств с настоящей реальностью. Мы помним, что некоторые известные артефакты «высокой» литературы также культивировали тему самостоятельной жизнедеятельности человеческих органов, поэтому говорящая голова на дощечке с колесами суть далекая от оригинальности беллетризованная идея. Главное сконцентрировано в следующей мысли, в постмодернистском совмещении качеств интересующего нас героя: видимая физиологическая несостоятельность, полная невозможность удовлетворения даже самых элементарных потребностей и «огроменный» в вожделениях, коллективно жизнеутверждающий, склонный к глубокому «либертинажу», дискурс Блейзера. Тот, кто формально способен к далеко не самоудовлетворяющему «мышкоедству» (я думаю, вы понимаете, о чем я), словесно фонтанирует относительно половой тематики, являет собой истинным поклонником нового цивилизационного культа – религии сексуальности. Здесь дело не в житейской и довольно посредственной о знаковой компенсации соответствующей неудовлетворенности. Нет, для меня поведение Блейзера, его вынужденный и ужаснейший фатум – это «концептуальный» символ западноевропейской постсовременной культуры, нарочно оскопившей себя (в фанатичном пылу удалившей даже все конечности, как говорится, от «французского» греха подальше) по причине откровенной серости, рутинности, посредственности, скучности самого полового акта, функции воспроизводства, чтобы в полной мере отдаться технологии воображения секса, масштабной и богатейшей индустрии «сексуальности». Так и Блейзер, не обращая свой взор на обескураживающую действительность, всецело занят сферой «сексуального», тщательным, детализированным ее обсуждением, созданием, накоплением и распространением знаков «сексуальности». Его разум поглощен идеями, механизмами, образами, объектами, кружащими возле «толстеющей» области секса и других удовольствий, он всецело вовлечен в искусственную среду культуры, подменяющей ему искалеченную реальность. Так и мы себя на просторах постсовременного мира ощущаем в роли «головоногих» калек, не способных к реальным действием и могущим получать лишь знаковые удовольствия, гнаться за многочисленными и несуществующими фантомами. Но покалечили мы свои асценичные тела собственным разумом, вытворившим вдруг странное перфекционистское «коленце»: «делай что хочешь, но сотворенное должно быть совершенным». Ну и кто способен к такому каждодневному подвигу? Компрессия эстетики в нашей телесности, передозировка добра, истины и красоты в человеческих мозгах, синдром совершенных существ, сделали нас боязливыми тварями перед мощью и всемогуществом знаков. Поэтому теперь кусок черствого хлеба много дешевле образа аппетитного пончика с неоновой вывески, теплота чуткой плоти застенчивой простушки не взгревает чувства в отличие от мониторного лика растиражированной сетевой «сверх-красотки», а действительная трагедийность голодного бездомного не стоит тех слез, которые можно излить на новейший сюжетный поворот сериальной мелодрамы. Так в отличие от вынужденно страдающего Блейзера, припавшего ко всевозможным культурным протезам, мы сами кастрировали себя и постепенно отсекаем по доброму кусочку собственного тела, заменяя более красивым, поистине совершенным образом телесности. И все это из-за пресловутого перфекционизма, того, что сама потерянная цивилизация поименовала «гламуром». Здесь реальность полностью сменяется своим искусственным дубликатом. Тем двойником, который богаче, интенсивнее, насыщенней и в своей пестроте как бы подтверждает собственное нормальное существование. В отношении Блейзера мы затронули только тему сексуальности, но процесс означивания реальности идет по всем областям. Такое впечатление, что кратковременное наслаждение полового акта с его социальными трудностями достижения, связывающее обладателя специфическими обстоятельствами и последствиями, вероятно, стоит чрезмерно много времени и сил брезгливому человечеству, достается ему, ну, очень дорогими средствами. И зачем мучить свою плоть бессмысленными трудами, если можно забесплатно, по мановению руки, получить искусственный аналог, красивейший знаковый суррогат эволюционной действительности. Человечество обменяло собственную трудоемкую репродуктивность на постоянное легковесное возбуждение, взращивание в себе совершенной «сексуальности», скрытое и тотальное подогревание в себя плотской похоти. Но заигрывание с либидинальной энергией ни в коем случае ни завершается финалом, ни переходит к само собой разумеющемуся окончанию. Вечное возбуждение, перманентное стимулирование, хождение «возле да около»: как вы считаете, и разве это не может всеобщим символом, становящихся все более одинокими и коммуницирующими одновременно, главными персонажами знакомого нам мира. Запасайтесь идеями и предметами «сексуальности», ведь Вас ждет беспечная и нескончаемая вечеринка с «перчиком»!

