Кипарисовый воздух, низкие звезды, август в Феодосии — это мои десять лет. И маленькая клоунесса, приехавшая на отдых в Крым. Мы снимаем комнаты в большом доме: в одной — родители и я, в другой — Майя. И все дни проводим вместе!
Меня за уши не оттащить из ее комнаты! Ах, какое богатство: огромные театральные веера, шляпки, разноцветные костюмы (Бог знает, для чего она привезла их с собой), которые она беспрестанно чинила, тряпичные куклы и уйма мотков цветной пряжи — Майя каждую свободную минутку вяжет. Кофточки, шали, шарфы, скатерти. Вязание нарядное и… неоконченное. Ни одно!
Майя хохочет, и развеселые слезы брызгают на короткий веснушчатый нос.
— Ну, такая уж я пенелопка уродилась, — говорит она, — ничего не могу окончить. Скучно! А должно быть весело!
И она снова смеется. И кажется, что солнце смеется вместе с ней — солнцем залита ее комната!
— Нет, я не пенелопка, — переводит она дух, — я чеховская душечка!
Я не знаю, кто это такая, и Майя, стараясь быть серьезной, поясняет:
— Видишь, у меня все вещи — то там что-то оторвано, то здесь отломано. А у Чехова есть такой рассказ "Душечка", там героиня похожа на кресло с отломанной ножкой.
Это уже интереснее, чем веера и шали. Чтобы человек был похож на мебель — такого мне еще не приходилось слышать. Я распахиваю глаза пошире, а Майя, видя мое недоумение, снова смеется:
— Ей просто грустно, рядом с ней никого нет, и ей кажется, что она как ненужное кресло без одной ножки.
Вдруг ее улыбка меркнет, и Майя произносит, как бы внутрь себя:
— Поломанные вещи — как люди, у которых никого нет.
О том, что у самой Майи нет ни семьи, ни детей, ни близких, я не знаю. Да это и не волнует мое десятилетнее сердце. Ее облик не вяжется тем, что люди называют печалью.
Майя на минуту умолкает и задумчиво постукивает по столу чайной ложкой. У той необычная ручка, длинная, в виде двух всадников: одного — худого и длинного на тощей кляче, и другого — толстенького, кругленького на осле. У худого всадника в руках сломанное копье.
— Даже Дон Кихот мой инвалид, — роняет Майя и вновь улыбается. Улыбка ее широкая, светлая, но мне почему-то уже не так весело.
Майя, резко встряхнувшись, начинает негромко декламировать:
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Вы этому, пожалуйста, не верьте:
Он не подвластен времени и смерти,
Он в новый собирается поход.
Пусть жизнь его невзгодами полна —
Он носит раны, словно ордена!
А ветряные мельницы скрипят,
У Санчо Пансы равнодушный взгляд —
Ему-то совершенно не с руки
Большие, как медали, синяки.
И знает он, что испокон веков
На благородстве ловят чудаков,
Что прежде, чем кого-нибудь спасёшь,
Разбойничий получишь в спину нож…
К тому ж спокойней дома, чем в седле.
Но рыцари остались на земле!
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Он в новый собирается поход!
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Я мало что понимаю. Но картинка навсегда отпечатывается в сердце: крымский август, светлая комната, на столе персиковое варенье в вазочке и ложка с затейливой ручкой. Смешная клоунесса читает серьезные стихи. Это было мое первое знакомство с поэзией Юлии Друниной.
Это потом уже я узнала, что больше всего на свете Юлия Друнина любила старокрымские леса, а жили мы неподалеку от них. И в том, что впервые ее стихи прозвучали для меня именно в этих местах, я бы усмотрела особый знак Судьбы. Но тогда, в далеком 1979 году ни о каких знаках судьбы вообще не думалось.
Куры, яблони, белые хаты —
Старый Крым на деревню похож.
Неужели он звался Солхатом
И ввергал неприятеля в дрожь?
Современнику кажется странным,
Что когда-то, в былые года,
Здесь бессчетные шли караваны,
Золотая гуляла Орда.
Второй раз стихи Юлии Друниной я открыла для себя уже в институте. И маленькая книжка в зеленом переплете. На обороте титульного листа маленькой книжки в зеленом переплете была изображена очень красивая женщина. Светлые локоны, изящный, но твердый овал лица, огромные лучистые глаза, аристократическая форма носа. Первое впечатление: волевая и хрупкая. Вглядевшись лучше, поняла — больше хрупкая. Пронзительно вспомнилась ложка с ручкой в виде всадников. Дон Кихот с обломанным копьем. По сути, таким же Дон Кихотом была она сама…
Ее стихи прицельны и лаконичны, лиричны и по-военному строги. Казалось бы, сама судьба готовила ее к солдатской доле, к войне, где нет полутонов — мир делится на черное и белое, своих и чужих.
Юлия Владимировна Друнина родилась 10 мая 1924 года. День рождения стал для нее особенно дорогим после 1945 года, ведь праздновался он на следующий день после Победы. Победы, которую старшина Друнина по праву могла назвать своею.
Нет, это не заслуга, а удача —
Стать девушке солдатом на войне,
Когда б сложилась жизнь моя иначе,
Как в День Победы стыдно было б мне…
Она родилась в Москве в семье педагога и библиотекаря. Училась в школе, где преподавал историю ее отец. Возвращалась в коммунальную квартиру, где они жили и в которой мать после работы давала уроки музыки. С детства писала стихи и была уверена, что станет литератором.
