Как хорошо без женщины, без фраз, Без горьких слов и сладких поцелуев, Без этих милых, слишком честных глаз, Которые вам лгут и вас ещё ревнуют !.. Как хорошо без театральных сцен, Без длинных "благородных" объяснений, Без этих истерических измен, Без этих запоздалых сожалений !.. И как смешна нелепая игра, Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен, Когда партнеры ваши - шулера ! А выход из игры...  уж невозможен !.. Как хорошо с приятелем вдвоём Сидеть и пить простой шотландский виски И, улыбаясь, вспоминать о том, Что с этой дамой вы когда-то были близки !.. Как хорошо проснуться одному В своём весёлом холостяцком "флете" И знать, что вам не нужно никому "Давать отчёты" - никому на свете !!! А чтобы "проигрыш" немного отыграть, С её подругою затеять флирт невинный ! - И как-нибудь уж там "застраховать" Простое самолюбие мужчины !.. Александр Вертинский 1940

Моя благодарность автору рамочки!

Как хорошо без женщины, без фраз, Без горьких слов и сладких поцелуев, Без этих милых, слишком честных глаз, Которые вам лгут и вас ещё ревнуют !.. Как хорошо без театральных сцен, Без длинных "благородных" объяснений, Без этих истерических измен, Без этих запоздалых сожалений !.. И как смешна нелепая игра, Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен, Когда партнеры ваши - шулера ! А выход из игры...  уж невозможен !.. Как хорошо с приятелем вдвоём Сидеть и пить простой шотландский виски И, улыбаясь, вспоминать о том, Что с этой дамой вы когда-то были близки !.. Как хорошо проснуться одному В своём весёлом холостяцком "флете" И знать, что вам не нужно никому "Давать отчёты" - никому на свете !!! А чтобы "проигрыш" немного отыграть, С её подругою затеять флирт невинный ! - И как-нибудь уж там "застраховать" Простое самолюбие мужчины !.. Александр Вертинский 1940

Моя благодарность автору рамочки!

Могила Вертинского Александра Николаевича (1889-1957), артиста, эстрадного певца
г. Москва, Новодевичье кладбище, участок 5, ряд 5
https://kartarf.ru/dostoprimechatelnosti/238529-mo...nikolaevicha-1889-1957-artista

Помню, был у меня один приятель француз. Человек довольно неглупый, молодой, богатый и весёлый. Подружились мы с ним потому, что он обожал всё русское.

– Гастон, – спросил я его однажды. – Вот вы так любите все русское. Почему бы вам не жениться на русской?

Он серьезно посмотрел мне в глаза. Потом улыбнулся.

– Вот видите ли, мой дорогой друг, – раздумчиво начал он, – для того, чтобы жениться на русской эмигрантке, надо сперва... выкупить все ее ломбардные квитанции. А если их нет, то ее подруги. Раз! Потом выписать всю ее семью из Советской России. Два! Потом купить ее мужу такси или дать отступного тысяч двадцать. Три! Потом заплатить за право учения ее сына в Белграде, потому что за него уже три года не плачено. Четыре! Потом... положить на ее имя деньги в банк. Пять! Потом... купить ей апартамент. Шесть! Машину. Семь! Меха. Восемь! Драгоценности. Девять! и т. д. А шофером надо взять обязательно русского, потому что он бывший князь. И такой милый. И у него отняли все-все, кроме чести, конечно. После этого... 

Он задумался.

– После этого она вам скажет: «Я вас пока еще не люблю. Но с годами я к вам привыкну!» И вот, – вдохновенно продолжал он, – когда она к вам, наконец, почти уже привыкла, вы ловите ее... со своим шофером! Оказывается, что они давно уже любят друг друга и, понятно, вы для нее нуль. Вы – иностранец. «Чужой». И к тому же хам, как она говорит. А он все-таки бывший князь. И танцует лучше вас. И выше вас ростом. Ну, остальное вам ясно. Скандал. Развод. На суде она обязательно вам скажет: «Ты имел мое тело, но души моей не имел!» Зато ваш шофер имел и то и другое. Согласитесь, что это сложно, мой друг!

