Шатенка с синими глазами

 

Ах, только не говорите мне о зрелых чувствах, о взрослой, «вымеренной» любви, вторых и третьих браках, которые «не сравнить...» Не надо песен! Кто любил с юности, кто, едва не падая от головокружения, целовался в углу на школьном дворе, кто, словно Ромео до утра держал ладошку любимой, бродя по предрассветным, будто чужим улицам, тот знает: все последующие любви - «лишь бледные списки».

«Клянешься смертью?» - пугая честную Тасю, спрашивал ее Булгаков. Клянешься, что не скажешь никому, что буду оперным певцом (он только «Фауста» слушал в молодости чуть ли не 40 раз)? Что не отдашь в больницу с безнадежным диагнозом? Наконец, что не подойдешь, когда увидишь меня с другой? Смешно, скажете? Как-то по-детски? Да. Но только так бескорыстно и любят впервые - если со школы!..
Ей едва исполнилось 16. Она, дочь саратовского статского советника, приехала в Киев на лето, к тетке. Миша, гимназист, сын теткиной подруги, забежал случайно. Но когда тетка предложила показать Тане город, тут же согласился и почему-то сразу назвал ее Тасей: «Пойдем, Тася». Так она, «шатенка с синими глазами», и останется навсегда не Таней Лаппа - Тасей.
У них все было похоже. Отцы - по чину - статские советники, матери - учительницы. У Булгаковых, когда семерых детей укладывали спать, мать садилась за рояль, за вечного Шопена, а у Таси за клавиши садился отец, податный инспектор. Достаток, правда, был разный. В доме у Таси были и нянька, и кухарка, и бонна (мать не разрешала даже платье поднять с пола - «горничная подберет»). И если в Саратове за стол усаживалось до ста человек гостей, то в доме Булгаковых, когда кто-нибудь из детей выскакивал из-за стола, то, указывая брату или сестре на свою тарелку, обязательно бросал: «Постереги!» Посмотри, дескать, чтоб «не сперли» лакомый кусок.
Все лето в Киеве Тася пробродила с ним. Запомнила, что показал ей во Владимирском соборе роспись в трансепте: прокуратор Понтий Пилат с темными злыми глазами и перед ним - Христос. Чем-то уже тогда цепляло его противостояние их взглядов. А вообще катались на лодках (гимназистам, кстати, запрещалось это), ходили по музеям, а вечерами, если не играли у Булгаковых в «блошки» и «море волнуется», бежали в театр. Это запрещалось еще строже - приходилось подделывать разрешения инспекторов. И уж совсем запретно, да что там - преступно, целовались в кустах Купеческого сада. Надо ли говорить, что, когда поезд увозил ее, все стало в миг пустым и пресным, даже солнце показалось черней. Какие уж тут феромоны - природа плакала!
Договорились встретиться на Рождество, но отец, напуганный яростью Джульетты, Тасю не отпустил. Тогда в Саратов летит телеграмма от друга Миши: «Телеграфируйте... приезд. Миша стреляется». Отец Таси перехватил ее - посмеялся. Михаил тут же сам решает ехать в Саратов (ему как раз подарили 25 рублей). «Он написал, - вспоминала Тася, -чтобы я вышла к поезду, и он - сразу уедет обратно».

 

Увы, это письмо прочла уже мать, и Тасю заперли на ключ. Ей даже предлагали потом ехать учиться в Париж, лишь бы не смотрела в сторону Киева. Отвергла! Польско-литовская кровь. Словом, встретятся они (с ума сойти!) только через три года. Он будет уже студентом, она, медалистка, - классной дамой в женском ремесленном училище.
«27 июля 1911 г. Миша доволен: приехала Тася, -записывала в дневнике Надя, сестра его. - Я ей рада. Она славная... Миша занимается к экзаменам и бабочек ловит, жуков собирает, ужей маринует». Через год запишет: «Он все время стремится в Саратов, не перешел на 3-й курс. Как они оба подходят по безалаберности натур! Любят друг друга очень, вернее - не знаю про Тасю, но Миша ее очень любит...» Тогда, кстати, студент-медик и решил стать оперным певцом, записался «приходящим» в консерваторию. Не вышло. Голос был, но не слышимый им еще «другой» голос оказался сильнее. Голос писателя. Когда он для домашнего спектакля сочинил пьеску «С миру по нитке - голому шиш», то все валялись от смеха. Зрителями были гости и даже та тетка Таси. А в пьесе бабушка спрашивала про женихавшихся Мишу и Тасю: «Но где же они будут жить?» На что некая «доброжелательница» отвечала: «Жить они свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася -на умывальнике...» Пророческой окажется пьеска, как все у него. Они и проживут так все 11 лет, укладываясь и на полу, и на столе, и на голой земле.