Любимцы всех историков – импозантные греки времен античности сотворили свою цивилизацию без женского содействия, что и стало главной причиной приниженного положения «слабого пола» в последующие времена в «Старом свете». Женщину спрятали в доме; ни имя порядочной женщины, ни она сама не должны обсуждаться за пределами дома. Традиция женской изоляции проникла с Ближнего Востока, хотя дорийские женщины не знали подобного положения. Этим переменам способствовали прекращение наследования по материнской линии, воцарение коммерческого отношения к жизни: мужчины судят о женщинах с практической точки зрения. Восточная сущность греческого брака тесно связана с аттическим затворничеством; невеста вырывается из круга родных, словно челядь, переходит жить в другой дом, и начинает поклоняться другим богам. Она не вправе заключать договоры, брать в долг, не может подавать судебный иск, не наследует имущество мужа и т.д. Юридическое порабощение усугубляется еще и физиологической ошибкой: как первобытное незнание мужской роли в репродуктивном акте способствовало возвеличиванию женщины, так популярная в классической Греции теория, по которой производительная сила принадлежит только мужчине, тогда как женщина всего лишь вынашивает и выкармливает ребенка, чрезмерно возвышает «маскулинное» начало. На зависимости женщины не может не сказаться разница в годах с мужем; он вдвое старше своей невесты и, в известной степени, может формировать ее разум сообразно своей мужской философии. Вне всяких сомнений, мужчине слишком хорошо известно своеволие, присущее сильному полу в Афинах, чтобы он отважился выпустить на свободу жену или дочь; он предпочитает быть свободным за счет их изоляции. Большая часть ее жизни протекает в женских покоях с тыльной стороны дома, куда не пускают посетителей. Дома ей оказывают почет и повиновение во всем, что не противоречит патриархальному авторитету ее супруга. Она ведет хозяйство, а ее образование сводится к постижению домоводческих искусств, потому что женщина обделена интеллектом. Такая картина в целом повторялась, изменяя лишь окраску, в последующие эпохи истории Европы вплоть до Новейшего времени. Но среди греков возникали и движения за женскую эмансипацию. Еврипид защищает женский пол смелыми речами и робкими намеками, а Платон в своей «государственной» утопии разрабатывает решения данной проблемы, хотя и лишь на уровне теоретической фантазии. По Платону, религиозное уравнивание в дионисийском культе последовательно должно было привести к политическому равенству. Уравнение полов необходимо для получения благородной расы, поэтому оба пола должны быть одинаково развиты, обучены и воспитаны. Женщины должны получать мусическое и научное образование и пользоваться доступом к высшим политическим должностям. Частично, это заимствование из Спартанской педагогической практики, единственной в своем роде, поэтому у Платона данные идеи остались на воображения, а Аристотель назвал такую позицию неслыханной.При всех притеснениях истинная власть женщины над мужчиной оставалась и остается прежней, делая ее зависимость по большей части иллюзорной. Мужская пылкость предоставляла женщине в Греции те же преимущества, что и везде. Самюэль Джонсон как-то заметил: «Сэр, природа наделила женщину такой властью, что закон просто не в состоянии предложить ей что-либо большее!».Лишь в конце 19 века мужчины признали свою «ошибку», но несколько оригинальным способ. Несколько горе-мыслителей нашли теоретическое обоснование низкому статусу женщины. Огнедышащий юнец О. Вейнингер приметил ветхое тождество «женщина есть сексуальность», а мужчине предоставил во владение интеллектуальный и эстетический эрос. По «вине» Вейнингера женский пол лишился души, а из жизненных путей выдал на выбор материнство или проституцию, разнообразив бытие в перерыве между половыми актами (каковые, кстати, являются базисным назначением женщины) сводничеством, сплетнями и лживыми выходками. Книга в начале 20 века имело огромный успех, в особенности у молодых людей с неудавшейся личной жизнью. Для философски просвещенного это было лишь логически последовательная и разработанная этическая система, исходившая из средневекового тезиса Фомы Аквината: «Сущность женщины в матке». Вейнингер же продолжил: «Матка – враг мужчины, поэтому мужчине должно бояться и унижать женщин». В своей простоте и внутренней неосознанности данное умозаключение выглядит нелепо, поэтому понадобилась стройная система, сгладившая «горькие» шероховатости мысли. Параллельно суждениям Вейнингера об аморальности женщин Чезаре Ломброзо вывел положение о склонности женщин к преступности и проституции. Используя обширный фактический материал тенденциозным образом, Ломброзо показывает, что источником преступных проявлений оказывается дурная наследственность и среда; спасением от социально негативных явлений может быть для женщины лишь материнство и усиление чувственности, которая притупляется в преступницах. Ну и закономерным итогом «маскулинной» мысли явился тезис «великого и ужасного» доктора Фрейда о том, что вся неполноценность женщины сказывается с раннего детства и заключается в «зависти к пенису». К такому изощренному толкованию значительной культурной проблемы комментарии излишни. Стоит лишь ответить, что с данного момента дни «патриархального» общества будут сочтены, хотя феминная реакция возникла не сразу, а произошла при стечении определенных политических обстоятельств в 60-е годы 20 века. Общество же конца 19 века еще придерживалось консервативных взглядов на сей счет. Например, Милль утверждал, что низкий уровень умственных способностей женщины связан с ее изоляцией в сфере семейных забот, а не наоборот, и возможность использования права голоса приведет к изменению морального облика женщины. Предоставление непосредственного участия в государственных делах приведет к возможности руководствоваться общими интересами, а не заключающимися в семейном кругу.