Должен сказать, что Новый год я встретил в своей усадьбе, а последующие несколько дней провёл на колдрексе, мезиме и смекте. Между тем было путешествие в Псков - город десантников, с посещением пушкинских мест: Петровское, Михайловское, Тригорское (также были Изборск и Печоры). Несмотря на то что в поездку я отправился истощённым физически, на одной только железной воле и перечисленных медикаментах, в пушкиногорских поместьях мне дышалось легко и свободно. Я чувствовал, что места эти родственны есенинским в селе Константиново. Я чувствовал, что братски подобен Пушкину, больше скажу: что я то же, что и Пушкин, особенно в тех эпизодах, когда он пробирается сквозь тёмный северный лес в Тригорское к Анне Петровне, или когда пробивает кулаком лёд в бочке с водой для утреннего умывания, или когда удирает от незваных гостей через заднее крыльцо, только заслышав их колокольчик. Вне всякого сомнения, Пушкин - это я.

Подрываешься в шесть - для чего? Ещё даже не рассвело. Беспокойство от того, что вчера мотор неровно работал на холостых? Дурной сон? Аншлаг на московских улицах? Да нет. Для того чтобы встать в середине кухни в замешательстве: сегодня вечером Новый год. Вот так стоишь под точечными светильниками, смотришь в чёрные окна (с высоты птичьего полёта - словно пастух в рождественском вертепе, с высоты космоса - искра в вифлеемской звезде) и думаешь: где здесь начало и конец, где завязка, интрига и финал, на какой вообще стадии собственная и общечеловеческая история? Не всё ли бутафория?

Был в гостях у хорошего мусульманина в Быково. По прошествии нескольких часов подумал, что я тянусь к людям, которые любят людей. Мне любопытно, как они делают так, что другим с ними комфортно. Говорят приятные вещи? Вкусно кормят? Угадывают и запоминают чужие интересы? Конечно, любить людей - свойство, в котором можно обнаружить прагматизм, потому что в любви всегда присутствует интерес, но в настоящей любви собственный интерес отсутствует. Точнее, предмет этого интереса - чистый интерес.

Люди, любящие людей, расширяют и свои связи, и свой житейский кругозор. У меня всё это оскудело с годами, я нелюдим. Потому что кроме текстов для знания о людях, об их жизни, необходимы такие выезды, как сегодня. Хорошие люди живут нелегко, но эта нелёгкость незаметна, потому что они счастливы, ну или внутренне спокойны. Мне же, кажется, доступна только горячечная, болезненная любовь, с экстрактом Достоевского, притом что я зачастую настроен получать пользу от связей. Но подобное настроение у меня быстро улетучивается - и не важно, получил я пользу или нет. Тем более что у меня стала проявляться потребность самому помогать людям и заботиться о них. В пользе и помощи я перестал нуждаться.

И вот я заметил, что как грядут затяжные каникулы, люди тянутся к соцсетям. Что это? Людям скучно со своими людьми? Я даже бросил чинить люстру на кухне. Мне вообще надоело починять никудышные китайские вещи, надо покупать новые. Так что нам не хватает? Живём-то все в общем хорошо. На фиг выкладываем эти отчёты?.. Неужели мы неизлечимо одиноки?