Все было у них. Почуяв, что дело идет к свадьбе, мать Миши позвала Тасю: «Вы собираетесь замуж? Не советую. Ему надо учиться». Миша скажет: «Ну, мало ли, что она не хочет...» И 26 апреля 1913 года в церкви на Подоле шагнул с невестой под венец. «Фаты у меня, конечно, не было, - вспоминала Тася. - подвенечного платья тоже, я куда-то дела все деньги, что отец прислал... Была полотняная юбка в складку. Мама купила блузку... Почему-то под венцом хохотали ужасно». Уж не потому ли, что Миша, сын профессора богословия, давно не носил крестика, да и она - тоже. Но главное, никто в церкви не знал, да и не узнает, что накануне свадьбы Тася сделала аборт. «Никак нельзя было оставлять», - скажет в старости. И то сказать: если она собиралась спать в умывальнике, то ребенка класть куда - не в мыльницу же? Вот на тайный аборт и пошли те 100 рублей, что прислал ей отец на свадьбу.
Через много лет, незадолго до смерти Булгаков напишет другу, что совершил в жизни 5 роковых ошибок. Но каких, не скажет. Литературоведы мозги сломают, пытаясь «вычислить» их. Ошибка, что бросил медицину, что сорвалась эмиграция, что не так ответил Сталину, когда тот позвонил ему в 1930-м, наконец, что взялся писать пьесу «Батум». Мне же кажется, первой ошибкой его стал первый аборт Таси, а второй - второй аборт; она сделает его через четыре года. Он ведь страшно любил детей - это знали многие. Но, увы, еще больше любил комфорт, а эгоизм возводил в достоинство. «Гордость сатанинская, -подчеркнет в дневнике Надя, - сознание собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни и отсюда - "право на эгоизм"». Что говорить, ведь сразу после свадьбы он стал заглядываться и на одну красавицу с Ботанической (караулил ее, дарил цветы, конфеты-тянучки), и на «черноглазку» с крутейшей Мало-Подвальной. А Тасе, насплошь родной, даже запретил губы красить; ведь на жену оглядываются на улицах. Ужас!
А вообще, жили насвистывая. Зимой каток и, представьте, бобслей на извилистых горках, летом велосипед или футбол, он организовал первую в городе команду (привет киевскому «Динамо»!). Днем библиотека, горы книг к экзамену, на голове - вконец разрушенный пробор, а за столом рядом - Тася в слезах над французским романом. Вечером кафе, рестораны на те 50 рублей, что регулярно присылал ей отец, и если рубль последний, а лихач рядом - садились и ехали! Славно жили, пока не грянула война. Пока наш педиатр не оказался в Черновцах, в госпитале Красного Креста, а она, сорванная телеграммой, не грохнулась в обморок, помогая ампутировать ногу. «Держи крепче!» - покрикивал на нее. «Он пилил ноги, а я их держала, - вспоминала Тася. - Нашатырь понюхаю и держу...» И ведь не Родине служила (как Любовь Бе¬лозерская, вторая жена Булгакова; она в медсестры пойдет из «высокого патриотизма»!) - мужу помогала. Не писателю еще, не культовому драматургу (как третья жена его, Елена Шиловская), нет - мальчишке, без которого не могла. Биограф Алексей Варламов в книге о нем справедливо скажет: «Ему невероятно повезло с первой женой, ей с ним - нисколько. Все, что она делала в последующие годы, вызывает только восхищение. Если бы не было рядом этой женщины, явление писателя в литературе не состоялось бы». Без Белозерской, пишет, без Шиловской состоялось бы, без Татьяны никогда.
