Две строчки
Из записной военной книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,
А всё ещё бегом бежал,
Да лёд за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далёкой,
Как будто мёртвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примёрзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький лежу.

На мой взгляд, это одно из лучших стихотворений о войне. Причем — о Великой Отечественной, хоть и говорится в нем о другой, финской. Они там связаны напрямую, и очевидно, что воспоминание автора вызвано другой войной, всем известной, но подчас — абсолютно неведомой, а потому особенно страшной.
Да и то сказать, финскую и сейчас не слишком знают, и вспоминать не стремятся. Бесславная была война. Огромные потери, небезусловный результат. Помню, дед мой, три войны прошедший, очень не любил ту войну, для него после Хасана уже вторую, вспоминать. Помню лишь, он сетовал на то, мерзли там жутко в буденновках и шинелках куцых, а когда зимнюю форму одежды завезли, весна настала, а там и войне конец.
Мало мы знаем и о Твардовском на той войне.Пожалуй, лишь то, что Теркина он придумал именно там (бравый солдат, кстати, там в своеобразных комиксах с читателями общался, поэтические подписи к которым делал будущий редактор "Нового мира", нижний снимок - из того времени, с поэтами Николаем Тихоновым и Сергеем Вашенцевым). Работал в армейской газете. "Переправа..." его знаменитая, говорят, уже тогда была написана - она о боях на Карельском перешейке.

Но мы о других стихах.
Стихотворение, как видите, очень короткое, необычно короткое для Твардовского. Он — поэт длинного дыхания. И о войне его лучшие стихи — зачастую именно такие, раздольные, многокилометровые, если вспомнить "Я убит подо Ржевом" (более 40 строф — почти поэма), "В тот день, когда окончилась война...", о "Теркине" уже и не говорю.
Что главное? Очень сдержанно, никакого крика. Это — документальное, холодное свидетельство, словесный снимок увиденного. Без морализаторства, без видимых эмоций. Голая констатация факта.
Но... Сквозь судьбу неизвестного парнишки (короткую, несостоявшуюся, по сути) — проницательный взгляд, позволяющий за счет "той войны незнаменитой" оценить другую, большую войну, о которой этот мальчик не узнает. В отличие от автора, у которого самая страшная часть ее уже за спиной (стихотворение датировано 43-м годом), - с милионнами таких же погибших, таких же недоживших до победы, неизвестных солдат с их несбывшимися судьбами. Эмоций вроде бы нет, но они есть, причем сильнейшие. Но скрыты от досужих глаз невнимательного читателя. Страх смерти в этих строчках звучит, он ощутим почти физически, очень явственно. Происходит проживание гибели героя стихотворения как очень личное, как гибель собственную. И именно это рождает обостренное переживание происшедшего. Ощущение ужаса не чьей-нибудь чужой, а собственной смерти — вот, что живет в этих стихах. И это рождает предельную детализацию, автор видит то, что, как правило, глазу незаметно, каждую мелочь, которая благодаря поэту, становится зримым, объемным образом: Ничтожность, мелочь "войны незнаменитой" - одна, одинокая, совсем не героическая, может быть, совершенно случайная, от шальной пули, смерть. Но за ней, миллионы других, и известных, и безвестных, тех, без которых не было бы Победы.
Оцените, насколько отличается этот текст от "Теркина" (лишь отзвук его есть — в нелитературной, народной форме слова "далеко", здесь не далеко, а "далёко"). И близок сразу нескольким поздним текстам Твардовского: "Я знаю, никакой моей вины..." и "В случае главной утопии...".
И концовка потрясающая — очень точная, связывающая стихотворение в единый, плотный узел: Для осмысления необходимо время. Мудрость, которая приходит с годами. Навскидку такое невозможно по определению.
Да, две строчки. Подчеркнутый уже в названии минимализм. Две строчки, которые — не по форме, но по смыслу, вырастают в почти эпическое, монументальное полотно.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/676313.html

Несколько отзывов о "Стихах - в десятку"

Владимир Сорокажердьев. Испытанные временем
"...По отбору имён и стихотворений – вкус у Коржова отменный. Буду нескромен, сам попавший в "десятку", но все поэты хорошие и разные. Можно принять безоговорочно. Можно поспорить и дополнить, ибо вне книжки остались иные поэты, даже члены Союза писателей, печатавшиеся в северных антологиях. Но это выбор Коржова – и литературный, и человеческий.Сказал о тех, кто был ему ближе по духу и общению, кто, по его мнению, творчески выше остальных. О видном прозаике Маслове писал неоднократно, даже книгу выпустил. А вот Маслов-поэт – малоизвестен, начинал-то он со стихов. Салтыков и Рыжов – почти ровесники, уроженцы семидесятых. Талантливых поэтов Колычева и Логинова, уроженцев Мурманской области, просто нельзя было в книжку не включить, она бы не получилась.
И выбор стихов хорош, просятся в антологию. Собственно, все они неоднократно печатались и перепечатывались в книгах и разных сборниках. Все - испытанные временем..."

Илья Виноградов. Литературная проекция Кольского Заполярья
"...Книга очень нужная и своевременная. Многих ее героев уже нет с нами, уходят и лично знавшие поэтов люди, забываются детали биографий, теряются рукописи. И было бы очень здорово, если бы эта книга появилась в библиотеках, школах, в конце-концов, просто в интернете. Пусть это и частные проекции, но они дают очень яркое представление о заполярных мастерах слова. Может она вырасти и в полновесный портрет. Еще несколько десятков авторов стихов и таких очерков о них – и будет литературоведческая антология заполярной поэзии. Добавь стихотворений каждого автора – и получатся литературоведческие биографии. Но это уже объем работы совершенно иного порядка, для которой нужны не только востребованность, но и серьезная поддержка.
Впрочем, еще раз повторюсь, что эта книга уже самодостаточна, ярка и очень насыщенна, и ее появление – несомненно, событие для заполярного литературного мира."

Александр Рыжов. Книга-облако
"...Так уж получается, что больше половины приведенных вещей я бы тоже отнес к категории "высший пилотаж", или как там ее обозначить, чтобы звучало не слишком банально. Ну какой человек, нормальный, чувствующий слово, пройдет мимо "Невмоготу..." или масловского "Льда", или "Экспансии Белого моря"? Это уже и не стихи просто - это, без шуток, классика северной... да что там северной!.. русской поэзии. На века. Это из тех образцов, что, извините за пафос, врезаются в память поколений...
...Очень приглянулась структура - необычная. Мне всегда нравилось всё, что вырастает за формальные рамки. Тут и определение-то с ходу не придумаешь. Очерки не очерки, эссе не эссе. Литературоведческое исследование? Нет, не то. Стандарты не подходят. Скорее, я бы сказал, восхищенный вздох любителя настоящего слова. Исповедь, что ли. Монолог человека, сидящего с книжкой в руках, когда не случилось рядом живого собеседника, а выговориться надо, потому что прочитанное разбередило душу и молчать невозможно ("Невмоготу - себя перетерпеть!").
Эта книга, повторюсь, ничего не навязывает, у меня, по крайней мере, не возникло такого ощущения. Тем и хороша. Книга-облако. Читается легко, а послевкусие - сладкое, но чуть с горчинкой. Как и должно быть. И что особенно важно - сразу тянет снять с полки сборники поэтов, о которых пишет автор, и перечитать. Что я сейчас и буду делать."