В определенном смысле перспектива зарождения феминизма существовала всегда. Где бы и когда бы женщины ни находились в подчиненном положении, в той или иной форме они всегда протестовали против сложившейся ситуации. Предвестников феминизма можно найти уже в 1630-х годах. Высший же взлет женской активности и появление соответствующей литературы наблюдались в те моменты современной западной истории, когда происходила борьба за отделение от государства. Первые всплески феминистской активности начались в 1780-х и 1790-х годах наряду с дебатами, сопутствующими Американской и Французской революциями; намного более организованное движение отмечалось в спо1850-х годах, ставших эпохой объединения противников рабства и людей, ратующих за политические права для среднего класса: это была своего рода массовая мобилизация за всеобщее избирательное право для женщин и за реформу гражданского и промышленного законодательства в начале 20 века, особенно в «Прогрессивную эпоху» (времена президентства Рузвельта и Вильсона) в США. Феминистская теория предусматривает в качестве отправной точки приоритет женщины. В феминизме основным «объектом» изучения становится «ситуация» и трудности, с которыми сталкивается женщина в обществе. Феминизм рассматривает женщин в качестве важнейших «субъектов», то есть стремится смотреть на мир, исходя из специфически женской позиции, выступает с критикой от имени женщин и действует в их интересах, стремясь создать для них лучший мир. Современный феминизм вырос из кажущегося простым вопроса: а как насчет положения женщины? За четыре десятилетия с момента появления этого вопроса, роль женщины оказывалась значимой и весомой, но неся все-таки подспудно подчиненный характер. Тогда сторонников феминизма стал волновать вопрос: почему не произошло существенных изменений? Попытки ответить привели к большему отвлечению и обхвату проблематики, что привело к третьему вопросу: каким образом можно изменить социальный мир, сделав его более справедливым для женщин и для всех людей? Такая формулировка вопроса является отличительной чертой критической социальной теории, что объединило с марксизмом и этническими социальными теориями, как борцов за справедливость при наличных притеснениях. На первый вопрос феминизма – «А как насчет женщины?» - были даны четыре основных ответа: 1) положение женщин и их опыт в большинстве случаев отличается от того места, которое отводится мужчинам, и их опыта; 2) место женщин в большинстве ситуаций не только отличается от того, что занимают мужчины, но также оказывается менее привилегированным или откровенно неравным по сравнению с мужским; 3) положение женщин необходимо оценивать с точки зрения непосредственного соотношения сил между полами; известно, что женщины угнетены – для них определяют разного рода ограничения, заставляют подчиняться, подгоняют под стереотипы, их оскорбляют и пользуются ими; 4) переживание женщинами существующего различия, неравенства и угнетения обусловлено их местом в системе структурного угнетения или в системе координат, образуемых векторами угнетения и привилегии. На основе этих данных появились различные варианты феминизма.

Наконец-то, я решил внутренне для себя, столь гложущий сердце и другие части плотяной оболочки, вопрос: почему ярчайшие красавицы довольно часто разделяют судьбу с отвратительными и скудоумными хозяевами века сего? Еще недавно банальность о нашем обезьяньем наследии и его влиянии была в высочайшей степени адекватна и справедлива. Еще недавно, например, наши родственники – макаки – допускались к телу, способной к репродукции самки, на основании силы конечностей и места в стадной иерархии. Так и сейчас трактуется наша возможность к получению лучшего; ты обязан быть выше и сильнее опять же в племенном смысле. Безупречный принцип, по которому победителями всегда выходили представители элиты и отдельные счастливчики, совместившие в себе уникальную способность с удачной случайностью ее применения. Действительно, как в реальности, так в разуме исследующих гуманитариев, обезьяние принципы доминировании стадных элит, были преобладающими вплоть до нынешнего времени. Долгий период человеческая цивилизации ассоциировалась с животным гиком, звериным оскалом, мерзким плотяным насилием своей верхушки, боровшейся за перетекание в свои русла безличной и могущественной силы – власти. Долго выигрыш доставался самым жестоким и скверным, тем, кто откровенно не задумывался о прошлом, а шел по трупам, абсолютизировав дух насилия. Наш век все до предела усложнил, сделав людские механизмы трудными для понимания, практически закрытыми для планомерного использования. Но одно известно; люди уже давно были довольны своими телами и их основным стремлением стало неуемное желание совершенства. Знаковая и материальная культура сначала была неказистым костылем человеческой телесности, затем стала удобным, хотя и не столь органичным, протезом, а сейчас она с бешеной