Она спасет его трижды. Сначала вырвет из двухлетнего морфинизма - верная ведь смерть. Он сам поставит себе диагноз. «Диагнозы, - восхищалась Тася, - он замечательно ставил!» В тот день в больницу, уже в Никольском, привезли ребенка, умиравшего от дифтерита. Он разрезал детское горло, вставил трубку и стал отсасывать дифтеритные пленки. Когда, глухо охнув, стал оседать на пол фельдшер, трубку перехватила Степанида, медсестра, а он, зыркнув на Тасю, прошептал: «Пленка в рот попала. Надо делать прививку». Тася, опытная уже (принимали до 100 пациентов в день - резали пальцы, скоблили матки, вскрывали животы), предупредила: распухнут губы и лицо, начнется нестерпимый зуд. И когда боль и впрямь возникла, он приказал Степаниде: «Шприц и морфий!» Через полгода, уже конченый наркоман («Он был, - говорила Тася, - такой ужасный, такой, знаете, какой-то жалкий»), шприцем и запустит в нее - где морфий! Потом, в Вязь¬ме, когда она соврет, что в аптеках морфия уже нет, швырнет в нее горящий примус. Чудом не сгорели. А в Киеве, уже гонявшийся по ночам за «призраками», озверев, выхватит браунинг: ищи! Спасет его Тася да ставший отчимом его Воскресенский, врач: «Нужно вводить дистиллированную воду взамен морфия, обмануть рефлекс». И по секрету станет носить Тасе запаянные ампулы с водой, точь-в-точь, как морфий. Так пришло избавление - редкий в медицине случай. В рассказе «Морфий» врач Поляков, умерший от наркотика, скажет: «Других предупреждаю: будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили».
Второй раз Тася спасет его от возвратного тифа во Владикавказе, где он окажется с отступающими белыми. Шла эвакуация, армия бежала, а тут - жизнь на волоске. «Болезнь заразная, - мельком глянул военврач, - его надо изолировать». «Куда? - ахнула Тася. - Кто будет ухаживать за Мишей? Я у него одна!». Ехать было решительно нельзя: «Вы не довезете его до подножия Казбека». Но и оставаться - как? Она ведь прочла уже в газете: «По сведению штаба Верховного главнокомандующего, при занятии большевиками Иловайского ими были изрублены все беженцы и больные, не успевшие уйти с войсками». Такой выбор - кругом смерть! Эти трое суток без сна (полотенца на лоб, мокрые рубашки, прощания, когда закатывал глаза) Тася запомнит на всю жизнь. Когда на четвертое утро выползет на порог, город будет пуст, если не считать ингушей, ворвавшихся грабить его. Вот тогда, обмирая от страха, она и отнесет ювелиру витую, как канат («с палец толщиной»), длинную («два раза обкручивала вокруг шеи») золотую цепь, подарок отца: рубите звено!
Эта цепь спасет нам писателя в третий раз. Уже от голода. Рубить ее по куску будут долго. Но вот ведь штука, каламбур печальный: цепь уменьшалась, но с каждым звеном обрубалась и цепь семейных уз.

Маргарита... по имени Тася

«Мне кажется иногда, - скажет Булгаков, - что я стреляю из какого-то загнутого ружья. Кажется, прицелюсь, думаю - попаду в яблочко... Бац! И не туда. Не туда». Имел в виду не увидевшие света романы и пьесы. Но вот о чем подумалось: не меньше, рискну сказать, он ошибался и с женщинами. Не спешите возражать - выслушайте! Уж если мы «подвесили» ружье, хоть и с кривым дулом, оно, как сказал другой драматург, должно же выстрелить!..
16 октября 1941-й. В Москве паника. Немцы под Крюковом. Люди покидают столицу. На вокзалах просто свалка: тюки, чемоданы, крики. И посреди апокалипсиса - трое: женщина и двое мужчин. Один в вагоне, вместе с дамой в куньей шубке, другой, «седеющий и милый», на перроне - у окна. Тот, что в вагоне, известный поэт, аж прожигает «шубку» ревнивыми взглядами, а другой, за стеклом - напротив, улыбается и что-то говорит. «И коготочком стукала она в холодное стекло. А я все видел, - напишет поэт в стихах. - Все медлили они, передавая друг другу знаки горя и разлуки: три пальца, а потом четыре и кивок, и поцелуй через стекло. И важно он ходил, веселый, славный друг мой, словно козырь...»