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/675882.html

Наверное, это покажется странным, но эти стихи живут со мной очень давно — с детства, еще с конца 70-х, когда жил с родителями в ракетном поселке под Свердловском — из тех, что на карте не значатся, Нижняя Тура или Свердловск-35.
Я тогда посмотрел фильм "Подранки". И сам фильм потряс, и вот эти стихи, которые и внутри звучали, и завершали ленту,.когда в самой концовке, как некую поэтическую коду, их читал сам режиссер этой картины — Николай Губенко.
Стихи пронзили, запомнились даже — не полностью, конечно, но фрагменты остались в памяти. При том, что понять я их тогда не мог, но почувствовать, что вот она — поэзия, мог. И почувствовал. Как чуть позже при просмотре другого фильма - "Иванова детства" Тарковского, но там было иное, там — в снах Ивана, в первую очередь, - кннопоэзия нам была явлена. Я тогда слов-то таких не знал. Но это — немножко другая история.
Запомнился, конечно, запев, - притягательные, почти магические, горькие строки: "По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места..." Это, в сущности, формула, максима, как раз таки из тех, что понять тогда я не мог. Но — верил, что она верна, эта формула, доверял автору, несмотря на то, что и ведать тогда не ведал, кто он. И прочитать-то о нем, как о поэте, в ту пору было негде! И сами эти стихи еще не были опубликованы.
Геннадий Шпаликов! Олицетворенная в одном человеке "оттепель". Первая полновесная встреча с ним, с его кино, и его человеческим, во многом мифологизированном, образом, и его поэзией произошла в конце восьмидесятых, когда о нем в своей антологии "Строфы века", что печатал тогда "Огонек", рассказал Евгений Евтушенко, а чуть позже, в 88-м, по ТВ впервые показали "Заставу Ильича" - полный вариант, без изъятия вечера поэтов в Политехническом, с молодыми Вознесенским, Рождественским, тем же Евтушенко. И сам фильм — прекрасная, нежно, на полутонах рассказанная история любви. А вокруг — Москва, оттепель! И — поэзия! Фильм оглушил. У меня в этот день как раз выпускной вечер был в школе. Я на него пришел абсолютно оглушенный, даже девочек наших не видел, настолько смутила меня "Застава...", эти невероятно красивые герои (вся троица! И Любшин, и все тот же Губенко, и прочно забытый сейчас Валентин Попов. Плюс, конечно, Марианна Вертинская), и красивые поэты. И прекрасная, любимая Москва.
Кино Шпаликова — это, конечно, поэзия. Однако понимание того, что он и в стихах был поэтом, пришло чуть позже, когда в начале деавяностых удалось мне в главной мурманской библиотеке отыскать сборничек его "Избранного", где вместе со сценариями были и стихи. Сейчас, конечно, Шпаликовом не удивишь, его издают и издают, спасу нет. А на тот момент это была единственная его книга. При том, что автора давно уже не было на свете...
Шпаликов тогда и меня, и друзей моих ближайших — поэта Дмитрия Ермолаева и журналиста Сергея Юдкова — попросту очаровал, пленил. Поэт, поэт! Когда вдруг нежданно обнаруживаешь нового для себя поэта, испытываешь восторг первооткрывателя — ни много, ни мало.
Мы тогда заразили этой любовью (и к Шпаликову, и к Москве) наших младших товарищей — выпускников тогдашних мурманской гимназии №1. Совсем недавно один из этих ребят — сегодняшний известный телеведущий и кинорежиссер Михаил Довженко — рассказывал мне о том, как на кинофоруме в Риге он вечером после окончания фестивального дня по дороге в гостиницу наизусть, не прерываясь, читал стихи Шпаликова весь этот неблизкий путь.
Показательно, что нечто похожее у меня случилось несколько лет назад при знакомстве с поэтом Вадимиром Трусовым: когда мы в школе какой-то выступали и нежданно ни для кого, зацепились за шпаликовскую строчку и прочли, сменяясь, всё стихотворение целиком. Слушатели, среди которых была и дочка Вадика Варвара, были потрясены. А мы — нисколько. Так узнаешь своих...
Но вернемся к процитированным стихам. Это декларация, конечно. В сущности, риторика. Ряд тезисов — без образов, без доказательств. Но риторика самого высокого, пушкинского толка. Поэтому и веришь каждой строчке. Хотя, конечно, и запев и концовку ты в детстве (да и в юности!), если и можешь понять, то исключительно умом. Но не сердцем. Принимаешь на веру. Подтверждение (документальное, из твоей собственной жизни) придет позже, когда в достатке будет встреч-расставаний, пережитого, тех самых "прежних мест", тех "пепелищ", куда так категорически, почти на уровне запрета, не рекомендует возвращаться автор.
Это касается и концовки: "В сорок пятом угадаю там, где - Боже мой! - будет мама молодая и отец живой..." Как же далеко это было — тогда, когда впервые услышал эти строки. Казалась несбыточной смерть — и твоих близких, и твоя собственная.
Еще одна важная деталь — год. Вроде бы случайно, будто мимоходом автор ее упоминает, как факт биографии. Но... Дата-то особая. Знаковая. Не случайная, нет.
1945-й — год славный, год нашей Великой Победы в большой войне. Но не только о Победе заставляет нас вспомнить Шпаликов. В первую очередь, о той плате, великой и скорбной, которой она была достигнута. За победу наша страна, все мы, заплатили жизнями. Жизнями отцов поколения, к которому принадлежит Геннадий Шпаликов, — поколения, к которому принадлежат мои родители. Оба моих деда, пройдя всю войну, выжили. Отец Геннадия Федоровича погиб в 44-м при освобождении Польши..

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/675807.html

Это довольно странная книга. Сборник текстов, жанр которых очень трудно определить. В них всё — на грани, это очень своеобразные, действительно пограничные размышления о стихах. Если не уточнять, то это скорее литературоведческие эссе. Но не совсем. Эссе — жанр более спокойный, академический. А то, что вы найдете в этой скромной, невеликой книжице, от академии и науки безнадежно далеко. Но близко к автору. В них очень много личного, подчас почти интимного. Это очень откровенные тексты о литературе и жизни. Причем, в первую очередь, именно о жизни, во всей ее красоте и безалаберности, высоте и низости, земле и небе, чем, собственно, о литературе.

Моя десятка — не попытка оценить, выделить десятку лучших, нет. Без рейтингов! Поэзии это не нужно.Но. Я пишу здесь о своих любимых стихах поэтов Кольского края, это, как говаривал Асеев, "самые мои стихи", а потому тут — только первоклассные, очень хорошие стихи. В этом я не ошибаюсь. Те, кто в этом мне не доверяет, дальше могут не читать.