Меня спрашивают, как я отношусь к словам мэра о том, что транспортная ситуация в городе пусть немного, но улучшилась. Отвечаю: во вторник, 24 декабря, в восьмом часу вечера я свернул с Пречистенки на абсолютно пустой Гоголевский бульвар. В исключительном одиночестве я проехал до Воздвиженки. Да, к Кремлю я уже спускался в пробке, но разве я не исчерпывающе ответил на вопрос? Исчерпывающе.
Я обычный парень с Выхина, на которого несётся экспресс с цифрой 40 во лбу, и мне, по выражению Игги Попа, в моей жизни многое сходило с рук. Я простой выхинский парень, повторяю, мне пафос столичного центра по барабану. Но зато я умею говорить правду. Если мне нельзя говорить правду, я помалкиваю, пуская дым в потолок. Соответственно, как только становится возможным сказать правду, я заговариваю.
Центр города мне кажется уже не таким уютным, как в юности. Раньше я чувствовал, что он принадлежит мне, теперь... Публика не та и я не тот. Дома вроде те, да другие. Раньше центр был мне не по карману, а сейчас не по аппетиту.
Прежде всего мне непривычно находиться в нём таким уставшим - от службы и от накопившегося того, что мне сходило с рук. Усталость эта образовалась и чисто по индивидуальным причинам. Мне говорят, что мне трудно жить: я не знаю, так ли это, и не знаю, что такое жить легко, мою жизнь всегда усложнял микс из девиантности и перфекционизма, а с этим жить нелегко, наверное. Тем не менее когда во мне пересиливала девиантность, центр города казался мне своим.
Вот и сейчас я появился на Манежке, чтобы посмотреть европейскую ярмарку. Ярмарка эта - туфта. Несколько ларьков, аттракцион с белыми лошадками, и всё это огорожено металлическими конструкциями, которыми обычно МВД прессует протестующих. Я заглянул туда, памятуя о пражской ярмарке, на которой был ровно год назад, там стоял в декабрьском воздухе запах глинтвейна, вообще запах Рождества, сладкого дымка какой-то необыкновенно вкусной древесины и запечённой рульки. На Староместской площади можно было купить ёлочные украшения, выпить горячего кофе. На Манежке... На Манежке приезжие финтифлюшки, какой-то чечен, которого вывели из бара, громко и нагло отчитывает охранников, в торговом центре на стенде среди прочих колечко с камешком за 150 тыс. так играет, что хочется пойти на преступление, чтобы подарить его своей.
Заканчивается мой третий проект, наиболее интересный и сложный. И стремительный, потому что не успел я дважды увидеть цветение белой акации во дворе этого ведомства, как ведомство внезапно ликвидируется. Я буду долго вспоминать эти голубые ели на ведомственной стоянке, заглушённые девичьим виноградом; виноград вырубили только нынешней осенью. Никто, кроме меня, конечно, этого не заметил.
...Кто-то сидит в Маяке, кто-то в Жан-Жаке, кто-то в Шоколаднице, я сижу в трёх-четырёх местах, но самое любимое - рюмочная на Большой Никитской. За 10 лет там ничего не изменилось. Мне кажется, я не был здесь 10 лет. За стойкой та же в блестючей кофте унылая хозяйка, её портрет в зале, газетные вырезки на стенах. Телевизор под потолком, как в каком-нибудь мотеле. Заветренная закуска, среди которой обязательно рыба. Ширма! - ширма, как в спальне, только за ширмой стол с посудой.
В юности гуляешь по Герцена, ныне Большой Никитской, и вдруг пронизывает это опережающее послевкусие, дежавю: когда-нибудь ты аврально выедешь со службы, бросишь машину возле бывшего Военторга и спустишься к консерватории в эту рюмочную. Уставший. Замыленный. Непотопляемый. И будет тебе и горько, и стыдно, и сладко за прожитые годы, за всё то, что сходило тебе с рук.

Я один из немногих людей, кто не только знает, как выглядят дрозофилы не в полёте, но и лояльно относится к этой фруктовой мошкаре. Она наполняет моё сердце тёплым воспоминанием о Монголии.

Начиная с младшего школьного возраста, когда я жил в Улан-Баторе, и до настоящего времени у меня не было друзей. Нет, был одноклассник-монгол, но наше приятельствование было односторонним, потому что я не способен к дружбе и, наверное, не способен к любви, и если с каким-то человеком у меня складываются отношения, то это значит, что я его слепо обожаю, и всё. Но чтобы меня обожали или доверялись мне, как в дружбе, - этого я не замечал. Всё-таки я всегда себе на уме, их можно понять: что мне доверяться? Плюс первый мой приятель был монгол, а я русский - мы были разные. Дружбы не было. Естественно, эту область отношений нужно было чем-то заполнять. И я завёл дрозофилу. Скучая за уроками, подобрал её с письменного стола, положил в спичечный коробок. У меня их много было, коробков, ведь я коллекционировал спичечные этикетки. Дрозофила прожила три дня, я её кормил чем-то. За это время я сильно привязался к ней. Она была мне другом. Не сразу после того, как она - не умерла, засохла, я решился завести себе нового друга - насекомое покрупнее, саранчу. Красивую хищницу с саблей в брюхе. Очень быстро она от меня сбежала, и подобные эксперименты я прекратил, стал дружить с деревьями. Но ту дрозофилу я вспомнил сегодня.