Так прощались - расшифруем белый стих! - поэт Луговской, его ближайший друг - генсек Союза писателей Фадеев и Елена Булгакова, последняя жена Мастера, умершего просто вчера - чуть больше года назад. Все трое, два 40-летних друга и 50-летняя уже дама - любовники! Генсек - бывший любовник, поэт - нынешний. Имели ли отношение к живому Мастеру? Да. С Луговским Булгаков был знаком с 25-го года - встречались мимолетно. А Фадеев, еще в 29-м, назвав Булгакова «откровенным врагом рабочего класса», навещал его перед самой кончиной. Пишут - по приказу Сталина. И якобы в одном из предсмертных разговоров Булгаков сказал ему: «Все дело в женах. Жены - великая вещь, и бояться их надо только при одном условии - если они дуры». Кого из трех своих жен имел в виду - неизвестно. Но, глядя на сцену в вагоне, как не повторить с горечью слова из его романа: «Читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?..»
Нет, излишне доверчивыми мы теперь не будем. Он ведь и после смерти рождал легенды. Потрясал, «взбалтывал» нас, ведь глагол «булга», по древнему, тюркскому еще смыслу, значит махать, мутить, взбалтывать. Например, он пишет, что самый страшный порок - трусость. Теперь из дневника его известно: сам себя «смелым» как раз не считал. В романе написал: «никогда и ничего не просите» у тех, кто сильнее (это даже стало афоризмом), но сам, как знаем ныне, только и делал, что просил то работу, то квартиру, то поездку за границу, то средств к жизни (только Сталину написал 6 писем - ни одного ответа!). Страдал ли за сатиру в пьесах? Да, но как-то «театрально». Ведь его, обзывая «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс», все же не объявляли сумасшедшим, как Свифта, не привязывали к позорному столбу, как Дефо, не убивали в лагере, как Мандельштама, даже не отнимали продуктовые карточки, как у Зощенко. Наконец, десятилетиями его числили бескомпромиссным борцом с режимом, твердым и несгибаемым («в своих произведениях проявлял критическое и неприязненное отношение к Советам», - говорил когда-то на допросе в ГПУ), пока не прочли в письме к вождю пафосного: «Как воспою мою страну - СССР?», пока не увидели льстивой пьесы о генсеке «Батум» и не узнали об оперном либретто «Черное море», которое по подхалимажу равняют ныне с «Хлебом» Толстого. Все так! Но вот вопрос - сам ли он повинен в этих «курбетах» или и тут не обошлось без слабого сердца его -жен, сменявших друг друга?
Был женат трижды, как и накаркал ему когда-то Толстой. От Таси ушел к Любе - Белосельской-Белозерской, которую Ильф и Петров ядовито звали «Белорусско-Балтийской», а он называл: «Любан», «Банга», «Топсон», «Нанси». Познакомится на приеме с иностранцами, подсядет к роялю, наиграет вальс из «Фауста». Люба, как раз искавшая себе уже третьего мужа, отметит: у этого «лицо больших возможностей», вылитый Шаляпин. Только вот «цыплячьи» ботинки с ярко-желтым верхом... Булгаков скажет потом: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки...» Она, 23-летняя дочь дипломата, служила машинисткой в издательстве, но была «женщиной с прошлым»: недавно из Парижа, где жила с мужем-журналистом, писала рассказы, танцевала в кафешантанах, даже знала Бальмонта и самого Бунина. «Неглупая, практическая женщина, она приглядывалась к мужчинам, - скажет о ней Слезкин. - Наклевывался роман у нее с Потехиным - не вышло, было и со мною сказано несколько теплых слов». Потом добавит: «Умна, изворотлива, умеет себя подать и устраивать карьеру мужу, она пришлась как раз на ту пору, когда Булгаков выходил в свет и, играя в оппозицию, искал популярности в кругах интеллектуалов». Позже, войдя в дом Булгаковых, станет учить Тасю танцевать фокстрот и жаловаться - жить негде: «Мне остается только отравиться...» Булгаков даже скажет Тасе: «У нас большая комната, нельзя ли ей у нас переночевать? У нее положение, хоть травись». Тася выдохнет: нельзя. А он Любу боготворил, купил ей шубу из хорька, потом какое-то жемчужное ожерелье, но главное - посвятил ей «Белую гвардию». Когда принес журнал оставленной уже Тасе, она, увидев посвящение, спросила: как же так, ты ведь говорил - это мне? «Люба попросила. Я чужому человеку не могу отказать, а своему - могу». Вот тогда она и швырнет журнал за порог. А в старости признается: он даже билета на «Турбиных» не предложил ей. Домработницам дал, а о ней забыл...