Александр Вертинский. Из книги «Дорогой длинною…».

***

Вере Холодной

Ваши пальцы пахнут ладаном, 

И в ресницах спит печаль. 

Ничего теперь не надо нам, 

Никого теперь не жаль. 

И когда Весенней Вестницей 

Вы пойдете в синий край, 

Сам Господь по белой лестнице 

Поведет вас в светлый рай. 

Тихо шепчет дьякон седенький, 

За поклоном бьет поклон 

И метет бородкой реденькой 

Вековую пыль с икон. 

Ваши пальцы пахнут ладаном, 

И в ресницах спит печаль. 

Ничего теперь не надо нам, 

Никого теперь не жаль.

Александр Вертинский, 1916

Наталья Ильина. История одного знакомства - М.: Правда, 1987 - 47 с. (Библиотека "Огонек". № 23) 80000 экз. (о)

А.Н. Вертинскому установлена мемориальная доска на Тверской улице, дом 12.
http://novodevichiynecropol.narod.ru/05/vertinskiy_an_plaque.htm

ВЕРТИНСКИЙ Александр Николаевич (1889–1957)
http://novodevichiynecropol.narod.ru/05/vertinskiy_an.htm

Тихо тянутся сонные дроги

И, вздыхая, ползут под откос...

И печально глядит на дороги

У колодца распятый Христос.

Что за ветер в степи молдаванской!

Как поет под ногами земля!

И легко мне с душою цыганской

Кочевать, никого не любя!

Как все эти картины мне близки,

Сколько вижу знакомых я черт!

И две ласточки, как гимназистки,

Провожают меня на концерт.

Что за ветер в степи молдаванской!

Как поет под ногами земля!

И легко мне с душою цыганской

Кочевать, никого не любя!

Звону дальнему тихо я внемлю

У Днестра на зеленом лугу.

И Российскую милую землю

Узнаю я на том берегу.

А когда засыпают березы

И поля затихают ко сну,

О, как сладко, как больно сквозь слезы

Хоть взглянуть на родную страну!..

Александр Вертинский, 1925

Стихотворение Александра Вертинского, написанное в далеком 1927 году, до сих пор пробирает до мурашек!

Ваш любовник – скрипач. Он седой и горбатый,

Он Вас дико ревнует, не любит и бьет,

Но когда он играет «Концерт Сарасате»,

Ваше сердце, как птица, летит и поет.

Он альфонс по призванью. Он знает секреты,

И умеет из женщины сделать «зеро»...

Но, когда затоскуют его флaжолеты,

Он – божественный принц, он влюбленный Пьеро.

Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил.

«Фам де люкс» он сумел превратить в «фам де шамбр».

А-ха, а-ха. И давно уж не моден, давно неприличен

Ваш кротовый жакет с легким запахом «амбр».

И в усталом лице, и в манере держаться

Появилась у Вас и небрежность, и лень.

А-ха, а-ха. Разве можно так горько, так зло насмехаться,

Разве можно топтать каблуками сирень?..

И когда Вы, страдая от ласк хамоватых,

Тихо плачете где-то в углу, не дыша,

Он играет для Вас свой «Концерт Сарасате»,

От которого кровью зальется душа!

Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,

Ненавидя его, презирая себя,

Вы прощаете все за «Концерт Сарасате»,

Исступленно, безумно и больно любя!

Александр Вертинский, 1927

Для любопытных:

Пабло де Сарасате (1844 — 1908) — испанский скрипач и композитор.

Флажолет (старофр. flageolet — маленькая флейта) — приём игры на струнных смычковых и щипковых инструментах, заключающийся в извлечении звука-обертона. Также флажолетом называется сам звук, напоминающий звук флейты.

Фам де люкс (femme de luxe) — роскошная женщина.