Еще один очень важный для меня момент, который неизменно присутствует, звучит в этих пограничных (как и стихи, подчас на грани жизни и смерти) текстах — то, что разговор там идет и об авторах произведений, которые подчас оказываются в центре этого разговора. Причем на уровне опять же чуждом всякой академии, любым, предписанным наукой правилам, - сухом, строго биографическом, но — личном, пронзительно откровенном, предельно искреннем. Для меня исключительно важно, чтобы все эти любимые мной люди и поэты (опять же, "самые мои!") продолжали жить, - и сейчас, когда большинства из них уже нет на этом свете, но и тогда, когда всех нас не станет, как не станет и тех, что знали нас лично. Продолжали жить без хрестоматийного глянца, не на иконах, но — обычными людьми. Прекрасными, порой даже великими, но — простыми людьми, какими и были в земном своем облике. Верю, что так будет.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/675478.html

Ода русскому человеку

Несколько слов о стихотворении "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: -Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.

Начнем с того, что это стихи совершенно не советские. Но — абсолютно русские, в самом высоком смысле этого простого слова. Вообще, на мой взгляд, Симонов именно в этом стихотворении впервые заявляет себя как большого русского поэта. Это проявляется и содержательно, и лексически. Это с самого запева, с первых строф звучит — с тех самых "усталых женщин", что "снова себя называли солдатками, как встарь повелось на великой Руси", и не только не оставляет нас до самого его конца, но нарастает, звучит все величественнее и круче, чтобы в последней строфе стать гимном родной земле и ее людям.
Не Советский Союз стоит за автором, но вся — Россия, вся ее многовековая, героическая, мятежная и великая история, весь ее бессмертный полк. А иного и быть не может в самый труд час! Опираться можно только на то, что нерушимо.
Потрясающе! Родиной коммунист, а в недалеком будущем - сталинский литературный генерал Симонов раз за разом называет не Советский Союз, но Россию, Русь, определяет себя, как русского (не случайно это слово в разных формах становится в этом стихотворении рефреном, автор раз за разом повторяет его, повторяет как своего рода оберег), вставшего на смертный бой за родную землю:
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь от глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.
Великие стихи! И вот она — еще одна из опор, опираясь на которую, можно выстоять в трудный час, - вера в Бога. Ох, как, должно быть, крамольно, неслыханно смело звучало это летом 41-го в стране безбожников, стране, где религия давно объявлена опиумом для народа. Но ведь православие — это тоже Россия, одна из основ, главных скреп русской жизни, русского мира, внутренний стержень которого — вера предков "с простыми крестами их русских могил".
"Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в Бога в не верящих внуков своих..." - это высоко и очень точно. Но, если точно, невольно задумаешься, а такими уж не верящими были внуки? И автор — прежде отчетливо советский поэт, офицер и коммунист, допустивший мысль о такой вот небесной молитве, может ли не верить? Не знаю, не знаю. С другой стороны, не забывайте, что автор этот — сын полковника генерального штаба Российской империи, а мама его княжна Оболенская. Вспомнился старый советский фильм про войну, когда там старого солдата попрекают: "Ерофеич, а ведь Бога нет!", а тот отвечает: "Это у тебя нет, а у меня есть!".
Опять же, говорят, "в окопах атеистов нет". И тему эту, и молитвенный строй, интонацию, пусть не столь явно, как здесь, мы встречаем в стихах многих поэтов-фронтовиков, не только у Симонова. Это естественно для человека, находящегося в пограничном состоянии между жизнью и смертью - обращаться к Богу, пусть подчас и неосознанно. А уж когда речь идет о жизни и смерти Отечества нашего, всего русского мира, и подавно.
Стихи посвящены спутнику Константина Симонова на фронтовых дорогах 41-го поэту Алексею Суркову. По форме — это разговор с другом, но не по внутренней сути. Говорная интонация, что задана с первых строк, порой сочетается, но чаще уступает почти одической, когда разговор идет на высокой ноте и — о самом высоком. И при этом счастливо избавляет стихи от лишнего пафоса и газетно-трибунной патетики, внешне — снижает уровень разговора, но, в сущности, делает его хоть и проще, но возвышенней, пронзительней и чище. Это — ода русскому человеку при внешних абсолютной простоте и лиричности. Уникальное сочетание, думаю, найденное не намеренно, интуитивно.
"Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." - это очень горькие стихи. Горечь и беда в них звучат невероятные, предельные. И злость. Не только на врага — на себя! И не только потому, что всё это — родное, любимое, приходится оставлять, пусть и на время, но отдавать нелюдям, чуме нечеловеческой, что пришла к нам со смертью. И людей, что живут на этой земле — оставлять, может быть, на муки, на смерть. От осознания этого ведь с ума сойти можно! Тем более, когда люди — такие, какими их показывает Симонов:
Ну что им сказать, как утешить могли мы их
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: - Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
Сколько спокойного, не кичливого мужества и подлинного величия в сказанном. Вот так. Без пафоса и упрека. Заранее прощая за всё, не требуя ничего, не обвиняя. Но — с верой, которую предать и опошлить нельзя, запретно, немыслимо. С верой в возвращение. Верой в Победу.
Симонов здесь мастерски использует олицетворение, переходя от общего к частному, конкретному. Кого защищать? Не абстрактную Россию или Советский Союз, но конкретные "проселки, что дедами пройдены", конкретных старика (того самого, что "весь в белом, как на смерть одетый") и старуху, и девушку, которую автор и его товарищ даже не видели, а только слышали ее "по мертвому девичий крик". Мстить можно только за конкретных людей, живых, невыдуманных.
У старухи к ним — уходящим, отступающим, упрека нет. А вот у автора к самому себе есть. Он связан не только с тем главным, о чем я уже сказал. Но, в целом, с неожиданно, как вспышка, постигшем автора понимаем того, что Родина - "не дом городской, где я празднично жил", того насколько отличается жизнь глубинной, деревенской, исконной России от быта и сути успешного, обласканного властью московского литератора:
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Да, так! Удивительное, беспощадное к самому себе признание. В том, что Россия — не только, и не столько Москва, и понимание этого, узнавание родной страны пришло к автору лишь на войне.
И от конкретики, от старухи той самой Симонов восходит к обобщению, стихотворение обретает голос всей России: «Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.«Мы вас подождем!»- говорили леса. И тут же возвращение к разговору с другом, снова — частное: «Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,Что следом за мной их идут голоса».
"Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." -стихи без преувеличения великие, но не без "но". Давно ищу я человека, чтобы объяснил вот эту строфу:
По русским обычаям только пожарища,
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Не строфа, а одни вопросы, на которые, думаю, и сам автор ответа бы не дал. Что называется, уровень Лито. Вот что хотел он про пожарища сказать? И причем тут русские обычаи? "На наших глазах умирали товарищи" - а это о чем и про кого? Про казнь в немецком плену? А кто тогда "вы", что наблюдают ее со стороны? Автор и его собеседник? Они, если следовать контексту, свидетели казни. С какой стороны? Если с нашей, то почему тогда живы? Конечно, Симонов и Сурков могли видеть смерть товарищей, но — на фронте. Или это обобщение такое, которое можно отнести ко всем воюющим? Но дальше — пуще: "По-русски рубаху рванув на груди". Почему по-русски? Если всё-таки на фронте, то зачем рвать рубаху на груди? Словом, одни вопросы. Едва ли не к каждому слову. И пафос, конечно, запредельный, вне чувства меры, зашкаливающий.
Пишу это не для того, чтобы сколько-нибудь унизить автора и эти стихи. Нет! Да это и невозможно. Напротив! Строфа эта, на мой взгляд, убедительно доказывает не только то, что и у больших мастеров бывают сбои, но и подтверждает уникальность стихотворения. Эти четыре строчки мы попросту не замечаем, когда в последующих, в концовке, автор уходит от пустой патетики, возвращается к человеческой, говорной интонации и следует новый взлет — могучий, эпический:
Нас пули с тобою пока ещё милуют,
Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина,
По-русски, три раза меня обняла.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/675272.html

А бы ли он, коронавирус?..