 

«Ты вечно будешь виноват перед Тасей», - узнав о разводе, крикнет ему Надя, сестра. Он и сам скажет потом: «Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает». Приносил сперва деньги, помогал. Но узнал ли, что ей, выживая, пришлось делать какие-то шляпки, потом стучать на машинке, а позже (иначе нельзя было получить тот самый профбилет) пойти на стройку, таскать кирпичи. Эх, эх - столбовая дворянка! Он, в одночасье ставший знаменитым, в новом костюме, лаковых туфлях, галстуке-бабочке (элегантный, талантливый, обаятельный, чертовски остроумный), подхватив Любу, летел на «Травиату», а Тася, заработав стаж «на кирпичах», как раз была переведена выдавать инструменты. Там же, на стройке. Неловко приводить недавно открывшийся документ, но все же... Короче, в сохранившейся налоговой декларации его говорится: в 1927-м заработал чистыми 19736 рублей, в 1928-м - 11086. Годовой доход рабочего, той же Таси например, составлял тогда 900 р. -меньше сотни в месяц. А когда в 28-м Мака, Макуся, Мася-Колбася, как звал его Любин «круг», заключив договор на вторую пьесу во МХАТе, укатил с женой на курорт, Тася как раз добилась места в поликлинике, где-то в Марьиной Роще. Восемь лет проживет он с Любой, но уже через год напишет в дневнике: «При всяком ли она приспособилась бы так же уютно или это избирательно для меня?» Именно, что «приспособилась». Ибо когда его пьесы стали снимать одну за другой, а ей захотелось уже иметь «маленький автомобиль» (лошадь «Нину» она на паях с женой актера Михаила Чехова уже держала в манеже), Люба вдруг увидела в нем как бы бывшего мужа-неудачника. Да и он понял, этот «приз» не для него. Обидел его «Достоевский». Телефон в его кабинете висел над его столом, и когда Люба, нависая над ним, заболталась как-то с подругой, он сказал: «Ведь я работаю, Люба!» Тут наездница и выдала: «Ничего, - сказала, - ты не Достоевский!» Елена Шиловская (она уже встречалась с ним) возмущенно рассказывала потом, что он бледнел, даже вспоминая об этом. Словом, когда финансовая катастрофа разразилась, когда он впервые обратился к Сталину (и тот спасет его, устроит в театр), семья его тихо распалась. Но, удивительно, черты Любы будут искать и даже находить в Маргарите. И уж совсем прямо, просто в лоб, будет звать себя Маргаритой его третья жена - Елена Шиловская, она же Неелова, она же Нюренберг.
Она «заинтересовалась» им еще до знакомства. Потому он ли отбил ее у генерал-лейтенанта Шиловского, она ли его - не ясно. По одной из ее версий кушали блины у общих знакомых, сидели рядом, и он, заметив, что она ловит его шутки, «выдал такое, что все стонали». Условились пойти на лыжах, потом на одну генеральную репетицию, потом - в актерский клуб, где он играл с Маяковским на бильярде. По другой версии встретились у Уборевичей, в доме командующего Московским округом - муж Лены был тогда замом его. Кто-то через сестру Елены, Ольгу Бокшанскую (она была секретарем Немировича-Данченко во МХАТе) позвал и Булгакова. Он и тут дурачился, даже забрался на буфет, сидел там «по-турецки и в чалме». Чего-то такого Елене, катавшейся как сыр в масле (дома немка-воспитательница ее детей, еще - домработница), и не хватало. «Не знаю, куда мне бежать, но хочется очень, - писала Оле, сестре. - Больше всего я хотела бы, чтобы все осталось при мне, а у меня было бы еще что-нибудь, вот как у тебя театр». Капризная, балованная дама. «Ты лисичка», - скажет ей через годы Ермолинский, друг писателя. Напишет: «Она могла по-женски обмануть кого угодно, притворяясь то беззащитной и милой, то лукавой хищницей». «Вот и Миша говорил, что похожа», - откликнется Елена на «лисичку». Хотя была, по-моему, танк. Когда мужу-генералу давали квартиру на Ржевском в военном доме, она выбрала лучшую: на первом этаже и с окнами на улицу. Шиловский, тогда начальник