Литература сама по себе – это инакомыслие. Если она будет прямомыслима, она никому будет не нужна. Литература с температурой 36,6 – это пустое дело. Она должна волновать, контрастировать с чем-то, поэтому в принципе инакомыслие – это сам литературный акт, когда человек может увидеть что-то свежим, "остранённым" взглядом. В русской литературе существует свой сюжет этой темы.

Что такое собственно инакомыслие? Если оно существует, значит должен быть канон и должно быть ему сопротивление, отрицание его. Особенность русской культуры в том, что она зависла между двух больших культурных канонов: между традицией (это тип восточной культуры) и между формальным законом, которым руководятся свободные индивиды (это западный тип). Особенность нашей цивилизации в том, что сломаны оба канона, но не построен никакой третий. Такое зависание между мирами в первую очередь сказалось на власти. Власть оказалась не вполне носителем канона. Самоощущение властью внутренней ее необоснованности, какой-то внутренней неправоты, конечно, провоцировало инакомыслие. Но когда нет канона, инакомыслие тоже становится просто отрицанием, переменой знака, переворачиванием, инверсией того, что уже задано собственно властью: и духовной, и политической. Поэтому мы видим, что история русской литературы – это во многом история литературы протеста.

Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый Мир. 1988. № 7, 9

2

Неоднократно было уже отмечено, что власть и оппозиция как-то глубоко и интимно связаны друг с другом; они повторяют друг друга, просто переча друг другу и лишь меняя знак. Конечно, это не слишком конструктивная ситуация, и литература это хорошо показывает. Никогда не знаешь заранее, что будет запрещено, а что разрешено.

Взгляните на историю литературы с этой точки зрения. Радищев, первый настоящий инакомыслящий, поплатился сначала свободой, а потом жизнью за свое произведение, которое в сущности было не произведением инакомыслия, а было в каком-то смысле каноническим произведением просвещенческого политического сентиментализма, которое обращалось с уважением к верховной власти. Но молния ударила именно в него. Гоголя вполне можно было сослать за "Ревизора", но он был неожиданно одобрен, и совершенно равнодушно была встречена его религиозная публицистика. Молния ударила в славянофилов, которые были совершенно лояльны, но более ли менее спокойно обошлась с западниками. Салтыков-Щедрин, в целом, благополучно писал. Достоевскому досталось гораздо больше. Но он пострадал за то, что люди просто читали вслух сравнительно безобидную какую-то фурьеристскую глупость. И в советское время, в сущности, было так же – вспомним судьбу Ильфа и Петрова. Их произведения невозможно было печатать, но тем не менее они были опубликованы. Булгаков был уверен, что его главный роман может быть напечатан.

Дело в том, что, видимо, оппозиция на самом деле не является совершенно альтернативным миром. Она является составным элементом неустойчивого властного канона, поэтому здесь конфликт острый, иногда страшны, но как это ни странно, не всегда принципиальный.

Вихавайнен Т. Внутренний враг: борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции. СПб., 2004.

3

Гораздо интереснее другой сюжет русской литературы. Ряд больших писателей переживают именно ощущение этого тупика, клинча двух противоположных культур. Они ощущают, что здесь нет реального инакомыслия. На самом деле, и правда, речь идет не об инакомыслии, а об инаковерии. Есть ортодоксия и гетеродоксия, попросту говоря, ересь. Вера, ее эмоциональные и художественные переживания в России, давались легко, это субстанция нашей культуры. Тем более легко, что и вера была дана задаром, в подарок без лишних усилий. Начиная с XVI века начинается и раскол, и жертвы, и конфликты, но все равно речь идет о ортодоксии и гетеродоксии. Но инакомыслие – это мыслие.

Неоднократно отмечалось, что не хватает формальной, строгой, с правовыми, логическими контурами, мысли. Как писал Аверинцев, традиция Платона нами хорошо освоена, традиция Аристотеля почти неизвестна. И вот, как ни странно, не философия, а именно литература первой делает попытку вырваться из этого тупика. Возникает особый тип не инаковерия, а в первую очередь инакомыслия.

Давыдов Ю.Н. Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии. М., 1989.

