Оглашаемый голосами
Вознесенский лежал под лесами
И над каждой Его строкой
Со святыми глас Упокой
Упокой но не как покойного
Но как Вечной любви достойного
У покой упокой покой
И воскресни с Его строкой
Ведь поэта упокоение
Только пение пение пение

27 июня

Для чего нам мысль дана не знаю
Знаю лишь что мысль не умирает
Экстровертна или интровертна
Знаю я что мысль всегда бессмертна

Когда-нибудь мы возникнем
и нас не будет
Когда-нибудь нас не будет
и мы возникнем
Годовые кольца
Геологические слои
Все о чем-то говорит
о чем-то умалчивает

Я вхожу в свой дом
раздвигая стены
Я выхожу из дома
сужая небо
Привычка к собственному телу
непостоянна
Постоянно только непостоянство

Вот сменю еще две-три вселенных
и успокоюсь
Успокоюсь
и сменю все вселенные
21

Формула Бога

Квадратный корень из нуля


Формула Души

Душа это я на Линии мировых событий
13 миллиардов световых лет/ на срок моей жизни = срок моей жизни/ на 13 миллиардов световых лет

Физики и космолони! Я прав. Или требуется усложнения? Поправки принимаются с благодарностью. Теорему Пуанкаре-Перельмана не предлагать-уже доказана и принята во внимание


Судьба это лимис-
Линия мировых событий
Минковского и Эйнштейна
Как циркач по канату
Я иду по линии мировых событий
Без страховки и без батута
Скакоша играя веселыми ногами


Вечность это не выдумка
Это проствремя Минковского и Эйнштейна

Я лунатип-
наборщик лунных букв

А ныне стал
небесный ноутбук


24 июня

Мы уходим из этого мира
Не в могилы-в другие миры
Было здесь так уютно так мило
По ту сторону черной дыры

Но когда мы навеки проснемся
Навсегда навсегда навсегда
В этот мир мы уже не вернемся
Никогда никогда никогда

Маргиналии Перестройки и Ускорения
А помните ту очередь в Макдональдс
Я не стоял но многие стояли
Иные час иные два часа
Потом домой стаканчик приносили
Как сувенир иначе не поверят
Что были вы в Макдональдсе
Взаправду
Потом Макдональдс начали ругать
Лужковские Бистро без туалетов
Крошки-картошки прочая мура
Макдональдсы увы не заменили
И не заменят
Видимо Макдональдс
Останется как Пушкин-
Наше всё

А помните-
МЫ СТРОИМ КОММУНИЗМ
Огромное панно на Серпуховской
Ах мать их ять
МЫ СТРОИМ КОММУНИЗМ
Они ведь и сегодня что то строят
Дворец Якунину Олимпиаду в Сочи

Год1986

Я беспартийный вызван на партком
За то что мой студент поверил в Бога
И партбилет на стол им положил
О Господи ! А я то тут при чем?
Ведь я то Слава Богу беспартийный
Я лекции читал о Достоевском
И надо же-студент поверил в Бога
А надо было так что б не поверил
И в партию не плохо бы вступить
Вступила ведь Наталья Иванова
И в "Знамени " возглавила партком
Она и нынче "Знамя"возглавляет

Я рядом с Ельциным сидел в Большом
Тут Ельцин встал и все затрепетали
А я не трепетал я с ним сидел
Зал рукоплещет
Сцена рукоплещет
А он с недоуменьем посмотрел
Кто это с ним сидит и не трепещет

Вот в руки доллар я беру
Он настоящий
При Брежневе за это бы в тюрьму
А тут держу в руках-и ничего
Американский доллар настоящий
И Белый дом пылающий горящий

А кто из вас смотрел Эммануэль
Легально и в советском кинотеатре
Я это помню ясно до деталей
Какая тишина стояла в зале
О Боже! Я смотрю Эммануэль
"Спокойной ночи Сильвия Кристель"

Когда в киоске я узрел Лолиту
Набокова Я наконец поверил
Советской власти кажется-кердык
А сколько же еще издали книг

А кто из вас впервые за границу
Вот мне исполнилось 44 и выпустили
Я себе не веря
переступил границу на таможне
И я в Финляндии
Нет-до сих пор не верю

Я Горбачева люто ненавижу
За то что этот секретарь обкома
Учил нас жить
Не в чем не разбираясь
Сажал в тюрягу за "Эммануэль"
Вводил сухой закон
Бухтел о коммунизме
Потом забился на Форос как крыса
И выжидал там тихо Ху из Ху
А мыло окончательно исчезло
И все сьестное
Помните талоны
Забыли?
Стало быть вам так и надо

Если в слове не жить
Слово не будет жить
Если его не нежить
Слово пустая нежить

Сотни поэтов снова
Множат пустыню слова
Слово не смысл не базис
Слово в песках оазис

Я возрождаю снова
Вечный оазис слова

23 июня

Мне однажды сказала Франсуаза Саган
Что поэту в Париже не место
Что гораздо уютнее желтый Сайгон
Где вьетнамцы не знают инцеста

Я сказал Франсуазе:"конечно Сайгон
Но гораздо уютнее в Риме
Где не гонят из риса крутой самогон
И на лестнице спят пилигримы

Фрасуаза дышала теплом на стекло
Растворяясь в простанстве незримом
Разговор затянулся-И стало светло
Над Сайгоном Парижем и Римом

