Проснулся. Боже, как хорошо. Длинная подушка, набитая травами. Голова не болит. Впервые за многие месяцы не болит. Тонкая рубаха гентского льна, весь в испарине. Все равно приятно. Утро холодит кожу. Не спать же нагишом, вдруг без доклада ворвутся… Знатные персоны, послы, или эти одинаковые ублюдки в красном – конклав в полном составе… А ты в натуральном виде. Престиж матери нашей, церкви, псу под хвост. Вот уж на что мне начхать просто-таки до невозможности!

А я, все-таки, парень не без вкуса. Кровать пурпурного дерева. Старый друг Алонсо де Молина привез из Новой Индии. Я запретил резчикам выделываться и портить узорами фактуру. Сколотили из гладких брусьев, грубо, во вкусе старых вестготских мебелей, а вот простыни - с собой не совладал – пунцовый китайский шелк с вышитыми ветвями бамбука. Скользю. Ну и спаленка тоже ничего себе - сардинская яшма цвета сырого мяса, пол, своды, колонны, обожаю, как будто еще не родился. Одной стены нет - портал, в спальню из дворика тянутся ветви фиговых и апельсиновых деревьев. Дворик – для контрасту - снежно-белого каррарского мрамора, вот тут каменной резни хоть отбавляй, арки, ротонда, тень, свежесть, живу здесь все лето, хорошо здесь, каррамба…

- Эй вы, там, святые отцы, хватит пыхтеть и покашливать, входите!

Вошли двое, в белых доминиканских сутанах, подпоясанные грубой веревкой, с четками из косточек маслины у пояса, поклонились, поцеловали протянутую руку. Один - бледный, хрупкий, длинная шея торчит из складок ворота, хрящеватый горбатый нос, в руках – кожаная сумка, стопа бумаг, чернильница с пером. Второй – негр, огромный, черная кожа блестит, лицо каменное, стоит, расставив ноги, сложив пальцы на животе и перебирая четки. По улыбке на лице папы они поняли – день будет легким, будут шуточки, много еды, никаких скучных посетителей. Хороший будет день.

- Сантиссиме?
-Какой я тебе, в жопу, сантиссиме? Я тебе папа, тебе и многим, всеобщий папа, я вот только не согласен считаться папой Мемеки, у нас с ним разный колор… колорит... Хотя нет, я тоже колоритный. Жрать хочу!

На завтрак был инжир, огромное блюдо, свежесорванный, прохладный, каждый плод рассечен крест-накрест, поднести ко рту, всосать, мякоть розовая, сочная, хрустящая, оторвать кусок пышной горячей лепешки, обмакнуть в густое кислое молоко, потом медленно жевать, прикрыв глаза, потом глоток подогретого густо-красного санджовезе с медом и гвоздикой. А потом опять вернуться к блюду с инжиром. И опять. И вновь.

- Уфф, какая легкость в членах, не к добру. Твоя мать, Срулик, то есть, тьфу-тьфу-тьфу, фра Джоаккино, была невозможная чистюля, я вечно застукивал ее голой, стоящей в тазу и обтирающейся мокрой губкой. «Рахиля, чтоб вы сдохли, вы мне нравитесь…»
Кожа была… Бархат. Линии. Маленький выпуклый животик… Треугольник и вовсе непроглядный… Вороново крыло… Я, разумеется, вонял. Потому что идальго и добрый христианин, чурающийся богомерзких омовений, притираний, камедей, в конце концов, щелока, чтоб его…
Она как-то заставила меня усесться в лохань, вылила на макушку чего-то, пахнущего травами, и стала разминать мне башку, шею, плечи. Ее пальцы круговыми движениями проникали в мозг, кожа горела, моя морда было залеплена, я не мог открыть глаза, не мог и не хотел, заснул на полминуты, когда она стала горячей водой смывать пену, проснулся, заржал, как конь, а потом кончил. Прямо так. Сидя в лохани с коленками у подбородка. Ой, как было стыдно... Твоя мать смеялась. Как она смеялась… Она никогда так не смеялась. Я потом не мог от нее оторваться целую ночь. Насколько я помню, ты, юный Исраэль бен Ахув, получился у нас к утру, когда уже было не до утех, а было только очередное мое нападение и переполнение красавицы Ракели… Не знаю, как ты, я не жалею…

Прикрыть тебя и мать от Святой Инквизиции - это, кстати, была пара пустяков. Мой университетский дружок Фома, старый собутыльник и со-, черт побери, как же это выразиться… Как бы родственничек, в общем массу девушек мы с братцем Фомой Торквемадой просветили то вместе, то поврозь, а то попеременно, в общем Фома был: а) карьерист, б) бывший еврей, с) большая умница. Когда ты родился, я был в Саламанке, не успел вовремя, мать назвала тебя Исраэлем, чикнула тебе конец, точнее, не она, а весь ваш маленький толедский кагал. Ну, мы это дело поправили, вся община хором пошла на костер, а Фома, умная голова, вот что значит древний арамеец, придумал комбинацию – тебя по-быстрому крестить, круто образовать, и – в доминиканцы определить. Ну, а потом – как получится… Ты поначалу был дворянский сиротка дон Хоакин де Родстванепомнящий, а теперь фра Джоаккино, личный секретарь Его Святейшества. Да, еще, надеюсь, при подобных обстоятельствах, судьба доньи Ракели тебя не очень волнует? А ну, в глаза мне смотреть, сука!!! Правда-правда? Вот и славно…

- Брат Микеле! Мемека! Черная дрянь! Где тебя носит?! Сколько можно орать?! Запомни, ты немой, а не глухой! Это разные должности при моем дворе, гагага… Мемека, а ты помнишь, как наши отбили тебя, мальчишку, у алжирцев? Эти скоты успели вырезать тебе язык, но, хихи, главное оттяпать не успели. То-то в Риме мулатиков развелось за последний год, ужас какой-то… Знаешь, какой геморрой у Хранителя Святого Престола – определять твое потомство в дальние монастыри? Причем вместе с телками, чтоб не болтали? Ладно. Сначала выкупаюсь. Обед через час.