Фам де шамбр (femme de chamber) — горничная

***          ***          ***

Из книги Александра Вертинского «Дорогой длинною»:

За отдельным маленьким столиком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, устало опустившая руки на колени. В её позе было что‑то обречённое. Она напряжённо смотрела на входную дверь и вздрагивала от её скрипов.

— Смотри — Владеско! — неожиданно прервав наше молчание, сказал Петя.

Я обернулся. В кафе входил толстый сияющий румын в светло-сером летнем костюме, с гвоздикой в петлице. На мизинце его правой руки сверкал большой жёлтый бриллиант, какие обыкновенно носят карточные шулера.

Он слащаво-любезно раскланивался с публикой, закатывая глаза и скаля свои цыганские зубы с золотыми пломбами. К своему уже заметному животу он нежно прижимал футляр со скрипкой. Он продвигался к эстраде.

— Какой это Владеско? — спросил я. — Тот, что играл в Вене?

— Да.

Я вспомнил его. Это был один из пяти ресторанных знаменитостей — королей цыганского жанра. У его скрипки был необычайно густой и страстный звук, нежный и жалобный, точно плачущий. Это был какой‑то широкий переливчатый стон, исходящий слезами. Что‑то одновременно напоминавшее и зурну, и «Плач на реках вавилонских».

Для начала оркестр сыграл марш. Владеско не участвовал в этом. Как солист, он стоял впереди оркестра, самодовольный и презрительный и, манерничая, небрежно вертел в руках скрипку, точно разглядывая её и не доверяя ей.

Наконец после всех этих ужимочек, подходцев и примерок он снисходительно дотронулся смычком до струн.

Страстная, словно изнемогающая от муки, полилась мелодия «дойны». Звуки были смуглые, горячие, до краёв наполненные печалью. Казалось, из‑под смычка лилась струя тяжёлого, красного, как кровь, старого и густого вина.

Его скрипка то пела, то выла, как тяжко раненный зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо умирая на высоких нотах. И ещё порою казалось, что какой‑то пленённый раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поёт, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины.

— Изумительно! — не выдержал я.

— М-да, играть он, конечно, умеет, — задумчиво протянул Петя. — Эти «дойны» остались у них со времён турецкого владычества. Подлинный стон народа.

Владеско принимали горячо и дружно. С разных концов зала публика выкрикивала названия своих любимых пьес, прося сыграть их. Официант уже нёс музыканту на серебряном подносе посланную кем‑то бутылку шампанского.

— А вот, как человек, он настоящая скотина! — неожиданно сказал Петя.

— Расскажи мне о нем, — попросил я.

Петя неохотно заговорил.

— Видишь вон ту женщину, у эстрады? — спросил он, указывая на столик, где сидела замеченная мной красивая дама. — Это его жена.

— Ну?

— Когда‑то она была знаменитой актрисой… Сильвия Тоска. Ты слышал это имя? Весь мир знал её. Это была звезда. И какая звезда! Ему до неё было как до неба!

— А теперь?

— Теперь она бросила сцену. Из‑за него, конечно. Он ревновал…

— И что же дальше?

— Дальше? Он бьёт её! Да ещё при всех! По лицу! Когда пьян или не в духе.

— И никто не заступится?

— Нет. Кому охота вмешиваться в отношения мужа с женой?

— Ну, знаешь, ты, как хочешь, а я набью ему морду, если он это попробует сделать при мне, — возмутился я.

— И ничему это не поможет. Ведь она же его любит. Понимаешь, любит! Она для него всю жизнь свою поломала. Отказалась от сцены, имени, богатого мужа, успеха. Он забрал её бриллианты, деньги, славу, покой душевный. И вот видишь, таскается за ним по всем кабакам мира. Сидит по ночам… ждёт его!

Я молчал, взволнованный этим рассказом. Постепенно зал затих.

Владеско играл одну из моих любимейших вещей — «Концерт Сарасате». Это было какое‑то колдовство. Временами из-под его пальцев вылетали не присущие скрипке, почти человеческие интонации. Живые и умоляющие, они проникали в самое сердце слушателей. Как лунная голубая дорога, его мелодия властно влекла за собой в какой‑то иной мир, мир высоких, невыразимо прекрасных чувств, светлых и чистых, как слезы во сне.