Точно такую же дрозофилу в этот урожайный 13-й год я встретил на кухоннном московском столе. Столько времени прошло, а дрозофилы не изменились.

Сегодня - прогулка в Новодевичьем и парке Мандельштама. Моё отчаяние достигало пика, когда я видел замки, навешанные новобрачными на перила мостов. Я рассматривал надписи на них, и мне становилось жутко от представления, что некоторые пары уже расстались. А замки ещё висят.

Многие месяцы, несколько лет моя жизнь была в значительной мере счастливой, порой счастливой до отупения и уныния, и вот настал момент, когда я вновь обращаюсь к своему дневнику - что характерно, в первую зимнюю ночь. Зима моя соратница, она всегда делала меня злым и интересным самому себе. Мне приснился сон, от которого я содрогнулся среди ночи, навязчивый сон, уже третий раз подряд, - о моей каторжной работе в типографии.

О чём он? О том, что я выполняю какие-то бессмысленные операции под присмотром начальства. В сегодняшнем сне, например, это была благословенная работа в выходные - начальства не было, и я прессовал макулатуру. Это была ретроспеция настоящего адового эпизода моей жизни, из которого однако я вынес бесценный опыт и знание о низах мира. Почему он мне снится? Что он символизирует? Снится потому, что это пережитый кошмар рабства. А символизирует - возможность работать со своей жизнью без брака.

Не исключено, что брак был одной из моих личных жизненных ошибок. Не конкретный мой брак, в котором я благоденствовал примерно два десятка лет, не институт, в который я добровольно вошёл однажды, а изощрённо связавшая меня по рукам и ногам идеологема. А вдруг брак такая же профанация, как бог и толерантность? Брак делает тебя заложником счастья других, если прибегнуть к выражению пропившего глобус географа. Но тот географ был неудачником в браке, а что делать его антиподам?

Ответить на все эти вопросы хочется - и чем раньше, тем лучше. Пока тебя не застигла пневмония на каком-нибудь заснеженном полустанке. Когда это всё будет слишком поздно.

Может, на сегодня всё? Нет, ещё немного. Но передо мной нет задачи сокрушать институт брака, это скучно. Понятно, что здесь можно иронизировать бесконечно. Например, над тем вопросом, в чьих интересах создана эта идеологема. Увы, в интересах тех, кто в прекрасный момент предъявляет счёт по результатам совместно пройденного пути. В этот счёт может войти даже "обстирывание", хотя женщины в наше время давно не стирают. Но для защиты ортодоксальных идеологем в ход идут именно консервативные, мертвые, архетипические, простите, аргументы.

Предрасположен ли я к браку? Да, предрасположен. Лучшие изменения в социальной части моей личности произошли именно благодаря ему. Дарил ли он мне спокойствие и уверенность в себе? Однозначно, и притуплял алчность. И хотя во мне по-прежнему пробуждается зверь, он успешно задавлен браком. Мне нравятся люди с принципами, установками, воспитательными в том числе, я подражаю им, но мне самому присущи только повадки. У меня развиты нюх, интуиция, я чётко разделяю людей на своих и чужих и безошибочно определяю на глаз голодную самку. На повадках выстроено всё моё поведение. Повадки, между прочим, успешнее всего помогают осваивать социальные стереотипы, потому что механизм подражания старше человечества.