скоростью приближается к точки замены собой самого человека. Поиск идеала, близость к божественному совершенству, нивелирует ценность реальной человеческой плоти, вышедшей из небытия на основании слепой игры сил эволюционного процесса. Буквально каждый орган столь хрупкого человеческого тела отдает оттенком незавершенности и дефекта, отсутствием четкого природного плана. Естественно культурной набор вещей древности позволял расправиться с внутренней ограниченностью тела без особого успеха, предоставляя не так много новых возможностей. То же происходило в недалеком прошлом; хотя недавно добавилась новая проблема в автономизации, отделении, разобщении, машин, да и большинства вещей человеческого мира от самих людей. Но стремление вещей к самостоятельности связано с парадоксальной привязанностью к ним человека, чья жизнь невозможно без их присутствия. Некогда примитивные – украшательство одеждой, усиление орудием, обеспечение безопасности строениями и т. д. достигли таких глобальных размеров и совершенных форм, что они теперь представляются уже не косвенной, а непосредственной частью человека. Человеку не грозит одиночество, вернее, он никогда его не получит в силу всеобщего овещнения мира. Мир как вещевой рынок, все более наполняющийся и грозящий лопнуть из-за фундаментального изъяна, - отсутствия нормального сбыта. А человек как многорукий монстр, пожирающий вещи и знаки; его уже невозможно сделать голым, потому что он весь состоит из предметов и символов, удаление которых ведет к представлению зияющей пустоты. Поэтому борьба за расположение абстрактной блондинки будет уже вестись в пространстве изнывающих от бешеного расширения, над-человекоподобных существ – скоплений земных изобретений. Мы еще только на полпути к всеобъемлющему знаковому протезированию человечества, к полноценной материальной переделке людского рода. Увеличивая собственную скорость передвижения с помощью машины, объем и быстроту мышления мозгов посредством компьютера, личную красоту и обаяние путем имплантации, мы еще действительно не на эволюционной вершине, но мы уже приобретаем черты сверхчеловека. На нашем первоначальном неказистом, слабом, даже уродливом теле проступает печать властителей мира. Сейчас человек – это не совокупность плоти и разума, это пока не органичное, но стремящееся к гармонии, скопление полезных и не очень функций, вещей, идей. Той нагой и думающей особи не стало, она осталась в истории как прошедшая эволюционная ступень, столь хрупкая, тленная, разрушаемая. А «блондинка» не трахается с обезьяной или крестьянином, даже если это симпатичные и интересные представители. Мисс «блонде» необходимы другие индивиды, приближенные к затхлым мечтаниям переродившейся в современности философии сверхчеловечества. Она нуждается в вещевых колоссах, ноги которых – реактивные самолеты, руки – иноземные виллы, пальцы – коллекционные автомобили, мозги – гигантские актив транснациональных компаний, а член… с ним еще придется обходиться напрямую. Но это пока, в наше незавершенное время. Вскоре придет эпоха, когда властители мира растеряют остаток реальных человеческих качеств, станут поднебесными «божествами», ибо плоть их – непререкаемый синтез силикона и бренда. А сейчас они томятся в неудобных и омертвевших телах мировых бизнес-дельцов, кровавых политиков и CEO-руководителей. В реальном мире цветов и зверей, то есть во вселенной чистой биологии, это всего лишь постаревшие, медленно умирающие, уродливые, кровожадные, обросшие людскими условностями, инфицированные человеческими ненормальностями, они – случайные по внешним характеристикам и выгадавшие удачный момент особи. Но здесь в мире несвободы, ограничивающей и бесконечной силе знаков, они перестают быть собой, оставляют свою истлевшую оболочку и оборачиваются знаково-предметными монстрами. Когда-то люди сакрализовывали некоторые имена и властные полномочия, а потом испытывали не нарочный ужас и трепет перед таковыми. Процесс ступенчатого бытия, поклонения на основе иерархий и градаций был запущен. Но это был все тот же закон джунглей, знакомый обезьяний кодекс, нежно перенесенный человечеством на символическую и языковую плоскость, и впоследствии, естественно, крайне усложненный и усовершенствованный, но опирающийся на старых принципах. Роскошь и изобилие не были самоценными явлениями, ибо давно известны их кратковременность и капризная природа особенно в тяжелые, отмеченные кризисом периоды, поэтому рассматривались как показатель присущей силы, мощной власти, множеств возможностей. Сейчас в век видимой застойной стабильности, жестком господстве молодых идеалов рынка и частной собственности, вещи стали не просто указателем внешней состоятельности, а срослись с телом собственника, оказались органичными частями. И вот инопланетные гигантские скопления компаний, зданий, машин, роскошествующих предметов, другой материи, нанизанные на ветхую человеческую плоть разрастаются, сталкиваются, соперничают друг с другом. Их градус сексуальности четко реагирует на размеры этих скоплений, пропорционально уменьшаясь и увеличиваясь; вы знаете, что к репродуктивной функции это занятное качество имеет уже слабое отношение. Да, эти гении, гиганты сексуальности уже воспринимают себя