Нежные слова хочу прятать
Нежного сказано слишком много
С нежностью нежность играет в прятки
Нежность к людям и нежность к Богу

Но я не буду молчать нет
У меня этой нежности слишком много
Пусть рассыпается нежность по свету
Каждому нежное на дорогу
Самолету поезду кораблю
Старое-ласковое люблю

1956 год

Михаил Дзюбенко

Пролегомены к изучению поэзии К.Кедрова (фрагменты)

Кедров принадлежит к тем редким поэтам, которые создают не только текст, но и код, то есть основу не только своих текстов. Таковы в ушедшем столетии были Белый, Хлебников, Маяковский. И поэтому нет ничего худого в том, что Кедров для многих – прежде всего учитель. В Литературном институте помнят его лекции, которые были не просто по русской литературе, но одновременно – по основам мироздания. Среди его учеников – Жданов, Парщиков, Ерёменко... И всех этих поэтов роднит код – метакод и метаметафора.

По Кедрову, в основе природы и культуры, объединяя их, лежит метакод – система символов и знаков, указывающая на единство человека и Вселенной, указывающая человеку путь к вечной жизни. Получается, что индивидуальный код Кедрова имеет сверхличный и общекультурный характер, что соответственным образом расширяет и значение творчества Кедрова. Издательство “Мысль” недавно выпустило книгу статей Кедрова “Инсайдаут”, так что с идеями нашего автора читатели уже знакомы. И всё же необходимо систематизировать их с опорой на поэтические тексты.

Человек составляет с Космосом двуединое тело:

В это непролазное небо

вламываются тела из ломоты

Я пишу птицами

как кистями

Они мне во всём послушны

обмакиваемые в небо

Эти отношения подобны отношениям влюблённых:

Потому что небо только кровать
где не уместиться даже двоим
потому что нет края того ковра
самолёта

на котором мы все летим

Внутренний мир человека так же неисчерпаем, как внешний мир Космоса.

Ещё я верю

что душа безмерна

в ней как в пространстве

прячется луна

свернувшая в клубок

свои орбиты

Внешнее и внутреннее относительны:

Газеты врут и врут календари

а я не календарь и не газета

я выпилен из нового глазета

и у меня снаружи - что внутри.

Мир создан по антропному принципу, т.е. все его характеристики соответствуют человеку и предполагают его присутствие в этом мире:

В конечном счёте ты – только шрифт,

рассыпанный по лугам,

всё состоит из себя во всём,

будет луг твой, как голубок.

Теория относительности и квантовая механика, все их данные о трансформациях времени-пространства при изменениях скорости движения и двойственной природе элементарных частиц, являются не абстрактной физической теорией, а описанием человеческой реальности:

вот ударился о плоскость луча

вот изошёл волновым светом

и одновременно раздробился

до неразличимости

Переход от внутреннего к внешнему осуществляется путём выворачивания (инсайдаута), при котором внутренний мир охватывает всю Вселенную:

Вылепил телом я звёздную глыбу,

где шестерёнки лучей

тело моё высотой щекочут

из голубого огня.

Обтекая галактику селезёнкой,

Я улиткой звёздной вполз в себя,

медленно волоча за собой

вихревую галактику,

как ракушку...

Скорость света, являющаяся теоретическим пределом скорости движения физического тела, при выворачивании преодолевается. Сверхсветовая скорость - результат выворачивания:

полупрозрачный ангел стал прозрачным

сквозь ангела окно я увидал тот свет

он был как я отнюдь не бесконечен

События происходят на линиях мировых событий и при проходе этих линий через одни и те же точки могут повторяться, хотя бы и с другими людьми. Таково космологическое объяснение феномена пародии:

Я не Людвиг ван Бетховен

и не Стринберг-Метерлинкен

Я не Мунк не Мунк я Софья-правозащитница

Саранск находится на стыке всех географий

линейный радиус португальца

простирается в никуда

Отношения между людьми, равно как и литературные сюжеты, строятся на основе звёздного кода:

Мне не нужна без тебя вселенная

истина эта проста как опять

я повернул своё время вспять

чтобы не видеть тебя никогда

Однако философия Кедрова – не преднайденная догма, пересказываемая и иллюстрируемая средствами поэтического языка. Как всякий код, она содержится в самом языке, более того - является его основой. Паронимия, звуковые переклички, перемена грамматических позиций выражают единство двух тел, их взаимное выворачивание:

за пределами мысли тела

тело ежится в неге мысли

мысль нежнеет в изгибах тела

В космосе два тела образуют не субъект-объектное, а субъектсубъектное единство.

Люди в мире существуют там,

где нежится в отражении отражение

События движутся навстречу и, отражаясь друг от друга, возвращаются к самим участникам. Отсюда обилие возвратных постфиксов и местоимений:

только бы чувствовать

тобой своё Я...

только бы находить себя в твоём Я

только бы не отделять

себя от тебя...