Противопоставляю ли я тем не менее браку отношения, просто отношения, которые подарили бы мне больше свободы? Нет, я понимаю, что здесь не может быть полумер, и антитезой брака является одиночество. Осознаю ли я, что огромная часть людей вынашивает мысль спастись от одиночества в браке, что одиночество физически страшная штука? Да, я почти уже не представляю себе, что такое одиночество, но оно меня не пугает. Меня пугает лишь огромный счёт перед выходом из брака. Никакое предыдущее рвение на семейном поприще не учитывается, по всем статьям виновен. И вот, кстати, попутный вопрос: отождествляю ли я брак и семью? Да, я полностью сливаю эти понятия, и здесь наличествующие в моей жизни конфронтации сильно перекликаются с теми, которые описывал Кафка. Увы, брак просто так не отпустит тебя, он будет стоять над тобой - сгорбленным, с раздавленным либидо, присевшим на краешке супружеского ложа, - и предъявлять тебе счёт за счётом, и проклятие за выход из брака будет неумолимым.

Сегодня ездил на отремонтированной после аварии "Авенсис" к родителям. За окном прекрасная морозная ночь с очень малым снежным покровом. Зима началась.

.

Справедливо замечено, что люди характерологически не меняются с годами, но меняются под воздействием радикальных обстоятельств. Но в отношении себя могу сказать, что меня не меняют и обстоятельства. Честно сказать - тяжелейшие для других последствия каких-либо эксцессов сходят с меня как с гуся вода, а раны заживают на мне как на собаке. Я взваливаю на себя больше, чем могу снести, как муравей. Планка моего жизненного тонуса всегда завышена - конечно, особенно после этапа фрустрации. А моей живучести при имманентно присущей мне тонкой душевной организации мог бы позавидовать Распутин. Я не дорожу ни дружбой, ни протекциями, не руководствуюсь примерами чужих судеб (кроме, признаться, одной - Рихарда Зорге). Но я не титан и не стоик, жизнь меня не учит и не разучает, не укрепляет и не ломает, а заставляет недоумевать. Я весь соткан из недоумения. Когда мне не удаётся это замаскировать, меня называют наивным.

Например, я появляюсь в травмпункте и недоумеваю: где здесь красотки? Почему красотки не ломают руки и ноги? Мне стыдно находиться среди этих невразумительных типов. Это, наверное, одни алкоголики. Какая гадость!

Я становлюсь всё старше. Через 20 лет мои ровесники станут пенсионерами. Но только не я. А ведь 20 лет - это немного, это получить 4 высших образования... Нет, эта песня не про меня. Правда, в моём голосе всё чаще появляются душеспасительные интонации - они ведь признак отказа от саморефлексии. От саморазвития. Я уже с окружающими говорю пастырским тоном. В моменты же самых кораблекрушительных жизненных эксцессов во мне звучит примерно следующий монолог: МРЗДН, успокойся, зачем меня испытывать - дороже встанет. Я не из тех. Я стреляный воробей. А потом: я ничего не знаю, МРЗДН, о своей жизни наперёд. Веди меня, слепца, тебе я доверяюсь. И так далее.

Вот ещё один ноябрь. Ноябрю положено быть кошмарным, а мне он кажется прелестным. Вот дымка за окном, чарующая серость, плеск шин по лужам. Закончился огнестрел листопада, листья убраны в чёрные мешки, наваленные горой, как во время интифады. Такая же, как и другие, осень 13-го.

Выхожу из травмпункта с закрытым больничным... И остаюсь таким, как прежде - с непреходящей предрасположенностью к дерзости и неблагоразумию. Только мир переменился и отношение к людям стало более благодарным.

Недоумение - сладкая беспомощность мысли, которая лучше всего проявляется в снах. В них - люди, которых в жизни не было или уже нет, несуществующие комнаты, чердаки, чуланы, подвалы, угодья, измерения - и вновь открывшиеся обстоятельства. В сегодняшнем сне, например, за розами в саду, оставленными мною на целый месяц без присмотра, ухаживала моя покойная бабушка.