представителями иного вида. Несмотря на внешнюю силу и действенность этих жестоких человеческих институтов как частная собственность и политическое всевластие, они все-таки не имеют под собой природной подоплеки и держатся на умозрительном, символическом согласии людей. Но стабильность никогда не была гарантией полной безопасности. Необходимо привнести им генетический и соответственно фатальный характер. Нужно собственные преимущества в образе вещественных ценностей запустить себе по вене, раствориться с ними, принять их в себя. Или изменить свое тело, сделав его способным к этому, чтобы далее скаредно собирать все, разбухая от вещевого самодовольства. Я верю «блонде» и понимаю ее, так как трудно и нелепо сравнивать пусть и рельефно мускулистую ногу с новым парком совершенных в действии вертолетов, чьи кабины, аж, сверкают от неземного, бесчеловечного совершенства. В этом мире главный вопрос заключен в цене, и таковая не в пользу первой. Поэтому когда «блонда» вступает на порог явной интимной неискренности с лысеющим, воняющим, отвратительным властителем, она имеет дело не с обыкновенным телом, а с монстром, облепленным вещами неизвестной высшим эстетическим критериям красоты и знаками просто расового, даже видового превосходства. А тело есть лишь незначительный осадок, накипь бытия, отражающая последние крохи реальности в этом деле. Ветхое же тело некоторым образом являет как экзотические, стильный элемент в окружении кричащего роскошества и мощи. Но от него придется избавляться через последовательную и повсеместную смену органов, искусственную подмену клеток организма на конвейерные аналоги, изрыгающие блеск совершенства. Поэтому «блонда» подожди и ты вскоре получишь в свои объятия новых, без царапинки неоновых людей. Но не жди, что с твоим, потерявшим прежние идеальные формы, телом будут мериться. Дух перфекционизма витает в каждом закоулке разума обезумевшего от изобилия «золотого» человечества; все надо делать максимально качественно, эффективно, даже эффектно, иначе следующие поколения просто не поймут, а могильные черви не распробуют.

В 20 веке соблазн стал постмодернистским понятием, описывающим снятие традиционной для классической европейской рациональности оппозиции «мужского» и «женского». Постмодернизм рассматривается через фундаментальный отказ от такого типа организации культурного пространства, в основу которой «положен единый мужской субъект представления». Именно эта категория и была оптимально разработана Ж. Бодрийяром, с помощью которой им же была описана современная этическая ситуация. В свое время, в эпоху господства религиозного мышления соблазн всегда представлялся дьявольским ухищрением и был связан с принципом «зла». Ныне же, в век доминирования психоанализа и дискурса «освобождаемого желания», когда спрос на секс, зло и перверсии запределен, проклятие продолжает оставаться наложенным на соблазн. С революцией 18 века буржуазная культура стала ориентироваться на природу, сексуальность и производство, а для соблазна они фатальны, ведь последний относится к строю искусственности и ритуала – к знаковому ряду. Соблазн оттеснен на задворки, остался в тени, или, скорее всего, во мрак безызвестности. Соблазн всегда пытается нарушить порядок – архаичный божественный или современный производственный. «Для всех ортодоксий соблазн продолжает быть пагубным ухищрением, черной магией совращения и порчи всех истин, заклятием и экзальтацией знаков в злокозненном их употреблении». Бодрийяр сравнивает соблазн с женственностью. Они неизбежны – это ведь оборотная («реверсия») сторона пола смысла и власти. Бодрийяр констатирует парадоксальную ситуацию господства двух противоречащих друг другу тенденций: систематическое изгнание соблазна из культуры и доминирование «мягкого» соблазна как рассеянной феминизации в социальной вселенной. В нынешней цивилизации при интенсивном центрировании на поле и желании, нет ничего более аморфного и неопределенного, чем эти феномены. Принцип неопределенности, став главным в западноевропейском обществе 20 века, наконец, распространился и на половую рациональность. Стадия освобождения пола и сексуальности привела к стадии полной их индетерминации, ведь нет больше нехватки, запретов и ограничений. Мы погрузились в стадию безграничного и безостановочного потребления пола. Желание всегда держалось на принципе дефицита – «запретный плод сладок». Но когда оно всецело сконцентрировалось на принципе ничем неограниченного запроса, оно потеряло всякую связь с реальностью. Когда желание повсюду, а такого не может быть, оно полностью утрачивает реальность и превращается в иллюзию или гиперреальность. Интерес к «женскому» в нынешней культурной мифологеме совпадает с переходом к общей индетерминации и соотносится с апогеем половой распущенности и «катастрофой принципа реальности пола» , то есть когда-то неустранимого закона половой дифференциации. Для Бодрийяра упадок психоанализа как жесткой идеологической структуры, его измельчание позволяет разглядеть новую интеллектуальную вселенную, где термины обольщения и соблазнительной обратимости заменили бинарные структуры и различительные оппозиции, – «вселенную, в которой жен¬ское уже не противостоит мужскому, но соблазняет