штаба округа, попробовал ее остановить: неудобно, дескать, лучшую, возможно, выберут Уборевичи. «Но самоуверенная и хорошенькая Елена, - пишет Яновская, - стояла на своем». И Уборевич, вообразите, засмеялся и отдал квартиру - сам поехал на третий этаж, окна во двор. Умела добиваться целей. Орел - не женщина! А вообще, пролистано и давно подсчитано: только двух женщин называл Булгаков «королевами»: маму («светлая королева») и Елену, жену свою - «королевушка моя». Хотя спор кипит до сих пор, она ли Маргарита или все-таки кто? Сама Елена, я говорил, сразу назвала себя так. В 60-х годах прошлого века, когда мы и биографии писателя толком не знали, давала даже понять, что и «Елена рыжая» в «Белой гвардии» тоже частично она, хотя роман был не только написан - опубликован за 4 года до встречи с ней. Но вообще, каких только предположений насчет «королевы Марго» я не встречал. Нашлась даже реальная Маргарита - Маргарита Смирнова, в перчатках с раструбами и букетом желтых цветов, с кем Булгаков, кажется, и впрямь был знаком. Тот же Луговской в разгар романа с Шиловской тоже намекал, что какой-то «кот в манжетах» ходит за ней. Татьяна Луговская, сестра его, дружившая с Еленой, назвав ее «разновидностью "душечки"», практичной и душевно, и материально, напишет: она «блестяще "сыграла" Маргариту, но отношения к ней не имела». Покойная Крымова возразит: «Она не была Маргаритой. Но ею стала». А Ермолинский на старости признается - это он сотворил легенду о Елене. Словом, мрак!
Маргарите, помните, говорят: «Вы - королевской крови». И намекают, что французская королева Марго ее прапрапрабабушка. Булгаковеды подхватили -да, Маргарита Валуа, та, чья свадьба с Генрихом Бурбоном ознаменовалась Варфоломеевской ночью. Но, пишет Яновская, королева Марго была бездетна -какие же потомки? Была еще одна Марго - королева Наваррская. Но та не была королевой Франции, хотя в романе горничная Наташа: «Королева моя французская!» Вот ведь, чертовы вопросы крови! Прав был Воланд: «Причудливо тасуется колода!..» «Через какую же линию, - гадает Яновская, - примысливал дерзкий Булгаков ее кровное родство с династией Валуа?..».
Мы примысливать не будем. «Жизнь, - согласимся с Булгаковым, - куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика». Будем помнить, что отчество его Маргариты было «Николаевна», как и у Таси, единственной венчанной жены его, что мотивы навеяны «Фаустом» Гете - оперу «Фауст» он только с Тасей слушал почти десять раз. И что юный де Ла Моль в романе Дюма, преследуемый толпой, жаждущей его убить, прорывается в Лувр, влетает в спальню королевы Марго и, оставив кровь на коврах, бросается к ее ногам. «Вы королева... спасите же меня!» Марго - это женщина, как верно пишет Яновская, которая спасает! Кто спасал Булгакова, мы с вами уже знаем. И Яновская, кстати, поедет в Туапсе и найдет Тасю. Они проведут два дня. Будут сидеть в ресторане, бродить вдоль моря. Не знаю, расскажет ли Тася, что в романе о Мастере узнала их Никольское - глухое место с одинокой осиной, на которой хотелось повеситься от тоски, а в Маргарите, бесстрашно прыгавшей в воду, - себя, легко нырявшую головкой в Волгу, что так восхищало когда-то Мишу. Но однажды, когда Тася в Туапсе, своей однокомнатной квартирке будет сидеть на тахте, покрытой чудом уцелевшим с тех еще времен ковром, и гибким движением, с бессознательной нежностью, проведет ладонью над ним, Яновская, обомлев, вдруг поймет - Тася еще любит его. «Всегда любила самоотверженно и страстно, - напишет о ней, - от юных лет до старости, его, единственного». Любила и - никогда не простит. Любила и потому давно простила все. «Маргарита? - тихо ахнуло во мне, - пишет Яновская. - Неужели она была его Маргаритой?..» Яновская отречется потом от этой догадки, от самой мысли об этом, но мы уже не отречемся!
