Как уничтожать читателей? Если побежали одни, пришли другие, лучше. А вот я лучше не буду. Буду считаться только с модератором. Как это по-русски? – френдите Большую Сестру (у меня в ПЧ), учитесь доброте.

Редкий случай, совсем редкий: вчерашний, не сегодняшний сон. В. пришла попрощаться. Возьмусь не столько за описание, сколько за анализ.

Она решила поступать на учебу в Консерваторию. Кто мне скажет, почему Консерватория – от слова “сохранять”? Консерватории раньше были приютами для обездоленных, лень смотреть в БЭС, кажется в Италии. Потом во Франции они стали превращаться в музыкальные учреждения. Очередь из абитуриентов растянулась до Большой Никитской. Пока она стояла в очереди, я прорвался в здание, чтобы помочь ей уладить с документами. С тем, чтобы сбросить ее с себя уже совсем. Внутри была толчея и страшная давка. Я встретил какую-то чиновницу, немолодую белокурую женщину, и подсунул ей что-то из бумаг В. и спросил, где находится кабинет, где можно поставить печать. Она взяла бумагу, но тут же начала говорить по телефону. “Давай же быстрей, сука”, - молил я в нетерпении. Потом она сказала, что надо ехать на N-скую улицу и получить подпись от градоначальника.
Я вышел из здания, мы наняли открытый экипаж и сели спинами по направлению к движению. Мы выехали к Никитским воротам. Я следил за В. периферийным зрением. Вдруг приступ сильной тошноты заставил меня склониться над половиком. На дверце экипажа были установлены три глиняных идольчика-подсвешника для ночных прогулок. С пустыми глазницами.

Тошнота, однако, в сновидении не символизирует интоксикацию как негативную. Она символизирует готовность к абсолютной вытесненности. Я не раз во сне испытывал симптомы беременности, ел землю и мел. Это не муки, это так, сопутствующие недомогания. Вс. Идите себе своей дорогой.

мне неизвестные. В городе пошел дождь и начинается ураганный ветер. Чую вспышки на Солнце.

1. Мойх – не древнееврейское имя. Не имя иерусалимского равви. Не кличка иерихонского булочника. Мойх – имя чудовищнее и мифологичнее, чем Голем. Мойх – это мойх.

2. Мойх больше чем трансформер. Мойх уродлив как Квазимодо, благороден как Робин Гуд, экспансивен как Чингисхан. Мойх перманентно интимен.

3. Как словоформа он имеет следующие падежные окончания*:

Именительный (Иван) - Мойх
Родительный (Рубил) – нет
Дательный (Дрова) - Моемух
Винительный (Вера) – нет
Творительный (Таскала) – Моимх
Предложный (Поленья) – Моёмх
Предосудительный (Подустала)- Моегох

*Как видно в приведенной таблице, постфикс ‘х сохраняется во всех случаях. А поскольку в родительном и винительном падежах, согласно правилам русского языка для одушевленных лиц, словоформа остается неизменной, в родительном падеже Мойх употребляется в винительном котексте. Этот филологический прецедент - слияние родительного и винительного падежей, с доминированием винительного, - создает, специально для Моегох, новую падежную форму: предосудительную. Также Мойх имеет внепадежные, или альтернативные, формы: Нах, Нунах, Них, Пох и т.д. в сочетании с глаголами, междометиями и т.д.

4. Мойх всегда и во всем виновен. Истцом, ответчиком и адвокатом Моегох является его носитель. Стратегически Мойх настроен на аншлюс и адюльтер. Мойх – антигерой. Мойх не поддается оцифровыванию. Запечатленный на камеру, он являет собой ярого поборника плюрализма. Парадоксальным образом Мойх отвечает за качество, главным образом отличающее его носителя от животного: стыдливость.

5. Носитель Моегох не унижает его пиететом и процедурами математического вычисления, т.к. анатомическая точка отсчета Моегох труднодоступна.

6. Особенностями словоупотребления Моегох также являются: мужской род, единственное число, константное третье лицо (он). Исключения: нарушение данного правила вторым лицом (ты).

7. Мойх чужд честолюбию. Если бы Мойх умел говорить, он бы сказал: “Что в славе хорошего? Что хорошего в том, что на тебя дрочат?” Примеры музыкальных произведений, к которым Мойх не имеет никакого отношения:
а) Джим Моррисон “Плач на смерть Mоегох”;
б) Егор Летов “Мойх – железный как Ленин. Мойх – железный как Сталин”.

8. Основным источником распространения дурной репутации Моегох является женская идиосинкразия.

Греки еще до библейских времен муссировали тему происхождения человека из глины. Это у них закрепилось в традиционном танце.