Ату, уроки карантина!
Иду, шаги мои легки,
Как будто богатырь былинный,
Без маски — смерти вопреки.

Изменчивым, неровным шагом,
Проскальзывая между льдин,
Противолужечным зигзагом
Иду по Мурманску один.

Один, как витязь на распутьи,
Которому мешает путь,
Ему скорей перешагнуть бы
Коронавирусную жуть.

А, может, и не жуть, - кто знает? -
Пойди-найди там разберись!
Какой ей быть за нас решает
Медиавирусная жисть.

Мы все — рабы своей эпохи.
А мы своей — рабы вдвойне.
О нас расскажет не историк -
ТВ, газеты, Интернет!

Напишут, видео покажут,
Повесят на своей "стене".
А если, если не расскажут,
То, может быть, нас просто нет.

А потому я не обижусь
На твой простой, как нет, ответ.
"А был ли он, коронавирус?"
"Читай газеты! Интернет!"
31 мая 2020г.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/675020.html

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/674622.html

Искал один снимочек и наткнулся на эти стихи Николая Колычева. Вот ведь, Коля, мне-то стихи в день рожденья не писал! А вот брату моему, Максиму, - пожалуйте! И очень к месту сегодня. Максу исполнилось 56. Читайте!

Однако, с Днём рожденья, Макс Коржов!
Желать тебе не хочется, как люди все
Желают: "чтобы — всё!", "чтоб — хорошо!"...
Ведь ты же знаешь сам, что так не сбудется.

Не сбудется почти что ни хрена.
Но счастье русских — мера неизвестная.
Нам хорошо, когда хреново нам!
Хреново — значит мы живём по-честному!

Что ж пожелать?
Заканчивать пора...
Да сотворит Господь святую сбычу слов:
Чтоб доллар — три копейки килограмм!
А вместо нефти в мире — электричество.

Поздравил...
бестолковенько и длинненько.

Прости, коли обидел. Не со зла я.
Люблю на День рожденья именинникам
Желать того, чего себе желаю.
20 апреля 2016 в 19:06.

Фото малоизвестные, некоторые не публиковались. На первом мама с братом еще до моего рождения, конец 60-х, полагаю. Ниже мы с Максом дурачимся. А вот Евпатория, зимний отдых:

Спецбат МВД, присяга, 1982-й, Челябинск:


Ну а это мы в Ялте года три назад. Снимал Игорь Катериничев.

С днем варенья, Максимка! Обнимаю!

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/674178.html

На вынужденных выходных устроили себе с приятелем регулярные просмотры всяческого кино, коль уж особо не разгуляешься. Смотрели тематически - советские фильмы о спорте. Некоторые - пять минут, а иные так полностью. Очень уж разные по уровню. Есть превосходные, а есть откровенно проходные. Еще раз с удовольствием посмотрел "Гроссмейстера". Писал уже о нем восторженно однажды - пост "За победу. За истину. За женщину". Повторяться не буду. Кино действительно очень хорошее. Рекомендую.
Кадр-открытка какой! Козаков и Малеванная...

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/673871.html

Не то, чтобы очень, но советую посмотреть фильм Якова Базеляна "О чем не узнают трибуны". Три новеллы о спорте по прозе Юрия Трифонова. Посмотрите хотя бы "Телеграмму". Фабула типичная для нашего времени: тренер Малахов (в прошлом легендарный местный футбольный вратарь) приезжает в родной город, чтобы посмотреть центрального защитника для нынешней своей команды. И защитник-то ему понравился, и всё, но вот решение он принимает неожиданное. Рассказ-то "Конец сезона", по которому это снято, к слову, поинтереснее, поглубже киноверсии (две цитатки навскидку из Юрия Валентиновича: про Малахова на стадионе - "все считали его генералом, а он приехал сюда как вор", про защитника, который пришел вечером к Малохову в номер: "у него был вид жениха, пришедшего с воскресным визитом"). Но и фильмик любопытный. Там совсем молодой Иван Краско в главной роли, а футболиста Бурицкого по кличке Бура играет Виктор Смирнов, которого многие должны помнить по "Принцу и нищему", харизматичный такой рыжий паренек был когда. Сейчас, кстати, в Штатах живет, в Чикаго.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/673585.html

То самое, возвращенное из небытия, единожды прочитанное на публике стихотворение (на прошлогодней "Девушке с яблоком" - видео Юрия Бронникова, которое всё и спасло), а потом прочно забытое.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/673313.html

Публикую мою первую книгу "Ровеснику-отцу" - поэтическую, крошечную, всего 16 страниц, 10 стихотворений, выпущенную Виталием Масловым в 1992-м году в серии "Первая книга поэта". Газетная бумага, высокая печать. Стихи неровные, конечно, но ни за одну из этих ранних, ещё ученических вещей, мне не стыдно. А "Красноармеец", "Рыжий клоун", "Косматый декабрь" и "Маме", хоть и несовершенны, но хороши. Читайте!

КРАСНОАРМЕЕЦ
Красноармеец с подковой на счастье в петличке,
Выживший выкидыш гиблых полесских болот,
Просто живёт, повинуясь армейской привычке -
Шутка ли: харч, сапоги и шинель на два года вперёд.
Вьется уздечкой казенной недолгое мирное время:
Дождь превращается в снег, снег превращается в лёд.
Молча живет незнакомое новое племя -
Неприхотливый, смешной, белозубый народ.
А по субботам кино – чудик с волшебной улыбкой,
Американец, трюкач в стареньком котелке.
Сумерки пестуют ночь, вечер спускается липкий,
И замирает ладонь теплой зверушкой в руке.

Это было давно – и отец мой еще не родился.
Это было давно – пожелтели страницы газет.
...Рота спит и дневальный устало склонился
Над столом, на который от лампочки падает свет.

МОЯ МЕЧТАВечер над Арбатом и над Сретенкой,
Я в трамвае еду безбилетником.
Катится трамвай моей души,
По вечерним улочкам кружит.
Можно до утра по ним вертеться -
У трамвая моего из стали сердце.
Встанет у Садового кольца,
Пота капельки смахнет с лица,
Выкинет смешливое коленце, -
Рельсам веселее будет петься.
Шпалы ксилофонами сосновыми
Вторят им серебряными звонами.
Я уеду в прошлое, туда,
Где минувших вёсен череда,
Где в бокалах голубой воды
Дремлют Патриаршие пруды.
А на них хрустальная слюда
Серебрится корочкою льда.
...На квадрат трамвайного стекла
Полоса прозрачная легла.
Острожно по стеклу стекла
Капелька небесного тепла.
Времена не выбирают — вот беда.
Так бы — здесь остаться навсегда,
И трястись в трамвае по кольцу
К своему ровеснику — отцу.