только бы

сближаться сближаться сближаться

Нечасто встречающаяся в стихах Кедрова рифма - знак пересечения линий мировых событий:

Ах, Левин, Левин

Прощай, Каренина

Здравствуй, паровоз с телом Ленина

Поэзия Кедрова иероглифична. Переставляя слова и части слов, как разные черты одного иероглифа, он добивается извлечения максимального смысла, хотя этот смысл и не может быть пересказан прозаическим языком литературоведа:

Научи меня Веласкес ласке веса

и света отсвета

Кедров разрабатывает любовную эсхатологию. Конец света утрачивает в его поэзии грозный характер, становится моментом освобождения, пробуждения для небесной жизни и слияния со светом:

Пусть небо свернётся в клубок

под солнечным одеялом

Неологизмы, в которых морфемная структура, противореча образцам склонения, выражает единство двух родов:

милый мой

левёночек

и

правёнышь

К последнему слову сделано примечание: “Мягкий знак на конце – это ошибка”. Действительно, с точки зрения словообразовательных моделей современного русского языка, с суффиксами -(ён)ыш образуются только существительные мужского рода: зверёныш. Однако Кедрову нужно показать единство мужского и женского, и потому к этому слову он, по законам третьего склонения имён существительных, куда входят, как известно, только слова женского рода с нулевым окончанием на -ь, прибавил мягкий знак.

Грамматическая свобода – выражение освобождения от смерти, ибо грамматика – свидетельство тленности языка:

Как в грамматике где нет правил

не с глаголами не отдельно а вместе

в каждой памяти есть провал

где живые с мёртвыми вместе

Кедрову свойственна большая поэтическая свобода, совершенно исключающая догматизм.

Смену визуальных перспектив он передаёт сменой перспектив языковых:

Вижу я за горизонтом тонет оса и мысль

Нет ничего воздушнее чем Саломея

Поэзия Кедрова чрезвычайно разнообразна и тематически, и стилистически, но всегда узнаваема. Он может обыгрывать разные культурные парадигмы, например рококо:

Амур любил Психею.

а Психея

любви его не ведала,

психуя.

Их поглотила всех

стихов стихия -

Амура, стих

и психику Психеи.

Однако самые устойчивые образы кедровской поэзии восходят к Библии, прежде всего - к Псалтыри, и к духовным стихам. Один из излюбленных – образ летящего копья, стрелы, нередко встречающийся в псалмах и молитвах: “Утиши стремление страстем, и угаси телесное разжжение, и стрелы лукаваго, яже на ны лукавно движимыя...” (Молитва св. Антиоха мниха из малой павечерницы).

Кедров осмысляет его как знак движущегося события:

Растерянно стрела летела,

не задевая тела,

летела вдаль стрела ночная,

дробя осколки дня.

Медленно летит стрела, дробя тела.

Кедров создал свою неповторимую интонацию, в которой сочетаются игра и философское рассуждение. Это именно интонация, заключённая в самом тексте.
Здесь он близко подходит к архаическим языкам, в которых интонация является
внутренним свойством текста. Отсюда и внимание позднего К. к звуковой гам
ме - пифагоровой:

верхний ярус Воздуха - ФА

второй ярус Воды - ДО

третий ярус Огня - ЛЯ

четвёртый ярус Земли – МИ

Один из первых манифестов такого подхода к языку - кедровский октоих (осмогласник) “Верфьлием”. Этим оригинальным текстом утверждается, что в поэзии заложены те тоны (гласы), которые свойственны богослужебным песнопениям и выражают различные отношения к миру и Богу.

Поэзия Кедрова представляет собой пародийное (даже киническое, в древне греческом смысле слова) разыгрывание философии по ролям. Он создал особый жанр философско-драматической поэмы. Силлогизмы происходят как переразложения слов. Иначе говоря, течение мысли оформляется как течение звуков; последовательность мыслей - как последовательность звуков.

С середины 80-х годов в поэзии Кедрова стремительно возрастает мистериальность, которая и до этого подспудно присутствовала в его текстах. Эта мистериальность может являться игрой, пародией на сценарий и т.д.; она одновременно – и ролевой розыгрыш космологических уравнений или мысленных экспериментов. По всей видимости, это связано с тем театральным контекстом, в котором Кедров рос и который подарил ему такое мировосприятие:

Архитектор свободы

построил карманный храм

войди в него

он в твоём кармане

Поэзия Кедрова яфетична в том смысле, в каком это слово употреблял Н.Я.Марр, развивая новое учение о языке. Так, он писал: “...Птицы воспринимались как 'небо', как его часть, его долевая эпифания, и потому оказалось, что названия птиц, как выясняет яфетическая палеонтология, как общие, так и частные или видовые, означают собственно 'небо', 'небеса', лишь впоследствии, по выработке уменьшительных форм, 'небесята'”. Яркая иллюстрация яфетичности кедровской поэзии - поэма “Астраль”.

Три вершинных достижения кедровской поэзии - поэмы “Компьютер любви”, “Партант” и “Одиннадцатая заповедь”. Первая из них – последовательность парадоксальных описаний-уравнений-определений. Вторая - внешне образец дадаистского автоматического письма, а по сути - попытка вырваться запределы одного языка, навязывающего и тем ограничивающего взгляд. Третья – дивинация.

