- Ты будешь смеяться, Анна, но мы отплыли. Дмитрий мне позвонил, он на острове. Вот наши соотечественники, я не запомнил как их зовут. Они смотрят на меня и смеются. Что смешного я им рассказал? Пойдем к капитану, Анна, скажи ему на английском: мы проспали Фиру: нам нужен Санторини, твой хазбенд дистройд и дилит. Мне 33, Анна, как я могу покинуть корабль без скандала. Вот испанская пара. Какая красивая девушка. О’кей, я не буду ее трогать, но как она возбуждена от испуга - паром не коснувшись миновал ее берег, грудь ее так колышется под парео, Анна, я хочу это остановить. Специально обученные люди, вот они, устроят так, что мы прямиком попадем в Ию. Анна, улыбнись, я сам это все устроил и сам же разгребу.
Найди лучше что-нибудь в сумочке, мне нужно перебинтовать руку.

Это музыка, музыка в стиле industrial: якорную цепь наматывают на зубчатую катушку, помощники связываются по рации с берегом, он следит за якорем.

- Анна, вставай, мы проспали Санторини. Я опять напился. Где Дмитрий? Я ходил смотреть якорь и познакомился с соотечественниками. Помнишь самый приподнятый из всех городов? Этот – самый проваленный в мире остров. Здесь живут на приступах древнего кратера. Вон там белеет вдали Ия. Типичный домик, мне говорили, стоит 400 тысяч евро. Здесь выращивают помидоры. Среднестатистический плод – так сказал гид – величиной с крупный орех. Мы посадим лимоны. На вулканическом пепле все быстро всходит. Анна, поселиться здесь – словно дать обет молчания. А и что? Греческий – все равно что испанский - легкий язык. Мне сказали: на острове есть книжный. Анна, наш паром отходит.

**
Для меня непривычно и не в порядке вещей – когда гнетущий шум барабана стиральной машины и от утренних туманов на улице вечно влажное белье – прикуривая одну сигарету от другой, заниматься этим: нанизыванием падежей твоего имени.

Когда я был маленький, я называл себя наоборот.

Выходил из вагона на "Краснопресненской", стараясь не наступить на ногу милиционеру.

Я сидел на кухне в майке, а она и говорит: у тебя какая-то прям рельефная мускулатура. Я нарисовал график и стал подходить к турнику несколько раз в день. У меня болят группы мышц: спинная, грудная, плечевая. Трицепсы и трапециевидные мышцы еще не болят, потому что брусья во дворе не успел освоить. У меня теперь все болит, но, оказывается, она просто хотела ласки.

На пароме был бассейн, солярий, бары, ресторан, танцплощадки и кинозал. Это была достаточно респектабельная четырехпалубная посудина, мне понравились на ней широкомаршевые лестницы с этажа на этаж, зеркальные стены и туалеты с иллюминаторами. На открытом воздухе было шумно от работающих турбин и транслируемых на четырех языках оповещений гидов. Мы позавтракали, выпили по пинте пива, Дмитрий отправился спать в детскую игровую комнату, Анна расположилась в шезлонге на корме, я наблюдал за публикой. За жирным фотографом, юркающим с камерой среди пассажиров, за красивыми мерзнущими девушками; смотрел на холодное море и старался разглядеть невдалеке косяк белоголовых дельфинов; ошарашенно рассматривал итальянцев, которые паясничали, тараторили и визжали возле Анны как болельщики на трибунах. Анна спала, из-под теплой куртки у нее выбилась греческая вышиванка, я сидел рядом и негодовал на себя, что не могу урезонить этих обезьян. Я был тих, учтив и ничтожен. Я по-итальянски знал только “дольче вита”.
Что делает русский, если обнаруживает, что на чужбине тоже живут не по заповедям? Он тоскует.

Тосковал и я, и смотрел на Анну, и думал: "Спи, моя вышиванка", и даже не удивился, когда, проснувшись, она сказала: "Если я - вышиванка, то ты - мой рушник" - она умеет читать мои мысли.