Я не мог отвести глаз от него. Он играл, весь собранный, вытянутый, как струна, до предела напряжённый и словно оторвавшийся от земли. Пот градом катился с его лба. Огневые блики гнева, печали, боли и нежности сменялись на суровом лице. Обожжённое творческим огнём, оно было вдохновенно и прекрасно.

Он кончил. Буря аплодисментов была ответом. Опустив скрипку, с налитыми кровью глазами, ничего не видя, полуслепой, Владеско уходил с эстрады, даже не кланяясь. Равнодушно и нехотя он возвращался на землю.

Я оглянулся. Сильвия ждала его, стоя. В её огромных зрачках испуганной птицы отразился весь тот заколдованный мир, о котором пела скрипка. Серебряными ручейками по щекам катились слезы.

Владеско подошёл к своему столу. Она протянула к нему руки, ничего не видя и не слыша. Сноп красных роз, присланный ей кем‑то из поклонников, лежал на столе. Он сбросил его на пол и упал в кресло.

Большим шёлковым платком Сильвия отирала пот с его лица. Постепенно оно принимало обычное выражение…

— Да… — мечтательно сказал Петя, улыбаясь куда‑то в пространство. — Но когда он играет «Концерт Сарасате»…

В голове у меня бешено крутились строчки.

Так родилась песня…

Прошло года три. За это время я успел побывать во многих странах. Пел в Александрии, Бейруте, в Палестине. Был в Африке, где снимался в кинофильме.

В этот сезон я начал своё концертное турне с Германии. Первые гастроли были назначены в Берлине. В прекрасном и большом «Блютнер-зале», отделанном палисандровым деревом и звучащем, как резонатор виолончели, петь было приятно и интересно.

В моей программе было много новых вещей. Был в ней и «Концерт Сарасате», как я назвал песню, рождённую в Черновицах. Песня имела успех. Её уже знали.

В день концерта у меня в отеле появился Петя Барац. Он был в Берлине проездом, направляясь в Дрезден. Мы разговорились.

— Знаешь, кто тут играет в Эден-Отеле? — неожиданно вспомнив, спросил он.

— Кто?

— Владеско. Помнишь, тот? Я слушал его вчера и сказал ему, между прочим, что ты написал о нем песню.

— Напрасно, — сухо заметил я. — Он не стоит песни.

— Он был страшно заинтригован, — продолжал Петя, словно не слыша моих слов, — и сказал, что сегодня обязательно будет на твоём концерте.

На этом разговор кончился. Мы распрощались до вечера.

Огромный «Блютнер-зал» был переполнен. В этот вечер я был в приподнятом настроении. Перед началом концерта заглянул в дырочку занавеса. Владеско сидел в первом ряду. Рядом с ним в простом и строгом платье сидела Сильвия Тоска.

Владеско раскланивался. Его жирное круглое лицо сияло, как начищенный медный таз на солнце. Он пришёл слушать «свою» песню.

«Подожди же! — злорадно и весело подумал я. — Ты у меня ещё потанцуешь!»

Ждать ему пришлось долго. «Концерт Сарасате» стоял последним в программе. Владеско слушал внимательно и слегка удивлённо. Как артист, редко свободный от кабацкой работы, он, по-видимому, не бывал на концертах других артистов и, кроме самого себя, вероятно, редко кого‑нибудь слушал. Всем своим видом и горячими аплодисментами он старался дать мне понять своё удовлетворение от моего искусства.

Но я был сух. Ни улыбкой, ни поклоном не выражал ему никаких своих симпатий или благодарности. «Подожди, подожди!»

Весь концерт я пел, стоя точно посреди эстрады, но, когда дошёл до последней песни, я назвал её, демонстративно резко перешёл на правый конец эстрады и остановился прямо против его места в первом ряду. Аккомпаниатор сыграл вступление, я начал:

Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый,

Он вас дико ревнует, не любит и бьёт.

