Шюррле прекрасен. "Спартак", конечно, пока никакой, но этот немец в большом порядке. Вот Игрок всегда виден,с первых минут, что бы там ни бурчали вокруг злопыхатели. По тому, как движется, как себя ведёт с партнерами, как с мячом обращается. Но это - ладно. Главное - голова, голова на месте. Все действия - умные, правильные. И ещё немецкая строгая упорядоченность. Ответственность, тщательность во всём, без суеты и лишних движений. Вот уж чего действительно не хватало кавказско-бразильскому "Спартаку"! Ну вот почему Мирзов мяч вчера тащил, а отдавать не хотел? А надо было отдать! Случайно получилось, что мяч к немцу пришел. Впрочем, нет, не случайно - тот находился там, где надо было находиться. А Мирзов ведь бил, бил... Голову включать нужно! Хоть иногда.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/665292.html

"Мурманский вестник" начал публиковать составленную мной антологию поэзии Кольского края "Отсюда начинается России". Краткое представление будущей книги и первую главку - о Константине Случевском "Какие здесь всему великие размеры!" - читайте в сегодняшней "толстушке". Ну а слово от составителя публикую у себя полностью:

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Антологий (так принято называть собрания лучших произведений) русской поэзии ХХ века существует несколько. Первая – классическая антология Ежова и Шамурина – увидела свет еще в 1925 году, в нее вошли стихи поэтов Серебряного века, как говорилось в оглавлении – "от символистов до наших дней". Два других столь же основательных собрания поэтических произведений – "Строфы века" и "Русская поэзия ХХ века" – увидели свет в 90-е, словно подводя итог уходящему столетию.
К сожалению, поэзия Мурмана в этих изданиях почти не представлена.Начиная работу над Антологией поэзии Кольского края, я считал необходимым в меру сил восполнить этот пробел. Надо сказать, изданий, подобных тому, что вы держите сегодня в руках, прежде не было в Мурманске. За весь двадцатый век здесь появилось лишь три сборника стихов и прозы, посвященных Кольскому Северу. В книгу "Кольский край в литературе", подготовленную в 1962-м году профессором МГПИ В. Шейнкером, вошли исключительно произведения гостей области, не мурманчан – это и понятно: в те годы своя, собственно мурманская литература еще только начиналась. Естественно, что, вышедшее из печати в 1985-ом издание "Мурман – край российский", составленное Владимиром Сорокажердьевым, гораздо более интересно и богато, но и эту книгу нельзя счесть полновесным собранием поэтических текстов, созданных в Кольском Заполярье и о нем. По-своему замечательна двухтомная хрестоматия "Литература Кольской земли", увидевшая свет в 2004-м под редакцией Людмилы Пантелеевой. Но поэтический раздел этого издания все же оставляет желать лучшего: выбор авторов подчас неожидан и случаен, к тому же в книгу не вошли стихи представителей последнего поколения мурманской поэзии.
Антология "Отсюда начинается Россия..." – попытка решить эту непростую задачу. Хронологически она охватывает пространство от первых стихов о Мурмане конца века XIX до произведений молодых поэтов-мурманчан начала века XXI-го. Главные критерии отбора – принадлежность стихотворения мурманскому миру (единичные отступления от этого обязательного условия есть, но лишь в отдельных, исключительных случаях, о которых составитель неизменно сообщает читателю) и его высокое художественно-эстетическое качество. Принималось во внимание и то, насколько тот или иной текст известен – очевидно, что есть стихи (их еще называют знаковыми или антологическими), без которых поэзию нашего края невозможно представить.
В книгу вошли стихи 180 поэтов, около 500 стихотворений. Каждую отдельную поэтическую подборку сопровождает краткая биографическая справка: фамилия, имя, отчество автора, год и место рождения и смерти, информация о жизненном пути, о том, как поэт связан с Кольским Севером, библиография. Для работы над антологией я использовал более 200 поэтических сборников, исследовал около десяти тысяч текстов.
"Отсюда начинается Россия..." разделена на четыре части. Первую едва ли не целиком составили стихи поэтов, лишь на какое-то время приезжавших в наш край: в основном их поездки на Кольский Север связаны с эпохой строительства в годы первых пятилеток и Великой Отечественной войной – соответственно это авторы (за исключением Константина Случевского), появившиеся на свет в последние годы XIX века и первые тридцать лет века XX-го. Во втором блоке антологии вы найдете стихи поэтов, родившихся в 30-40 годы – тех писателей, что стояли у истоков мурманской литературы: Виталия Маслова, Виктора Тимофеева, Бориса Романова, Николая Рубцова и других. Третий раздел – произведения тех, что родились в пятидесятые. Это, как мне видится, наиболее интересная часть книги: здесь представлены те, что, восприняв вершины русской поэзии XX века – все, без купюр, вместе с тем уже успели состояться как профессионалы. Это Николай Колычев, Полина Беспрозванная, Татьяна Агапова, Игорь Козлов, Борис Орлов и многие другие. Последний блок – стихи поэтов, которые родились в 60-80, уже заявивших о себе уверенно и ярко, это и Дмитрий Ермолаев, и Александр Рыжов, и Вадимир Трусов, и Илья Виноградов, и Александр Рыжов. Тут же, рядом, и те, что чуть моложе — Екатерина Яковлева и Елена Захарова, и совсем молодые.
Начиная этот труд, я представлял, что придется столкнуться с еще недостаточно хорошо исследованным поэтическим пространством, но не предполагал сколь много открытий ждет меня на этом пути – открытий радостных. Думаю, что всем читателям книги предстоит, знакомясь с антологией, пережить нечто подобное. В добрый путь!


Константин СЛУЧЕВСКИЙ
Константин Константинович СЛУЧЕВСКИЙ (1837, Санкт-Петербург – 1904, там же)
Поэт. Родился в семье сенатора. Окончил кадетский корпус, служил в лейб-гвардии Семеновском полку, учился в Академии Генерального штаба. В 23 года ушел в отставку, после чего служил в Главном управлении по делам печати, министерстве государственных имуществ. Но прославился – на литературном поприще – как поэт, предшественник символистов. На Кольский Север приехал летом 1885 года – как журналист сопровождал великого князя Владимира Александровича в его поездке на Мурман: побывал в Териберке, Ара-губе, на острове Кильдин. Результатом путешествия стали книга очерков "По Северо-Западу России" и цикл стихов "Мурманские отголоски". Случевский – первый профессиональный поэт, рассказавший своим читателям о нашем крае.

Из "МУРМАНСКИХ ОТГОЛОСКОВ"
* * *
Будто в люльке нас качает.
Ветер свеж. Ни дать ни взять
Море песню сочиняет –
Слов не может подобрать.

Не помочь ли? Жалко стало!
Сколько чудных голосов!
Дискантов немножко мало,
Но зато не счесть басов.

Но какое содержанье,
Смысл какой словам придать?
Море – странное созданье,
Может слов и не признать.

Диких волн седые орды
Тонкой мысли не поймут,
Хватят все вокруг аккорды
И над смыслом верх возьмут.

* * *
Здесь, в заливе, будто в сказке!
Вид закрыт во все концы;
По дуге сложились скалы
В чудодейные дворцы;

В острых очерках утесов,
Где так густ и влажен мох,
Выраженье лиц каких-то,
Вдруг застывшие врасплох.

У воды торчат, белея,
Как и скалы велики,
Груды ребр китов погибших,
Черепа и позвонки.

К ним подплывшая акула
От светящегося дна
Смотрит круглыми глазами,
Неподвижна и темна,

Вся в летучих отраженьях
Высоко снующих птиц –
Как живое привиденье
В этой сказке, полной лиц!


* * *
Перед бурей в непогоду
Разыгралися киты.
Сколько их! Кругом мелькают
Будто темные щиты
Неких витязей подводных.
Бой незрим, но слышен гром.
Под пучиною кипящей
Ходят волны ходенем,
Проступают остриями...
Нет сомненья: под водой,
Под великими волнами
Занялся могучий бой!
Волны – витязей шеломы,
Бури рев – их голоса!
Блещут очи... Кто на вахте?
Убирайте паруса,
Чтоб не спутаться снастями
Между дланей и мечей;
Увлекут они в пучину
Нас, непрошенных людей.
Закрывай плотнее люки!
Так! Совсем без парусов
С ними мы еще поспорим!
Ходу дай! Прибавь паров...
Налетает шквал за шквалом,
Через борт идет волна;
Грохот, посвист и шипенье,
В стройных мачтах дрожь слышна.
Не уловишь взглядом в тучах
Очертаний буревых...
Как зато повеселели
Стаи грустных птиц морских!
Кто сказал, что в буре страхи?
Под размахами ее

Вялы, робки и пугливы
Только слабость да нытье...


* * *
Какие здесь всему великие размеры!
Вот хоть бы лов классической трески!
На крепкой бечеве, верст в пять иль больше меры,
Что ни аршин, навешаны крючки;

Насквозь проколота, на каждом рыбка бьется...
Пять верст страданий! Это ль не длина?
Порою бечева китом, белугой рвется-
Тогда страдать артель ловцов должна.

В морозный вихрь и снег – а это ль не напасти? –
Не день, не два, с терпеньем без границ
Артель в морской волне распутывает снасти,
Сбивая лед с промерзших рукавиц.

И завтра то же, вновь... В дому помора хуже:
Тут, как и в море, вечно сир и нищ,
Живет он впроголодь, а спит во тьме и стуже
На гнойных нарах мрачных становищ.

* * *
Взобрался я сюда по скалам;
С каким трудом на кручу взлез!
Внизу бурун терзает море,
Кругом, по кочкам, мелкий лес...

Пигмеи-сосенки! Лет двести
Любой из них, а вышиной
Едва-едва кустов повыше;
Что ни сучок – больной, кривой.

Лет двести жизни трудной, скучной,
И рост такой... Везде вокруг
Не шум от ветра – трепетанье,
Как будто робкий плач, испуг...

Но счастье есть и в них: не знают,
Не ведают, что поюжней
Взрастают сосны в три обхвата
И с пышной хвоею ветвей.

И что вдали, под солнцем юга,
В морскую синь с вершин Яйлы
Сквозь сетки роз и винограда
Глядят других сестер стволы...


* * *
Хоть бы молниям светиться!
Тьма над морем, тьма!
Вихорь, будто зрячий, мчится –
Он сошел с ума...

Он выводит над волнами,
Из бессчетных струн,
Гаммы с резкими скачками...
А поет бурун.

Что за свадьба? Что за пляска?
Если б увидать!
Тьма, как плотная повязка, –
Где ее сорвать...

Сердцем чуются движенья
Темных сил ночных,
Изможденные виденья,
Плач и хохот их...

* * *
Когда на краткий срок здесь ясен горизонт
И солнце сыплет блеск по отмелям и лудам,
Ни Адриатики волна, ни Геллеспонт
Таким темнеющим не блещут изумрудом;

У них не так густа бывает синь черты,
Делящей горизонт на небо и на море...
Здесь вечность, в веяньи суровой красоты,
Легла для отдыха и дышит на просторе!

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/665079.html

В дни 90-летия Шукшина внимательно его перечитывал. А параллельно, так уж случилось, много читал Колычева, стихи последнего года жизни и не только. И неожиданно пронзила их близость в одном моменте. "И милость к падшим призывал...". Вот это очень явно проявляется — и у Шукшина, и у Колычева. Кто-то скажет, так это ж норма — норма для русского писателя, это ж Пушкиным завещано, да и всем устройством русской жизни, русского миропонимания заповедано. Норма-то норма, но не у всех это есть. Далеко не у всех.А уж настолько обостренно, как у названных мной, так, пожалуй, у единиц. У Достоевского — безусловно (это и понятно, он и сам был какое-то время "падший", с обыденной, обывательской точки зрения так однозначно), у Толстого — да, но лишь отчасти, не в той мере все-таки, и с других позиций. А у Шукшина — это одна из основных тем творчества — вспомните тот же жуткий, трагический, один из лучших его рассказов "Охота жить", а в кино - "Калину красную". То же и у Колычева.
Герои Колычева — люди на обочине: бомжи и побирушки, сидельцы и бездомные бродяги, выпивохи и всяческие дядьки несуразные вроде того, что среди ночи в снегу под окном ключи ищет... А мать - "растрепанная, спившаяся", "лицо в соплях, а рукава - в грязи", которую дети из лужи пытаются вытащить - разве ж такую забудешь?.. Падшие люди, что тут скажешь.
Да Колычев ведь и сам (как и Шукшин!) себя от них не отделяет. Поэт — один из них — забытый, страдающий от бездомья (и личного, и всеобщего) и одиночества перед надвигающейся смертью-Зимой нищий певец — об этом, в том числе об этом, его хрестоматийное "Невмоготу себя перетерпеть...". Он, как и Шукшин, — среди падших, рядом с ними. Поэтому и пишут -и Колычев, и Шукшин - с такой кричащей болью о подобных людях. У Толстого такого по определению быть не могло. Тот себя выше ставил и, наверное, имел на это право. И то сказать, ему бы всё народы пасти, тут, если и милость к падшим, то иная. Иная.

И еще. Совсем не случайно в стихотворении, которое я цитировал, - "О, Родина, что с нами будет дальше?", о женщине в луже, Колычев уподобляет ее родной стране. Это — не просто мощная точка, образ, поэтическое обобщение, могучий философский финал пугающего натурализмом произведения. Но это и данность, горькая данность, к сожалению, не утратившая актуальности и поныне. Все мы — падшие, все мы — часть такой России.
Другой вопрос, может быть, самый важный и, пожалуй, абсолютно русский, только у нас возможный. Ну да, внешне-то с падшими всё ясно — не тот фасон, что принят в приличном обществе, это понятно, справедливо. А если не только по костюмчику судить? Вспомните ту женщину колычевскую и задумайтесь на секунду. А вот мужики, что мимо идут и ведут диалог в режиме "когда и кто, и сколько с ней любились, и спорили: кто у детей отцы", а служители порядка, что всю ситуацию не выходя из машины наблюдают, потому как "брезгуют мочою и блевотой холеные и сытые менты" - они кто? Не падшие?