За всем этим стоит духовный стих как синтетический жанр, к которому Кедров пришёл от ранней своей поэтики, наследовавшей серебряному веку. Именно духовный стих, в единстве богословия, философии, сюжета, интонации и личности его рассказчика - калики, есть главный жанр кедровской поэзии. Однако неповторимость поэта, который “за границей был, но сверху”, в том, что он не идёт, а летит - не по земле, а по Вселенной.
Hosted by uCoz

Раньше чем увидел я себя
Я влюбился девочка в тебя
В Угличе далеком и старинном
Я влюбился в девочку Галину

В памяти те дни перебираю
В первом классе я влюбился в Раю
Мы не долго были в том Раю
Баю баю баюшки баю

Ну а в Костроме уж это к слову
Я влюбился в Алю Мочалову
Где теперь ты Аля Мочалова
Девочка тебя люблю я снова

В Пугачеве в пятом классе нашем
Я любил Чекалину Наташу
Ошалев от пагубной науки
Мы под партой жадно сжали руки

С очень нехорошими отметками
Целовал я Лорочку Медведкову
И сегодня чувствую я ах
Поцелуй соленый на губах

А потом в каком то Кудымкаре
Целовал я Радостеву Алю
Это слаще меда и зефира
Поцелуйчик с привкусом кефира

А в Казани опера "Русалка"
В ложе нам обоим стало жарко
Ночью я прижал ее к забору
Целовались жарко до упору

Наша страсть была почти невинна
С девочкой Шакировой Галиной
Галю приобщили к комсомолу
И перевели в другую школу

А потом был вечер были танцы
Я сжимал в обьятьях Лену Данцер
Лена Данцер чуточку дрожала
И к груди своей меня прижала

Господи я всех люблю доныне
Девочки любимые родные
Я влюблялся но и верен был
Никого из вас не разлюбил

Последняя тайна Набокова
Кедров-Челищев
Прощальная статья К.Кедрова в "Известиях" под руководством Игоря Голембиовского перед разгромом редакции по приказу Черномырдина, приказавшего Лукойлу, а затем Онэксим -банку перекупить акции газеты и сместить Игоря Голембиовского. После статьи К.Кедров вместе с Голембиовским и Лацисем покидает редакцию.


ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА НАБОКОВА

«Известия» № 148, 9 августа 1997 г.