его» . С помощью каких инструментов ныне борются феминистки против патриархальной структуры? Они пользуются типично мужскими методами, но никогда не подключают соблазн, так как стыдятся его, ведь он – судьба, сплетенная из подчиненности и продажности, искусственная инсценировка своего тела. А соблазн олицетворяет господство в мире «символического» и несоизмерим с обладанием политической власти. Феминистки отказываются от соблазна как от искусственного отклонения от истины женщины. А может женщина и никогда и не подступалась к своей истине-сущности, «оставляя за собой аб¬солютное господство над царством видимостей» . Присущая сила соблазна такова: все отторгнуть от своей сущности, истины и глубины, превратить в игру видимостей. Сила соблазна опрокидывает всю систему простой игрой видимостей. Соблазн сказы-вается в переворачивании всякой мнимой глубины реального, психологии, анатомии, истины и власти. Мало пользы разыгрывать бытие против бытия, но, оказывается, достаточно легкой манипуляции видимостями. «Мужскому» как глубине противостоит «женское» как неразли¬чимость поверхности и глубины, или как неразличенность подлинного и поддельного. «Женственность как маскарад» Жоан Ривьер как раз об этом – весь соблазн в одном фундаментальном положении: «Подлинна женщина или поверхностна – по сути дела, это одно и то же». «Мужское» знает надежный способ различения и абсолютный критерий истинности. Мужское определенно, женское не¬разрешимо». Такое понимание «женского» связано с определением пространства симуляции, где нет различия между реальным и моделями. Итак, в культурной плоскости «женственность» рассматривается как принцип неопределенности. Теперь женственность – не просто полюс, противопоставленный мужественности, а то, что вообще разбивает традиционную половую оппозицию, всяческую дифференциацию. В игре половых неразличимостей и проявляется, совершенно внеморальный для христианской моральной традиции, современный феномен «травести» . Эффект «травести» основан на шаткости пола, «в половом колебании вместо привычного влечения одного пола к другому». «Травести» вообще не заинтересованы ни в мужчинах, ни в женщинах – в существах с четко определимым полом. Их интересует лишь игра знаков пола, их завораживает перспектива «обольщения самих знаков». Здесь видна одержимость тотальной игрой – жестокой, чувственной, ритуальной, но и в то же время ироничной. Соблазн в своей искусственности всегда будет представляться возвышенней физиологии, и он будет радикальным противником анатомии. В «травести» нет смешения или перверсии реальных половых признаков, которые в конкретном человеке остаются реальными. Есть только искусственная и театральная игра знаков пола – «пресуществления пола в знаки, в кото¬ром тайна всякого соблазна» . Наверно, суммирование полов – сведение их к нулевой степени, аннулирование мужского статуса и его прерогатив. Сила соблазна, облекающая «травес¬ти», прямо обусловлена пародированием пола. Пародия на женственность изображает таковую, «какой она рисуется воображению мужчин» ; она свидетельствует о том, что в этом обществе женственность не более чем знаки, в которые обряжают ее мужчины. Это показывает для Бодрийяра, что у женщины нет собственной сущности, она является «мужской симуляционной моделью» . Здесь более тонко оправдывается старая фрейдовская истина – у женщины собственного либидо, истины, письма, природы. Женщина – аморфная неопределенность, ничто и в этом ее сила. Ирония ухищрений искусственности – сила накра¬шенной женщины, умеющей заострить черты настолько, чтобы сделать их больше, чем знаком, тем самым, дела¬ясь вершиной сексуальности, но полнос¬тью растворяясь в симуляции. Ирония превращения женщины в кумира или сексуальный объект, в силу чего она, в своем замкнутом совершенстве, отсылает мужчину к своей прозрачности воображаемого субъекта. Ироническая сила объекта, которую женщина теряет, наделяясь статусом субъекта. Всякая мужская сила есть сила производства. Лишь сила женственности – сила соблазна способна аннулировать силу производства. Соблазн принадлежит к ритуальному строю, пол – к природному. Столкновением этих форм и объясняется борьба «женского» с «мужским», а вовсе не биологическим различием или соперничеством в погоне за властью. Соблазн как игровая, ироничная и альтернативная форма (не как культура гинекея, или совокупность известных сексуальных ухищрений) всегда является вызовом мужской гегемонии. Закон обольщения – закон непрерывного ритуального обмена – не предполагает разделительной черты, которая определила бы победу одного над другим. Бодрийяр пытается критиковать универсальный на то время дискурс о неравенстве полов. Для него тезис об угнетении женского основан на карикатурном фаллократическом мифе. Бодрийяру более интересна противоположная гипотеза: женское никогда не было закрепощенным, а напротив господствовало. С этой точки зрения мужское было явлением остаточным и хрупким, которое надлежало защищать с помощью различных ухищрений и учреждений. В этой гипотезе он идет дальше: «женское» – единственный пол, а «мужское» существует благодаря невероятным усилиям. Здесь определенно «женское» находится в привилегированном положении. Это гипотеза подкрепляется «Символическими ранах» Беттельгейма: свою власть и свои институты мужчины установили с одной только целью – противодействовать изначальному могуществу и превосходству женщины. В противовес фрейдовскому суждению движущей силой была зависть мужчины к женскому плодородию. Мужчине пришлось изобретать новый строй (социальный, политический, ритуальный, экономический), в котором эта природная привилегия была бы умалена. Но эта гипотеза как любое экзотичное или маргинальное суждение парадоксально (в своей парадоксальности и абсурдности оно всегда привлекательно для интеллектуальных элит, но не более) и далеко от действительности. Кроме того исходный принцип остался тем же, лишь термины бинарной оппозиции поменялись местами и теперь женственность стала изначальной субстанцией, в которой теряется «ирония женственности». Наше знание не дает ответа на вопрос: мужское или женское господствовало на протяжении долгих веков? Но известно, что соблазнительная (женственная) форма торжествовала над производственной (мужественной). «Исключенная форма втайне берет верх над господствующей». Здесь женственность сравнивается с безумием, которое втайне побеждает и в силу этого подлежит нормализации. Относительно женственности проводится также нормализующая забота по возврату угнетенной женственности недостающих в свое время наслаждений. Наслаждение сейчас приняло облик фундаментальной и незыблемой ценности. Некогда «младшее в семействе человеческих прав, оно быстро обрело досто¬инство категорического императива» . Спорить и противоречить желанию безнравственно и неправильно: закон наслаждения и правильную методику его исполнения никто не имеет права игнорировать. И с античными гедонизмом и эпикурейством здесь уже нет параллелей, ведь философские артефакты прошлого всегда исходили из разумной и критичной рефлексии, по которой лучше жить среди удовольствий телесного и культурного порядка, чем упиваться жизненным страданием. Античная философствующая этика отечески советовала идти по наименее безболезненному пути: довольствоваться малым и ориентироваться на очевидное. Нынешняя же культура предлагает выпяченное, маркированное господство наслаждения. Наступает эра контрацепции и прописанного по «медицинскому рецепту» сексуального наслаждения. Эта конец права на сексуальную сдержанность, на добродетели девичества и аскезы. Хотя само по себе наслаждение, как просто энергия, текущая к своей цели, всегда было ниже стратегии воздержания и девственности. Ничем не сдерживаемые свобода, слово, наслаждение ведут к всецелому опустошению человека, где всякая символическая логика искореняется. Стратегия отказа ушла в небытия, оставив свое место перманентной анатомии наслаждения. (Женщина в данной структуре рассматривается как объект многолетнего отчуждения, перед которой в современной культуре посредством сексуальной революции и психоанализа, наконец, открываются врата желания.) Это век торжествующей и радикальной непристойности с раскрытием всех тайн и неопределенностей. Сексуальное освобождение и эмансипация производственных сил потенциально не знают предела. Они требуют реального изобилия, сверх-префицита. Нельзя, чтобы эти блага оставались для кого-то редкостью. Все всегда должно быть готовым к использованию, безотказным и не подверженным игре случая. «Непристойность этого мира в том, что ничто здесь не оставлено видимостям, ничто не предос¬тавлено случаю». И во всем этом нет места соблазну. Западная культура маниакально одержима реальным, в ней ощущается реалистическое обострение реального; вот, непристойность во всех возможных смыслах. Для западного человека свойственно желание всему найти полезное, функциональное применение и все дифференцировать (поэтому наивно искать в других культурах категории или сферы социального, религиозного или политического, поскольку их там просто нет, ведь они никогда не были там дифференцированы – подвержены различению). Исходя из универсальной наклонности и центрированности Запада на половой теме, Бодрийяр предлагает сконструировать генеалогию сексуального разума, наподобие генеалогии морали Ф. Ницше, так как эта стала нашей новой моралью. Сексуальность – это привычка, к которой сознание западного человека приучено недавно. Поэтому с непониманием и неким аморфным сочувствием таковой смотрит на культуры, где половой акт не является целью в себе и, тем более, самодостаточной ценностью, а сексуальность не стало смертельно важным делом (высвобождение энергии, производство, гигиенический контроль тела). Западная культура полностью сконцентрирована на «актуализации желания в удовольствии» – на энергетической функции. Традиционные культуры, сохранившие долгие процедуры чувственного общения, символических даров и ритуальных действий, предполагают любовный акт как нечто случайное и спонтанное, как одна служба из многих. Современности свойственно замещение ритуализованного процесса натурализованным сексуальным императивом. Все сведено к машинному функционированию. «Теперь не говорят уже: «У тебя есть душа, ее надле¬жит спасти», но: «У тебя есть пол, ты должен найти ему хорошее при¬менение»; «У тебя есть бессознательное, надобно, чтобы «оно» заговорило»; «У тебя есть тело, им следует наслаждаться»; «У тебя есть