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/664770.html

Борис Романов: "...Вот тут шла речь о диалектизмах. У меня старший помощник бывший, когда читал это самое (речь о романе Виталия Маслова "Круговая порука" - Д. К.), говорит: "Книжка-то вроде ничего, но слишком много вандализмов в ней!" (смех). Хотя, в общем, я и редактор, мы старались местный диалектизм поставить...
Белов: Я, например, не заметил!
Романов: Старались поставить в такие условия, чтобы оно даже совершенно городскому человеку было понятно в контексте, шло... Может, вот этого Маслов не делает, и это меня иной раз даже сбивает, хотя, думаю, что я... что поморский говор произошел от новгородского, поэтому непонятного нет, но иной раз хочется, чтобы это было подано так, чтобы читалось ровнее в самом тексте. Мы вот сегодня с Сергеем Павловичем (Залыгиным — Д. К.) говорили перед телекамерой... Я не думаю, что не надо - надо наоборот вводить такие слова, и как можно больше, потому что то, что считается сейчас русским языком, - это далеко не весь русский язык, даже у классиков. Это язык Орловщины, Подмосковья, подбрюшья столичного. А северный пласт еще в широкое употребление не введен, а зря, я думаю, потому что язык с точки зрения его чистоты здесь остался в гораздо более первозданных условиях и тут есть, что употреблять, и надо обязательно это делать. Но это, в общем, зависит от ремесла, от искусства, от чего угодно.
Я очень жалею, что здесь говорится не обо всех наших писателях... И я очень жалею, что, когда говорят о Маслове, говорят о "Круговой поруке", хотя у него есть рассказы. Некоторые его рассказы, это мое личное мнение, с точки зрения формы я ставлю выше, чем его романы. Потому что рассказы у него есть , ну, просто уникально чисто, законченно и красиво сделанные. И настолько красиво, что не замечаешь, что они вот так написаны и сделаны. Та же "Зырянова бумага". Я бы тут на твоём месте (обращается к Маслову — Д. К.) эту маленькую книжечку принес и подарил бы всем. Шесть страниц там на машинке всего. Прочитать недолго, но рассказ стоит того, стоит, мне кажется, любого романа. Я не знаю, можно ли это до завтра сделать, но мне бы хотелось, чтобы о масловских рассказах поговорили. Роман как раз действительно, я тут со многими товарищами согласен, вызывает вопросы. Там действие стоит чуть ли не сотню страниц. Ну, стоит, и всё. Вот я этого не понимаю, как можно браться за литературу, чтобы читать было неинтересно?!"
Еще один показательный фрагмент из стенограммы мурманского заседания секции прозы СП России образца 1981 года. Насколько всё-таки живой, откровенный разговор был. Без поддавков! "Действие стоит чуть не на сотню страниц..." Это Романов о друге, брате, фактически. Точнее, о его романе "Круговая порука". И не о самом худшем, кстати, с точки зрения действия, романе Маслова. Да, жёстко. Но ведь правда.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/664438.html

Пересматриваю "Литературный мир Мурмана" - кто есть, кого нет. Фоточки опять же - и там, и у себя. Там полный список лауреатов премии Константина Баёва и Александра Подстаницкого (очень любопытно читать подряд, первое десятилетие очень мощное там было - пятнадцать участников этого самого словаря, от Ермолаева и Коржова до Виноградова и Кати Яковлевой, потом - на спад). А я вот про этот снимок вспомнил. Первые лауреаты однако. Андрей Волков, Дима Ермолаев и я. Андрей как-то пропал совсем. А снимок сделан в Териберке, в местной библиотеке. Июнь 1993 года. Одна из первых наших писательских поездок.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/664096.html

"...Его песни я слышал с детства, и, скажу вам честно, особой симпатии его блатняк у меня не вызвал, все эти "небоскребы, небоскребы, а я маленький такой". Ну и что, что ты маленький? Да еще эмигрант, уехал, Родину предал.
Потом, когда узнал, что его биография, пусть ненадолго, но связана с моим родным городом, заинтересовался, стал расспрашивать старожилов, ветеранов-рыбаков, видевших его, слышавших - понял, что был не прав. А лет пятнадцать назад, когда планировал командировку в Москву (на заседание Госдумы, где решался какой то важный для Мурманска вопрос) и оставалось несколько свободных часов, решил, а почему бы и не попробовать, не договориться о встрече. Нашел телефон, трубку подняла его жена, сказала, что посоветуется. И он согласился! Потом сказал: паролем было слово "Мурманск": "Услышал, хотите о Мурманске, чтоб рассказал, и согласился..."
Встретились в кафе в центре Москвы - на первом этаже знаменитой сталинской высотки на Котельнической набережной. Там у Токарева была квартира. Вилли Иванович сразу извинился: простите, друзья, домой не пущу, там у меня творческий беспорядок. На самом дело, в то время Токарев снова стал отцом - в 71 то год! У него родился сын, а тремя годами раньше дочка, так что в квартире было не до гостей.
Короче, разговор состоялся в кафешке, Токарев был в хорошем расположении духа, улыбался, шевелил своими черными усами, угощал нас кофе и пирожными и вспоминал. Вспоминал Мурманск. Говорил сбивчиво, но очень эмоционально:
- Сам Мурманск, он обладает какие-то флюидами, которые действуют на человека, засасывают его .. Эта атмосфера, особенно зимой, полярный сияния, вообще эта дружба необыкновенная среди людей, она .. нигде такого я не видел..."
Серега Юдков об ушедшем из жизни короле советского шансона Вилли Токареве. Полностью читайте завтра в очередном еженедельном номере "Мурманском вестнике". Отличный очерк. Прощание.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/663969.html

Эльвира Ивановна БОЛДЫРЕВА (1973, Псков)
Поэт. Лауреат премии К. Баева - А. Подстаницкого (1999). Окончила Мурманское медицинское училище (1992), филфак МГПУ (ныне МАГУ, 2009), работает медсестрой. Живет в Мурманске. Книги: "Времена города" (2001), "Черным по белому" (2006), "Однажды сказанное" (2012).

АНТОЛОГИЯ ВЕТРА
Это город постоянного движения воздуха.
Здесь, как в дышащих бронхах, -
всегда ветер,
Дующий,
словно поющий о том,
что видит -
Протяжно, длинно.
Пахнущий
Рыбой, кофе, духами, снегом
И никогда — нафталином.
Потому что здесь ничего не успевает
Стать старым, а просто — уносится ветром.
У ветра — тугие воздушные пальцы,
Лица, лодыжек, запястий, колен касаются,
Невидимым оплетая коконом,
Трубя в подворотнях, кидаясь к окнам,
Он
Листает форточки, как страницы,
Гнёт браслеты дверных пружин,
Резвится,
Вздувая шторы,
Как белое платье Мэрилин...

***
Господи, настало бабье лето!
Я и не заметила, когда.
Август был — и вот его уж нету;
Лист упал — летит искать по свету,
Где уходят в лето поезда.
Сотни вёсен, сотни вёрст — руками
Я не дотянусь, не слышно слов.
Бабье лето, слышишь, перед нами,
Всё усыпав щедрыми дарами,
Заглушает звук твоих шагов...

* * *
...Пусть бабушки о пользе воздержания
На лавочках засиженных твердят.
Ах, бабушки, долой воспоминания!
Кем были вы лет пятьдесят назад?!

К чему весною сохнуть у подъезда,
Зачем соседям кости домывать?
Почистите шиньоны и протезы -
И на охоту - дедушек искать!

А у меня пока что нет шиньонов -
Я собственною гривою шуршу,
Гляжу глазами - серым и зеленым -
И неуемно, искренне грешу.

Мои замашки молоды и грубы,
А пальцы - без колец и без оков.
И мужики меня целуют в губы,
И я люблю их, этих мужиков!
Продолжаю обновлять антологию поэзии Кольского края. Давно не читал Элю Болдыреву. А какое чудесное у неё стихотворение о Мурманске! Книга, вообще, на мой взгляд, удачная получилась - "Однажды сказанное".

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/663721.html

Василий Белов: "...Вообще, такое ощущение от мурманских писателей, что у них талант выше, чем продукция. Такое ощущение, что везут на К-700 пряники, понимаете. Писатели могут лучше работать.
Борис Романов: А сколько тонн пряников, Василий Иванович? (смех в зале)
Белов: Ну, одним словом, я могу вам пожелать одного, чтобы замахивались шире. Мне кажется, что талант у вас выше и он не использован на всю мощь. Ещё один пример приведу. Вот движки там на "Красине" у вас стоят, знаете, какие мощные. И вот на этом "Красине" надо лёд крушить, а он буксирует, допустим, на тихой воде. Вот такое ощущение. Я убежден, что мы иногда занижаем, не ставя перед собой сверхзадачу. Я не только о вас, мурманчанах, говорю, а вообще о писателях. Часто занижаешь свою персональную задачу. А раз уж взялся за дело, надо писать лучше, чем Толстой, каждому. И тут скромничать уже не приходится, поскольку взялся за гуж, не говори, что не дюж. И ставить задачу нужно максимальную - сверхзадачу! То есть, если я буду стремиться писать лучше, чем Толстой, я не напишу, может быть, лучше, я, может, напишу, как Лесков. Но, если я буду стремиться писать лучше, чем Лесков, то я, может, не напишу, как Лесков, но напишу лучше, чем Глеб Успенский. Но, если я поставлю себе задачу писать, как Глеб Успенский, то по качеству, может, напишу, как Чириков... Понимаете мою мысль? (смеется) Сверхзадача должна быть у каждого писателя и нечего скромничать. Ещё Чехов говорил, что собаки лают по-разному, почему же она должна молчать? Я не сравниваю писателей с собаками (смех в зале), это очень важное дело...
Коробов: А Чехов сравнивал!
Белов: Ну, он с юмором сравнивал...".
Из стенограммы выездного заседания секции прозы СП СССР. Мурманск, сентябрь 1981 года.
На фото - Василий Белов в Мурманске.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/663336.html

ТЕПЛО ЧЕЛОВЕЧЬЕ
(1997)

***
...Я сплю и мне снится большая зима,
И печи затоплены в доме,
И страшно горящую свечку сжимать
В прозрачной и теплой ладони.

Очнусь и окажется: я один,
Холодный пол да свечи мерцанье,
Да зябкое зарево мерзлых витрин,
Да ветра февральского злое дыханье.

ИЗ ДЕТСТВАМы убегали в дождь грибной
Лечить разбитые коленки
В прохладе влаги дождевой,
В траве, от чистых рос тяжелой,
А след от раны ножевой
Казался выдумкой и шуткой,
И всякая печаль минутной,
И всякая вода живой,
В прохладе влаги дождевой,
В траве, от чистых рос тяжелой...

***
Город ночью злей и проще,
Да и я в его горсти -
Пешеход с котомкой тощей
И трудны мои пути.

Тени, тени, тени, тени
От ночных костров
Да угрюмые тоннели
Проходных дворов.

ВОЛОГДА
Мне, наверное, Вологда вспомнится:
Мост понтонный над сонной рекой
И высокие звонницы
Над студеной водой.

И какая кручина неясная
Клонит головы в самую глубь,
Завораживает и властвует,
И мешает вздохнуть?

С чем ты всё же рифмуешься, Вологда? –
С снежным холодом или с бедой,
Или с бьющимся колоколом
Под студеной водой…
1994

ПАМЯТНИК МАЯКОВСКОМУ В ВОЛОГДЕ
Спешишь, пространство рассекая, -
Как временная ось,
В руке тяжелой зло мелькает
Перевитая трость.

Как Пушкин, с тросточкой чугунной
По вологодским мостовым
Идёшь, внимая благосклонно
Всем биллиардным и пивным.

Шагай, о денди синеблузый!
В дыму и городской пыли,
Под ручку с хулиганкой-музой
Пыли по улицам, пыли...

...Тревожа граждан сон усталый,
Дробь рассыпая врозь,
Грохочет гулко по бульвару
Перевитая трость.
1994

ВЕДЬМА
По плечам разметало пожаром
Медь твоих непослушных волос...
Ведьма, милая, ты не устала
Улетать по ночам до звёзд?

Я ж, как мальчик, готов вцепляться
В каждый прутик твоей метлы.
Люди! Ведьм не стоит бояться,
Если все они так милы.

И метла, и твои сумасбродства,
И короткое слово: "Прощай!"
Ведьмование и ведьмоводство
Мне приходится изучать.

Вся беда в этом гаснущем лете,
В непроглядных, кромешных ночах.
"Не грусти - я вернусь на рассвете..."
В колдовских, с чертовщинкой очах
Только холод пространства и ветер,
Только звёздная пыль и печаль.
Сентябрь 1993

ОКТЯБРЬ - МАРТ
1.
Мы сгорим с тобой в октябре
Вместе с осенью - на костре,
Вместе с листьями - в том лесу,
Куда ноги нас занесут.

Или - в городе, где молодым
Так легко обращаться в дым.
Просто в дым - без стихов и снов.
Просто в дым - следов и слов.

2.
По чьей-то прихоти
мы выжили
И пережили зиму,
Но, к солнцу ближе,
Как будто души наши стёрли льды,
Которым таять бы -
да вот не тают...
...Мнемнится: я сгорел в том дымном октябре,
В те дни, когда с тобой мы о весне мечтали.
16-20 мая 1995

***
О, эта странная весна
Со снегом поздним — белым-белым...
И шелест уст: "Я не должна
Любить тебя, что ты ни делай..."

Всё было так, лишь иногда
Мной правило совсем иное:
Веселья лёгкая вода
И света облако льняное.

