(...)
Однако я не отрицаю, что в поле моего зрения постоянно находится какой-то объект, моя пассия, моя платоническая отрада, в среде которой плещется мой разум, такая же братски, сестрински подобная мне, эстетически рассеянная и в то же время быстрая, м.б., живущая в другом городе в унылой девятиэтажке, м.б., сидящая сейчас на кухне – в ногах пакеты из супермаркета, надо бы запустить посудомоечную машину и во фритюрницу залить новое масло… Я свободно могу поменять ее в течение дня на другую: кто об этом узнает? Была и нет.
Vse, увы, я ничего не напишу о влиянии на творчество сексуальных отклонений. Скажу только, что возможно они и продуктивны до определенной степени. Каким образом достигаются пограничные условия для творчества – систематическим ли развращением плоти и сознания, испытанием ли на слом нравственности, нонконформизмом или пьянством – не так уж и важно. Важен фактор сбережения, важно, остается ли потенциал для способности творить. Однако почему-то именно угасшая, а в еще большей степени – отодвинутая сексуальность способствует сиянию страстной, подлинной чувственности в творчестве. Это общеизвестно, поэтому мне трудно в этом быть глубокомысленным. Разврат так или иначе когда-нибудь выдыхается, человек начинает отыскивать Бога - это схема. Или творца в себе. Больше и добавить нечего.
Вот, появляется на пороге моего дома заблудший наш товарищ, субтильный мариец Егор. Он в белом костюме и черной куртке, левый глаз красный от лопнувшего сосуда. Как оказался в поезде Питер – Москва, он не помнит. Садится на кухне и просит водки. В водке мы ему отказываем и наливаем чай. Жесты его судорожны, взгляд лихорадочный. Он старше меня на четыре года, “все мальчиком по жизни, все юнцом / с веселым жизнерадостным лицом”. Прибыл в Питер из Йошкар-Олы и осел. Работает в Маринке звукорежиссером, часто сталкивается с Волочковой, Лопаткиной, Плисецкой. Беспаспортный, так и не стал ленинградцем, живет на Владимирке “у Шумахера” (Шумахер – какой-то известный перкуссионист). Вырос без отца. Был несколько раз женат, вторую его жену, по фамилии Свойская, я как-то даже видел (они жили на Сенной, мы с N. приезжали к ним в то лето, когда обвалился козырек над вестибюлем метро и задавил прохожих). Егорова сына от первого брака зовут Митя.
N. раскаляет сковородку, чтобы пожарить нам куриные крылышки. Егор рассказывает о наших общих знакомых, в частности о Л., которая уехала в Америку. В Нью-Йорке на улице ее пощупал за задницу латинос, а она, женщина незамысловатая, двинула его по морде. И что вы думаете? (Егор c одесским прищуром выдерживает паузу). Латинос подал на нее в суд.
Хорошо, мы с N. предлагаем ему организовать билет обратно в Питер. 1900 рэ, купе. Он отказывается. Он говорит, что ему сполна надо выстрадать по наложенной на него епитимье – прямо так и высказался, и потому он остается в Москве на все выходные. Что ж, так – так так.
Тогда мы обсуждаем наши планы. Я даю Егору телефон и он звонит одной моей бывшей (подозревая наверно, что она и для него является бывшей), чтобы мы поехали к ней. Разговор получается как всегда тусклым, тупым и кислым. Мы визит отменяем.
Егор рассказывает о женщине, скинувшейся с Исаакиевского собора. В истории собора это, говорит, первый случай. Я сижу на подоконнике, курю вишневую трубку. На улице хмурь. Поскольку я плохо вижу нашего приятеля за сеткой тюля, я встаю и перебрасываю тюль через карниз. Вот так удобней. Я вспоминаю свой последний визит в Питер. Мы с N. приезжали туда по ее делам и сразу же по приезду расстались. Я однако успел за завтраком в кофейне на углу перед вокзалом перехватить грамм сто коньячка. Потом совершил в одиночку неизбежную дефиляцию по Невскому, свернул на Перинные ряды, вышел на Спаса на Крови и покрутился возле него, переулками и набережными добрался до Дворцовой, увидел знаменитый в этом сезоне каток, вышел к Адмиралтейству, выпил заранее купленную 0,33 “Невского оригинального” и отправился дальше, и вдруг очутился возле Исаакия. Как я был счастлив тогда, глупо счастлив, когда поднялся над Питером по винтовой лестнице с маркированными ступенями. Мне так хотелось кому-нибудь позвонить и сказать: “Я на колоннаде! Я на колоннаде!” Я фотографировал и жадно смотрел на дымку на горизонте, крыши домов, портовые краны.
Наконец мы решаем ехать в деревню, в Радонежье. N. говорит нам: “Крылышки готовы”. “Полетели!” – отвечаю я и мы смеемся. В электричке Егор расслабляется и засыпает. На станции Хотьково я предлагаю пройти к Покровскому монастырю, тем более что слышно, что звонят к обедне. Я фотографирую Никольский собор и поленницу, сложенную, видно, по северно-русскому обычаю: дрова, как в стогу, уложены вкруговую. Затем ловим такси и приезжаем в деревню.
В натопленном доме Егор быстро “уходит” с первой же рюмки. В доме много гостей; готовится баранина к ужину. Гости к полуночи начинают распевать песни по “караоке”. Когда поется “Малиновый звон”, я чуть не плачу, но поскольку поется очень плохо, я встаю и бесцельно брожу по дому, рассматривая тут и там расставленные по углам привезенные из Египта орхидеи. Орхидеи в капсулах. Это не нравится мне. Я возвращаюсь за стол, раскрываю журнал и читаю жизнеописание Аль Капоне. Вот и баранина готова. Егор, унюхав ее, приходит к нам и продолжает пить. Уже далеко за полночь. Я сижу с гостями и пытаюсь собрать кубик Рубика. У меня ничего не получается, но я не раздражаюсь. Мне все равно. Егор фонтанирует за столом, но заговаривается и временами засыпает или странно возводит глаза к потолку. Он имеет успех у женщин как бывший актер и мастер разговорного жанра.
Неожиданно N. наклоняется и говорит мне: “Посмотри, ты совсем недавно был таким, только еще и злым”. “Неправда”, - отвечаю я, хотя понимаю, что правда. “Ничего, - успокаиваю я себя. – Возможно, не так уж и плохо то, что я в этой жизни побывал деградантом”.