Но когда он играет «Концерт Сарасате»,

Ваше сердце, как птица, летит и поёт…

Я пел, глядя в упор то в его глаза, то в глаза Сильвии. Владеско слушал в смертельном испуге. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит. Он весь как‑то съёжился, почти вдавившись в глубь кресла.

Он вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил...

Слова били, как пощечины. Он прятал лицо, отворачивался от них, пытался закрыться программкой, но они настигали его — жестокие и неуловимые, предназначенные только ему, усиленные моим гневом, темпераментом и силой интонаций...      

И когда вы, страдая от ласк хамоватых,      

Тихо плачете где-то в углу, не дыша,      

Он играет для вас свой «Концерт Сарасате»,      

От которого кровью зальется душа!

Он стонал от ярости и боли, уже не владея собой, закрыв лицо руками. Я допевал песню:     

Умирающей, нищей, больной и брюхатой,      

Ненавидя его, презирая себя,      

Вы прощаете все за «Концерт Сарасате»,      

Исступленно, бессильно и больно любя!

Мои руки, повторявшие движения пальцев скрипача, упали. В каком-то внезапном озарении я бросил наземь воображаемую скрипку и в бешенстве наступил на нее ногой.

Зал грохнул... Точно почувствовал, что это сейчас уже не концерт, а суд... публичная казнь, возмездие, от которого некуда деться... как на лобном месте.

Толпа неистовствовала. Стучали ногами... кричали... свистели... И ломились стеной к эстраде.

За кулисами артистическая комната была полна людей. Друзья, знакомые и незнакомые, актеры и актрисы, музыканты и журналисты заполняли ее.

Я едва успел опуститься в кресло, как в дверях показалась фигура Владеско. Он шел на меня вслепую, ничего не видя вокруг, разъяренным медведем, наступая на ноги окружающим и расталкивая публику. Все замерли. «Сейчас будет что-то ужасное!» — мелькнуло у меня. Я встал.

Одну минуту мы стояли друг против друга, как два зверя, приготовившихся к смертельной схватке. Он смотрел мне в лицо широко открытыми глазами, белыми от ярости, и тяжело дышал. Это длилось всего несколько секунд. Потом... Что-то дрогнуло в нем. Гримаса боли сверху донизу прорезала его лицо.  

— Вы... убили меня! Убили... — бормотал он, задыхаясь.

Руки его тряслись, губы дрожали. Его бешено колотила нервная дрожь...  

— Я знаю... Я понял... Я... Но я не буду! Слышите? Не буду! —внезапно и отчаянно крикнул он.

Слезы ручьем текли из его глаз. Дико озираясь вокруг, он точно искал, чем бы поклясться.  

— Плюньте мне в глаза! А? Слышите? Плюньте! Сейчас же! Мне будет легче!

И вдруг, точно сломившись, он упал в кресло и зарыдал.

Александр Вертинский, «Дорогой длинною…»

А. Вертинский. За кулисами. Песни, рассказы, заметки, интервью, письма, воспоминания - М.: Советский фонд культуры, 1991 - 303 с. (Библиотека авторской песни "Гитара и слово") 105000 экз.

*



Николай Альбертович Кун [21 мая 1877 — 28 октября 1940] — русский историк. (63)
145 лет со дня рождения



Майя Ивановна Борисова [21 мая 1932 — 1 февраля 1996] — русская поэтесса. (64)
90 лет со дня рождения



Габриэла Воман (Gabriele Wohmann) [21 мая 1932 — 22 июня 2015] — немецкая писательница. (83)
90 лет со дня рождения



Владимир Игоревич Малов [21 мая 1947 — 22 мая 2021] — русский писатель. (74)
75 лет со дня рождения



Сергей Александрович Кредов (Иванов) [21 мая 1957] — русский писатель. (65)
65 лет со дня рождения

†



Александр Николаевич Вертинский [9(21) марта 1889 — 21 мая 1957] — русский поэт. (68)
65 лет со дня смерти

Петр Равич (Piotr Rawicz) [12 июля 1919 — 21 мая 1982] – французский писатель. (62)
40 лет со дня смерти

Гюнтер Шпрангер (Günter Spranger) [3 мая 1921 — 21 мая 1992] — немецкий писатель. (71)
30 лет со дня смерти

их светлой памяти...