Известно, что Владимир Набоков весьма критически относился к религии и дешевой мистике. Ему было близко шекспировское ощущение жизни как некой загадки, головоломки, шарады, над которой интересно поломать голову в досужее время. Впрочем, разгадка частенько оказывалась довольно злой даже в его романах. В поисках успеха писатель долгое время маскировал свои сокровенные мысли под тот или иной традиционный сюжет. Однако после головокружительного успеха «Лолиты» открылась наконец-то возможность дорогою свободной идти туда, куда влечет свободный ум. Степень свободы нарастала по мере приближения к неизбежному для всех жизненному финалу. Именно в эти годы Набоков написал три романа один загадочней другого. «Бледное пламя», «Ада», «Прозрачные вещи». На русском языке эти романы стали доступны читателю в переводах Сергея Ильина. Однако россиянам сейчас, видно, не до Набокова. Иначе чем объяснить ошарашенное молчание критики после выхода трех романов. Рецензии, конечно, появились, но, скорее всего, они носят информативный характер.
Дело в том, что эти вещи намного опережают время и по-настоящему будут поняты в следующем веке. Набокова и раньше никто и никогда не считал писателем современным. Все понимали, что он откуда-то из другого времени и пространства. А может быть, и совсем из другой галактики. Только «Машенька» и «Другие берега» да еще его ностальгическая поэзия как-то привязаны к этой земле. Остальные романы написаны тем самым «агностиком», Цинциннатом, которого даже казнить нельзя из-за полной нематериальности его тела.
Если Набокова интересовало что-то всерьез на протяжении всей его жизни, так это возможность создать такую иллюзию, которую нельзя отличить от реальности. Иногда он называл это игрой в «нетки» или эффектом «камеры обскура», а в последних романах это образ бледного прозрачного пламени и таких же прозрачных, словно нематериальных вещей. Он даже жизнь свою в последние годы превратил в некую непроницаемую прозрачность (не путать с призрачностью) для окружающих. С одной стороны, о нем вроде бы известно все, а, по сути дела, неизвестно ничего.
Да, он щедро наделил литературных героев свойствами своего характера. Лужин, как Набоков, одержим шахматами и всю свою жизнь видит как серию шахматных этюдов, то красивых, то неудачных. Пнин — тоже биографический образ. Преподает русскую
литературу в американской глубинке каким-то оболтусам. Страшно дорожит своим местом и в конечном счете его теряет. О Гумберте ни слова, чтобы не бросить тень на автора; но уж детская-то влюбленность двух тинейджеров, конечно, не выдумка.
Бедный агностик Цинциннат, обвиненный всеми в нематериальности, это уж точно Набоков, которого обвиняли все во всем. Божок русской литературной эмиграции Адамович отказал Набокову в праве называться русским писателем, поскольку тот-де полностью попрал все традиции нашей классики. Набокову после этого ничего другого не оставалось, как покинуть место казни вместе с Цинциннатом и основать свое незримое королевство в тихой Швейцарии.
«Бледное пламя», где король-изгнанник одновременно профессор литературы в американском захолустье и великий поэт, пишущий свою зеркальную поэму на
карточках, — это, конечно, тоже Набоков. Королевство одновременно похоже на предреволюционную Россию и на предфашистскую Германию. И как всегда у
Набокова, не то это театральные декорации, не то действительно замок. Пуля убийцы в конце концов настигает профессора-короля-поэта, как настигла она отца Набокова.
Не менее загадочна волшебная страна Россия-Европа-Америка, куда Набоков переселил
всех своих героев в романе «Ада», с ее водяными лифтами и какими-то клепсидрофонами. По сути дела, он верил только в одну реальность, имя которой воображение. Он изучал бабочек и даже открыл неизвестный науке вид этих фантастических созданий Бога, более других существ похожих на ангелов. Однако безжалостная наука с психоанализом Зигмунда Фрейда вторглась и в это царство. Оказывается, в своих фантазиях человек несвободен. И здесь господствуют какие-то нелепые законы, совершенно чуждые человеку. Полемизируя с Фрейдом почти в каждом романе, Набоков все же не мог уйти от одной и той же закономерности. В конце романа обязательно возникал убийца или самоубийца. И это был сам герой. То, что преступление гнездится в душе каждого человека, знал и Достоевский. Набоков с этим не спорил. Он лишь отрицал, что можно найти какую-то разумную мотивировку совершенного преступления. В каждом человеке таится его двойник-убийца. Иногда он отделяется от своего носителя, и тогда героя убивает кто-то другой, а по сути дела, его двойник («Бледное пламя»). В других случаях убийца не покидает тело своего двойника, и тогда проходит самоубийство («Прозрачные вещи»).
В сомнамбулическом состоянии герой убивает свою возлюбленную, а потом, выйдя из сумасшедшего дома, он как загипнотизированный движется по следу своего преступления, пока оказывается в том самом отеле, в том самом номере, где уже однажды задушил возлюбленную в припадке сомнамбулизма. Но на этот раз его поглощает пожар от умышленного поджога. Впрочем, не исключена возможность, что отель поджег сам герой.
Набоков глубже всех писателей XX века понял немотивированность зла. Он сумел создать мир, где добра и зла просто нет. Есть человек с его поступками, неотличимыми от сонного наваждения. Его интересует не оценка поступка, а ход шахматного этюда. Причуды человеческой психики теперь коллекционируются писателем, как редкие виды бабочек, насаженных на булавку и усыпленных эфиром.
Мир освобожден от смысла, навязываемого человеком или Богом. Но он продолжает удивлять причудливостью интриги разнообразием психологических миражей. Если бы Набоков был мистиком, его обрадовал бы сам акт иллюзорности всех реалий. Но писатель весьма далек от мистических увлечений века. Миражи интересуют его, как бабочки интересуют энтомолога. Он не изучает, а скорее коллекционирует причуды человеческой психики, не давая им никаких оценок со знаком «хорошо» или «плохо».
Только прямолинейность и пошлость его шокируют. Все остальное в равной мере интересно или неинтересно.
В конце жизни все материальные вещи стали для писателя прозрачными, как бледное пламя свечи. Он сгорал сам и видел теперь, как, в сущности, сгорают любые вещи, даже самые материальные. Иногда пламя вырывается на поверхность, но это лишь в момент кульминации. Чаще вещи горят без видимых язычков пламени, пока не превратятся в
ничто.
Последние романы Набокова похожи на прозрачные кальки, где вместо чертежных линий
только отпечаток от рейсфедера. Чертеж остался где-то там, на грубой бумаге. На кальке остались лишь некие очертания прозрачных вещей.
То же самое произошло с литературным сюжетом. Любой внимательный читатель,
Любой внимательный читатель, поглощающий «Аду», все время чувствует в романе призраки то «Войны и мира», то «Анны Карениной», то «Евгения Онегина»» то всех романов Достоевского. Это какой-то летучий голландец русской литературы, весь заселенный призраками из классики. Может быть, проза Набокова и есть некий элизиум теней, где наконец-то обрели успокоение несметные сонмища героев русской литературы. Нет писателя более современного, чем Набоков, начисто отвергавшего всю современность.
Литературный успех совершенно не коснулся его последних вещей. Их вежливо прочли или не прочли и тотчас попытались забыть. Но не тут-то было. Попробуйте забыть свой самый призрачный и самый фантастический сон. Ничего не получится. С легкостью забывается только банальная реальность. Фантастическое не забывается. Рано или поздно, пусть даже вытесненное на время, оно восстанет из подсознания и сотворит что-нибудь вроде пожара в отеле в «Прозрачных вещах». Поэтому лучше помнить.
Толстой открыл человека святого. Достоевский открыл человека грешного. Набоков открыл человека призрачного, который, как куколка, зреет в душе святого и грешного, но рано или поздно расправит крылья и вылетит, как бабочка, на свободу, оставляя далеко внизу свое земное гусеничное тельце. Чехов писал от лица Каштанки. Толстой – от лица коня Холстомера. Набоков переселился в бабочку, покидающую куколку своего земного тела.


© Copyright: Кедров-Челищев, 2012
Свидетельство о публикации №212082101504
Tags: набоков, тайна

Ребята что то стало нам постыло
Энцефалитный клещь заходит с тыла
Враги кругом рассыпали полоний
Не лучше ли нам пить одеколоний..