Но мало было дней погожих
С тобою рядом в этот год,
Пусть я уверен был, что всё же
Ненастье, как печаль, пройдёт.

Казалось, холод - не беда -
Зимы последняя удача,
И мне не верилось тогда,
Что тёплых дней запас истрачен.

Но, вопреки календарю,
Моё ненастье затянулось,
И май был близок к декабрю,
Как будто, впрямь, зима вернулась.

Любви случайно злое зелье
Сгорело дочиста, дотла,
И минуло моё веселье,
Как будто молодость прошла.
1995

***

Ты говорила о погоде,
О холоде и о тепле…
О том, что осень на исходе,
И листья тянутся к земле.

И осень, словно чья-то милость,
И светлый праздник Покрова –
Они, должно быть, мне приснились,
Как те, случайные слова…

Обыкновенные, простые:
"Дорога", "облако", "река", -
Оглянешься – и след простынет,
Очнешься – и пуста рука.

И смысл их был совсем не важен…
Все пристальнее и теплей
Всю ночь смотрели в окна наши
Глаза больные фонарей.

Слова, как воздух. Он бесплотен –
Прозрачный, чистый в октябре.
Ты говорили о погоде,
О холоде, и о тепле…
1994

ОНА СКАЗАЛА

"…Бывает так: в тоске и плаче
На звоннице поют колокола.
Как много их усталый голос значит
Из чистого, хмельного серебра.
А этот плач – он не для веча,
Он только для меня одной,
Но мне тебя утешить нечем,
Мой колокольчик дорогой…"
8 мая 1995

ВЕСЕННИЙ СВЕТ

Неразборчивы наши печали,
И не названы их имена…
Незаметен на одеяле
Лучик света из чистого льна.

Этот свет нерешительный, зыбкий,
Словно милой улыбка: "прости…",
Словно танго со старой пластинки,
Под которое сладко грустить.

И тепло, и удача возможны,
И весна, как и прежде, вольна
Править ласково и осторожно
Покрывалом из чистого льна.

Пусть пластинка шипит, спотыкаясь,
Полустертые множит слова…
Лето близко – немного осталось -
Стоит ли о весне горевать?

БАРАБАНЩИК

Первой роты государевой
Барабанщик молодой
Вертит палочки удаленько
И смеется над судьбой.

Под музыку полковую
Обошел с десяток стран,
Перед смертью не пасуя,
Бил в упругий барабан.

Бил под Калишем и Нарвой,
Под Полтавой и Лесной
Первой роты государевой
Барабанщик молодой.

…В васильковом небе бьется
Императорский флажок,
Всей-то жизни остается
На какой-нибудь вершок.

Треуголка сбита пулей,
А над русой головой
Смерть трясет свинцовый улей,
Вьется дым пороховой.

Смерти кланяться не станет
Барабанщик молодой –
Палочки свои достанет,
Дробью выровняет строй.

Сталью острой в жаркой сече
Ощетинились штыки,
Неприятеля картечью
Дарят царские полки.

Враг бежит, удача с нами.
Барабанщику – виват!
Рвется ввысь победы знамя –
Императорский штандарт.

Только где же барабанщик,
Где он, славный наш герой,
Тот безусый русский мальчик,
Безымянный, рядовой…

Он лежит в траве высокой,
Злым свинцом насквозь прошит,
В увольнительной без срока,
До победы не дожив.

Теплый ветер гладит слепо
По упрямым волосам,
И в распахнутое небо
Смотрят серые глаза.
3-4 марта 1995

***
К.Д.
Броди по улицам, вяжи
Шаги по улицам, по спящим.
Сентябрь повелевает жить,
Он - осени впередсмотрящий.

С неровным ритмом листопада
Сверяй свой торопливый шаг.
Молчи. Не говори. Не надо
Звучанью осени мешать…

Спеши сквозь светло-голубой,
Желтеющий холодный воздух
Под облака с живой водой
И листьев падающих звезды.

И, крылья за спиной сложив,
Не верь, что стали дни короче –
Сентябрь повелевает жить,
Заботы зимние отсрочив.

ВАГАНТЫ

Лишь ветхий плащ, да посох, да сума…
Вина глоток в бутыли плесневелой.
Огни, огни, дороги кутерьма
И ветер строчек по бумаге белой…
Недолог путь от имперской латыни
К осеннему безумству беспечных школяров:
Мы на траве широкий плащ раскинем,
Разделим поровну нехитрое добро.
И снова в путь. Крестьянские телеги
Вращают Землю и густеет тьма,
И сколь приятны мысли о ночлеге,
Когда весь мир как придорожная корчма.
Ученье – свет, любезные невежды!
Но от учебы пухнет голова.
Сбежим туда, где солнце землю нежит
И на лугах нескошена трава!
Мы молоды – чего бы еще желали?
В колодце узком холодна вода,
Со дна его в космические дали
Восходит рано первая звезда.
1994

***

Эта женщина уходит…
Плащ наденет и – прощай.
Зябко. Холод руки сводит.
Вслед бессмысленно кричать.

Словно ты на пароходе:
Удаляется причал –
Начинается свобода,
Начинается печаль.

Может, это только снится?
Молодость. Двадцатый век.
В воздухе ночном кружится
Первый, ранний, робкий снег.

Снег белее покрывала -
Свет серебряный в окне.
Так со мной уже бывало.
Было. Или снилось мне.

А она... Она уходит -
Через площадь, напрямик -
По осенней непогоде,
С незнакомыми людьми.
28 марта 1995

ЗИМНЯЯ УМБА

Как славно: дорога меня укачала,
Смешала все сроки, концы и начала…

А наша дорога, и впрямь, далека –
Снега и дорога, снега и снега.

Поселок рыбацкий по пояс в снегу
У Белого моря, на берегу.

У Белого моря, у снежного моря
Над крышами дым горек.

Но близок уют и тепло человечье,
И жарко натоплены дымные печи.

А мне и не надо другого тепла…
Сквозь гневную наледь немого стекла

Хозяйка колдует у жаркой печи –
Поленья шевелит, заслонкой стучит.

А наша дорога, и вправду, горька –
Снега и дорога, снега и снега.
5-6 февраля 1995

***

Бывает занеможешь в одночасье,
Когда метет на улице метель…
Без друга и надежды на участье,
В холодной своенравной пустоте.

Когда вздымает ветер волны снега
Над городом твоим ночным,
Над облачным твоим ночлегом,
Над морем, черным и седым.

И ты один. И в этой буре,
На кухне, где живет печаль,
На стареньком, скрипучем стуле
Пьешь выстывший, холодный чай.

И так легко твои дела поправить:
Чай заварить, смирить вороний грай.
Но некому пластинку переставить
И некому сказать: "Не умирай…"

НОЧНОЙ СНЕГОПАД

Букварь зимы раскрыт на середине,
И снег идет – то розовый, то синий.
Как будто говорит со мной
Ночного неба сумрак ледяной.
…И кружатся слова неторопливо
Над черной гладью Кольского залива.
Далекие я слышу голоса –
Чужая речь в холодных небесах
Звучит, как музыка, не тает –
Негромкая, понятная. Простая.
И этот снегопад ночной
Как во Вселенную открытое окно…

***

Какую вьюгу ветер надышал,
Над Мурманском, над крышами кружа…

Какую выдал сказочную фугу,
На трубах улиц губы сжав упруго!

Всю ночь, до одури бесстрашен,
Дудел в сердца и окна наши.

Искусный ветер музыкант.
В холодных, но живых руках

Звучат дворы, проулки, крыши –
Прислушайся! И ты услышишь.

Так может только он, наверно,
Беспамятно и вдохновенно,

Среди студеной белизны
Играть по нотам труб печных.
30 ноября 1995

ЗИМА

1.
Еще чуть-чуть – недолго слушать
Нам блюзы ветреной зимы.
Мы так привыкли к тьме и стуже,
Что удивляться не должны…

Зима: трудолюбивы печи,
И крепок лед на горлах рек,
И, как подросток, недоверчив
Подслеповатый белый снег.

2.
…Я не хотел, но от зимы осталась
Такая малость – право, ерунда:
В глазах – от цвета белого усталость,
В ладони теплой – талая вода…

ТРЕСКОЛОВЫ БЕЛОМОРЬЯ

Нам этот курс исконно ведом:
Путь различаем
По волн изменчивому следу
И крику чаек.
О, вековечный моря зов
И ветра пенье,
Когда холщовых парусов
Растет кипенье,
И руки царственных стихий
Несут корабль…
Мы – мореходы и, легки,
Уходим в даль
Вершить, покинув отчий кров,
Тресковью ловлю
У самых дальних островов
По Беломорью.
Трудом спасаясь от тоски,
Как ночь, угрюмы,
Упругим серебром трески
Наполним трюмы.
Но не всегда бывает так
Улов удачен,
И шторм волною бьет в борта
И ломит мачту,
Притягивает шхуну дно
И снасти рвутся,
И нам уже не суждено
Домой вернуться.
Суров и строг прощанья час –
Без слез и крови.
Отплачут милые о нас,
Волна – схоронит.
Сомкнется черная вода
Над белым телом.
Прощайте, други, навсегда –
Уходим в небо.
31 октября 1995

СОЛОВКИ

1.

Небосвод чист и празднично весел,
Крылья Белого моря легки,
Рвется свистом закрученный ветер,
Улетая на Соловки.

Вот и мы, вот и мы улетаем,
Словно птицы, над белой водой:
Близость неба, осеннего рая,
Близость счастья за дальней звездой.

2.

Море пасмурное бело,
Белы облака
В ясном небе цвета мела,
Цвета молока.

Море в высь перетекает,
И наоборот…
И плывет, и улетает
Белый пароход.

И уносит ветер стаей
Легкие слово:
"Мы плывем и у-ле-та-ем
К чудо-островам…"

"Чуден остров Соловецкий…"
Анзер. Муксулма.
Монастырь. Савватьев скит.
Крепость и тюрьма.

В старой церкви, над вратами
Древнего кремля
Свечка тоненькая тает
Возле алтаря.

Не тебя ли эта свечка –
Добрый свет и дым,
Охраняет от увечий
И иной беды…

3.

Море – небо. Небо – море.
Сдвинутые зеркала…
Воздух моря бел до боли,
Небо чисто до бела.

Ветер солон, свеж и крепок,
Облака – в воде.
Ниже – море. Выше – небо.
Ну а мы, мы – где?

Между небом и водою
Горизонта нить.
Видишь – небо. Видишь – море.
Где ты хочешь жить?
28-29 октября 1995
Вторая моя книжечка. Нашёл недавно записи тех лет с указанием точных дат написания почти всех стихотворений, что вошли потом в "Тепло человечье". За книжку, в целом, не стыдно. Хотя помню хорошо, как меня за неё ребята на семинаре в Литинституте изрядно пощипали. "Тоска-треска" - и так далее.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/663251.html

Роскошная книга готова к печати в издательстве "Опимах". Давно о ней говорили, работа шла трудно, но вот вроде бы всё позади. "Литературный мир Мурмана. От Ломоносова до наших дней" - книга уникальная. И, пожалуй, не только для Кольского края, но для всей России. Нигде, по-моему, еще такого не делали. Нет, литературных энциклопедий и словарей у нас в достатке. Но вот чтобы собрать вместе не только писателей, но тех, без кого нормальная творческая жизнь мастеров слова невозможна, такого не припомню. Издатели, художники, ученые, журналисты, редакторы - весь широчайший круг талантливых людей, которые и есть, собственно, литературная среда. Конечно, поэты и прозаики (причем не только классики, но и те, кто в силу разных причин в книги прежде не попадал). Но не только, не только. Широкий круг, могучий. 500 биографий, богатейший иллюстративный материал. Золото, а не книга! Хочется поздравить создателей - поэта и краеведа Владимира Сорокажердьева и издателя Игоря Опимаха.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/662816.html

Федор Черенков, Федя. Помню, как его на трибунах в Москве называли "многостаночником" - в 1983-м, когда он за все сборные разом играл, и за родной "Спартак", и за первую, и за олимпийскую, и за молодежную - всюду. Это была осень, мы с отцом и мамой, проездом из Евпатории домой, смотрели в "Лужниках" "Жальгирис". Спартачи тогда в концовке только забили - Родионов, с паса, если не ошибаюсь, именно Черенкова.
Видел я его на поле живьём многократно. Самая памятная игра - с "Динамо" в 86-м. Когда "Спартак" вел после первого тайма 2-0 (опять же Родионов и Черенков забили), а во втором стало 2-2. Ух и злой я был тогда!
Федору вчера исполнилось бы 60. Горько за него. Абсолютный, природный талант и дикая нереализованность.Такие футболисты рождаются раз в сто лет. Все любили, всё вроде бы было, но не по таланту, не по таланту. Прекрасно играл и за сборную (помню как на отборке к Евро-84 чуть ли не в одиночку возил португальцев в Москве), и ни одного чемпионата мира. Болезнь, конечно, помешала. О которой мы в то время и не знали ничего.