Подали две дюжины раков, солоноватых, пряных.
- Срулик, восхитительно, они просто во рту горят, отче, мы положили много лаврового листа и белого перца, сукины дети, на что идет мое золото?! А, впрочем, молодцы, на что ж ему еще идти, как не на мои ощущения, до чего вкусно, ну, щас насладюсь раками, а что потом? Не томите, гады…

Мемека вошел в залу, осторожно, на вытянутых руках, неся за ручки золоченую чашу, закрытую крышкой, поставил на стол, снял крышку.
- Вот это да, мммм, сволочи, умеете, как называется?
- Рагу из новорожденных ягнят, в шафраново-чесночном соусе, с савойскими тартуффоли бьянки. Отче, рекомендую - перед тем, как приступите, освежить драгоценный рот веточкой розмарина, просто пожуйте и глотните вина, после этого вкус рагу станет и вовсе райским, не будь я фра Джоаккино…

Все. Фффуу. Спать. Обалдеть можно. И выпил вроде бы немного. Это же надо так обожраться…

- Слушайте сюда. Тут брат Энцо подобрал пяток девушек, держит их на вилле, в часе пути отсюда, целовал крест, что ужас как хороши. Так вот – ну их нах, по крайней мере сегодня. Апоплексии мне только не хватало. Завтра разберемся. Но – сегодня – есть дело. Послать за герцогом Валанским и Романским. Сказать, что я соскучился. Гы-гы. И чтоб вечером прибыл.

Все. Спать. Солнце скрылось. Двое подождали, пока он начал сопеть ровно и медленно, вышли из спальни, пересекли патио, скрылись в боковой анфиладе, шли долго, оказались в темной сводчатой комнате без окон. Закрыли за собой дверь на засов. Зажгли десяток свечей. Джоаккино-Исраэль вынул из ящика десяток флаконов синего стекла, на которых были процарапаны номера. Мемекве-Микеле расставил их на столе в линию.
- Ну? Удача. Оба! Одним махом! Ты согласен?
- Мма…
- Ясно, согласен.
- Ммаа.
- Покажи, какой. Девятый? Уверен? Склянка номер девять. Адово пламя. Ты знаешь, что с ними будет? Ты видел, как умирал тот ворюга, которого мы выкупили у стражи и провели опыт? Неделя. Как минимум. Или как максимум.
Хорошо. Времени мало. Добавишь в вино. Состав номер девять не имеет вкуса, и не реагирует с тонкой виноградной ароматикой. Идем.

- Чезаре, фильо мио, умничка, что пришел поужинать с папочкой, давай поцелуемся, чмок слева, чмок справа, блядь, сынуля, мойся, твою мать, хотя бы перед визитом к великому понтифику, смердишь, как весь монастырь Сан-Бернардо, они, дурачье, видите ли, плоть умерщвляют, мытье отвергают, и пахнут, как татаро-монгольское иго. Чезаре, и как твои бабы тебя такого выносят?.
- Папа, окстись, им все равно, я и так обаятельный, кааак зыркну из-под бровей – они вповалку, юбки вверх, фу, Чезаре, где изящество отношений между полами, мы же с тобой, как ни глянь, дети века просвещения, и, не побоюсь этого слова, Ренессанса.
- Ай-яй-яй, подумаешь, Ренессанс, ну и что, папуля? Ренессанс все спишет…
- Идем за стол, ты, судя по манжетам, мясо сегодня уже жрал, много и разного, поэтому нам подадут рыбку-барабульку, не рыбка, а благорастворение, а потом родную нашу испанскую рыбацкую паэлью, с этими, как их, итальяшки зовут их «фрутти ди маре», креветок наловили этим утром, двух коней загнали, пока довезли, зато сегодня поблаженствуем малость. Пить будем фраскати, белое, трехлетнее, обожаю этот цветочный аромат, мои уроды с ночи закопали кувшин в снег, там еще есть немного снежку в погребе… Это винцо вдобавок чудесно тем, что к нему трудно подмешать что-либо из наших с тобой любимых снадобий, от мышьяка или травок букет и все округлости-нежности неизбежно пострадают, почувствуешь – тут же сплюнешь, и замысел друга-приятеля не удастся… Я вообще подумываю отказаться от красного, оно, конечно, вкусно и полезно, но – слишком мощный вкус, бамбино, сколько мы с тобой народу при помощи его - того… Этого…

А ну –ка, братья во Христе, за стол. Все! Срулик, Мемека, быстро, кому сказал?! Наполнить бокалы. Что хочется сказать? Ужасно хочется понять, где оно, щастя, и как долго может длиться. Я, как умудренный, и поживший, могу сказать – если дал Господь не миг, не полминуты судорог в чреслах, гагага, простите похабника, а вот – день, целый день, дык за это не грех и выпить. А чего это монахи переглядываются, и ухмыляются как-то обреченно? Впервые пьем вместе, как и положено СЕМЬЕ! Давайте-ка, братие, и ты, Мемека, ты мне тоже родненький, вонзим-ка этой золотой сладости, произросшей на холмах солнечной Тосканы. Хорошо сказал? Все. Вздрогнули!

© Мэтр (Дон Хоакин)