Тело мысли



Мы движемся быстрее света
поскольку свет намного ближе

Мы движемся быстрее света
поскольку мысль всегда быстрее

Мы движемся, но неподвижны
Мы неподвижны, но быстрее
Мысль движется быстрее света
а мы - из мысли измышленье
и это светопреставленье
вернее света представленье

Мысль не имеет продолженья
Мысль отражается в надежде
Мысль открывается не в мысли
а в том, что стало продолженьем

Два тела состоят из мысли
Мысль - это два горячих тела
Мысль бесконечна, как два тела,
когда они живут друг в друге

Я полюбил не мысль, а тело
поскольку тело - сгусток мысли
оно не думает о теле
поскольку состоит из мысли

Без тела мысль глупее тела
А тело - это только тело
оно волнуется от мысли,
что невозможна мысль без тела

Без тела мысль всегда телесная
А в теле мысль всегда бесплотна
Они встречаются друг с другом
сожительствуя как два тела

За пределы мысли
тело
улететь никак не может
но в пределах тела
мысли
улетают в бесконечность

Тело мысли сладострастно
Неизменно тело тела
Мысль всегда страстнее тела
даже если тело страстно

Тело мыслит
Мысль телеснит
Тело улетает в тело
Мысль опережает тело
и летит быстрее мысли

Мысль
ты когда-нибудь будешь мною
или ты давно уже была мною
Тело
ты - отражение мысли
или мысль - продолженье мысли

Может, я уже без мысли
Может, ты уже без тела
Может, ты и я - две мысли
но одно родное тело

Мысль
ведь мы когда-то были
чем-то общим
двуединым
а теперь я - пленник мысли
но уже не пленник тела

Мысль не может быть глупее
Тело может быть умнее
Ум стремится только к мысли
Ну а тело любит тело

За пределами тела мысли
за пределами мысли тела
тело ежится в неге мысли
мысль нежнеет в изгибах тела

Мысль изреченная есть грусть
В неизреченном теле боль

Мысль бесконечная есть путь
от сердца к сердцу в глубину

Мысль разветвленная есть сон
как яблоко на древе сна
где все что было -
навсегда
где все что будет -
никогда

Мысль обнаженная есть дрожь
нагого тела в тишине
а тело - это тишина
нагой души
в которой мысль

Я в этом теле господин
И Бог один
И я один

Католическая Пасха
31 марта 2002

Да мертвые уже живые
И мёртвых больше чем живых
Но и живые не живые
Умершие живут в живых

Умершие во мне воскресли
Вот вот я с ними оживу
Мы постоянно с ними вместе
Во сне сильней чем наяву

И в уходящих и в грядущих
Жизнь пережить и смерть прожить
А что касается живущих
Им предстоит ещё ожить

31 мая
1

Кара Карениной





Смерть впереди бегущего паровоза
Кара Каренина
Кара Карамазова
Сквозь летящий топор твою мать
Пар паровоза
партитура рояля
для топора с оркестром

Хрясь – клавиша шпала
Хрясь – позвоночник в районе шеи

Цивилизация!
Ты уже на исходе как выдох
последнего паровоза
издыхающего на клавишах
под пальцами Шостаковича
Концерт двух рельсов под смычком паровоза
Пара - визг Пара - лязг

Вронский едет
по горлу Анны
как смычок
по струнам
В штабном вагоне

кружится топорное колесо
отделяя голос
от горла

Ан-н-н-н-н-н-н-н-нА

На снимке стенд Константена Кедрова в Музее Москвы Зубовский бульвар 2 Метро Парк культуры


Помни бездумно лайкая
Помни всегда про это
Лайки Белка и Стрелка
были первыми лайками
задолго до интернета

28 мая

Абсурд в законе


Эжен Ионеско

"Летят перелетные стулья / в туманном Дали Сальвадор. / Летят они в дальние страны, / а я остаюся с тобой…" Так пели на интеллигентских тусовках в советские времена, когда "Стулья" Ионеско, сразу ставшие классикой во всем мире, были запрещены у нас и к печатанью, и к постановке. Сегодня, читая и перечитывая пьесу, можно только удивляться: что такое крамольное увидели советские генсеки в абсурдистской пьесе? Ну, да, в домике у реки старичок и его жена принимают невероятное количество невидимых гостей, рассаживают их на реальных стульях и при этом ждут не дождутся кого-то самого главного, который придет и что-то скажет. Этот кто-то - Оратор в цилиндре и плаще. Его пламенная речь состоит из бессмысленного мычания: "Мгнм… нмнм… гм… ыгм…" На полуподпольном спектакле актера Зайцева с Таганки он приходил со свистком и долго свистел под финальные аплодисменты.

Муза Ионеско - Лысая певица. Пьеса с таким названием в постановке Батая триумфально прошла в Париже 11-го мая 1950-го года. Вся прелесть в том, что никакой лысой певицы в пьесе нет. Представляете пьесу Чехова "Дядя Ваня" без дяди Вани? Вот какой прорыв совершился в мировой драматургии в самой серединной точке 20-го века.

Умение Ионеско заполнить действие буквально ничем - это как игра на скрипке без скрипки, одним смычком. Даже беспредметная живопись - это все же музыка и гармония композиции и цвета. А тут, шутка сказать, гениальные пьесы и все как бы ни о чем. Ведь в том-то и мулька, что ровным счетом ничего не происходит и в "Стульях", и в "Носороге". Никто никогда не узнает, что творилось в этих темных мозгах лидеров партии, именовавшей себя не иначе как "коллективный разум". Но коллективным бывает только безумие. Разум всегда индивидуален. Ионеско это показал во всех своих пьесах. Его "Носорог" пришел из беседы двух гениев ХХ века, тоже почти запрещенных в СССР. Профессор, лорд Бертран Рассел в разговоре со студентом Людвигом Витгенштейном заметил, что есть вещи очевидные, которые не нуждаются в доказательствах. "Я вас не понимаю", - ответил Витгенштейн. - "Ну, например, очевидно, что в этой комнате нет носорога". - "Почему вы так решили?" - парировал студент. Ионеско решил сделать видимым этого незримого носорога, который на самом деле есть в каждой комнате. Где двое, там и носорог с нами.