***
В Петербурге переулки гулки,
Тяжелы слова,
Экипажей перестуки,
Гордая Нева.

Город в мареве старинном,
Словно затаясь,
Пыльных улиц паутину
Вечно будет прясть.

Пусть продавлены ступени -
В ресторан "Талон"
Ночью мчится вновь Евгений,
Разгоняя сон.

ПУТЬ В ВЕСНУ
Мы вернёмся в весну — нам последние вёрсты остались,
Через вязкий туман, через мглистую пелену,
Все богатства, что нам, как богам, на земле причитались,
Мы вернём, возвращаясь в весну.
...А по снегу шаги так мистически хрупки,
Так безбожно скрипучи и шатки, иду,
Увязая в зиме, и какие тут, к дьяволу, шутки,
Если гаснут в душе огоньки на бегу.
Молоком из холодных проталин
Заливает ступни и, в бреду,
Тихо сердце в холодный хрусталик
Застывает, предвидя беду.
И по льду, как над морем по рее,
Я коней проведу в поводу:
"Ну, родные, скорее, скорее,
Из-за вас пропаду, пропаду!"
Тонкий лёд обыграет, обманет -
Он готов подарить меня дну,
Принимает в объятья и тянет
В распротёртую голубизну.
Там забвения странствуют тени,
Указуя дорогу в страну,
Где дарована встреча мне с теми
(Если я в эту бездну шагну),
Кто постичь не успел,
От разлук да печалей скрываясь,
То, чем жил, что хотел,
И застыл в глубине — не терзаясь, не каясь, не ранясь.
В темноте — не скитаясь, не старясь.

РЫЖИЙ КЛОУН
В старом цирке Чинизелли
Рыжий клоун отдыхает,
Фантиком от карамели
Рыжий грим с лица стирает.

Откривлялось представленье,
Опустел холодный зал,
Только чёрные сиденья
Отражаются в глазах.

Все ушли, огни потушены,
Только в ворохе кулис
Эхо кашляет простуженно,
Повторяя: "Браво, бис!"

Мелет что-то дождик мелкий...
"Да, пора идти домой...
Где ж сердечные таблетки?
Ведь должны быть под рукой..."

Дома грязный пол некрашенный,
Стол, продавленный диван,
Кот облезлый и недужный
По прозванию Степан.

Вся и жизнь — в крови колени,
Постаревшее лицо -
Выше кажутся ступени,
Глубже кажется песок.

Но, когда его с арены
На носилках унесут,
Будут в жизни перемены,
Будет новый грим к лицу.

***
Пурга дурманит и снежит,
Сугробы наметая,
Но снег недолго полежит
И стает.

Видения уходят прочь,
Когда светает,
Их за собой уводит ночь,
Растаяв.

Родится в полночь Новый год,
Но, дни листая,
И он когда-нибудь пройдет,
Растает.

Я вижу, как проходит ночь,
Как снег летает,
И тоже вроде бы непрочь
Растаять.

***
Косматый декабрь на последнем дыхании года,
Когда всё решительно близко к плохому концу,
Но всё-таки ждёшь:
удачи,
везенья,
погоды,
И новых чудес, и новых чудесных причуд.

И быстро темнеет, и хочется страшных историй.
И ночь за окном, словно угли в золе,
Рассыпала звёзды. И небо, как римский скрипторий,
Распишет заранее
сколько мне жить на земле...

***
Ах, красавица-смуглянка,
Что глаза твои таят?
Ах, шалунья, ах, беглянка,
Полоняночка моя!

Околдуешь, одурманишь,
Вскружишь голову шутя,
И бессовестно обманешь,
Словно малое дитя.

МАМЕ
Мама, мама, обещаю,
Если из дома уйду,
Не калечить белых чаек,
Не ходить босым по льду,

И не пить сырой водицы,
И не ночевать в стогу,
И, хоть изредка, молиться,
Если чаще не смогу…

Мама, что должно случиться,
То давно уж у ворот,
Что-то слишком долго длиться
Девяносто первый год.

Мама, мне всего лишь двадцать.
Только двадцать, ой-ля-ля!
Жизнь готова продолжаться.
Середина сентября.

СЛЕЗИНКА
По щекам, по их смуглой коже
Пролегла её колея.
Если вдруг зеркала уничтожат,
В слёзы буду смотреться я.
Грусти миг уже прожит, прожит,
И меня упрекать не спеши.
Эту каплю на смуглой коже
(Как ребенок она дрожит)
Мы в хрустальный бокал положим -
Пусть лежит, пусть лежит.
Осторожно, прошу, осторожно!
Не спеши, я молю, не спеши,
Сколько, вспомни, таких горошин
Утекло из твоей души.
Сколько ж в ней твоих тайных тайн
Заключается видно и мне,
Знай, совсем, совсем не случайно
Побеседовать хочется с ней.
Вот уже ты смеёшься, но всё же
Гордо вздёрнута голова.
Холодком твоих глаз заворожен
Я немею, забыв все слова.
Но когда, на себя непохожий,
Все слова я в одно смелю,
Ветры сами мне в губы вложат
Это странное слово: "Люблю".

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/673229.html

"В последнее время я получаю много писем от словесников средней школы и в них один крик, один стон: помогите спасти уроки литературы. С каждым годом в программы средних школ вводятся всё новые и новые дисциплины, и вводятся за счёт литературы. Пора всем понять: перегрузка школьника всевозможными предметами и недогрузка его родным словом могут обернуться самыми серьёзными последствиями, особенно в наш век всеобщей технизации и усыхания сердца. Ну будут у нас физики, будут математики, будут иные специалисты, а человек-то, будет ли человек-то?"
Федор Абрамов. Из дневника. 1956, 26 ноября.
"Усыхание сердца" - именно это с нами и произошло за прошедшие полвека. И продолжает происходить с пугающей быстротой.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/672809.html

Очень белый снег. Бескрайний. Чистый. В Мурманске, в наших краях вообще, такого не сыщешь. Ну, если только в Умбе или Варзуге. Но до них добраться не так просто - ехать нужно долго и далеко. Да и до здешних, архангельских снегов, до родины Федора Абрамова, тоже ехать долго: сначала шесть часов на поезде (всего четыре раза в неделю ходит) до Карпогор, а дальше еще час на автобусе до Верколы. Вот где чистота-то поднебесная! Чистый снег. Чистый воздух. Чистые люди. Чистая земля. Вот где отчетливо понимаешь истоки прозы Абрамова, корни "Чистой книги" - последней, так и незавершенной его работы.