В школьные годы я была, так сказать, жрицей чистого искусства. Писала только о любви, преимущественно неземной, о природе, конечно, экзотической, хотя не выезжала никуда дальше дачного Подмосковья. Замки, рыцари, прекрасные дамы вперемешку с ковбоями, лампасами, пампасами и кабацкими забулдыгами — коктейль из Блока, Майн Рида и Есенина. Всё это мирно сосуществовало в этих ужасных виршах. Мы пришли на фронт прямо из детства. Из стихов моих сразу, как ветром, выдуло и цыганок, и ковбоев, и пампасы с лампасами, и прекрасных дам.
из воспоминаний Ю. Друниной
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в "мать" и "перемать",
Потому что имя ближе, чем "Россия",
Не могла сыскать.
Десятиклассницей она начала свой путь по дорогам войны. Первый шаг к фронту был сделан в глазном госпитале, где она работала по совету отца, затем после эвакуации родителей в сибирском военкомате ("…Я видала один военкомат — / Свой дот, что взять упорным штурмом надо"), потом в хабаровской школе младших авиаспециалистов, где получила первую премию за литературную композицию. И наконец в звании третьего санинструктора в 1943 году ее направили на Белорусский фронт.
В боях на территории Белоруссии близ поселка Озаричи погибла близкая подруга Юлии — медсестра Зинаида Самсонова, впоследствии Герой Советского Союза. Именно ей Друнина посвятила одно из проникновенных своих стихотворений — "Зинка".
Друнина видела, как гибли молодые ребята, которым не было еще и двадцати лет. В одном из стихотворений она приводит статистические данные: "По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения к концу войны в живых осталось три процента".
Я только раз видала рукопашный,
Раз — наяву, и сотни раз во сне,
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
В боях за Латвию она получила тяжелое ранение в шею. Осколок едва не перерезал сонную артерию, осталось всего два миллиметра. Из госпиталя Друнина вышла инвалидом. Вернулась в Москву, пыталась поступить в Литературный институт. Но неудачно, стихи женщины-военнослужащей назвали незрелыми.
Инвалидность давала ей возможность не возвращаться на фронт, но она настояла на направлении в свой полк. Однако в одном из боев она была контужена и вскоре комиссована — 21 ноября 1944 года. (Спустя ровно 47 лет, в этот же день, Юлия Друнина трагически уйдет из жизни.)
С фронта Друнина возвращалась с орденом Боевого Красного Знамени. И, как была в сапогах и солдатской шинели, станет посещать занятия в Литературном институте. Выгнать инвалида войны никто уже не решился.
До конца своих дней она так и не смогла забыть военные годы. Все ярче и ярче становятся фронтовые образы. Они мучают ее, не дают покоя. Мерилом несчастий для нее на всю жизнь остается война. Она видела и слышала войну во всем — в шелесте подмосковной листвы, шуме московских улиц и грохоте крымского прибоя, который "звякает отстрелянными гильзами".
Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной…
Я — связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу.
Даже спустя десятилетия по военной привычке делила окружающих на своих и чужих, чувства — на любовь и ненависть, а цвета — на черное и белое. И когда в начале 90-х перевернулось с ног на голову все, чем она жила, что любила, во что верила, поэтесса просто не смогла этого пережить:
"Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть".
А еще Юлия Друнина не могла жить без любви. "От первой любви до последней у каждого целая жизнь", — писала она. Ее первой любовью был молодой комбат — учитель из Минска, погибший у нее на глазах.
Убивали молодость мою
Из винтовки снайперской,
В бою,
При бомбежке
И при артобстреле…
Возвратилась с фронта я домой
Раненой, но сильной и прямой —
Пусть душа
Едва держалась в теле.
Вторую любовь встретила она в Литинституте в 1944 году. Это был начинающий поэт Николай Старшинов. В этом же году Юлия и Николай поженились, и вскоре на свет появилась маленькая дочка Лена.
События были радостными, но такими стремительными, что Юлия сразу ощутила бег времени. А мириться с этим она — красивая женщина — принципиально не хотела.
Скажи мне, детство,
Разве не вчера
Гуляла я в пальтишке до колена?
А нынче дети нашего двора
Меня зовут с почтеньем "мама Лены".
Красота была одновременно ее счастьем и бедой. Очаровательна она была настолько, что однажды на вопрос американских журналистов, как ей удалось сохранить такую потрясающую женственность на фронте, Друнина с достоинством ответила, что на войне как раз и отдавали жизни во имя красоты, женственности и материнства, потому что на этом строится мир.
Но и страданий красота приносила ей немало. Один из конфликтов был с поэтом Павлом Антокольским, который тогда вел у нее семинар. Антокольский настойчиво и гадко приставал к Юлии, и свидетелем этой сцены стал Старшинов. Они повздорили, и учитель, который до этого всегда хвалил стихи своей студентки, отчислил ее с курса за бездарность…
Но вскоре Друниной разрешили перевестись на другой семинар. Однако принципиальная и бескомпромиссная Юлия не забыла обиды и через какое-то время резко выступила на собрании в Союзе писателей против П. Антокольского. Выступление совпало с тем временем, когда шел разгром так называемых космополитов, и было воспринято не только как как антисемитское.
Некоторые литераторы долго помнили и не могли простить ей его. Приписывали, Бог знает, какие грехи. А выступление против него можно оценить лишь как реакцию обиженной девочки на бесцеремонное обращение с ней. Не больше. Девочки, которую оскорбили…
Второй раз ей стал оказывать недвусмысленные знаки внимания поэт Степан Щипачев. Пригласил к себе в редакционный кабинет, чтобы отобрать что-то из ее стихов для печати в журнале "Октябрь". Муж проводил ее до редакции, но сам остался ждать на улице.