Моя будущая жена как-то классически оставила меня без штанов: она расплескала кофе, сидя у меня на коленях. Ее комната была угловой, с двумя окнами на две стороны и облезлыми обоями; на старом серванте стоял крупногабаритный диктофон и томики Высоцкого; в серванте звенели стекла, когда по улице проезжал грузовик, на деревянном полу, покрытом охровой краской, был расстелен ковер, грязно-синий, но приятный на ощупь (на нем я обнаружил смятый окурок), и лежал двуспальный матрас.

Кресло было единственное в комнате; в коридоре, узком и длинном, шаркала соседка. За письменным столом сидела Шибанова и пела. Пела так, словно кошки скребли по коже. Анна пригласила ее для того, чтобы не производить впечатление, что водит в дом мужчин. Светало. Мы попали в гости к Анне с кинолекции профессора Zh., написавшего впоследствии книгу “Нация и сталь” и ставшего моим оппонентом. Так мы решили, когда стояли у метро веселой компанией, из которой мне нравилась Ия Белоногова, и пили пиво “Белый медведь”. Накануне выпитый портвейн – сперва в “Оладьях” на Большой Никитской, потом в сороковой аудитории на 3-й Владимирской – был тщательным образом отлакирован.

Я старался быть щеголем, носил купленную в ГУМе фетровую шляпу, а в ухе – цыганскую серьгу, зачитывался книгами с громкими тогда названиями: “Под сенью девушек в цвету”, “Невыносимая легкость бытия”, “ Над пропастью во ржи”, “Бунтующий человек” и “Сто лет одиночества”, мечтал стать режиссером. Анна писала стихи и немного музицировала. На ней было черное медвежий полушубок, через который талия не угадывалась. Перед сеансом кинолекции этот портвейн мы приобрели с ней в “Кулинарии” по соседству c магазином “Ноты”.

Она все время повторяла: “Ja-ja, Volkswagen”, - и в тему и не в тему - фразу из какого-то анекдота и смеялась большим ярко накрашенным ртом. Я присматривался к ней: она казалась мне не развратной, но и вульгарной одновременно. “Какие наши планы?” – спросила вдруг она подружек, слишком явно избегая смотреть на меня.


Под утро удалось выпроводить Шибанову, Анна легла спать в стираной-перестиранной полосатой пижаме и сказала: “Вы как хотите - а я иду спать. Кстати: мой первый муж был евреем, тогда вторым, по логике, должен стать антисемит”.

Жлобом меня сделали улица Революции, Улан-Батор и Ждань. Жлобом был, жлобом и останусь. И никогда не смогу понять, Анна, почему ты шикаешь меня, когда я препираюсь с лавочниками и требую с уходом discount, заказываю в ресторанах “Сингареллу” и “Ну вот и все, теперь ты можешь плакать…”, читаю вслух “Ветхий Завет” на пляже, чтобы заглушить фанфарную англосаксонскую речь; никогда не смогу понять, почему я должен чувствовать себя виноватым, если ем за обедом чеснок, запиваю раки Хайникеном, пробую на вкус термитов, сплю до обеда… Ведь я, Анна, выбираясь из твоей постели, варю тебе кофе. Застегиваю на два замочка лифчик. Никто не может так искусно накрыть поляну, как я. Никто не отыщет ночью и не затащит тебя в такие подворотни, в которых стационарные антенны громоздятся на крышах домов, как тарелки великанов, и дружелюбно улыбается луна.