29 февраля, в день главных торжеств, в день, когда писателю исполнилось бы сто лет, люди шли к нему нескончаемым потоком, непрерывающейся мощной рекой. Пытался снять все это потолковей, забежал вперед и услышал, как кто-то из операторов архангельских говорил своему коллеге с восторгом и оторопью:
- Это бессмертный полк какой-то!
Зрелище действительно завораживало. И это здесь, в заповедной глуши, в медвежьем углу архангельском. Веркола - деревенька-то маленькая, скромная, видывала ли прежде такое? Возможно, только когда прощались с Федором Александровичем в далеком уже насквозь советском 1983-м. Подумалось: вот так надо жить! Чтобы к тебе и после смерти люди тянулись, приезжали, жили твоим словом, продолжали начатые тобой дела.

Так случилось, что для меня эта поездка стала еще и обретением новых друзей. Это прекрасные писатели-вологжане, финалисты премии "Чистая книга" Наталья Мелёхина и Дмитрий Ермаков. Я знал, читал обоих, но знакомы толком не были. А тут и выступать довелось многократно вместе, и жить артельно (компанию составили информационная поддержка из Вологды - журналист газеты "Красный Север" Ольга Ильинская и художник и фотограф Евгений Молев). Поразительно, но нас - фактически - Федор Абрамов свел, сблизил, позволил хорошо пообщаться эти несколько дней. И конечно, организатор нашей поездки - прекрасный литературовед и общий друг хороший, доктор наук, создатель сайта "Северный текст литературы" Андрей Петров - своего рода наш ангел-хранитель в Архангельске, Карпогорах и Верколе.
"У нас под Вологдой даже в полях уже стаял снег, - пишет Наталья Мелёхина о главных впечатлениях от Абрамовских дней. - Аномалия: теплая зима! Ну а в Верколе - сугробы по пояс, легкие минусовые температуры, и пословица "Мороз не велик, а стоять не велит" все еще действует, не отмененная парниковым эффектом. Художественное пространство произведений Абрамова на Пинежье незримо перетекает в действительность и наоборот. Особенно остро это чувствуешь, общаясь с людьми. Пряслины, Порохины, Альки, Пелагеи, Махонька - все-все они по-прежнему здесь, хоть и живут в ином времени, хоть и носят иные имена, фамилии, отчества. Люди все так же знают и поют старинные песни, например, тот же "Аленький цветочек", любимый писателем, рассказывают сказки и небывальщины, хранят и носят с гордостью народные костюмы - сарафаны-синяки да пестрядиные рубахи…"
Никогда не забуду, как мы по темной улочке веркольской шли вечером к могиле Федора Абрамова, а Андрей нам показывал дом Федора Александровича, баню, которую тот лакировал (впервые, по его же словам, стал лакировщиком действительности), а потом - лиственницу знаменитую, с которой "Братья и сестры" начинаются. Она едва видна была сквозь мрак вечерний, но когда мы с Наташей Мелёхиной подошли ближе, физически стала ощутима мощь этого необыкновенного, воспетого Абрамовым дерева. Такое не забывается...

"У нас под Вологдой даже в полях уже стаял снег, - пишет Наталья Мелёхина о главных впечатлениях от Абрамовских дней. - Аномалия: теплая зима! Ну а в Верколе - сугробы по пояс, легкие минусовые температуры, и пословица "Мороз не велик, а стоять не велит" все еще действует, не отмененная парниковым эффектом. Художественное пространство произведений Абрамова на Пинежье незримо перетекает в действительность и наоборот. Особенно остро это чувствуешь, общаясь с людьми. Пряслины, Порохины, Альки, Пелагеи, Махонька - все-все они по-прежнему здесь, хоть и живут в ином времени, хоть и носят иные имена, фамилии, отчества. Люди все так же знают и поют старинные песни, например, тот же "Аленький цветочек", любимый писателем, рассказывают сказки и небывальщины, хранят и носят с гордостью народные костюмы - сарафаны-синяки да пестрядиные рубахи…"
О людях в первую очередь, вспоминая поездку, говорит и Дмитрий Ермаков: "Для меня эта поездка - это и знакомство с поэтом и прозаиком Дмитрием Коржовым; и посещение Свято-Артемиевского Веркольского мужского монастыря (на другом берегу Пинеги) с прозаиком из Северодвинска Артемом Поповым и художником Евгением Молевым; и вечерние разговоры с профессором Петровым; и встреча с замечательным человеком - создателем и директором Ивановской на Лехте (это на Ярославщине) русской школы Владимиром Мартышиным; и могила Абрамова на угоре, с которого видна, кажется, вся Россия; и деревянные кони на крышах огромных северных домов; и настоящий зимний морозец; и чистые белые сугробы; и звезды над головой; и старушка-сказочница из деревни Церкова Гора; и еще многие-многие прекрасные, чистые душой люди, земляки Абрамова, те, кого называл он братьями и сестрами…"
Дмитрий упомянул Церкову Гору - крошечную деревеньку, жителей которой когда-то называли черепанами. Из-за того, что славились повсюду здешние гончары. Бабушки здешние попробовали искусство предков своих возродить. И ведь получилось! Пока женщины песни нам пели да сказки сказывали, довелось и мне посидеть за гончарным кругом. В удовольствие! Глина - теплая, податливая, живая. Как и весь здешний, почти нетронутый цивилизацией, такой родной русский северный мир.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/672714.html

…Несколько казарм из красного кирпича, где размещался Либавский учебный отряд подводного плавания – они и по сей день стоят в современной Лиепае, хоть давно уже нет Российской империи и хозяева здесь другие. Отряд подплава был создан здесь в 1906 году по инициативе Эдуарда Щенсновича, – контр-адмирал, в прошлом - командир броненосца "Ретвизан", стал и первым начальником школы подводников, в состав которой вошли учебное судно "Хабаровск" и пять субмарин с рыбьими именами: "Белуга", "Лосось", "Стерлядь", "Сиг" и "Пескарь". В тех самых красных казармах размещались береговые классы. В военном порту для первой учебной базы подплава выстроили специальный бассейн, соединенный с Либавским каналом, где могли разместиться двадцать подлодок, станции для пополнения запасов сжатого воздуха и подзарядки аккумуляторных батарей. Тут же – казармы для офицеров и экипажей подводных кораблей. И, в довершение ко всему, эллинг и док для ремонта лодок.

Сначала, с ноября по март их донимали теорией: матчасть субмарин плюс общенаучные предметы, кроме того – девиация, двигатели внутреннего сгорания, электротехника, физика, минное дело, водолазные работы и прочая, и прочая, всего и не перечесть.

Курс обучения – десять месяцев. Причем подводником мог стать лишь опытный, хлебнувший фунт морского лиха офицер – попасть в либавский отряд можно было лишь отходив три года на надводных кораблях. Кольцов оказался своего рода исключением – лишь пятнадцать месяцев отслужил он на броненосце "Цесаревич". Очень уж просился… Два его рапорта остались без ответа. Помог случай – кто-то из штабных, почти, как анекдот ("эка невидаль, Павел Павлович, офицер сам на ваши подводные галеры просится!"), рассказал об этой истории контр-адмиралу Левицкому, ставшему после смерти Щенсновича начальником первой учебки русского подплава. И тот попросил за офицера – лично.