На поле совершенно непредсказуем был, при этом - тонкая, изящная техника, острый ум, интеллигентность. Они с Шукшиным в один день родились - вот Федор с шукшинской чудинкой, мне кажется, был человек.Обидно сознавать даже не то, что таких игроков у нас сейчас нет - таких и в мире-то раз-два и обчелся, штучный товар, обидно другое.
"Спартака" того нет и, понятное дело, никогда не будет. Бесковский "Спартак" - это было чудо! Вот удивительно: команда призы почти не выигрывала, а все обожали. Такие были люди - не только Черенков, но и Гаврилов, и Хидя, и Буба, и Шавло, и Женя Кузнецов, и Родионов тот же, опять же лучший вратарь мира 80-х - Дасаев. Такая команда.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/662702.html

Василия Шукшина, которому сегодня исполнилось бы 90 лет (ощущение, кстати, другое, словно он не в прошлом, а в позапрошлом столетии жил, как все первейшие классики), я еще в детстве почти всего прочёл - отец очень любил - и его кино, "Калину красную" в первую очередь, и рассказы. Именно рассказы. Он всё-таки, в первую очередь, рассказчик.
Рассказы у него очень простые и подчас очень странные внешне - такое чувство подчас, что и не проза это, а кто-то, и впрямь, на завалинке быль-небыль очередную рассказывает, причем без всякой "сказовой манеры", без стилизации, нормальным, не книжным языком. Это, как правило, истории про людей, подчас без особого сюжета, в жанре "живёт такой парень". А вот читаешь такой - вроде "Алеши Бесконвойного", "Классного водителя" или "Гриньки "Малюгина" (на последних двух незатейливых вещицах он потом упомянутое мной кино и построил), и на душе теплее становится.
Мне кажется, он больше других писателей проник в суть русского человека, красоту его чувствовал и, вместе с тем, тайну, непредсказуемость, готовность к конкретному действию - не всегда, кстати, положительному, но, в целом, всё-таки готовность к подвигу (в исконном понимании этого слова: поступок через "не могу", к движению, подвижничеству беспрестанному). У него в одном из рассказов - "Верую!" - один из героев, кстати, священник, говорит другому: "Плохо тебе, не пляшется? А ты - пляши!" Вот так.
Для меня очень важно и то, что Шукшин людей любит, даже в лихости их и безобразии. Понять пытается, разглядеть, что с человеком произошло, почему его так перекосило. Свет ищет в человеке. Даже в самом пропащем. И, как правило, находит. Хотя и не всегда. Есть у него жуткий рассказ - "Охота жить". Страшный рассказ, но у Шукшина один из лучших. Там заключенный беглый набредает на охотничью избушку в тайге, хозяин-старик его отогревает, ментам не сдает, ружьем на дорогу снабжает, а тот ему, когда прощаются на лыжной тропе, расходятся, в спину стреляет. И это тоже - русский человек, с его способностью к действию. Правда о нём, которой Василий Макарович не чуждался. Тут для него преград-то не было, никаких рамок, включая цензуру (и это в самые беспросветные годы рубежа 60-70-х), - тот еще бесконвойный! Вот за это и люблю.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/662354.html

Прекрасный фильм! А какая там Александра Серапионовна замечательная. Ещё в силе. Знал, даже готовил её рассказы к печати. Пешком ко мне в редакцию ходила через весь город. В 93 года! Даже зимой! Удивительный человек.
А Мурманск-то теперь другой. К сожалению. И дело тут не только в "темпах жилищного строительства".

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/662219.html

Последние стихи Колычева — те, что написаны были в конце 2016 — начале 2017 годов, совсем рядом со смертью, не успевшие попасть в книги, они, по сути, еще не прочитаны нами (даже в Интернете их не так просто найти, только на пошлой стихи.ry, куда приличные люди обычно не заходят — ведь в книги-то они не успели, названия им не придумали, на полочку четкую, строго определенную не положили). Прямо как у Пушкина посмертная книга получилась...
И очень жаль, что даже знатокам эти тексты зачастую почти не знакомы. Там есть, о чем поговорить, - и конкретно по отдельным стихам и, в целом, в контексте всего творчества.
Что главное там? Тема смерти звучит едва ли не в каждом стихотворении. Очень часто возникает ощущение, что поэт с нами прощается. Показательно, что тема смерти физической, собственно, окончания жизни, тесно сплетена с темой окончания жизни творческой, жизни автора не человека, но — поэта. "Страшно быть поэтом исписанным..." - с горечью отмечает, "мучимый словесным неможием", Колычев. Это звучит даже в одном из лучших колычевских стихотворений "последнего призыва" - "Буду молчать", звучит, как приговор: "Буду молчать. Я и так слишком много сказал".
Что это — неверие в самого себя? Кокетство? Ведь стихи-то хороши. Да ни в коей мере — какие кокетство и неверие? Всё всерьез, убежденно и искренне. Скорее, усталость. От мира, что "изоврался в большой бесконечной войне", и от себя, прежнего, - то, что заставило его в свое время уйти от есенинско-рубцовской традиции в дольник. И жажда нового Слова — и для себя, и для всех — честного, всемогущего, равным по силе тому, "осиянному", которым когда-то "солнце останавливали" и "города разрушали". Жажда слова. И дела: Вообще, "Буду молчать", написанное после гибели нашего самолета, летевшего в Сирию в декабре 2016, заслуживает отдельного разговора. Это, как видите, риторика. Ее в посмертной книге Колычева немало, едва ли не каждое второе стихотворение в разной степени можно к этой категории отнести (и "Что-то наплывает безбрежное...", и "Как глуп я был...", и "И жить захотел захотеть хотеть...", и "Дар Божий", и "Похороны стихов", и "Нерожденный", и некоторые другие). Но это, замечу, уже не топорно-программная риторика вроде "Нельзя убить поэзию России", а явление абсолютно другого толка и уровня. По глубине и высоте лучшие из этих стихотворений, к примеру, все то же процитированное "Буду молчать", сродни риторике пушкинской. Да! "Клеветникам России" - это ведь тоже риторика. Но какая! Живая, чистая, обжигающая, чуждая пошлого пустословья.
А какое описание рождение стихотворения в "Даре Божьем"! Оно нас, опять-таки, заставляет оглянуться на Колычева прежнего, из тех времен, когда поэт "понял, что обречен увидеть мир за гранью восприятья", на знаменитого его "Звонаря", перекликается с ним, автор отталкивается от него, напоминая первую строчку в эпиграфе - "Мне снился гулкий колокольный звон":Хорошие стихи, хотя и без должной концовки. "Звонарь"-то все-таки помощнее будет, объемнее — намного. И мужественнее.
Это - всего лишь два слова о посмертной книге Колычева. Настоящий, полновесный разговор об этих стихах впереди. А пока почитайте некоторые из них.


БУДУ МОЛЧАТЬ
Господи! Боже!
За что нам все это? За что?
Скорбь налагает на губы
молчанья печать.
Боль моя больше, чем слово,
чем песня, чем стон,
Больше, чем слезы.
Поэтому - буду молчать.
Бесы ли горем стремятся
нам глотки заткнуть,
Чтоб превратилось молчанье
в мычанье и вой?
Или Господь на единственный
истинный путь
Нас направляет,
чтоб жили своей головой?
В скорби великой народ
молчалив и угрюм,
В скорби видней,
как ликует исчадие зла.
Скорби великие -
место взращения дум.
Пусть вызревают на них
не слова, но дела.
Мир изоврался в большой
бесконечной войне.
Скоро забудется -
кто, почему, на кого…
Хочется правды! Повсюду!
Внутри и вовне!
Ну а иначе все жертвы -
во имя чего?
Так почему -
не под силу уму моему -
Лучшие гибнут,
а зло - даже тронуть нельзя?
Думаю, думаю…
и ничего не пойму.
Буду молчать.
Я и так слишком много сказал.

* * *
Как глуп я был и счастлив
в те года,
Когда стремглав гонялся
за удачею.
Мечтал о многолюдных городах...
Сказали - не поверил бы тогда,
Что полюблю
родительскую дачу я.
Люблю за то, что люди - далеко,
Мой дачный скит -
убежище поэтово.
В печи - тетрадь
очередных стихов...
Я сам сейчас приговорил их
к этому.
С годами все теснее
жить с людьми,
От тесноты растет
сопротивление
И злость. А потому - милее мир,
Увиденный из самоудаления.
Ведь это - воля!
Здесь я ей учусь.
Учусь любить
любовью безответною,
Всем сердцем,
до последней капли чувств
Далекий, шумный, людный мир,
где нет меня.
Вода. Трава. Деревья. Небеса...
Как жалко,
что и это все закончится.
Мне сладко здесь и думать,
и писать,
Хотя уже печататься -
не хочется.
Хотя уже не жалко
бросить в печь
Стократно пережеванные
истины...
Я жгу глагол,
который мог бы жечь,
Затем, чтобы себя
не переписывать.
Горит тетрадь...
И пляшет ад в глазах.
Затем, чтоб понял я
испитым разумом:
Когда дается время - досказать,
Не повторяй того,
что прежде сказано.
Что есть стихи?
Стихия иль судьба?
Что есть судьба?..
Хожу вокруг да около.
В раздумьях огород перекопал:
Поди найди хоть пядь земли
невскопанной.
Эх, сжечь бы все, что было -
как тетрадь,
Былое все перелопатить -
начисто...
Как трудно было
начинать писать,
А оказалось,
что трудней - заканчивать.

* * *
Что-то наплывает - безбрежное,
Вновь душа и млеет, и тает вся.
Хочется сказать слово нежное,
А оно никак не рождается.
Ой, ты, речь моя неудобная!
Словно сам слова у себя краду.
Капелькой во мне -
что-то доброе,
Да большое зло -
словно кляп во рту.
Хоть сочувствием сердце
занято,
Только надо мной,
словно боли сноп,
Вечная угроза: "А сам-то ты…"
Вот - и говорить уже боязно.
Неужели снова - без слова я.
Страшно быть поэтом
исписанным.
Хочется сказать что-то новое,
Чистое, высокое, искреннее.
И опять башку пустозвонную
Над столом качаю - до дури я.
Не спасает бденье бессонное,
Ни питье хмельное, ни курево.
Мучимый словесным неможием
Довожу себя до погибели.
Слово иссякает в безбожии,
Чахнет без Псалтири и Библии.
Жизнь моя!
Деньки быстротечные!
Отчего Господь не дал разума?
Все-то я ищу Слово Вечное.
А оно давно уже сказано.

ДАР БОЖИЙ

Мне снилось нечто. Раньше.
А теперь —
Давно не заползали сны под веки.

Мне снилось то, что не имело мер,
Пределов и названий в человеке.

Я помню, помню это…
Всякий раз,
Тягуче — словно тёплый мёд по горлу,
Из тьмы сознанья на изнанку глаз
Тёк сладкий свет и облекался в форму.

Не в тело, не в фигуру, не в предмет,
А в нечто... совершенное, как вечность.
Был свет, ещё не превращённый в цвет,
Как бледный мрамор, изнутри подсвеченный.

Движенье это порождало звук,
Как будто нечто речью стать хотело.
Собою наполняя всё вокруг,
Выплёскиваясь за пределы тела.

Оно себя давало изменять,
Как тёплый воск податливое было.
Казалось, умещал в ладони я,
Всё, что рассудком был объять не в силах.

И нечто, мной творимое, в ответ
Творилось — то податливо, то властно.
И самобытно обретало цвет,
Нездешний. Но естественно прекрасный…

Хочу туда — в гармонию без мер!
Хочу вернуться! А пути не знаю.
Но вновь ищу — в ночи, в душе, в уме,
Всего себя бессонницей терзая.

Но внешний мир бесцветен и убог,
Когда в душе нет внутреннего неба.
Наверное, меня покинул Бог
За то, что слишком долго в церкви не был.

...И льются звоны дружеских гитар
На щедрые столы хмельного пира.
Но нет стихов...
Поскольку Божий дар
Не от сего мы обретаем мира.
9.01.17

***
Словно и не было лета.
Словно его и не будет.
В наледях синего света
Мёрзнут холодные люди.

Зябко стоять во дворе мне,
Летними бредя стихами.
Тонут в сугробах деревья,
Шаря ветвями на память.

Чтобы уметь расставаться,
Переживая потери.
Учат нас зимы смиряться,
Учат терпенью и вере.

Даже пред вздохом последним
Ты у любого спроси. Мы
Все говорим, сколько лет нам.
Лета считаем, не зимы.

Белые стылые скверы.
Ночь, уходящая в вечер.
Зимы, растящие веру
В чудо несбыточной встречи...

Мурманск весною растает
Мудрость приходит с годами.
Лето — наш свет негасимый
За бесконечные зимы.
26.12.2016

ОСЕННЕЕ. ДАЧНОЕ.
Бледный, болезный, безлиственный лес.
Словно и не было лета.
Осень сосёт из соловых небес
Сладость последнего света.

Малая милость промозглой земле —
Белое облако в поле…
Полость бутылки на голом столе
Глючит глотком алкоголя.

В голову — глубже — бутылку — горлом,
Как пионеры-горнисты.
Горечь гортань обожгла… Повезло!
Вытряс росиночку! Выстрадал!

...Осень высасывает свет.
Водка — последнейшие гроши.
Капли остатков моих лет
Жадно высасывает жизнь.
4.11.2016

ПОХОРОНЫ СТИХОВ
Все понедельные надежды на лучшее
неизбежно умирают в пятницу...
Я, словно баба, выкидышами измученная:
Стихи зачинаются — да не родятся.

Адово! В сугробы! Всего себя вывалять!
Вывалить — в дачность бездумья подкандалакшского.
Думы о всечеловеческой гибели
Больше не можется в сердце вынашивать.

До задыхания сдавить себе горло!
Иль распахнуть себя настежь, да взвыть бы как:
"Хватит стихов о курсе доллара
И о несправедливости мировой политики!"

Ненавижу стихи про Украину!
И свои и чужие.
Но, как из себя я всё это выну,
Если сердце живёт Россией?