Все думают, что нет ничего проще абсурда. На самом же деле абсурдное высказывание вообще невозможно. Что ни скажешь, обязательно проявится хоть какой-нибудь смысл. Ионеско удалось создать абсурдную драматургию. Эффект в том, что все изъясняются вполне осмысленно, как в пьесе Чехова, а в целом - абсурд. Иногда мне даже кажется, что Ионеско вычитал свой абсурд именно в пьесах Чехова. "Дорогой многоуважаемый шкаф…" Тут шкаф, а там стулья.

Когда запреты отпали, Ионеско на нашей почве как-то не прижился. Абсурд нашей жизни перекрывает всех Ионеско и Пинтеров. Скажу больше, Ионеско не воспринимается у нас, как абсурд. Просто картинки из жизни и все. Причем, довольно обыденные и повседневные. Кроме того, наша публика привыкла, что ее куда-то ведут и к чему-то призывают. А тут не ведут, не призывают, не агитируют. Скорее наоборот - раскодируют от любого идеологического запоя.

Вроде бы все герои в его пьесах изъясняются простым человеческим языком, а написано явным инопланетянином или, как теперь говорят, космически контактером. Абсурд - закон Космоса. Этот закон Ионеско так же достоверен, как закон всемирного тяготения. Он поставил в своих пьесах интересный эксперимент: может ли человек оставаться самим собой посреди абсурда. Оказывается, может. Кстати, сам Ионеско был против термина "абсурдизм". Он утверждал, что его пьесы реалистичны, и абсурдны они ровно настолько, насколько абсурден реальный мир. Может быть, именно такая позиция и такой взгляд на вещи помогли ему уютно дожить в стремительно меняющемся мире до 1994-го кода. Когда, например, у нас в России никто уже ничего не понимал и уже не стремился понять. Он дожил до своего времени, что удается отнюдь не каждому драматургу. Театр Ионеско давно перестал быть просто театром. Теперь это повседневная жизнь. А нет ничего сложнее для настоящего драматурга, чем воспроизвести безумие повседневности.

Copyright © 2007 – 201

Песнь стального соловья

Николай Асеев


Он мог создать несмываемый временем портрет поэта. О Гарсиа Лорке: "Он срывал апельсины / И бросал их в трясины". О Маяковском: "А это надо понимать, / Как девушек обнимать". И дальше: "Он обнимал, не обижая ни одной". Эти строки подтвердила при мне переводчица, возлюбленная Маяковского Рита Райт: "Из него сделали агитатора, а он был не такой. Он был нежный".

Стихотворение о Лорке - это не только об Испании Франко. Расстрел поэта - постоянная тема Асеева. На самом деле Гарсиа Лорка не срывал апельсины, когда его не вели, а тащили на расстрел. Он хватался за каждую ветку, и апельсины сыпались на землю. Думал ли Асеев о расстреле Гумилева, когда писал о Лорке? Ведь он поначалу, как и все, очень ему подражал. "Меня застрелит белый офицер / Не так - так этак. / Он, целясь, не изменится в лице; / Он очень меток". Асеев всю жизнь расстреливал в себе поэта. А поэт был. "Небо - как будто летящий мрамор / С белыми глыбами облаков, / Словно обломки какого-то храма, / Ниспровергнутого в бездну веков".

Начинал в группе "Центрифуга" в 1914 году вместе с Пастернаком. В поэтическом послании к Пастернаку есть строки, которые о многом заставляют задуматься: "Я из-за гор, из-за сосен, / Пригнувшись - прицелился в ночь, / И - слышишь ли? - эхо доносит / На нас свой повторный донос". Оторопь берет: доносит донос. Ведь это не 37-й, а начало 20-х. и не только о декабристах насмерть зацитированная строка: "Синие гусары под снегом лежат".

Он был насквозь советский поэт. Но иногда побеждал поэт без эпитета. Нам он очень помогал в 60-е годы. Достаточно вспомнить, что В.Соснору, ныне классика петербургского авангарда, в поэзию втащил он, процитировав в "Литературной газете" несколько строк.

Странная история разыгралась в ночь перед гибелью Маяковского. У Асеева непрерывно звонил телефон, а когда поэт брал трубку, чей-то голос повторял, как заведенный: "Ты еще жив? Скоро и тебя укокошим. Лучше застрелись сам". Не удивительно, что получив на сцене записку о гибели Маяковского, Асеев прямо во время выступления стал кричать: "Тут что не так! Его убили". При этом надо помнить, что перед смертью Маяковского от него отреклись все. Даже любимый ученик "Асеев Колька". Причины отречения сложны. Чувствовалась нарастающая политическая опала. Но главным было, конечно, поэтическое соперничество.