– Что вы его волыните? – негодовал адмирал в отделе подводного плавания Главного морского штаба. – Не в штаб же он просится, не в теплый кабинет! Офицер хочет быть подводником! Под воду просится, почти в бездну… Да такое стремление только приветствовать надо, уважать. И – уважить… Приняв, к слову, во внимание заслуги его отца.

Так Алексей оказался здесь.

– Офицер-подводник – не просто воин, подводник обязан быть хорошо образованным человеком, – приговаривал едва ли не на каждой лекции по электротехнике капитан первого ранга Борткевич. – Почти ученым…

И электротехника, и физика, а тем паче минное дело давались Кольцову легко, сложнее приходилось с занятиями по делу водолазному. Изматывал уже сам процесс подготовки к спуску, когда два унтера долго облачали очередного слушателя в водолазные доспехи, упаковывали в "железо". А потом он неуклюже сваливался в воду специального бассейна… Первая такая попытка для Алексея окончилась несуразно, он было ушел под воду и тут почувствовал, что задыхается, что воздух к нему не поступает, попытался по тросу, на котором его спускали, вернуться обратно. Не получилось – опытный водолаз-черноморец кондуктор Нечипоренко, счел, что ученик попросту испугался, столкнул его обратно в воду. Во второй раз выбравшись из воды Кольцов без объяснений ударил стоящего у края бассейна в зубы. Тут уж все поняли, что дело неладно…

Когда его освободили от шлема (как показалось Алексею, матросы откручивали винты, что соединяли шлем с остальным "железом", непомерно долго, едва ли не вечность), Кольцов, отдышавшись, попытался закричать. И не узнал своего голоса – звучал он совсем тихо, приглушенно, но от этого, должно быть, еще более зловеще:

– Что ж ты, изувер, делал?

– Виноват, ваше благородие! – вытянувшись во фрунт, округлив огромные, карие хохлацкие глаза, ответствовал великан Нечипоренко. – Опшибся…

– "Опшибся", чтоб тебя… – следя за тем, как снимают с него водолазный костюм, продолжал злиться мичман. – Я ж едва Богу душу не отдал…

– Море ошибок не прощает, Нечипоренко, – заметил кондуктору руководивший спусками старший офицер. – Я был уверен, что тебе это объяснять нет необходимости…

– Виноват, вашбродь! – сухо, как автомат, повторил Нечипоренко.

Такими выдались для Алексея водолазные "азы". Впрочем, трудно было всем…

– Готовят, как будто в иные миры… – ворчал, плюхаясь в конце дня в узкую койку, однокурсник Кольцова Миша Китицын. Ежился зябко в холоде еще не согретой постели: – Бр-р…

"А разве не так? – укладываясь, думал про себя Алексей. – Разве не в иных мирах, не в иной среде предстоит нам служить и воевать? И среда эта, пожалуй, противник пострашнее тевтонов…"

А с апреля началось главное – практика. Организована она была очень просто и логично: каждому из слушателей офицерского класса предстояло пройти все должности экипажа подлодки – от минного машиниста до старшего офицера. А в финале еще и испытать себя в роли командира субмарины. Этот, последний, самый ответственный этап учебы включал в себя реальную боевую работу, в том числе стрельбы с использованием самодвижущихся мин или торпед, как их еще называли.

…Позже Кольцов часто вспоминал первое свое погружение.

Команда, которую пришлось ему слышать не раз и прежде – на учебных занятиях, но в живом деле – впервые. Он и не знал еще тогда, что формулу эту, придуманную умницей-Ризничем, творцом устава подводной жизни, предстоит ему услышать многократно…

– По местам стоять! К погружению! Главный входной люк задраить! – как заклинание звучали слова командира, и все в узком пространстве субмарины приходило в движение.

…Грохот, когда через клапаны вентиляции удалялся воздух, шум воды за бортом. Постепенный, с усилием нырок в глубину, когда лодка, напомнившая ему при первой встрече стальную сигару, с натугой продавливает водную толщу, и уходит вниз, в те самые "иные миры". То, как давит вода на прочный корпус корабля, он ощущал тогда особенно остро, – физически, всем существом. Будто кто-то огромный и чужой навалился сверху, сдавил величаво маленькое железное тело. Сдавил так, что и сталь, из которой сработан был внешне такой прочный и ладный корпус, показалась хрупкой скорлупой, еще чуть-чуть, щелчок – и море его расплющит. Расплющит и механизмы, и людей, и его, Алексея Кольцова. Темнота в эти минуты в лодке стояла подобающая – почти гробовая, непроглядная, только лампочки мерцали вполнакала, не освещали, а лишь обозначали свет…

Ольга в письмах спрашивала его про бытовые условия в лодке. Правды он не писал – старался отделаться общими фразами. Ну какие в консервной банке условия…

В вытянутом, узком теле субмарины, напичканной оружием и механизмами, позволяющими стальной сигаре жить и воевать под водой, места для людей оставалось совсем немного. Алексей, пока впервые спускался внутрь, неуклюже перебираясь по тесным проходам в центральный пост, успел несколько раз хорошенько приложиться к переборкам и всей причудливой железной вязи из приборов и ламп, люков и переходных трапов. И все время приходилось нагибаться. "Вот так и отучат ходить прямо, проживешь оставшуюся жизнь полуприсев!" – шепнул ему Китицын, когда они уже добрались до центрального поста.

Тот, помимо главной своей задачи управления лодкой, выполнял роль кают-компании, для чего здесь имелись диван и небольшой столик. Провели их тогда и в нос лодки, где находились спальные места для нижних чинов – прямо на деревянной палубе, над аккумуляторами, что питали субмарину таким нужным для нее электричеством.

– Вы где служили? – спросил его Китицын, когда они возвращались в классы. Услышав ответ Алексея, присвистнул: – Там-то, думаю, покомфортнее было.

– Вижу, что не слишком вас обрадовало первое знакомство с будущим местом службы… – оглядев курсантов, насмешливо, даже с некоторой, едва заметной издевкой, заметил напутствовавший их перед практикой Левицкий. – То, что вы сегодня видели, – самое начало русского подводного флота. Скоро и лодки станут другими, и отношение к ним изменится, неизбежно. Значение их в будущей большой войне трудно переоценить. Невидимый, хорошо вооруженный, смертельно опасный враг, надежно защищенный при этом водой, которая, как вы еще успеете убедиться, для подводника и союзник, и противник одновременно…

И все же практика оказалась много интересней теории, которой им не давали житья в первые месяцы учебы. Поход, в котором Алексей впервые самостоятельно командовал лодкой с простецким именем "Пескарь", запомнился не сложностями в маневрировании и не торпедными залпами, иным.

"Пескарь" возвращался в базу после стрельб, только-только отзвучала команда "Продуть балласт!", лодка готовилась к всплытию, и тут к нему пришел все тот же Нечипоренко, служивший на "Пескаре" боцманом. Бывалого, расчетливого кондуктора было не узнать – побледневший, с остановившимся взглядом, он испуганно выдавил из себя несколько слов:

– Ваше благородие… Там что-то… – с ужасом произнес великан-кондуктор и огромным, как палка, указательным своим пальцем ткнул куда-то вверх.