Их мужчины танцевали парами, держа руки замком за спиной, однако же двусмысленности в однополых парах не было и в помине: во-первых, их юбки были явно древне-милитаристского толка, а под ними были закаленные рельефные икры, во-вторых, они зычно воинственно кричали, в-третьих, их движения, вполне грубоватые, скорее напоминали пластику греко-римской борьбы. Наконец вышли женщины и исполнили обрядовый танец, архетипический у всех народов – вроде нашего “Бояре, она дурочка у нас”, а приглянувшаяся мне гречанка вышла в центр, встала на цыпочки и мелко, незаметно вибрируя одними только пальчиками ног, стала поворачиваться вокруг своей оси, так, словно стоит на горшечном кругу, а этот круг длинными-длинными невидимыми нитями тянут вращая несущиеся где-то за горизонтом чистокровные арабские скакуны. Это вращение словно вгоняет в сон, даже музыка затихает, а она все вращается. Публика перестает дышать. В этот момент у меня чуть не случается эякуляция: поднабрался я капитально. Танец тоже – брачная ворожба. А моя голова – словно то пластиковое ведро на шесте на острове.
- Ты не любишь меня, - говорит Анна.
Мне почему-то вспоминается черная бабочка на ее купальных трусиках. Я встаю, меня качает.
- Люблю, - говорю я.
- Ты мне нужен был тогда, а сейчас не нужен.
- Вскоре ты все забудешь, забудешь что говоришь, уже завтра забудешь.
- Нет. Нет. Нет. Нет.
Моя гречанка из публики приглашает всех танцевать сертаки, я сперва подхожу к ней и говорю ю бьютифул, потом иду в бар за коктейлем, который я прозвал метаксолой. Дмитрия уже не видно, он, похоже, отблевывается в номере после скалапендры. У стойки стоит русский, который появился только сегодня - мы видели его за обедом в ресторане, я еще сказал Анне, что он похож на Джойса. Я встаю неподалеку и прислушиваюсь. Девушка за стойкой уже наливает мне не спрашивая, но про лед спрашивает непременно. Видно, я прервал их разговор. Нет, это не разговор. Русский читает ей “Пророка” Пушкина. Вот сцуко, думаю я. Девушка моет фужеры. Да ведь его жена только что поцеловала в макушку и сказала: недолго. Я все понимаю, конечно, я сам такой, но я – мерзавец. И то признаться – мне танцовщица понравилась, но я же – ничего личного. Красивые девушки принадлежат всем. Я даже не сказал ей: ю бьютифул, я сказал: итс бьютифул. Да. Ничего личного. Я, когда волочусь, когда таскаюсь – как я потом заискиваю перед Анной! А этот. Она же по-русски не понимает. Вот завтра ее сменит наш курчавый соотечественник, ему и читай. Джойс, сцуко. Смотрите, он подзывает ее и что-то говорит ей тихо. “No, no…” – ледяным голосом отвечает она. Нет, для чего я здесь стою, я просто так разве здесь стою? Я говорю ему: “А ты ПОМИНКИ ПО ФИННЕГАНУ наизусть знаешь?” Он молчит. Он отчего-то грустен и приклонил голову. Может быть, эта книга еще не переведена? Может, он надеется на помощь туристической полиции, о которой в буклетике написано? А буклетик вместо закладки в томике Пушкина. Хм-м, наивный человек. Здесь я давно все исследовал и извлек на поверхность. Я их всех в лицо знаю и местность просматриваю, не волнуйся.

Я надеюсь хоть на один его мужской жест или дрогнувший мускул – нет, он забронзовел. Смотрю поверх его головы - среди поредевшей публики вижу Анну, она поднимается и направляется к нам. Подожди, Анна, дай нам поговорить, а – он не хочет говорить! Он уходит. Не жалко. Них. Не жалко. Что скажешь, Анна. “Не надо, Мить?” А уже не будет - он ушел, его обломали. Пойти ли в паб - там на столах танцуют. Слышишь, как гуляют?

…Вот, передо мной воды голубого бассейна. Я ведь в них сейчас упаду. Ей-богу упаду. Я совсем один. Постой, где-то это уже было. Сегодня. Я фотографировал термитов. Вы ведь не удосужились выслушать. Они такие красные, терракотовые. Как тот истуканчик на углу крыши, видишь, Анна? У них на всех домах такие истуканчики, заметила? А ты говоришь, что не люблю. И не надо загадывать между нами желания. Я не Дмитрий, я, если хочешь - Митрик, да. А кошки. Я хочу их всех целовать. Завтра поплывем на остров. Ты думаешь, я не встану в пять? Пусть она мне нальет еще, я не только встану, я весь отель подниму. Забрать в ресторане завтрак? Не вопрос. У кого забрать? Где нас ждет автобус? У светофора? Да оттащи меня от воды, вода ж пожрет щас меня. На пароме “Golden Prinz”? Прости меня, Анна, ты знаешь, мне ведь надобно, чтоб с цыганами и медведями… Тесно мне.