Асеева нарекли прямым преемником Маяковского. И он старался, как мог. Но, прямо скажем, перефразируя известную поговорку, не по Кольке шапка. И все же самая лучшая вещь Асеева поэма "Маяковский начинается". В 1941 году он получил за нее Сталинскую премию. И заслуженно. Правда, война затмила успех. А в 60-х, когда поэму переиздали, она оказалась на редкость актуальна в той поэтической душегубке, которую устроил Хрущев, развязав кампанию травли Пастернака, Вознесенского, Евтушенко, Аксенова, Эренбурга, Паустовского.

"О нет, завожу не о форме я споры. / Но только взлечу я над ширью земной, / Заборы, заборы, замки и затворы / Мелькают преградой внизу предо мной". Неужели это в 41-ом году написано? Так смело, так актуально. А ведь там еще и о Хлебникове, и об эмигранте Давиде Бурлюке, и о футуризме, так и не реабилитированном даже нынешней критикой.

Близко с Асеевым я знаком не был. Но в 15 лет раздобыл его телефон из справочника Союза писателей и позвонил. Наглость невероятная. Но поэт не обиделся и выслушал по телефону строки: "Но разве есть у свободы родина? / Свобода - родина всего мира. / Дайте же мне единственную свободу - / свободу не убивать". Пауза в трубке, и после некоторого молчания хрипловатый дребезжащий голос: "Вы думаете, это может быть напечатано?" - "Но ведь Соснора прошел с вашей легкой руки". - "Знали бы вы, чего мне это прохождение стоило". К тому времени травля поэтов усилилась, а сам Асеев получил очередную премию за сборник "Лад", в котором не было ни складу, ни ладу. Как поэт он был признан и сломлен. И все же нет-нет, да и наткнешься, чаще в ранних стихах, на великолепные строки: "Пускай весь мир остальной / Глядится в небесную щелку, / А наш соловей стальной, / А наш зоревун стальной / Уже начинает щелкать". Да, стальным надо быть, чтобы и в живых остаться, и не весь талант растерять.

Чисто случайно оказался я на его похоронах в ЦДЛ. По случаю смерти пота такого ранга очистили зал ресторана с камином и дубовой резьбой. Тут размещалась когда-то масонская ложа, в которой бывал сам Александр II. Орденский профиль Ленина на лацкане пиджака соперничал с таким же чеканным профилем самого Асеева. Он был похож не то на орден, не то на памятник самого себя. А в памяти оживала нежная строка Маяковского: "Правда, есть у нас Асеев Колька. / Этот может. Хватка у него моя".


© Copyright: Кедров-Челищев, 2013
Свидетельство о публикации №113053109352

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Эфирные стансы

Посвящается Константину Кедрову

Мы сидим в прямом эфире
Мы для вас как на корриде
Мы сейчас в любой квартире
Говорите, говорите...

Костя, не противься бреду
их беде пособолезнуй
в наших критиках по Фрейду
их история болезни

Вязнем, уши растопыря
в фосфорическом свету
точно бабочки в эфире
или в баночке в спирту

Вся Россия в эйфории
митингуют поварихи
говорящие вороны
гуси с шеей Нефертити
нас за всех приговорили
отвечать здесь —
говорите!

Не в американских Фивах
философствуя извне
мы сидим в прямом эфире
мы сидим в прямом дерьме

Я, наверно, первый в мире
из поэтов разных шкал
кто стихи в прямом эфире
на подначку написал

Иль под взглядами Эсфири
раньше всех наших начал
так Христос в прямом эфире
фарисеям отвечал

Костя, Костя, как помирим
эту истину и ту?
Станем мыслящим эфиром
пролетая темноту

1994 год





Андрей Вознесенский

Демонстрация языка

Константирует Кедров
поэтический код декретов.
Константирует Кедров
недра пройденных километров.

Так, беся современников,
как кулич на лопате,
константировал Мельников
особняк на Арбате.
Для кого он горбатил,
сумасшедший арбайтер?

Бог поэту сказал: “Мужик, покажите язык!”

Покажите язык свой, нежить!
Но не бомбу, не штык –
в волдырях, обожженный, нежный –
покажите язык!

Ржет похабнейшая эпоха.
У нее медицинский бзик.
Ей с наивностью скомороха
покажите язык.

Монстры ходят на демонстрации.
Демонстрирует блядь шелка.
А поэт – это только страстная
демонстрация языка.

Алой маковкой небесовской
из глубин живота двоякого
оперируемый МаЯКОВский
демонстрирует ЯКОВА…

Приседает луна в аллеях,
шуршит лириками страна.
У нас нет кризиса перепроизводства туалетов –
зато есть перепроизводства дерьма.

Связь тротила и рок-тусовки
константирует Рокоссовский.
Что, тряся бороденкой вербальной,
константирует Бальмонт

Эфемерность евроремонтов
константирующий Леонтьев
повторяет несметным вдовам:
“Поэт небом аккредитован!”

Мыши хвостатое кредо
оживает в компьютерной мыши.
Мысль – это константа Кедрова.
Кедров – это константа мысли.

2002 Предисловие к книге К. Кедрова "ИЛИ" М.Мысль 2002
НАСТАНЕТ ЛАДА CREDOVA
CONSTANTA CEDROVA
(Андрей Вознесенский 1998г.Индия Под древом Будды)

Вот Волга вдруг впала в Каспийское море-
Наверно случилось какое то горе

29 мая