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искажённым лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их ёлками, замесили их грязью

И пошли по домам – под шумок толковать,

Что пора положить бы уж конец безобразью,

Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги – это только ступени

В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Москва

1917 г.

Слова и музыка: Александр Вертинский

Исполняет Борис Гребенщиков:

Артист, композитор, певец родился 21 марта 1889-го года.



Он — миф, легенда еще при жизни. И всегда и везде был желанен. Даже, необходим! Мистер Непохожесть. Маэстро Оригинальность.



Разноцветный, разноплемённый Киев, Москва, где он очутился в 1913-ом. Угарный Петербург "Серебряного века ". А потом через войну, революцию, эмиграцию — бесконечная одиссея.



Почти вся Европа, Америка, Китай, новая, уже советская Москва, и привычные концертные скитания по теперь советским неоглядным просторам. Трудно проследить эволюцию актёрского образа в сознании зрителя.



Белый Пьеро, Чёрный Пьеро, денди во фраке и шёлковом цилиндре. И всё - же он зыбок, Вертинский… Вьётся папиросный дымок, бренчит рояль фокстротом, а сквозь распутную неразбериху звуков проступают жгучие иронично - хлёсткие его стихи.

Во время Первой мировой войны Вертинский поступил санитаром в команду 68-го санитарного поезда имени Марии Саввишны Морозовой Всероссийского союза земств и городов. Поезд курсировал между передовой и Москвой. Перевязки легко раненным делали сёстры милосердия, а Вертинский работал только с тяжелыми. В поезде была книга учёта, в которую записывалась каждая перевязка. Согласно записям за время своей службы Александр Вертинский сделал 35 000 перевязок. Об этом он рассказал в автобиографической книге "Дорогой длинною..."



"Работы было много. Мы часто не имели даже времени поесть. Людей тогда не щадили на войне. Целые полки гибли где‑то в Мазурских болотах; от блестящих гвардейских, гусарских и драгунских полков иногда оставались одни ошмётки. Бездарное командование бросало целые дивизии в безнадёжно гиблые места; скоро почти весь цвет русской императорской гвардии был истреблён.



У нас в поезде солдаты молчали, покорно подставляли обрубки ног и рук для перевязок и только тяжело вздыхали, не смея роптать и жаловаться. Я делал все, что в моих силах, чтобы облегчить их страдания, но все это, конечно, была капля в море!



Помню, где‑то в Польше, в местечке, я перевязывал раненых в оранжерее какого‑то польского пана. Шли тяжёлые бои, и раненые поступали непрерывным потоком. Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжёлыми. А на перевязках тяжелораненых я был один. Я делал самую главную работу — обмывал раны и вынимал пули и осколки шрапнели. Мои руки были, так сказать, «священны» — я не имел права дотрагиваться ими до каких‑либо посторонних вещей и предметов. Каждые пять часов менялись сестры и помощники, а я оставался.



Наконец приток раненых иссяк. Простояв на ногах почти двое суток, я был без сил. Когда мыл руки, вспомнил, что давно ничего не ел, и отправился внутрь оранжереи, где было помещение для персонала. Раненые лежали как попало — на носилках и без, стонали, плакали, бредили. В глазах у меня бешено вертелись какие‑то сине-красные круги, я шатался как пьяный, мало что соображая. Вдруг я почувствовал, как кто‑то схватил меня за ногу.



— Спойте мне что‑нибудь, — попросил голос.



Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли?

— Спойте… Я скоро умру, — попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. По-моему, это была «Колыбельная» на слова Бальмонта:



В жизни, кто оглянется,

Тот во всем обманется.

Лучше безрассудною Жить мечтою чудною,

Жизнь проспать свою…

Баюшки-баю!