Внезапно в Рязани. Накануне - Бронницы, залитые вечерним солнцем, потом пропущенный поворот на Коломну, неудачная попытка прорваться в неё объездным путём, через деревни (вроде Парфентьево, Щурово), потом, уже в ночи, - Зарайск, храм с каменным полом, устеленным коврами, густой ладанный дух, хор, тесный и почти сейный круг субботних прихожан, и это был первый отапливаемый храм из всех, в которые мне доводилось заходить. Смешные названия населённых пунктов - Апонитищи, Клин Бильдин. Это достойное пополнение в словарь курьёзных топонимов, в котором уже есть северные Острые Клетки и Выдропужск.

Рязань частично краснокирпичная, частично оштукатуренная, частично деревянная, двух-, трёхэтажная в исторической зоне (впрочем, эта зона резко не очерчена). Обретаюсь вторую ночь на окраине в мансарде бюджетного отеля с видом на деревню. Собака привязана в огороде, красные яблоки на голых деревьях, вдалеке трасса Урал, сильно пахнет креозотом. Широкие, через весь огромный город проспекты. Небольшая пешеходная Почтовая улица с Евпатием Коловратом на вздыбленном коне и недурным ресторанчиком "Звезда Магриба". Население люмпенизировано чрезвычайно.

Кремль белый, чистый, величественный. Постройки разных веков. Никаких паломников, мало туристов - благодатно. Виды с холма опять же на деревни и чащи кустарников. Много простора. Неподалёку от кремлёвской колокольни типография, в которую заглядывал Есенин "в целях публикации" сборника дореволюционных рассказов "Больные думы". Завтра - село Константиново и, возможно, ускользающая Коломна.

Хорошее слово: смерть. Не слово даже, а эвфемизм. Наша речь есть набор эвфемизмов из известного нам языка. Смерть - иерарх из всех известных нам эвфемизмов. В альтернативных высказываниях "смерть" радикализирует то, что ей оппонирует. Свобода или смерть. Православие или смерть. Прокрастинация или смерть. Паралимпиада или смерть. Смерть или перепрошивка роутера. Социальная карта москвича или смерть. Декриминализация рынка "Садовод" или смерть. Смерть или возобновление поставок продуктов из Литвы... Высшая степень сочетаемости этого слова с другими обеспечивает автоматическое рождение аллегории. "Смерть", будучи абсолютным выражением деструктивного, - самое фертильное слово в поэзии. Аллегория со смертью имеет особое очарование, часто это не аллегория вовсе, а кич, который в свою очередь находит истоки в буффонаде или притче - концептуальной бессмыслице. Там, где смысла нет, таится торжество смысла. Вот фильм Стелинга "Девушка и смерть". Стелинг - мастер, по-видимому, влюблённый в Россию. Как отражение этой влюблённости в его картинах стали проступать образы местечковости. Не ландшафтные (притом что Россия - всего-навсего местечко, будем так говорить, и никогда империей не была, в художественном смысле), а характерологические. Из его картин исчезли метафоры любви, осталось символы вожделения, его одиночки перестали быть Квазимодами. У Стелинга началась беспробудная осень, тогда как в "Стрелочнике" была самая красивая в кинематографе весна. Стелинг самобытность, ныне называемую аутентизмом, поменял на готику, классику жанра. И как чёрта из табакерки, он вытаскивает словно пребывающего в сомнамбулии Маковецкого, цепляет на него библейскую бороду, зовёт Литвинову - давно не принцессу авангарда, на второстепенную роль. И это плохо. Стелинг устал, он больше не светоч для меня. Ещё немного - и Стелинг станет каким-нибудь мэтром, растудыть его, Алексеем Учителем. Нет, я не зол. Может, прошло время моего упоения тленом и всей этой рембрандтовской светотенью... О смерти я думал и тогда, когда три недели назад мне на ногу упала яблоня. Неосмотрительно подпилил вкруговую ствол старой яблони и завалил его на себя. Мне и сейчас невозможно сесть в любимую позу лотоса. Но я подумал в момент, когда в ноге хрустнула внутренняя лодыжка: Бернард Шоу умер в 94, подрезая вишню. Каждый выращивает свой сад, и каждому в этом деле природой отмерено успеха, мастерства и везения.