Тася, Татьяна Николаевна Лаппа, уехала из Москвы, из подвала своего, в 1936-м, когда после третьего брака Булгакова прошло три года, когда надежд уже не было. Ни разу не дала ему знать о себе, отгородилась от всех, решила никогда и ничего не рассказывать: ни про белую карету, в которой ехали по Киеву после венчания, ни про единственную пощечину, которую влепила незадолго до развода. Уехала в Черемхово, под Иркутск, к врачу-педиатру Саше Крешкову из их давней с Мишей компании. Крешков давно звал замуж. Везла в Сибирь (декабристка!) письма Миши, фотографии, черновики его да переписанную от руки статью о нем в 8-м томе Советской энциклопедии. Гордилась им. Переписала потому, что отдельные тома не продавались, а всю энциклопедию купить не по деньгам. У него были премьеры, рестораны, купе в международных вагонах, умопомрачительные приемы в американском посольстве с живыми птицами меж тюльпанов, а у нее - больничка при шахте, где была медсестрой, судна, стирка окровавленных бинтов да полы, которые мыла. Крешков ревновал ее и больше всех к Булгакову («Ты до сих пор его любишь!») и однажды, когда она уехала в Москву, порвал и выбросил ее бумажки и фотографии. Это случилось 1 в 1940-м, как раз когда умер Миша. Она кинулась на вокзал, но даже на кладбище опоздала. Навестила лишь сестер его. Те и сказали, что умер он в Прощеное воскресенье, что перед смертью искал ее, что, умирая, кричал от боли, но, когда мог говорить, сказал пасынку Сергею: «Ты слышал про Диогена? Я хотел жить и служить в своем углу. Я никому не делал зла...» Тася промолчит, лишь погладит посмертную маску его, кстати, совсем непохожую. «А мне, - скажет, - не о ком заботиться. Мужу помогаю. Делаю все, что требуется от жены. Но ради Миши готова была отдать жизнь...»

 

Через несколько лет распишется с Давидом Кисельгофом, тоже из общей с Мишей компании, из их молодости. Смешно, но Давид был единственным, к кому ревновал Тасю ее Миша. Обоим было уже под 50, они уедут в Туапсе, где у Черного моря она и похоронит Давида. А 10 апреля 1982-го соседи заметят дым, выползавший из-под ее двери. Когда взломают дверь, увидят прогоревшую на плите кастрюлю. И рядом, у батареи, в лужице крови, Тасю... Ермолинский потом напишет сначала про Лену, что она до старости сохранила страсть к нарядам и Булгаков воистину и после смерти оказался для нее «золотым автором» (только архив его продала за 29 тысяч), а потом - и про Тасю. «Яубежден, -напишет, - она продолжала жить в нем потаенно -где-то в глубине, на дне его совести - и как ушедшая первая любовь, и как укор, который в предсмертные дни не мог не обостриться...» Напишет, кстати, и Тасе и получит ответ: «Я у него была первая сильная и настоящая любовь (на склоне лет уже можно сказать). Но теперь поздно». «Поздно» - этим словом закончит роман и Мастер: выйдя из дома для умалишенных, он, помните, шепнет Маргарите: «Поздно. Ничего больше не хочу. Кроме того, чтобы видеть тебя... Бедная, бедная...»
Тася успеет раскрыть тайну разрыва с Булгаковым, напишет Девлету Гирееву, автору книги о нем: «В разрыве я виновата, я не могла простить ему увлечения другой женщиной. Как сейчас помню его просящие глаза, ласковый голос: "Тасенька, прости, я все равно должен быть с тобой. Пойми, ты для меня самый близкий человек!" Но... уязвленное самолюбие, гордость и... я его, можно сказать, сама отдала другой»... И успеет прочесть роман о Мастере и женщине-мечте его. Правда, неизвестно, встрепенулась ли, дернулась лететь, когда прочла молодые его, радостные слова: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?.. За мной, и я покажу тебе такую любовь!..»

Вячеслав Недошивин, журнал STORY, март 2010г.