4

Может быть, первым настоящим инакомыслящим был, как ни странно, Пушкин. Если мы посмотрим на его произведения с политическими мотивами, то мы видим, что это не призыв к какой бы то ни было борьбе, а призыв к строительству другого типа личности. "Капитанская дочка" (по-прежнему недооцененное произведение, оно все же одно из главных в нашей литературе) показывает два типа инакомыслия: инакомыслие Пугачева, инакомыслие Швабрина (в сущности – демонические и тупиковые пути), а также довольно пустой источник власти в лице государыни-императрицы, которой, правда, принадлежит право спасать при любой возможности. Но реально происходит построение альтернативного мира в совершенно простодушных мирах двух таких "кандидов", как Петруша Гринев и Марья Ивановна. Мы видим, собственно, и в публицистических, теоретических построениях Пушкина, что он ищет именно такой тип литературного переживания. Тип построения новой личности, которая не растворялась бы ни в верах, ни в догмах.

Зорин А.Л. Кормя двухглавого орла... Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001.

5

Двигаясь дальше, мы видим, что никакого настоящего инакомыслия нет в знаменитых "лишних людях" типа Печорина. Как ни странно, весьма мало инакомыслия даже в типах чекана базаровского, потому что это по сути дела позитивистское поперёк сказанное консервативной идеалистической идеологии. Тургенев это, кстати, хорошо чувствует. Он автор диалектически очень тонкий, и показывает, как легко сознание Базарова самоотрицается в конфликтах с реальностью. Непрост, конечно, случай с Львом Толстым. Он – типичный диссидент, но его радикализм требует выхода из культуры, что по сути дела тоже инакомыслие, а не инаковерие. У Толстого присутствует попытка скорее не найти альтернативные миры, а просто разрушить уже существующий и выйти из него любой ценой. Совсем странно было бы включить в число этих настоящих, вульгарно говоря, альтернативщиков, которые выходят из этого тупика, Чехова. Но он как раз продолжатель пушкинской традиции построения не конфронтационных миров, а построения нового типа личности. Несомненно, его холодная, отстраненная наблюдательность – та же, что и чисто этическая позиция Гринева или, может быть, Верховенского-старшего.

Могильнер М. Мифология "подпольного человека": радикальный микрокосм в России начала ХХ века как предмет семиотического анализа. М., 1999.

6

Случай с Достоевским тоже интересен, потому что перед нами впервые не только через творчество выраженное инакомыслие, но и попытка разобраться в механизме его построения. Совершенно гениальный в этом плане роман "Бесы", который дает то, что впоследствии изгнанный Керенский назовет "периодической таблицей элементов бесовства". Это действительно строгая системная картина того, как при определенных условиях и перестановке некоторых элементов порождается определенный тип инаковерия (в смысле культурной ереси). Если подумать, какой персонаж Достоевского является настоящим диссидентом? Почти незаметный образ хроникера, который на самом деле не просто механически фиксирует события, а ещё выступает своего рода моральным камертоном. И скорее он, чем, например, Шатов выступает носителем какой-то близкой автору идеи. Явно инакомыслящий – это Кириллов, который строит абсолютно альтернативный мир, то есть он тоже выходит из этой реальности. И несчастный "отец" этих бесов, который вроде бы пародийная насмешливая фигура, на самом деле тоже несет зачатки этого реального инакомыслия. Это показывают последние страницы романа.

Сараскина Л.И. "Бесы": роман - предупреждение. М., 1990.

7

Серебряный век дает нам интересные варианты попытки построения радикального инакомыслия, правда, здесь это тонет в потоке революционного протестной романтической литературы. Но я бы привел, по крайней мере, один пример – это "Петербург" Андрея Белого. Где, может быть, с такой же тщательностью, как в "Бесах" Достоевского дан анализ разных типов сознания, и показано, что по существу вся культура – гигантская провокация против мира "нормального" сознания.

Белый не предлагает нам рецепт реконструкции такого сознания, но показывает бесконечные расслоения нормального мира и ложные ответы на него. "Петербург" во многом – это гигантский эксперимент по демонтажу не только традиционного инакомыслия, но и по демонтажу литературы, которая стала носителем таких привычных форм альтернативного протеста. И в этом отношении роман очень интересен.

Надо сказать, что в литературе советского периода попытки найти нечто совсем альтернативное угасают. Даже такие, казалось бы, мягкие формы, которые были известны XIX веку, как лесковская проза, которая на самом деле тоже уход в "третий" мир, то есть не мир с четко разделенными идеологическими ориентирами. Даже такое направление не выжило в XX веке. Но я думаю, загадки здесь большой нет, почему по-настоящему инакомыслие не возникло. Традиционно воспроизводилась литература полуподпольная, протестная, но, видимо, для настоящего инакомыслия нужна все-таки достаточно большая степень еще и внутренней свободы. Не только подпольной, но и внутренней раскованности, которая может позволить нам выходить из мира, кем-то навязанного.