Закончил ли я песню — не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата.



Да, мы отдавали раненым все — и силы свои, и сердца. Расставаясь с нами, они со слезами на глазах благодарили нас за уход, за ласку, за внимание к их несчастной судьбе. За то, что спасли им жизнь. И в самом деле — случалось, что делали невозможное.



Однажды ко мне в купе (вагоны были уже забиты до отказа) положили раненого полковника. Старший военный врач, командовавший погрузкой, сказал мне:



— Возьмите его. Я не хочу, чтобы он умер у меня на пункте. А вам все равно. Дальше Пскова он не дотянет. Сбросьте его по дороге.



— А что у него?



— Пуля около сердца. Не смогли вынуть — инструментов нет. Ясно? Он так или иначе умрёт. Возьмите. А там — сбросите…



Не понравилось мне все это: как так — сбросить? Почему умрёт? Как же так? Это же человеческая жизнь. И вот, едва поезд тронулся, я положил полковника на перевязочный стол. Наш единственный поездной врач Зайдис покрутил головой: ранение было замысловатое. Пуля, по-видимому, была на излёте, вошла в верхнюю часть живота и, проделав ход к сердцу и не дойдя до него, остановилась. Входное отверстие — не больше замочной скважины, крови почти нет. Зайдис пощупал пульс, послушал дыхание, смазал запёкшуюся ранку йодом и, ещё раз покачав головой, велел наложить бинты.



— Как это? — вскинулся я.



— А так. Вынуть пулю мы не сумеем. Операции в поезде запрещены. И потом — я не хирург. Спасти полковника можно только в госпитале. Но до ближайшего мы доедем только завтра к вечеру. А до завтра он не доживёт.



Зайдис вымыл руки и ушёл из купе. А я смотрел на полковника и мучительно думал: что делать? И тут я вспомнил, что однажды меня посылали в Москву за инструментами. В магазине хирургических инструментов «Швабе» я взял все, что мне поручили купить, и вдобавок приобрёл длинные тонкие щипцы, корнцанги. В списке их не было, но они мне понравились своим «декадентским» видом. Они были не только длинными, но и кривыми и заканчивались двумя поперечными иголочками.



Помню, когда я выложил купленный инструмент перед начальником поезда Никитой Толстым, увидев корнцанги, он спросил:



— А это зачем? Вот запишу на твой личный счёт — будешь платить. Чтобы не своевольничал.



И вот теперь я вспомнил об этих «декадентских» щипцах. Была не была! Разбудив санитара Гасова (он до войны был мороженщиком), велел ему зажечь автоклав. Нашёл корнцанги, прокипятил, положил в спирт, вернулся в купе. Гасов помогал мне. Было часа три ночи. Полковник был без сознания. Я разрезал повязку и стал осторожно вводить щипцы в ранку. Через какое‑то время почувствовал, что концы щипцов наткнулись на какое‑то препятствие. Пуля? Вагон трясло, меня шатало, но я уже научился работать одними кистями рук, ни на что не опираясь. Сердце колотилось, как бешеное. Захватив «препятствие», я стал медленно вытягивать щипцы из тела полковника. Наконец вынул: пуля!



Кто‑то тронул меня за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял Зайдис. Он был белый как мел.



— За такие штучки отдают под военно-полевой суд, — сказал он дрожащим голосом.



Промыв рану, заложив в неё марлевую «турунду» и перебинтовав, я впрыснул полковнику камфару. К утру он пришёл в себя. В Пскове мы его не сдали. Довезли до Москвы. Я был счастлив, как никогда в жизни!



В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжёлых. Лёгкие делали сестры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счёту было тридцать пять тысяч перевязок!..



— Кто этот Брат Пьеро? — спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.



— Да так… актёр какой‑то, — ответил дежурный ангел. — Бывший кокаинист.



Господь задумался.



— А настоящая как фамилия?



— Вертинский.



— Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на миллион и верните ему в аплодисментах."



Вертинский Александр Николаевич. "Дорогой длинною..."