И вся эта петушня, которую я увидел, Анна, на “Golden Prinz”, все эти прыгающие на пластиковых шезлонгах итальянские обезьяны (ведь правда, к римлянам они никакого отношения не имеют?), эти раздаточные столы, порционная снедь, тарталетки, канапе на шпажках, эта холодящая, мерзкая мелочность и предумышленность, эти сундучки-пепельницы с морским песком, эти флаги на корме, зачехленные перед отплытием, чтоб не закоптила турбинная труба...
Дмитрий, разворачивай наш триколор, смотри, какие торосы! Капитан говорит, что нас будут сопровождать дельфины. Не нравится, мне, впрочем, “Golden Prinz”. Назовем его “Crystal Ship”, по Моррисону. Из саксонцев я Моррисона лишь люблю, из юнкеров Лермонтова, из евреев Маркса. Прочь от винта. Пойдем смотреть якоря, Дмитрий. Они на носу.

Газеты начинают истошно кричать о “готовящихся” кавказских погромах 20 апреля. Во Владивостоке массовые стычки китайских и русских студентов. Никто не имеет права героизировать Hitler’а, какое имели Лермонтов, Мережковский и проч., героизируя Наполеона. Отныне блюстители прав - омбудсмены Броды и Лукины. В тюрьму брошен Тесак за “Heil!” в Билингве. Первым и единственным русским, осмелившимся в культовом месте порвать ножом девять раввинов, по-прежнему остается Копцев. В колонках играет “DANCE CHINOISE”.

Бабель, “Гюи де Мопассан”. “Двадцати пяти лет он испытал первое нападение наследственного сифилиса. Плодородие и веселие, заключенные в нем, сопротивлялись болезни. Вначале он страдал головными болями и припадками ипохондрии. Потом призрак слепоты стал перед ним. Зрение его слабело. В нем развилась мания подозрительности, нелюдимость и сутяжничество. Он боролся яростно, метался на яхте по Средиземному морю, бежал в Тунис, в Марокко, в Центральную Африку – и писал беспрестанно. Достигнув славы, он перерезал себе на сороковом году жизни горло, истек кровью, но остался жив. Он ползал там на четвереньках и поедал свои испражнения. Последняя надпись в его скорбном листе гласит: Monsieur de Mopassant va s’animaliser (господин Мопассан превратился в животное).” В колонках играет “DANCE ARABE”.

В моем доме кончилась соль, я по дороге с работы покупаю в супермаркете баночку – не везти же из центра города килограмм – соли с диким чесноком. Люблю тебя, как мясо любит соль, сказала как-то N. Сегодня закончился сахар. В колонках играет “NEAPOLITAN DANCE”.

В редакции случился скандал. Группа проверки проморгала, что Настя Чех – футболист мужского пола. Чешский спортсмен. В этой связи я был нисколько не удивлен, когда, взяв книгу N., - Бориса Виана, прочитал в ней: “Анна чувствовал себя за рулем уверенно и забавлялся тем, что, проносясь мимо играющих на тротуаре детей, шлепал их по ушам автоматическим виражометром”. “Осень в Пекине”. В колонках играет “DANCE RUSSE” (“TREPAK”).

Позиционировать себя по-настоящему безбрачными могут только люди по-настоящему одинокие или с голодом столь огромным, что никакой брак не погасит его. Когда от пустоты вечная трясучка. Я перестал читать одного друга - он там и сям упоминал про свою жену. Это был Степной волк. Плодовитый компилятор и не хозяин самому себе. Где твоя Гермина и Магический театр? Окурки в кофейных чашках? Зловонные носки? Араукария на лестничной площадке? В колонках играет “HUNGARIAN DANCE ”.

Проснувшись утром, иду в клозет. Смотрю на съедобного вида пену. Вчера пил квасное. Полы халата - в ком и между ног. Никто не видит. Память чиста. Тишина щекотлива. Позвоночник как саксофон. Кастаньетами щелкает Кармен. В колонках играет “SPANISH DANCE”.

Твоя влюбленность ложна, как очарование фразы на неизвестном языке. Но ты идешь по пути величайшего обольщения, сражаясь с трудностями перевода. Черное больше не надевать! В колонках играет “DANCE OF THE CYGNETS”.

Один менгрел, знакомый по литинституту, писал в своей биографии: "Родился в Москве".
А я всегда гордился, что родился в Раменском. Возле испытательного аэродрома.