Почему этот ад, этот ужас натуры для Босха
Стал теперь нашим миром?
Вновь я, недопоэт, изрыгнувший стихов недоноски,
Хороню их в Стихи.ру.
24.12.2016

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/661614.html

Виктор Потанин о Виталии Маслове и его "Восьминке":

"...Виталий Маслов по моему глубокому убеждению прозаик очень серьезный. В слово с е р ь е з н ы й я вкладываю самое ответственное значение. Ответственное потому, что Виталий Маслов следует самым лучшим традициям русской классической литературы. Применительно к дню сегодняшнему я отчетливо вижу его духовных отцов, среди них я был назвал здесь присутствующих Виктора Петровича Астафьева, Василия Ивановича Белова, из более молодых, мне кажется (даже не кажется, я на этом настаиваю), я бы назвал Владимира Личутина. И вот в связи с этим мне хотелось бы сразу пожелать Виталию Маслову, что... учиться у мастеров, у классиков прошлого века, учиться у мастерова сегодняшних надо не только фразе, а нужно пройти их путь от мук слова до мук духовных и нравственных. То есть, конечно, не перевоплощаться в личность Белова или Астафьева, это невозможно, но нужно вообщем-то как-то сживаться с духовными поисками этих людей. Для чего это нужно? Видимо, это нужно для большей самоотдачи, для большей самокритики, и, в общем-то, для большего прогресса в своих успехах.

А успехов у Виталия Маслова, мне кажется, много. И первый, главный, решающий успех, я думаю, в языке его произведений. Конечно, можно было бы сейчас мне процитировать несколько кусков длинных и закончить, но я все-таки процитирую кусочек коротенький и продолжу своё короткое выступление. Вот смотрите, как он пишет, какие он дает авторские характеристики...
"...Старший-то был светловолос. Сам гибок, что ковылинка на угорышке, лицо тонкое да умное, а надо лбом — будто от кудельки растрепанный край. И столь та куделька мягка была да шелковиста — прикладывай нитку да начинай прялку крутить, прядено на катушку сматывать. А глазами — серьезненький... И все спрашивал. Да такое все, чего мати и сама не знат.
А младший, Пашенька, — тот даже с виду другой, покороче да пошире. Пояска не любил — ремнем отцовским перехватится, остаток дважды вокруг себя обмотнет: мужик мужиком! А головка... Если, бывало, подстрижен, а у тебя — ссадина или мозоль содрана, то не можно, бывало, мыть, столь ершист волос. Говорят:
"Каков волос — таков норов". Но Паша, не по приметам, не был ни груб, ни упрям, до мужика дорос, а все ему было — брата бы дернуть, да в сене вываляться, да матери загадку устроить. Таким и на войну взяли..."
Вот, кстати, в короткой характеристике, мне кажется, во многом предстает Маслов со своими народными, я бы сказал, истоками, со своим знанием природного языка и, вообщем-то, со своей любовью. Потому что, как автор заговорил, сразу видна его любовь. Вот это я всячески поддерживаю, хотя позволю себе высказать одно пожелание Виталию Маслову: в этом есть некая опасность. Опасность в том, что знание языка, такое скрупулезное знание может очень легко привести и к стилизации. И иногда даже мастер вдруг вот просмотрит и попадает под обаяние какоё-то вот, наверно, фотографии языка. Покажу на своем давнем примере.
Я писал повесть "Над зыбкой", она была опубликована в журнале "Наш современник", для меня это был определенный успех, какие-то надежды он вызвал в душе. А сейчас перечитываю ее и думаю, что многое бы поправил. Почему? Когда я ее писал, была жива еще моя бабушка (я сам человек деревенский и жил там очень долго, для меня весь этот говор не новость), но мне хотелось какой-то стопроцентной подлинности. Особенно летом: открывал створочку, к бабушке старушки приходили, они разговаривали, а я их записывал. Причем они меня не слышали, как скрытой камерой. И вот эти куски без всякого исправления потом в повесть вставил. Мне это очень нравилось. Читаю сейчас и вижу: я был, ну, не то, чтобы не прав... Я был наивен, потому что на одной, что ли, музыкальной фразе, даже если она народна, произведение не построить. Потому что иногда эта фраза может затмить философию вещи, ее духовный подтекст. У Маслова этого не случилось в "Восьминке".
Рассказ "Восьминка", в общем-то, очень горький, в центре его судьба Сусанны Карушковой, и заканчивается он смертью. Мастера говорят, что писать человеческую смерть — это, в общем-то писать кульминацию, здесь всё проявляется. И, я думаю, Виталию Маслову эта трудная задача удалась, он кульминацию написал. Эта смерть получилась очень пронзительная, она, смерть, если это применительно к смерти, благородная..."
Из стенограммы выездного заседания секции прозы СП СССР. Мурманск, сентябрь 1981 года. Цитата из бесценного источника, до сих пор неопубликованного. А там ведь в центре внимания были лучшие прозаики Мурмана тех лет, помимо Маслова это и два Бориса - Романов и Блинов, и Леонид Крейн, и, к сожаления, так и оправдавший надежд Олег Мальцев. И говорили о них сплошные мэтры и классики: Залыгин, Белов, Астафьев, Распутин, Лихоносов, Ким, Личутин, Крупин, процитированный Потанин, ведущие критики - Владимир Гусев и Владимир Коробов. Все они на фото, которое открывает пост. Всё не только в Мурманске проходило. Снимок сделан в Североморске. Скадрировал я Потанина и Белова, а за ними, кстати, Виталий Маслов, почти невидимый.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/661485.html

ВОСЬМИНКА
(Окончание. Начало смотрите здесь: https://dmitry-korzhov.livejournal.com/660933.html)

Выбросили детишки злополучную пачку и никому, конечно, ни слова не сказали про тот грех, на который готова была пойти бабка Сусанна.
А через день, в пятницу, соседки, удивленные, что бабка не явилась первую после распуты конную почту встретить, забежали навестить и помогли переодеться.
С тех пор, третий месяц, лежит вот так Сусанна. И уже ничего, кажется, ей не надо: ни хлеба, которого давным-давно нету, ни картошки, перемешанной с кожурой, которую подносят старательные, сами испитые до синевы маленькие постояльцы. Про чай она не говорит больше, не вспоминает. Молча лежит. А в забытьи видит то большую круглую коробку с розовым длинноволосым китайцем на боку, то обычную пачку-осьмушку, при виде которой вздрагивает и снова — надолго или ненадолго — приходит в себя. И молит бога, чтобы во сне ей родной сын явился. Напоследок... Но сын родной не приходит. Даже во сне. Лишь однажды увидела — и то вдалеке: бежит он с угора домой — штаны до колен закатаны, весла на плече. А подбежал ближе, оказалось — это муж молодой, каким на Моржовец уходил... И так ей стало и во сне досадно от этого, и, проснувшись, попеняла на себя и расстроилась: как же это своему родному Карушку да не обрадовалась?..
Кто знает, не лежать ли бы теперь и детям, как Сусанна лежит, если бы не Катька ихняя...
Убежала она из Верховья, из леса. Явилась под Новый год. Подумать можно было, если по ней судить, что деревенская здешняя жизнь — рай по сравнению с той, верховской, лесной. Фуфайка, юбка, валенки, шапка — все клочьями обгорелыми торчит: перед побегом, после того как по неопытности лесиной падавшей задело, бы­ла Катька сучья жечь приставлена. Щеки присохли и почернели, будто навсегда прокоптились, а окол глаз красно — будто канун трахомы.
Вот те и не сеют, вот те и не жнут, вот те и шелковье с золотом...
Тогда и догадалась Сусанна, отчего это перед Катькиным приходом посыльный сколько раз из сельсовета прибегал: что, мол, вам Катька-мордовка пишет?.. Значит, в сельсовет-то когда уж сообщено было!.. Как глянула на Катьку, так первое, что на ум пришло: "Без карточек, бедна, бежала..."
Два дня Катька отсидела дома, ни на какие повест­ки сельсоветские — учена теперь была — не отзыва­лась, наскоблила-намыла все, настирала, дров наколола-нахряпала. А главное — научила, как семенную кар­тошку можно и на еду пустить, и семена при этом сохранить. Выносила коробом остатки Сусанниной кар­тошки из погреба и долго сидела — глазки картофель­ные малым ножичком вырезала, вынимала этакие пулечки, меньше наперстка, да пеплом их пересыпала, чтоб снова в погреб снести, до весны... А на том, что осталось, до сих пор воинство Катькино да и сама Су­санна жизнь тянут...
Председатель колхоза Катьку выручил, может быть — спас, успела-таки Катюха в кое-то время в правленье заглянуть. Махнул рукой председатель да и отправил Катьку в Чижу-реку к рыбакам в бригаду, кони транспортные в Канин за рыбой шли. В Чиже власти нету, хоть разбейся, а до весны девку не добудешь обратно! И вот прислала Катька вскоре, с тем же конями обратными, наважьих голов котомку. Да так хорошо нарублены — чуть ли не до пол-икры с голова­ми оттюкнуто.
В прошлые годы посылка оттуда была бы не в удив­ленье, всю войну головы мороженые — от вари остат­ки — семьям отправлять разрешалось. Но сейгод каки-то контролеры в Чиже на рыбаков сели.
"Желаешь, — говорят, — кушать — покупай! А спер­ва чтобы до единой наважины — на сдачу! Не то, — го­ворят, — ни аванса на хлеб, ни хлеба не получите!" Вот и вышло, что до Катькиной посылки деревня и щепотки съестного из Чижи сейгод не получила. И котом­ка эта—добрая весть и надежда: значит, все-таки не послушались, значит, в Чиже снова варят, значит, скоро и деревне чего-нибудь, пусть хоть голов, перепадет. Надо только, чтобы председатель какое-либо дело при­думал да поскоре коней с тем делом в Чижу гонил...
Так было после посылки детишки-то повеселели! Радовалась Сусанна. Но когда они ели, глаз с них не спускала. Нет-нет и шевельнет рукой, старшую под­зывая:
— Костье-то не выбрасывай. Собери да в запечье су­шить положь!
И теперь вот, когда рыбой в доме и не пахнет, а из Чижи по-прежнему ни от кого ни ухи, ни вести, косточ­ки сушеные в дело пошли: хрустят ребятишки ими как орехами... Бабке-то дело знакомое. В двадцатом и два­дцать первом годах свои ребятки вот так же косточками наважьими хрустели.
Лежит Сусанна, тоска задавила и пустота, а в теле, совсем вроде и не больном, легкость какая-то и неощу­тимость: не то есть оно, не то — нету... Третий месяц... И чувствует она, что не дотянуть ей, наверное, до Катькиного возвращения. И слеза навертывается: как-то де­ти без нее останутся? К кому прислонятся?.. Детдома не миновать... Да и возьмут ли их в дет-то дом? Ведь у них кормилица есть — Катюха...

Влетели в комнату:
— Бабушка!!!
Приподняла руку, подвигала пальцами: мол, дверь закрывайте, тепло берегите.
— Бабушка! Тебе письмо! Не отдали! Сама несет!
Вздрогнула старуха. Последняя жизнь от лица отлила, и почтарихином приходе добра мало: почтариха лично только похоронки вручала. В войну, если сено­кос, сама, бывало, на пожню принесет. Разглядев ее издали, чернели, смерти душой касались бабы. Как по­кажется, дышать не сытеют, полумертвые, бывало, ждут. А смерть в ихней деревне неторопливо ходила, ступит не ступит... И тем неотвратимей казалась.
Ребята успели успокоиться, а почтарихи все не было. Сказала ребятишкам: "Иду. Несу", сама почтой заня­лась. И бабка представила, сколько сейчас народу там — и у перегородки стоят, и вдоль стен, и на дива­не сидят: ждут, когда разберется почтариха, разложит все, а потом уж раздавать начнет, через барьер пода­вать...
Наконец, зашарчало рядом с домом, крыльцо заскри­пело: не один человек идет, людно, и еще раз похолоде­ла еле живая старуха — добра ждать было неоткуда.
Почтариха, за ней человек с полдесятка, все в чер­ном, сгрудились у порога.
Почтариха шагнула к кровати, вложила в вытянутую вдоль тела руку старухи конверт. Вниз адресом вло­жила.
Сусанна сдвинула голову набок, чтобы видеть свою руку, перевернула конверт, а на большее ее не хватило, впала в забытье, думали — не померла ли.
Потом снова открыла глаза и как-то широко, насто­роженно, недоверчиво поглядела на стоящих у порога, а потом уж — на конверт. Согнула руку, потянула к глазам, не дотянула, прижала к губам...
Сыном Павлом конверт был подписан...