Эткинд А.М. Хлыст: Секты, литература и революция. М., 1998.

— Мы привыкли, что еще в школе нас "мучают" Пушкиным, отбивая всякую любовь к поэзии и к классическому русскому языку. Почему он продолжает быть современным? Почему это "наше всё"?

— Школа далеко не всегда все-таки отбивает интерес к Пушкину. В некоторых случаях она работает в обратном направлении, и это можно только приветствовать. Но вообще это не такой простой вопрос: почему не только наша школьная программа, но и многое другое крутится вокруг Пушкина? Почему до сих пор, например, детям читают те же пушкинские сказки? Или почему считается, что стихи Пушкина выучить легко, хотя на самом деле чем больше времени проходит, тем труднее понять, что он хотел сказать? Очевидно, важно само отношение к фигуре Пушкина.

— Но в большой степени такое осознание большинству людей просто вложили в голову. Ведь вообще-то нас с Пушкиным разделяет пропасть: у нас разные эпохи, разные культуры, разные ценности, да и язык, на котором мы говорим, и язык, на котором говорил Пушкин, как мне кажется, — это разные языки. Но нам почему-то все равно ставят Пушкина в образец, учат нас говорить и думать — вслед за ним.

— С одной стороны, язык пушкинской эпохи — это уже отчасти чужой язык. Прошло уже почти 200 лет, а язык, как любой живой организм, имеет свойство меняться и эволюционировать. С другой стороны, в языке есть и устойчивые, консервативные элементы. Тот язык, которому учат в школе, — это литературный язык, подразумевающий систему правил и ориентацию на классические образцы.

Одним из таких образцов для русской культуры оказался Пушкин, хотя, что интересно, он таковым образцом оказался не сразу. Безусловно, Пушкин был признан великим поэтом при жизни, но в поздние годы его ценили мало. И даже Белинский, который чуть позже, в цикле статей 1840-х годов, заложит основы нашего отношения к Пушкину как к "нашему всему", в последние годы жизни поэта вовсе так не думал.

Как Пушкин стал таким "образцовым" писателем? Он оказался воспринят как первый национальный гений, потому что он писал на русском языке — много, хорошо и в очень разных жанрах, писал обо всем и разном, обладал "всеотзывчивостью", как всемирной, так и национальной.

На пушкинскую эпоху приходится время поиска национальной идеи, национального духа, национальной самоидентификации. А через что выражаться народному духу, как не через литературу, через национального гения, пишущего на национальном языке? Тем более что у всех европейских народов такой гениальный выразитель был. У англичан — Шекспир, у немцев — Гете; а кто есть у нас? Где наша русская литература, где наш русский гений? Да, в XVIII веке у нас был Ломоносов. Он безусловный гений, национальный самородок, но на все ли он отозвался? Что в нем особенно национального? Может ли он быть образцом в отношении языка, особенно учитывая ту стремительную эволюцию, которую язык проделал уже к пушкинскому времени?

Между временем Ломоносова и временем Пушкина литературный язык успел пройти несколько решительных этапов в своем развитии.

В том, что касается языка поэзии, чрезвычайно важной фигурой был Державин, который, с одной стороны, владел высоким языком ломоносовской оды, а с другой — начал его расшатывать изнутри за счет включения "прозаизмов" и, условно говоря, "бытовой лексики" и тематики. В чем было достижение знаменитой оды "Фелица"? В том, что с высокой похвалой императрице Екатерине в ней сочетаются совершенно "низкие" вещи — пешие прогулки, игры в карты до утра, сон до полудня. Предметом поэзии стали не только военные подвиги и государственные события, но частная жизнь с бытовыми подробностями.

В отношении стилистической, синтаксической и лексической эволюции языка — тут рубежным моментом оказался знаменитый спор "архаистов" и "карамзинистов", ведшийся в 1800–1810-е годы, о том, каким должен быть правильный национальный литературный язык. "Архаисты" во главе с адмиралом Шишковым призывали оглядываться на национальные корни, очистить язык от многочисленных заимствований и кàлек и строить литературный язык как язык книжный, высокий по преимуществу и противопоставленный разговорной стихии. Карамзин и его последователи, напротив, мечтали о создании такого универсального, общеупотребительного языка, который годился бы и для ученых сочинений, и для бытового разговора. И для выработки такого "среднего языка" не грех, по мнению карамзинистов, было ориентироваться на европейские языки и прежде всего на французский.