либидо, нужно его потратить». Это требование ускоренной обращаемости всего «человеческого» – рецитация закона товарной стоимости: «капитал обязан быть в обращении». За правильное обращение с этим капиталом (психического, либидинального, сексуального) каждому придется отвечать перед самим собой в свете собственной эмансипации. Взамен игры, соблазна, ритуального поведения, символического общения западная цивилизация получает четко структурированный и основанный на полной автономности и функциональности процесс производительной формы, «экономики» пола. Свобода заменена действием, обусловленным эффективной рациональностью, ради достижения освобождения наслаждения и вытеснения сексуального, отправления правильного сценария пола как последней инстанции и высшей реальности. Во всей этой картине просматривается более пространное и широкое доминирование во всех сферах человеческой деятельности «инструменталистского» мышления. По Бодрийяру, этот образец рефлексии все вывернул наизнанку – теперь сексуальное возобладало над соблазном и подчинило его себе (раньше же род символического разрешения влек за собой и решение прагматической задачи – ритуальная логика вызова и соблазна всегда превосходила экономическую логику пола и производства). Но соблазн неизбежен, он всегда подстерегает эти революции и освобождения пола, производства, либидо даже в момент торжества последних. Самые функциональные фигуры могут обратиться в фигуры соблазна; им всего лишь необходим выход за границы своей истины и переход в некую обратимую конфигурацию – конфигурацию их смерти. Адекватность такой процедуры доказывается Бодрийяром на основании обращения к первостепенной фигуре антисоблазна – власти. «Соблазн сильнее власти, потому что это обратимый и смертельный процесс, а власть старается быть необра-тимой, как ценность, как она кумулятивной и бессмер¬тной». В конце концов, Бодрийяр риторически обращается: «разве можно пове¬рить, что власть, экономика, секс, все эти грандиозные реальные трюки, продержались бы хоть мгновение без поддерживающей их пленительности, сообщаемой как раз этой изнанкой зеркала, в котором они отражаются, их непрерывной реверсией, ощутимым и неминуемым наслаждением их катастрофы?». Власть, экономику, сексуальность пытаются сделать необратимыми инстанциями, а, следовательно, вечными и наделенными предельным смыслом. Но введение небольшой дозы обратимости, относительности в эти механизмы приводит к их окончательному краху. Бодрийяр, используя один из любимых своих образов, говорит о метастатическом распространении власти, повествует о существовании полностью дезорганизованной структуре власти, возвещает обнаружение власти на всех уровнях и отходе от старого доброго «генетического кода» политики. Все это – свидетельство настоящего разложения и поражения гиперреальностью. Все в итоге саморазрушается. Итак, в системе отсчета Бодрийяра соблазн (seduction) принципиально отличается от желания как связанного с производством (production), несущим в системе отсчета Бодрийяра смысл линейности. Интен¬сивность соблазна – в отличие от интенсивности желания – не укоренена в феноменах производства и власти, но «происходит от чистой формы игры». Ускользание как децентрация – воз¬можность для соблазна «истребить» производство. «Симуляцию» Бодрийяра можно интерпретировать как претензию виртуально преходящей структуры на постоянство. В данном контексте созвучные идеи обнару¬живаются у Дерриды, склонного рассматривать линей¬ные (властные) процессы причинения, овладения в свете характерного для классической западной тради¬ции «Лого-центризма». Соблазн снимает саму идею оппозиционности, модели¬руя принципиально оборачиваемую игровую среду. Процесс соблазнений рассматривается Бодрийяром как основанный не на власти, а на отказе от линейной властности. Отмечается принципиаль¬но не силовой характер соблазнения, сила соблазна маркируется именно как женская слабость, отмечается абсолютная нео¬фициальность власти женщины. Бодрийяр подвергает критике феминизм и обвиняет это интеллектуальное движение в неспособности снять оппозицию мужского и женского (в этой оппозиции просто по-иному расставлены акценты, но суть доминирования одной стороны остается). Феминистки не понимают, что соблазн предполагает господство над вселенной символов, а власть означает доминирование над реальной вселенной. Сущность женственности заключается как раз и заключается в переводе отсчета в систему символического и тем самым в открытии возможности подлинного прикосновения к реальности. Соблазнение – вне оппозиции, ибо представляет собой не что иное, как процессуальное размывание ее границ: «в соблазнении нет ничего активного или пассивного, нет субъекта или объекта, нет внешнего или внутреннего: оно играет сра¬зу на двух сторонах доски, притом, что не существует никакой разделяющей их границы». Введен¬ная постмодернистской философией фигура «соблазна» как направленная против традиционной «маскулинности» западноевропейской культуры влечет за собой доста¬точно радикальные истолковательные преобразования культурного пространства в целом, включая и переосмысление теологии , и переакцентуацию в трактовке отношений человека с природой, господствующим в которой остается первый.