Из детства мне помнится — вынимался с Канина через нашу деревню обоз с навагой. Извозчики, старики да девки, уставшие после долгого перехода, торопливо здоровались, возбужденно и радостно втискивались по лавкам за стол, поближе к горячему самовару. Был сре­ди извозчиков старик, не самый старый, небольшой, кудлатый, сухой, его я и до этого встречал, и после он у нас не раз останавливался. Вот этому старику, когда он наливал в блюдце из первой чашки, доложили встречные извозчики: бабка без него на последних сыновей страшные известья получила...
Медленно встал старик, вышел в сени, спустился на настил: перед крыльцом. А было синее и яркое начало апреля. Настил уже вытаял и подсох подле стены, хотя сугробах снег оседать еще и не думал, только зачирел по ночам леденел, коням ноги обдирая. Спустился старик на настил перед крыльцом и, покачиваясь, вроде чтобы сесть хотел на приступок нижний — колени подогнулись, и руку протянул, чтобы опереться... Но не сел, медленно-медленно, надломив седую шею и скорчив­шись, будто в живот саданули не особенно острой камбалкой, стал разворачиваться на месте, разворачи­ваться... И, крутясь так, напряженно поводя головой, выходил он к середине сухого настила и вдруг метнулся ко крутой, высокой — ему в рост — снежной заструге, полуподковой охватившей дом, с треском распластал на груди рубаху, ткнулся в застругу сперва головой, а по­том — грудью! грудью! грудью! — по ледяной ломаю­щейся корке. Грудью! грудью!..
Прижавшись к стене дома, чуть поодаль, я наблю­дал, потрясенный, как выбежавшие из избы люди оття­нули его от снежной стенки, ухватив за руки, как ка­кая-то баба стерла своим платом кровь и красный снег с исполосованной груди, как другая баба, щельянка Дуся, худая, но в плечах широкая и сверх всякой меры грудастая, взяла его со спины в охапку и унесла в тем­ную после солнца избу, на кровать. И все — в полном молчании. Бабы накрыли старика малицами, а трое или четверо привалились на малицы, чтобы удержать его, чтобы не мог повернуться. А мы, мальчишки, опять были тут — напротив кровати, у печного угла. И оттуда сперва я увидел, чтобы уже никогда не забыть, глаз старика (один, другой был в подушке) — громадный глаз, разодранный с края, с остатком стертой о подушку слезы, весь, сплошь, серовато-белый с буроватыми кра­пинками, как яйцо чаячье, а потом услышал, и тоже не забыть никогда, как из перекошенного рта, наполовину, одним боком, упрятанного в подушку, вырвалось сперва рычание, потом — полуночный зимний волчий вой, ко­торый, становясь все слабее и тоньше, закончился еще более тоскливым и страшным, чем вой, — да простит меня моя память, — визгом...
Все помнится... Помнится.
А у Сусанны умирающей для каких-либо внешних проявлений радости ли, страдания ли и сил-то уже не было... Лишь приложила к губам написанные родимой рукой буковки...
...У Сусанны погибли последние, последние у стари­ка-извозчика погибли... Да уж не повторяюсь ли я, не перегибаю ли?! Но вот — наша улочка, мой Задний порядок. Восемь домов, восемь хозяйств. Пойдем же от берега, от обрыва, и посчитаем...
Из первого, над обрывом, дома ушли и не вернулись Степан, Александр, Петр и самый ко мне добрый — Иван. Никого у Ольги Алексеевны не осталось.
Второй дом одного мужика на войну проводил, Ми­хаила, других не было мужиков. Обратно Михаила не дождались.
Слева от нашего дома — крыльцо к крыльцу — дом дядюшки Вениамина Виссарионовича. Многим ли при­шлось перенести такое: три похоронки с одной почтой... Сын Клавдий. Сын Филипп. Зять Филипп.
За дядюшкой Вениамином, чуть поодаль, долго еще доживала свой век одинокая Агриппина Григорьевна, Пинушка. От нее ушел на войну сын Киприян. Помню, прибежала к нам женщина глуховатая с другого конца деревни, сияет, с порога радостную весть кинула:
— Кипра-то ваш — ерой! Ерой ваш Кипра-то стал!
А через неделю Кипры-героя не стало...
Далее — за Пинушкиным домом — дядья мои по матери...
Петр Никифорович...
Артем Никифорович...
В их семьях тоже после них мужиков не осталось...
Вот что стряслось с нашим Задним порядком.
А судьба Крутой Дресвы почти не отличается от судьбы моей родной деревни.
И все, кто не вернулся с войны в мою деревню, — мне родня, все их сыновья — друзья мои, и награди ме­ня, разум, силой, чтобы сдержать грешное и пристраст­ное это перо, ибо кажется: погибло, потеряно несправед­ливо много! Из-за неграмотности ли крестьянской, не допускавшей земляков никуда кроме пехоты, или по какой другой причине, но кто назовет другое место, по которому не прокатилась война, но которое бы такой процент мужиков отдало Родине, как Вологодчина, да Архангелогородчина, да иже с ними?.. Так и наше По­морье: от весла-паруса шли поморы да на передовую
и горды были, когда, по неведению, к сибирякам их при­числяли...
Впрочем, попробуйте найти хоть одну деревеньку в нашей великой стране, которая могла бы сказать о себе: "Мы потеряли по справедливости..."! Россия…

"Живой, Пашенька! Нашелся!"
Никаких вопросов! Разве имеет значение для матери, особенно если она обеими ногами в могиле стоит, отку­да сын взялся, где столько лет пропадал? Главное, что живой, главное, что едет, главное, что с первой вешней водой дома будет!
Когда все ушли, — а народу много перебывало у ней в тот день, — до позднего вечера, до полуночи лежала она, счастливая, теперь уже не только телом, но и ду­шой легкая, пока вдруг неожиданный, давно неведомый страх сердце не остановил:
— Доживу ли?!
Утра дождалась в забытьи. Очнулась — старшая из детей рядом стоит, перепуганная. Показала Сусанна де­вочке, чтобы наклонилась, прошептала:
— Сбегони... Поклонись в сельсовете... Чаю...
И — кто б еще вчера про такую щедрость думать мог? — выписала председательница! Накарякала на бу­мажке продавцу: "Пол маленькой пачки".
Уж крутила-крутила продавщица пачку, уж крутила- крутила! И всего-то в ней — на одну заварку хорошую, а тут пополам дели! Сказала большой-большой бабе, у которой такая же сельсоветская бумажка была:
— Уж как хотите, а я не берусь! Или к фельдшеру идите, или сами делите! Вот вам ваши двадцать пять грамм!
Пришли к Карушковым. Большая баба предложила:
— Лучше всего — разрезать.
Сусанна кивнула.
Женщина взяла фанерку с курятника, нож, приста­вила фанерку к бабкиной кровати и, сжав пачку худы­ми изломанными пальцами, причем большой совсем без ногтя, одним движением ножа перерезала пачку попо­лам. Будто всю жизнь только этим и занималась. По­ставила половинки на попа, собрала с фанерки до по­следней чаинки, почему-то виновато сказала:
— Чтоб без обиды, Сусаннушка... А сколь пахнет-то! Чтобы без обиды... .
Потом распорядилась:
— Ну-ко, котора на печки! Отвернись! Кукать будем! Я спрошу: "Это кому?", а ты отвечай: "Тебе!" Или: "Бабке!"
Девчушка живо отвернулась и, не дожидаясь вопросов, крикнула:
— Бабушке!
— Да обожди ты! — добро засмеялась баба. — Не спросила ведь еще! Отворачивайся! Это кому?
— Бабушке!
— Эх ты... Ну да ладно, будем считать, что куконули, все равно без обиды!
И увидела, как бабка, лежавшая с закрытыми гла­зами, слабо улыбнулась.
Когда женщина ушла, дети весело прильнули к кро­вати. Старшая продолжала держать фанерку с чаем. Спросила:
— Заварить?
Бабка ответила не сразу:
— Самой бы встать... Сумешь ли? Не испортить бы... Дай-ко нюхну-то...
Девочка осторожно взяла чай и поднесла. Бабка вдохнула, показала глазами: мол, спасибо, убери. Про­шептала:
— Осподи, богасьво-то како! Поставь, дитятко, на стол вместях с фанеркой. Да слетайте куда ле ненадолышко, умаялась я.
Шевеля сухими губами, бабка подумала:
"Теперь поднимусь... Поднимусь! Без чаю-то я ведь и молодкой леживала, бывало это со мной... А с чаем-то!.."
Она спокойно, умиротворенно задремала.

Дети вернулись скоро.
— Олени! Бабушка, олени! Четыре! К нам!
И сразу же, почти следом, вошла знакомая нестарая ненка в расшитой панице-шубе, шапка-кастрюля за плечами болтается. Не один раз когда-то приезжала она к Сусанне Карушковой за молоком и сметаной. И мясо привозила, и шкура, которая под Сусанной, тоже у ней выменяна.
— Сторово! Болешь? Ницаго! Вельшар есть, болеть не будешь!
Подошла к приветливо глядевшей Сусанне, посмот­рела внимательно, поняла, что дело тут худо, сказала, извиняясь:
— Мяса-гостинца не привез! Ненароком в деревню ехал, ненароком! Не привез гостинца! Бригадир меня послал... В цум не заежал — згорей сюда! Цей робят? Переселенца? Спросил я: "Есть молоко?" "Нету, — говорит, — молоко!" — "Пошто нету?" — "Корова не­гу!.." Ах-ох, гостинца не привез!
Раньше было так: у Сусанны какой-нибудь простень­кий подарок заранее приготовлен, и ненка всегда что-нибудь вкусное гостинцем везла. Но что делать? Не то время...
Сусанна шевельнула рукой: мол, не расстраивайся! Но ненка не разглядела, продолжала:
— "Цяй, — спрашиваю, — есть?" "Есть, — говорит, — цяй!" Я бежал, думал, сменяю цяй хорошому целовеку, тибе мясо отдам. Весь мясо! Бригадир дал, менять послал: молока нада, цяй нада!
Ненка вышла в сени, вернулась с розовой четвертиной оленя. От мяса несло морозом.
- Во какой мясо! Зад! Велел бригадир: всю за одну пацьку, за пийсят грамм отдай, цяй вези! Жёнка родил, цяй нету — молока нету, помирай завтро робенок!
Водрузила гостья драгоценный товар на стол, на тот жe стол, с чаем рядом.
Глянули дети: край у мяса отрублен неровно, розовыe полоски просвечивают на солнце. И тут же — в укромное место, на теплую печь юркнули. Слышала бабка, как старшие заталкивали вглубь, подальше от края, младшую сестренку, уговаривали не плакать.
— Обидели? — напрягаясь, еле слышно спросила Сусанна.
- Не! — жестко и сердито ответили с печки. — Рёва она!
— Сколько цяю дашь? — спросила ненка. Она все говорила громко и отрывисто.
Сусанна лежала неподвижно, не шевелила ни головой, ни губами.
Ненка поглядела на чай на фанерке:
— Тут мало! В один цяйник. Мало!
Сусанна лежала все так же молча, открыв глаза, ви­дела сучки в полатницах и ощущала, слышала, чувст­вовала все сразу: как ходит ненка по комнате, как ста­вит ноги и оставляет мокрые следы, как лежат на столе рядом и чай, и мясо, как дети шевелятся на печи, и ста­ла ее душа наливаться холодом, словно струился он туда прямо от розовой, кинутой на стол оленьей четвер­тины.
"Не дожить ведь, не дожить... Не подняться даже... — тоскливо подумала она, и ложились эти мысли на грудь неотвратимыми тяжкими плитами. — А напилась бы чаю — и, может, сегодня вечером уж и на ноги поднялась бы..."
Ненка, удивленная молчанием, подошла к кровати, глянула в невидящие глаза старухи, пожалела ее, реши­ла, что расстроилась Сусанна из-за невозможности мя­со выменять, сказала, сожалея о том, что говорит:
— Ницаго! Разрублю, цасть тебе дам! А на дургу цасть у дургих менять буду! Хороша мясо! Рубить?! Меняшь цяй?
В голове у Сусанны стало мешаться. Она напряглась из последних сил, чтобы не утерять, не упустить кончики мыслей, не впасть в беспамятство...
— Совсем ты худой стал, бабка-старух! Совсем худой! Исть ната! Исть ната! Меням! Не убьет бригадир! Пошел я рубить!
А за этими добрыми словами все явственней и oтчетливей слышала Сусанна — плачет на печи младшая девочка, даже чувствовала, как вздрагивает она, как гладят-успокаивают ее сестры, а она тихо-тихо, — и Сусанна слышала это удивительно явственно, явственней, чем громкие слова ненки, — тихо-тихо просила:
— Мясо... Красненькое!.. Капельку... Капельку...
Ненка взяла со стола свою нелегкую ношу, и вскоре из сеней послышался звук разрубаемого мяса: сперва мягкий, глухой, потом звонкий — кости хватил топор…
У Сусанны закрылись глаза, тело ее осело как-то, голова будто бы приподнялась на подушке, а подбородок беспомощно в грудь уткнулся...
— Бабушка! — испуганно вскрикнула старшая девочка и кинулась с печи к Сусанне. — Бабушка!
Она спрятала лицо в постель рядом со старухой и горько заплакала:
— Не меняй, бабушка! Не меняй! Не надо. Роднень­кая! Не надо. Глупенькая она еще, маленькая, оттого и плачет... Не меняй, бабушка-а!..
Сусанна Карушкова еще понимала, еще чувствовала эти жалостливые слова, и ей от них вроде бы даже по­легче стало... Но того, как ненка дверь снова открыла, она уже не услышала. Уже ничего вне ее для нее, Су­санны Карушковой, не существовало. Лишь где-то очень далеко, почти неуловимо, тоненькой-тоненькой последней ниточкой текла и растворялась мысль, что не зря она перину вытащить из-под себя велела. Метила — хоть кому-нибудь сгодится, а вышло — сыну родному.
1974

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/661230.html

ВОСЬМИНКА
Сусанна Карушкова, старуха, помирала.
И хотя не была она ни темная, ни забитая, скорее — наоборот, одно время даже у фельдшерицы в помощницах ходила, полы на пункте мыла да печки топила и трудодни ей за это от колхоза писали, а вот, можно сказать, из-за детской безобидной шутки помирала.
Деревня всегда — и в глаза и за глаза — не иначе как Сусанной Карушковой ее уважительно звала, и вкладывали, казалось, люди в это прозвище добрую память о Сусаннином муже, который до сих пор ласково именовался не иначе как Карушко Сусаннин. Похоронен был муж не столь уж, говорят, и на дальнем, но все равно для баб неведомом острове Моржовце, и жалела старуха, помирая, что не рядом с Карушком в землю положат ее, Карушкову Сусанну.