Историческая победа в этом споре, как известно, досталась карамзинистам, но литературному языку предстояло еще пройти большой путь, прежде чем он обрел адекватные средства выражения для явлений из разных жизненных сфер. На пушкинскую эпоху и, собственно, пушкинское творчество как раз приходится это языковое упорядочивание, и Пушкину тут принадлежат важные заслуги. Сам он тоже много размышлял о том, каким должен быть русский язык, чтобы адекватно заменить в разных сферах язык французский, который в образованной среде был вторым, а часто и первым языком.

Хрестоматийный пример такой языковой рефлексии Пушкина — авторское отступление в эпизоде с письмом Татьяны, которая "по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своем родном". Автор, не без иронии сожалея о том, что "дамская любовь / Не изъяснялася по-русски", вынужден "письмо Татьяны перевесть". И этим он дает читательницам и читателям новый язык для "образованного чувства", который мог бы заменить куда более привычный французский язык.

— Неужели дворянка начала XIX века и выразить-то по-русски своих чувств не могла?

— Да и не всякий дворянин, пожалуй, мог. Как хорошо известно из переписки пушкинской эпохи, в очень существенном числе случаев, когда речь заходила о сложных душевных переживаниях, любовных объяснениях, даже и о бытовых делах, предпочитали писать по-французски — и не только женщины, но и мужчины. Собственно, в этом нет ничего удивительного: французский язык и французская литература в избытке давали замечательные образцы для самоописания и выражения собственных мыслей и чувств, а что в тот момент можно было прочесть по-русски? Сам Пушкин отвечал на это с сожалением: "В прозе имеем мы только “Историю Карамзина”; первые два или три романа появились два или три года назад…"

— А чем была проблема писать по-французски?

— Проблемы не было, писали ведь по-французски во множестве. Но здесь мы опять возвращаемся к проблеме национальной самоидентификации, которая, в частности, актуализировалась после победы над французами в 1812 году и европейского похода 1813–1815 годов, когда русские войска дошли до Парижа. На волне патриотического подъема (помните, как в "Войне и мире"?) стало казаться странным: а почему мы, собственно, все время пишем и говорим по-французски, мы же русские люди, у нас есть свой язык?

— А какие сферы, помимо чувств, эмоций, нуждались в обретении языка? Чему еще хотел дать язык Пушкин?

— Обычно прежде всего говорят именно о языке "чувств и сердечного воображения" (перефразируя название книжки академика Веселовского о Жуковском), и это, конечно, очень важная сфера. Тут, конечно, бытовая речь — устная и письменная — многому научилась у русской поэзии: не только у Пушкина, но и у его старших современников Жуковского и Батюшкова и ровесников вроде Баратынского и Языкова.

С другой стороны, не хватало языка "умственного", как говорил Пушкин, "языка метафизического", то есть языка для анализа чувств, выражения мыслей, абстрактных рассуждений, философских понятий. Выразительный пример того, как дело обстояло с концептуальным философским и политическим языком, — история уваровской триады "православие, самодержавие, народность". Как в свое время показал Андрей Леонидович Зорин, впервые эту концепцию, которая легла в основу национальной идеологии, Уваров сформулировал на чистом французском языке. И в этом Уваров был не одинок. Например, другой важнейший русский историософский текст того же времени — "Философические письма" Чаадаева — тоже был написан по-французски.

В широком смысле новый язык требовался для обычного повседневного общения, описания того, что с тобой происходит, о чем ты думаешь и что делаешь, и эти поиски давались очень непросто, о чем свидетельствуют то и дело встречающиеся французские вкрапления и фразы в письмах, очень старательно и ярко написанных по-русски.

— И все-таки, если эпоха и язык так серьезно изменились с пушкинского времени, должны ли мы и наши дети его понимать и непременно изучать? Так ли это важно? Может быть, лучше давать детям Пелевина или Сорокина. Пусть они читают литературу, написанную на современном русском языке. А мы заставляем учить их стихи 200-летней давности.