Она любила беседовать со мной, а побеседовав, спать шла с мужем.

Я вместо ресивера к проигрывателю тюльпаном пристегнул музыкальный центр, а к нему – колонки от домашнего кинотеатра. Внимание, соседи: все ласковые люди очень жестоки. И мстительны. Привет вашему перфоратору! Я боюсь своих желаний – они исполняются. Зимой Митя спал, теперь Митя спит как Рита Тэтчер по 4 часа в сутки. Теперь мы все будем слушать качественную музыку, и днем и ночью – Дип Пепл, Рамштайн, Звуки Му, Ивана Купалу, Берлиоза, “Камон бейби, лайдж май файер”, “Щелкунчика” и многое, многое другое. Так будет всегда.

Не вот это умирание, случающееся в последнее время со столькими людьми, - не это ужасно, а растерянность, сантименты и подленькая мысль о том, что и тебе же не век вековать. На работе сотрудник рассказывает про знакомого: “Ему было 29, не синячил, не наркоман, как это так? Зашел в ванную и умер. Как это так?”

В выходные опять на кладбище красить ограду, хорошо, что хоть можно будет заработать.

Надина заснула дома, в 42, под обезболивающим наркотическим пластырем. Как говорит N., она жила как хотела; была Надеждой, а всех приучила называть себя Надиной. Первого сына назвала - Кузя. Однажды ей звонит подруга: “Представляешь, познакомилась с одним, он, правда, из N-ска, воспитывался без родителей…”
- Он хороший? – перебивает Надина.
- Да.
- Тогда хотя бы из уважения нужно ему дать.

Однажды в московском переулке, где посольство Японии и театр Маяковского, она чуть не учинила скандал в кафе “Фрейд”: “Они украли у меня идею!”

Она любила Крым, снимала угол обычно на улице Ленина в Алупке. Любила портвейн, и думаю, была мужелюбива.

У театра Маяковского на Большой Никитской я как-то встретил Джигарханяна в сером плаще нараспашку.

Я-таки с монстерой прогулялся с Н.П. в четверг до Пушкинской. Под рефреном – внутренним моим монологом: “Н., нужно быть либо умной, либо честной”. Конечно, я так и не произнес это вслух.

Еду снимать с карты деньги для борьбы с комарами и тараканами и потенциальными гельминтами, потому что Ксеркс всех их ест. Ночью снилось море. С песчаного обрыва в одежде упал в воду, и какая-то падла позвонила в дверь. Открывать было лень. Сегодня понедельник; сосед, верно, приходил занять на бутылку. У каждого свой дед-лайн.

Ты лучший

Ладно бы эта бестия просто вправила вывих, - она показала, что вывиха-то и не было. Без боли и без хруста, под весенннюю анестезию. И что теперь? Вечером - дерьмовый фильм “99 франков” по дерьмовому роману Бегбедера (хорошего человека Бегбедером не назовут), ночью – кипятком из чайника по тараканам, комары до шести утра, в полдень – “как хорошо проснуться одному”, в одной футболке сигануть за сигаретами к злой хачевке. На завтрак творог с розовым йогуртом и печенье с кокосовой стружкой. Так свежа голова, и в ней – много.

Например, она хочет познакомить меня со своим папой, я говорю, ты что – смеешься? (мы проходим мимо торговца арбузами) - слушай, по-моему он пастью на тебя щелкнул, или показалось? - она говорит, не надо, Мить, я прошу, не надо, но я беру ее за руку, тонкую как у танцовщиц Матисса, и тяну к зеленой клетке, возле которой стоит колоритнейший кавказ. Я выбираю арбуз, поглаживаю свой бритый череп и спрашиваю, где здесь жопа, у созревших говорят – желтая должна быть. Кавказ волчарой уставился, ночь провел в машине:
- Э-э, всэ хароший…
- Давай тот, нож давай режь, внутри смотреть показывай.
- Запрэтылы, - говорит кавказ.- Вчэра друк зарэзал адын, мэнты забралы, запрэтылы.
- Не понял.
- Хадыл адын такой. Друк зарэзал, забралы, нож забралы.
Я достаю и втыкаю в арбуз выкидуху.
- Плохо работать умеешь. Спишь много. Бить арматура голова ночью.

У Евлалии чарующие большие глаза сухумской княгини. Влажные, с непрорвавшимся еще мениском слез. Кто знает, может быть я потому с ней, чтобы изгалять нервы ей и себе? Чтобы так низко утверждаться и ее закапывать?