Бывало, когда весной со зверобойки мужики с богатым промыслом идут, то издалека почнут стрелять, еще и лодок из-за мыса заречного не видно. И всполошится, бывало, деревня! Радости-то! Стреляют — значит, с промыслом! И с угору, с берега, тоже стрелять примутся! И гремит пальба слаще музыки, никаких зарядов не жалко. Еще бы-то: с промыслом дресвяне правятся, с промыслом кормильцы домой катят!
А уж как из-за мыса-то позади Дресвяного столба вывернутся, как первая-то лодка в дресвянское устье вбежит, тут вовсе деревня без памяти, особо кто своих
ждет, скачут в подугорье, - косиков не разбирая, да с веслами — к ближним карбасам, воду обуткой черпая! И бывало ли после удачного промысла, чтобы хоть один карбас да не залили полоумные, чтобы хоть одного человека да с головой не выкупали?!
И в тот памятный тысяча девятьсот девятнадцатый год промысел добрый пал. Пальбы было! Но Сусанну Карушкову в тот вешний день беспокойство какое-то холодило: бежит к угору, на ходу плат завязывает, а чувство такое, будто бы что-то забыла. И вспомнить - не вспомнить, и, чего никогда не бывало с ней в этот великий день прежде, задержала она вдруг шаг да и оглянулась на свой дом в непонятной тревоге. И под горой почему-то не кинулась в воду, позади людей, погористее остановилась. А когда различить можно стало, которая чья посудина, впилась Сусанна глазами в мужнину лодку - аж дыханье перехватило... Впрочем, это-то и прежде случалось. Но не случалось прежде, чтобы какое-то другое чувство, кроме радости, было в этот счастливый час, чтобы по дороге к угору назад оглядываться...
Лежит Сусанна на спине на широкой кровати, в светлой комнате, слева от двери. Над Сусанной — желтые полатницы, под ней — постели оленьи на таких же, как полатницы, широких досках. Вчера попросила, чтобы перину убрали, а постелили эти шкуры — старые, выспанные местами до мездры. Сказала, что и лежать так вольнее, и с кровати ее спускать ловчей, хотя последнее время она ничего не принимала в себя и все реже возникала нужда спускаться. Но больше о другом печалилась она, когда просила: как бы не запятнать перину в смертный час — не всякому она после этого и сгодится, люди-то разные, один выветрит да и повалится, другому думаться будет, а третий и побрезгует, судить его тоже не нать — человек на человека не приходится. Хоть о чьей пользе ей, кажется, и думать-то? Никого не останется после нее - сыновья на войну оба холостыми ушли, и она давно уж свыклась с мыслью, что в одиночестве помирать. Но вот не хочется, чтобы добро - хотя и не ахти какое, а все-таки людям полезное — пропадало, вот и повалилась на оленные проспанные бросовые постели. Потверже стало, а вроде бы спокойней лежится, дума о перине не идет больше на ум, другому в голове место...
Пристали тогда лодки промысловые к берегу, а Карушка нету. Выскакивают все, здороваются, а его нету.
- Оставили мы твоего Карушка на Моржовце, - говорят. - Двадцать пятого мая похоронили.
Повернулась и пошла домой. Так сразу и пошла, не вскрикнула, не заплакала... Детей двое...
Сусанна долго смотрит - водит медленным взглядом по полатницам, по веселеньким красноватым сучкам, по смытым, чищенным битой дресвой сколам. Края полатниц давно закруглились: не бойся, баба, шоркать — руку не занозишь, не то что в первые годы было... По полатям, по воронцу, по печке взгляд влево катился, даже голову пришлось немножко повернуть. А что там? — самовар потухший попереди печки, за устьем. За самоваром - двустворчатая дверь в горницу. Дверь прикрыта плотно, бумага в притворе. Живут горнице переселенцы, и туда есть еще один ход, прямо из сеней. Привезли зачем-то в Дресву этих людей из Мордвы, где-то с Москвой рядом эта Мордва, сказывают. За год до конца войны — вот когда привезли. Сманили людей с родного места. И поворотился же у кого-то язык, насказали людям — мол, вот какие места в Примезенье: «Не сеют люди, не пашут, а в шелковье да в золоте ходят». Что и говорить, дресвяне! Ясно дело, не от сеянья да не от пахоты живут, — тут вранья большого нету, а вот насчет золота да шелковья.. Привезли добрых людей, и в тот же год хватили переселенцы горюшка: мати ихняя Ефросинья потонула. Если прямо сказать, так ейна, покойной, вина. О том годе рыбу пинагора на берегу искали: откатиться с водой не успеют, пыхтят в лужах середи сухого берега, прибылой воды дожидаются. Тут и собирай их да домой тяни. Пинагоры — не семга, но сделай хорошего посолу - пальцы оближешь. Наговаривала Сусанна мордовке:
- Ты, Ефросеньюшка-Фрося, сзади-то за водой от коренного-то берега далеко в голомя не убегай. Мористее, ясно дело, рыбы богаче, да падет-то вода восемь часов, воно куда за восемь часов уйти можно, а подняться успеват за три. Как покатится на прибыль - не убежишь!
Только позавидничала, видно, баба... Выкинуло потом в заплесток, неподалеку от утопленницы, пинагоров связку, на похоронный обед пригодились, да бахилы Сусаннины...
«Хороша была жёнка Фрося. Наверно, когда все кругом затопило, может, на каком-то большом камню уж и к смерти приготовилась, сняла она, видно, бахилы, прихватила их к пинагорьей ноше да так все увязала, чтобы песок в бахилы не набился, чтобы не заякорило где посереди берега, а в заплесток выкинуло. С разумом баба была, до последнего с разумом. А что позавидничала да далеко ее в голомя за пинагорами увело, дак кто на ее месте не позавидничал-то бы: кроме своего - детских четыре рта. Знал бы кто, до чего голод их доводил! С чужа подумать тошно. Забрела как-то на поветь, где на жерди бычья шкура старая висела, столь стара - совсем закостенела, сломишь, но не согнешь. Гляжу, и сердце от Фроськиной беды зашлось: половина шкуры по кусочкам выпилена, съели... А того, сколь широка обсушка берега быват, и местной-то человек не всегда вообразит: новой раз на карбасе обсохнешь столь далеко — коренного высокого берега не видно...»
Осталась после Ефросиньи за старшую в их семье дочи Катюха. Девка-невеста, глядеть любо, и крута — дело по дому в руках кипит. Но сумей-ко с тремя-то младшими... Да и то сказать, народ переселенцы — не из здешней жизни. «У нас женщины не косют, мужчины косют, а женщины сгребать только выходют». И дрова пилить-колоть— дело для них не бабье. А что на веслах в карбасах сидеть не умели, так это и вовсе понятно — не везде же бабы по-лошадиному ломят, не везде мужичьё только путины и знат... Каково-то было Катюхе: выделила ей бригада сенокосная на первых порах пай — ноль целых три десятых. По ее уменью. Не столько обидно, сколько стыдно — ребятишки одиннадцати годов по целому паю зарабатывают... Однако в середине лета приехала домой в баню мыться — радехонька: не только пай, но еще и с двумя десятыми отвалила бригада Катюхе-мордовке! Вся деревня глядела да радовалась: боева девка!
Вот и пришло той боевой извещенье: по первопутку топать в верховья Мезени на лесозаготовки. Взвыла: «Семья ведь! С кем малых-то оставлю?!» Однако повестку слезой не перешибешь... Катюха понимала это и не только выла. Осенью всех своих, даже самую малую выгнала на колхозные работы — картошку копать. И бригадирша-полевод в ту осень хотела было пожалиться председателю: мол, кроты все крайнее поле изрыли да картошки много в норы сносили. Но передумала. Зато потом, когда Катьку в лес все-таки угонили, младшие стали ходить-бегать на поля и до самых морозов «кротов копали» — полное подкроватье натаскали...
Правда, ребятишки просказались Сусанне, что встретилась им как-то бригадирша и крепко-накрепко велела не показывать никому, в каких норах картошку берут...
Насчет же того, с кем младшие останутся, и не спрашивали. В сельсовете сказали прямо:
- Бабка есть!
А бабка-то, Сусанна Карушкова, еще летом после похорон Ефросиньи-постойщицы совсем сдала. Единственное место, куда хватало у нее натуры дойти, — это почта. И надеялась она, и не надеялась: не прилетит ли весточка... Ведь похоронная-то бумага на старшего сына была, а от второго-то, Пашеньки, ни похоронки, ни извещенья какого: сгинул — и все тут. В сорок первом — письмо последнее, шесть годов... Но сколь ни тяжко было иной раз старыми костями скрипеть — не случилось ни разу до понешной немочи, чтобы она почту у дороги не встретила.
Война, слава богу, кончилась. Пришло время: одна матерь из Крутой Дресвы на могилы к своим срядилась да укатила. Махала деревня с угорышка вслед счастливой путешественнице и говорила как-то удивительно:
- Во город во Мгу поехала...
- Во Мгу-у...
Запомнилось с первого раза это странное наименование, потому что соседнюю деревню почти так же грустно звали - Мгла.
А у ней, у Сусанны, даже адреса-то нету, куда ехать. Ни того, ни другого. И не знает она, чему больше была бы рада — сыну родному (все равно надежды-то никакой...) или известью точному: «Здесь, мол, Сусанна сыновья твои, вот эти бугорышки можешь слезой окропить». И кощунства в столь страшном выборе нету, ведь и сама она в могилу глядит.
На почте Сусанна не бывала с Ноябрьских. В праздник, в распуту, письма принес на себе проходивший через деревню мужик, зимник еще не был протоптан. Она, ясно дело, ничего не получила и поплелась потихоньку домой. Синё уж было, вечерние печи-голландки из горниц дым к небу поставили, колодцы скрипели.
И вдруг справа — поначалу даже решила, что ей кажется, — видит Сусанна: лежит у перекрестка тропок под заломленной мерзлой травой чаю осьмушка. Большая такая пачка, настоящая осьмушка, полсотни граммов. Чуть-чуть снежком припорошена...
— Осподи! — оглянулась кругом и бессильно руки опустила, колышек выронила. — Уж не блазнит ли?
Но пачка лежала по-прежнему, рядом с упавшим колышком.
— Вот беда-то! Грех-то!
Схватила чай, засуетилась, оглядываясь то на свой дом, то на почту.
— Вот беда-то...
Пойти бы сразу на почту да сказать, чтоб поспрашивала почтариха, кто чай потерял. Пришли бы и забрали. Но, с другой стороны, ежели пачками теряют да и не спохватываются — не последняя у кого-то пачка... Ой, не последняя!.. А она, Сусанна, может, даже и скус-то чайный совсем забыла! Справедливо ли?.. А как, бывало-то, пивала, как заваривала! Ни у кого лучше, чем свой, не пробовала!
Наклонилась колышек поднять.
— Что оно делать-то?.. Будь восьминка моя, дак разве этот кол, эту батожину, эту бачину прокляту взяла бы я в руки?!
Разогнулась, выпрямилась, сколько могла:
— Осподи! Как молодка забегаю!..
И, словно духу набираясь перед тем, как через непосильный порог ступить:
— Согрешу... А кто потерял, в ноженьки тому кинусь, работницей евонной, как выздоровею, сделаюсь! Как я чаю-то хочу! Осподи!
Тук-тук колышком, закрыла глаза и в домашнюю сторону шагнула. Однако через пару сажен остановиться пришлось — голову обнесло. Оттого, что будто бы довоенного чая запах почувствовала.
— Беда, беда-то еще кака!.. Не отдать ли? Осподи! Пить-ись мне не нать! Последню бы лопотинку, последню рубаху за едину бы заварку отдала!.. Свету не вижу... Сама восьминка в руки пришла! Вот ведь беда-то! Вот ведь грех-то1 Что оно делать-то?!
Сунула осьмушку в карман, побрела медленней прежнего. И уж не от запаха чайного, а от дум несусветных голова кружилась:
«Неужто желанья мои услышаны? Так услышь мя, осподи, о сынах моих!..»
Домой в слезах пришла. Через порог шагнула, огляделась. Ребятишки — все трое — в ее половине. На печь в дальний угол забились, притаились... Привыкли, безобутные, к печке.
Кинула осьмушку на стол в красном углу. Отошла и со стороны на нее поглядела.
— Возьму да и заварю! Не много и нать мне — на один-то чайник. А остатки снесу. Отдам. За одну-то заварку корить, может, и не станут.
Рассуждает, шепчет, а самовар-то уж под конфоркой на полу оказался... Вот в том месте, где сейчас стоит. И уж лучина в руке горела... Наставила-таки самовар!
Пальтуху сымала — глаз не спускала с пачки... А голова-то, с головой-то что делалось!..
Без большого достатка, но и не бедно жила она после смерти мужа. Ребяток в первое же лето за собой на пожню потянула. Худо-бедно, а земли — две души... Бабы, бывало, заохают;
— Куда ты их волокешь-то себе на маяту?! Съедят комары!
И вправду, столь малы были — из хорошей ежели травы, так только грабельки и видно. Да головушки...
Старший-то был светловолос. Сам гибок, что ковылинка на угорышке, лицо тонкое да умное, а надо лбом — будто от кудельки растрепанный край. И столь та куделька мягка была да шелковиста — прикладывай нитку да начинай прялку крутить, прядено на катушку сматывать. А глазами — серьезненький... И все спрашивал. Да такое все, чего мати и сама не знат.
А младший, Пашенька, — тот даже с виду другой, покороче да пошире. Пояска не любил — ремнем отцовским перехватится, остаток дважды вокруг себя обмотнет: мужик мужиком! А головка... Если, бывало, подстрижен, а у тебя — ссадина или мозоль содрана, то не можно, бывало, мыть, столь ершист волос. Говорят:
«Каков волос — таков норов». Но Паша, не по приметам, не был ни груб, ни упрям, до мужика дорос, а все ему было — брата бы дернуть, да в сене вываляться, да матери загадку устроить. Таким и на войну взяли. Ремнем отцовским перепоясался в дорогу, волосы в пол-лба подстрижены и вперед приглажены, глаза серьезны стали — широки и черны.
Грабелки, бывало, бегают часто-часто, а она еще и подторопит:
— Скоре, робятки! Скоре, кормильцы мои!
Бойки робята были, нельзя пообидеться. А она за хорошу работу на доброе слово не скупилась, хоть и строга была. Доброта, работа да строгость, уверена была Сусанна, и помогли ей из робяток не безотцовщину и не отстойщину, а мужиков людям на зависть вырастить.
С первого того сенокоса и до самого колхоза ни одной пожни сыновья не пропустили. Коня держать ухитрялись да корову. Пусть и не богато, но все-таки... Сколь ни был двадцатый год бесхлебицей страшен, а за коровой-то шутя, можно сказать, пережили... Вот и сейчас, будь у ней, у Сусанны, корова — разве ходили бы робятишки Ефросиньины естоль худы... Степь ведь одна осталась...
В тридцать седьмом артель образовалась, коня сдали, а коров в одно стадо дресвяне не сводили, корова дома осталась. В тридцать восьмом сынов обоих на путину отправили на летнюю. Так она, мать, и одна заробила сена — знай корми!
В то лето, в тридцать восьмом, первый год робили не каждый на своем паю, а колхозом, в бригадах. Весело робили! Все лето в песнях! По восемьдесят человек на бригаду, по двенадцать в звене! На веку для баб-дресвях столь легкого лета не бывало! А осень и вовсе колхозный запев золотым сделала — по два с половиной пуда сена на каждый летний трудодень пало! Спроси-ка у любой бабы в Крутой Дресве, когда счастье увидела, — в голос ответят: «В тридцать восьмом, на первом сенокосе колхозном!» И ударники-то все, и в почете-то, и дворы-то да повети от сена ломятся!
А ей ли, Сусанне Карушковой, в тридцать восьмом не радоваться было?.. За двумя сыновьями, за двумя эдакими-то мужиками понадежней, чем за стеной каменной! Поняла это по-настоящему, когда под новую крышу жить перешла. Дом был срублен еще мужем и под стропила подведен. Сколько годов так простоял, и, наконец,— сыновья... Тёсу надорожили!. Покрыли, отделали сперва избу, потом — горницу. А под конец эти полати выстрогали. Доски-то уж на исходе были, какие привелись. И похохотали бабы, когда ходили друг ко дружке избы мыть да первый раз до нового дома очередь дошла. Сусанна полатницы свои никому шоркать дресвой не доверила: «Руки, — говорит, — занозите!» А сама сразу: «Ох!» — и к окошку с иголкой: «Вытяните-ко, бабы, спицу из ладони!..»
Радостно смеялась вместе со всеми: «Ничего! Зато мастера свои и доски были не натодельны!»
...Вот и отшоркалось... Давно уж загладились полатницы, ничего что были не на выбор, не прямоствольные. И такие уж любушки стали: все кружевные да узорчатые, и сучки веселенькими глазочками поглядывают...
А уважать-то за сыновей ее еще больше стали: эдаки-то женихи!
И по гостям было похожено, и свое застолье, когда ребята с путин приходили, не пустовало. Однако вина ни красного, ни белого на ее губах за все годы не бывало ни росинки. С того дня, с девятнадцатого года, как мужа в последний вешний путь проводила. Сперва ни нужда не позволяла, ни душа не принимала, а потом — поздно стало за рюмку браться.
Но пристрастилась она за те годы к чаю-кофею, хуже всякой хвори. Сыновья хохочут:
— Нам, мати, на вине естолько не просадить — не пропить!
И откуль это в ей? Или по роду? Мать Сусанны завсегда была чаёвница, а отец — истый кофейник... Или потому, что от питья духовитого силы в трудах прибывало? Но втянулась, и вправду — хуже вина. И что удивительно, хотя при запахе хорошего кофею завсегда она слюнку сглатывала и варила кофей всегда по-дресвянски, в самоваре, а случись, бывало, чаю дня два-три не попить — лежмя лежит! До первой заварки. Тогда и определилось: кофей кофеем, кофей для нее —праздник красивый да ароматный, а вот без чаю она не жилец, чай — жизнь.
Так как же было не закружиться голове при виде целехонькой нераспечатанной пачки? Ведь сколько времени она на этот-то раз чаю не нюхивала! Разве не поднимется она на ноги, как прежде поднималась, — только налей ей чашку!.. Бог ты мой!.. Ту чашку она не выпьет так, сразу, большими глотками, как голодная. Она б обхватила ту чашку горячую ладонями и спрятала бы в тех ладонях лицо, над самой чашкой, чтобы даже запашинки самой маленькой зря не упустить...
— Уж так надо бы на ноги-то встать! — шептала она, глядя на пачку. — Робят нать пообиходить. Сами уж сколько раз стирали, а что это за стирка: пожимкают-пожимкают в тазу без мыла — и сушить... И в доме прибрать нать. Хоть вроде и чисто пока, а неустроенность, безрукость проглядывать стали... Заместо матери для робят побыть бы!.. Столько дел! Дак неужеле за все это не простится мне чаю щепотка из чужой восьминки? Не из ворованной, а из найденной!..
Перемешалось в Сусанниной голове, показалось даже, будто бы увидела всех детей вместе — и своих двоих, и этих, сегодняшних, троих. Неловко стало, как опомнилась. Взглянула в угол, где иконка малюсенькая висела, будто прощения попросила у своих, кровных, за то, что рядом с ними, тогдашними, вот этих, нынешних, поставила...
Ополоснула чайник, на свету перед окошком чистой тряпкой насухо вытерла, рожок продула. Давно-давно в деле не бывал этот чайник: «Коросте березовой да багульнику разве место в такой самолучшей посуде?»
Обмела стол, газету с краю, к свету поближе, постелила — пылинка какая вдруг мимо упадет. Чайник на газету поставила.
Ребятишки на печке за спиной зашевелились.
Оглянулась.
А на печке уж темно, только слышно, как шепчутся между собой. Взволнованно и растерянно подумала, уже совсем себя не осуждая: «Осподи! До чего я дошла! Робят кормлю картошкой ворованной, сама — чай чужой...»
Потянулась за пачкой на середину стола. Дрожащими руками заклеивающую ленту сорвала... Прежде чем развернуть блестящую серебряную бумагу, закрыла глаза и поклонилась медленно пачке, чтобы душу запахом чайным обрадовать. Потому что был для нее запах чая запахом прежней жизни, потому что само счастье для нее чаем пахло. Выдохнула из себя воздух насколько могла, коснулась, взволнованная и бледная, заветной пачки носом.
И вдруг руки ее обмякли, и поползла она боком вдоль столешницы к лавке у окна.
— Это мы! — весело и радостно, еще не успев испугаться, закричали с печки. — Это мы!
И посыпались вниз.
— Ты, бабушка, все про чай говоришь да про чай, мы и кинули! Моху из стены надергали, чай старый из медного чайника на подволоке наскоблили, в пачку высыпали!
— Заклеили да бросили...
— Нинуха не верила: «Бабка Санна сразу узнает!» А я говорю: «Нет!» Правда ведь, не узнала?..
И поняли, наконец, что с бабкой, обвисшей между столом и подоконником, стряслась беда...
С почерневшим, перекошенным сердечной болью лицом едва добрела она до кровати, шутники дорогие поддерживали...