— Как должна формироваться современная школьная программа по литературе — это отдельный большой вопрос. Но все-таки школьная программа, так исторически сложилось, в той или иной степени отражает литературный канон, представление об образцовых, культурно значимых авторах. И Пушкин таким автором, безусловно, является. На Пушкине у нас слишком многое завязано и в литературе, и в культуре последующих эпох. Да на самом деле и Сорокин, и Пелевин, и Борис Акунин пишут, исходя из того, что уже были Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, что читатели их знают. И без знакомства с историей литературы мы не можем понять литературу современную, потому что она во многом построена на игре с литературной традицией, мыслит себя в соотношении с ней.

Но значение Пушкина, разумеется, не только историческое, иначе мы бы так долго и много о нем не говорили. Мы можем не всегда понимать отдельные слова и исторический контекст, но это не мешает нам сопереживать Татьяне или Онегину или запоминать, что стоит беречь платье снову, а честь смолоду. А отдельные слова, да и даже целые сюжеты, всегда (или почти всегда) можно разъяснить — благо для этого есть словари, комментарии и специальные исследования.

— Можно ли найти какие-то объективные способы оценки того, что Акунин написан более современным языком, чем Пушкин?

— Можно это померить и показать, конечно. Например, если мы посмотрим, какими синтаксическими конструкциями пользуется Пушкин и как это соотносится с тем, как написана современная проза, мы увидим, что синтаксис, ритм фразы очень сильно различаются. Появлялись новшества в системах словообразования и словоизменения, ударения, бывало, менялись. Изменилась, естественно, и орфография. Но легче всего заметить языковые перемены по лексике. Многие слова, которые активно употреблялись в пушкинскую эпоху, сейчас вышли из употребления, многие изменили свое значение. Некоторых слов мы сейчас не понимаем без словаря, в некоторых случаях нам может казаться, что понимаем, а на самом деле не вполне.

— А какие есть примеры с понятными и непонятными словами?

Например, возьмем опять "Онегина". Все мы помним, как Татьяна, когда она становится княгиней и овладевает наукой светского общения, дает отповедь герою. В этом знаменитом монологе она задается вопросом о тех причинах, которые заставляют Онегина теперь искать ее чувства: "Не потому ль, что мой позор / Теперь бы всеми был замечен, / И мог бы в обществе принесть / Вам соблазнительную честь?" Что это "соблазнительная честь"? Вроде бы понятно; слово "соблазнительный" есть в нашем языке, и мы под ним подразумеваем нечто, вводящее в соблазн, завлекающее, развращающее. "Честь соблазнителя" — скорее всего, именно так мы все это прочитываем. Но это ли значение вкладывал в эпитет "соблазнительный" Пушкин?

Этим вопросом задались замечательные исследователи пушкинского языка Игорь Алексеевич Пильщиков и Игорь Георгиевич Добродомов (см. их книгу "Лексика и фразеология “Евгения Онегина”"), которые обратили внимание на то, как трактует эту фразу Белинский: "Татьяна боится, что Онегина приводит к ее ногам жажда скандалезной славы". Белинский заменяет слово "соблазнительный" на слово "скандалезный", то есть "скандальный", — эти слова в современном языке значат далеко не одно и то же.

Пильщиков и Добродомов решили посмотреть, как вообще у Пушкина и его современников обстоит дело со словами "соблазнительный" и "соблазн", в каком значении они его употребляют. И из целого ряда примеров прямо следует, что они имели значение, не вполне соответствующее современному. Например, Пушкин пишет жене о том, как он собирается отправиться в Московский университет: "Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие". Или в вариантах стихотворения "На выздоровление Лукулла": "Соблазн по городу гремит, / А он, хохоча, рукоплещет". Как соблазн может греметь по городу? Или вот еще пример: современник Пушкина, критик и писатель Николай Мельгунов пишет про "Бориса Годунова": "Самая простота языка Пимена становится <…> предметом соблазна". Тут, конечно, это особенно ярко видно: старец Пимен, пишущий свою летопись, "не мудрствуя лукаво", никак не может произвести соблазн в нашем, современном значении. Таким образом, замена, которую произвел в своей статье Белинский — "скандальный" вместо "соблазнительный", — по-видимому, дает верный ключ к реконструкции старого значения слова "соблазн" — "скандал", "громкое происшествие". И, соответственно, Татьяна упрекает Онегина за стремление к огласке, скандалу, шуму. Это только один пример, который нам показывает, что вроде бы слова те же, а значения — разные.