Один из лучших рассказов Виталия Маслова "Восьминка". Что-то его снова в Сети нет. А надо, чтобы был. Иллюстрации - из вёрстки сборника "Крутая Дресва", которой так и не суждено было стать книгой. Публикую двумя отрывками, единым куском, полностью, ЖЖ не позволяет.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/660933.html

Вот ведь как иногда бывает. Человек - тот же, береза - та же. А снимки - разные. И судьба у них разная. Первый многократно был опубликован, затёрт буквально. Второй намного менее известен, хотя он, как мне представляется, ничуть не хуже, просто в другой тональности исполнен. Так бывает (я про качество снимков), когда фото делает Мастер. И снимает он не меньшего Мастера.
Николай Колычев. Снимки Льва Федосеева. Середина девяностых.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/660512.html

Дмитрий Анатольевич ЕРМОЛАЕВ (1969, Тульская область)
Поэт, прозаик, переводчик, краевед. Окончил историко-филологический факультет МГПИ (ныне МАГУ, 1993). Участник Всероссийского совещания молодых писателей в Москве (1994). Журналист областного радио (1993-2008), ныне работает в Государственном архиве Мурманской области (с 2008). Вместе с Дмитрием Коржовым и тележурналистом Сергеем Юдковым создал и редактировал студенческую газету "Ликбезъ" (1993-1995). Основатель движения "Братья сербов" (1996). Перевел документальную книгу сербского писателя Деяна Лукича "Моя защита Радована Караджича" ("Подъем", 1999, №9, 10). Составитель и редактор сборника стихов о Сербии "Над Сербией смилуйся Ты, Боже…" (2000). Лауреат областной литературной премии имени К. Баева и А. Подстаницкого за книгу стихов "Август" (1992), премии губернатора Мурманской области за особый вклад в развитие культуры и искусства (2017). Один из инициаторов и организаторов Международного православного славянского хода Мурман-Черногория-1997. Автор ряда исследований истории Кольского края, одна из основных тем которых стала книгой "Мурманское кино" (2017).

С Н Е Г
Холодный снег накрыл лотки с горячим хлебом,
И хлебопеки вдруг застыли в забытьи
И смотрят ласково в распахнутое небо
И шепчут грустные признания свои.

* * *
Одежонка старая худа,
Лодочкою сложена ладошка:
"Дяденька, пожалуйста, подай
Сироте на хлебушек немножко".

Мелочью полученной звеня,
Надо же, удача-то какая,
Так и жжет глазенками меня -
Даст еще?.. Прогонит?.. Приласкает?..

Он стоит на храмовом дворе -
Маленький, замерзший, одинокий,
Ждет добра, не зная о добре,
Верует, не ведая о Боге.

Позабывшись, смотрит, как во сне
В небо над собою, а оттуда
Тихий, невечерний сходит снег -
Светлый вестник зреющего чуда.

Там, на невозможной высоте,
Теплится во тьме свечи огарок,
Ангел Божий крохе сироте
Мастерит, старается - подарок.

Сдвинув на нос толстые очки,
Протерев их тряпочкой от пыли,
День и ночь, без отдыха почти,
Он строгает, режет, сверлит, пилит.

На уставший мир, на белый храм,
Где живут печальные святые,
Падают опилки тут и там -
Чистые, небесные, густые.

ПОСЛЕ СЛУЖБЫ
В храме посреди большого города
Сонный свет рассеивает мглу,
Все ушли, и сразу стало холодно,
Натоптали – грязно на полу.

Выбились на лоб седые волосы,
Ноет онемевшая спина,
Спеющим для скорой жатвы колосом
С тряпкой долу клонится она.

Дух переведёт, да перекрестится,
Да вздохнёт о чём-то тяжело,
За порогом вьюга – вьётся, бесится,
Снега навалило, намело.

Там, снаружи, мир, распявший Истину,
От добра отрекшийся для зла;
Здесь – Господь с иконы смотрит пристально,
Видит всё: и мысли, и дела,

Жизнь её, что тихо тает свечкою,
Радости и беды, и грехи.
Вымолить бы внуку веру крепкую!
Вымыла. Шаги слабы, легки…

Остановка дальняя, конечная.
Дом. Улыбка детская во сне.
Что приснилось, милая, сердечная?
Кто расскажет, кто ответит мне?

НАКАНУНЕ
Ладаном пахнет подтаявший снег,
Теплятся свечками звезды, -
Горько и сладко вдыхать по весне
Скорби и радости воздух.

Пост завершается - скоро уже
Праздничный день Воскресенья -
В храме отдушина грешной душе,
Чающей в Боге спасенья.

Замерло сердце, почти не стучит -
Ныне Христа распинают...
В трапезной к Пасхе пекут куличи,
Плачут. Страстная!

***На Шипке гудит непогода,
Туман обступает стеной,
Но знамя Славянского хода
Вздымается ввысь надо мной.

И в складках полощется ветер,
И сердца торопится стук,
И лик Богородицы, светел,
С полотнища смотрит вокруг.

И время стирает пределы,
Века обращаются вспять,
И вновь за славянское дело
Россия идет умирать.

И кто-то у смертного края
Роняет, в горячей крови,
То знамя, что ныне сжимают
Озябшие руки мои.

И я понимаю, что грозный
Пока не окончился бой -
Славянство изранено рознью
И гибнет в раздоре с собой.

Все предано злобе в угоду,
Все куплено толстой мошной,
Но…
Знамя Славянского хода,
Как солнце, встает надо мной.

И чую - душа не остыла,
И знаю - быть новому дню.
Достанет и веры, и силы:
Держу! Не отдам! Не склоню!

* * *
Никифор Фока по прозвищу
белая смерть сарацинов,
Ведал ли ты, отправляясь
в победоносный поход,
Что каплями слёз-столетий,
отплакав, эпохи минут,
И комом к горлу подступит
две тысячи горький год.

Сменится полумесяцем
крест на святой Софии,
И на стенах Царьграда
встанет стеной трава.
Только на дальнем севере,
в дикой Руси – России
Истина будет теплиться
свечкой, едва-едва.

Носил власяницу на теле,
плоть усмирял постами,
Бога любил да родину
и ненавидел лесть.
Я теперь часто думаю –
если б ты жил с нами
Мы бы тебе понравились? –
такие, какие есть…

Зло на земле воинствует.
В небо отверсты двери.
Так суждено: от века
и до судного дня.
Спи государь ромеев,
спи ратоборец веры,
Пусть тебе снится прошлое,
синий Босфор и я.
Ещё одна главочка из антологии поэзии Кольского края. Хорошая.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/660358.html

Великая Мари Лафоре. Все помнят её "Манчестер - Ливерпуль". Не только, не только... Помню, как мы слушали её еще на кассетах, на ермолаевском диктофончике радийном в наших юношеских путешествиях, бесконечных и прекрасных... И было это лет так 25 назад.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/660213.html