– Да что, Нечипоренко? Сами разобраться не в состоянии? – раздраженно заметил Алексей, оторвавшись от прокладки курса. Но, взглянув на боцмана, и сам встревожился не на шутку.

Вместе они вернулись на центральный пост.

– Вона, вашбродь, глядите… – ошарашено указал Нечипоренко в один из рубочных иллюминаторов.

– Что у вас, боцман, иллюминатор грязный, – начал было Алексей, углядев на стекле едва заметные черные точки. И тут только заметил странный свет впереди лодки, что, словно луч прожектора, пробивался из водных толщ к ее корпусу. Его источник терялся где-то в глубине непрозрачных, темных вод Балтийского моря. "Неужто чужая лодка? – подумал Кольцов. – Откуда? Разве что "Наутилус" какой-нибудь…"

– Поди зверюка какая? – в свою очередь предположил не читавший Жюля Верна Нечипоренко.

– Ага, со светящимся глазом… – усмехнулся Алексей.

Лодка продолжила всплытие. Когда поднялись на поверхность и, вместе с боцманом Кольцов вышел на верхнюю палубу, причина происшествия прояснилась сама собой. "Светящимся глазом" оказались опознавательные фонари на носу "Пескаря", которые сам же боцман и включил – случайно, пока шастал по командирской рубке.

– Урок тебе, Нечипоренко… – давясь смехом, назидательно заметил Кольцов и похлопал боцмана по плечу: – Иллюминаторы протри – не забудь! А то, не дай Бог, еще что-нибудь привидится…

…Война началась, когда они были в походе. А уже через месяц начальник учебного отряда подводного плавания поздравлял их с выпуском.

– Поздравляю вас, господа, званием офицера подводного плавания. Служите достойно русскому подплаву и Отечеству нашему!

Кольцов принял из рук начальника специальный знак подплава: круг, образованный якорной цепью, а внутри, в самом его центре – обвитый канатом якорь и силуэт подводной лодки. Рядом стоял все тот же мичман Китицын, с которым Алексей делил радости и беды все десять месяцев либавской учебки – Миша уже вовсю прикручивал к кителю заветную серебряную субмарину. И то сказать, офицеров, которые могли бы похвастать подобным знаком, в ту пору в российском флоте было немного – не больше полусотни.

Выпуск Алексея стал последним либавским – с началом войны офицерский класс русского подплава перевели в Ревель, а затем и в Петроград…

Бригада подводных лодок Балтфлота тоже базировалась в Ревеле, здесь-то и началась его служба на "Волке". Уже шла война: подводные лодки использовали тогда для обороны берега, как своеобразные подвижные минные поля. Счет рейдерским походам открыл командир "Акулы" – Николай Гудим. Но свободная охота принесла и первые потери…

День, когда не вернулась из рейда "Акула", Алексей запомнил слишком хорошо. Шел ноябрь 15-го – ненастный, штормовой. Лодка ушла в семнадцатый свой поход, в район Данцига, на постановку мин и – исчезла в морских глубинах, словно ее и не было.

Гудима, командира "Акулы", Кольцов знал прекрасно, тот не оставлял давней своей страсти – воздухоплавания. Кольцов же еще в корпусе живо интересовался аэропланами и воздушными шарами. Вот как-то на полетах и познакомились… "Акуле" принадлежала одна из первых побед русских подводников в той войне. К "Волку" слава пришла позже, уже в 16-м, когда они в одном походе отправили на дно три немецких транспорта…

Отрывочек из "Мурманцев", самое начало романа, главный герой которого лейтенант Алексей Кольцов - один из первых русских подводников, отцов легендарного нашего подплава. Среди тех, кто имеет отношение к этой сложной и опасной работе немало у меня друзей. С праздником, дорогие!

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/672275.html

В Архангельске везде Абрамов. И это здорово. Мы (Наташа Мелёхина, Андрей Петров, Дмитрий Ермаков, от меня только нос) на главной пешеходной улице - Чумбарова-Лучинского. Вот ведь, и человек-то был, по всей видимости, малосимпатичный, а улицы его есть и в Архангельске, и в Мурманске.
А это на набережной:

Архангелогородочка из библиотеки имени Добролюбова:

За снимки спасибо Евгению Молеву и Ольге Ильинской. А материал мой об архангельской части поездки на 100-летие Федора Абрамова сегодня стал газетой. "Не чужой Архангельск" - так он называется. Читайте!

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/672195.html

- В чужом городе и — полный зал! Такого же не бывает! Впрочем, почему чужой? Мы же на Русском Севере. Мы же в Архангельске. Какой же Архангельск чужой для мурманчанина?
Так говорил я совсем недавно, на столетии замечательного русского писателя, одного из основателей русской деревенской прозы, фронтовика и ученого Федора Абрамова. Главному дню Абрамовских торжеств предшествовало наше общее (на троих!) с писателями из Вологды Натальей Мелёхиной и Дмитрием Ермаковым выступление в библиотеке имени Добролюбова. Все — северяне! Близкие не только Севером, но по миропониманию, сути внутренней.
Библиотека на берегу Двины, очень уютная, теплая, приняла нас в абрамовском кабинете — особое место, где порадовали книги из личного собрания писателя, с его автографами, вещи, фото, в общем, что-то вроде мини-музея.
А зал действительно был полон. И радостно было от этого, и светло. У нас далеко не всегда так бывает, а на архангелогородчине к литературе, в отличие от Мурманска, к слову писательскому отношение принципиально другое. Здесь к нему по-прежнему прислушиваются, ждут его. И Абрамов тут — везде. И не только в дни большого юбилея. Ну что говорить, если даже аэропорт местный его именем назван.
И то сказать, Абрамов - это, конечно, имя. Это явление. Проза по силе и искренности на уровне исповеди. Да и жизнь - такая же. Наотмашь, на разрыв аорты.

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/671953.html

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/671570.html

"- А как насчет субъективного подхода. Были поэты, которых не хотелось включать и их стихи не вошли в антологию?
- Все те, кто достоин - вошли. В принципе одно хорошее стихотворение у каждого можно найти. Но этого мало. Есть люди, которых я не люблю, но они являются отличными поэтами — и они, конечно, вошли в антологию. Вот, к примеру (Дмитрий называет имя и фамилию женщины — С.Ю.) , у меня с ней очень сложные взаимоотношения, но она прекрасный поэт, и я не позволил себе пройти мимо и не заметить ее. Все-таки я служу поэзии в первую очередь, служу русской литературе, и это значит я не имею права на субъективный подход. Помимо наших отношений в писательской среде, порой очень непростых, меня всегда привлекают в первую очередь стихи, я не перестаю радоваться, когда появляются новые отличные произведения, и по-хорошему завидую моим друзьям. Я бы и антологистом не стал, ведь чтобы заниматься чужими стихами с такой степенью тщательности, нужна большая любовь к русской поэзии. И, конечно, к тем людям, которые ее делают..."
Об антологии поэзии Кольского края "Отсюда начинается Россия", современная часть которой недавно увидела свет, беседовали с Сергеем Юдковым. Хорошо поговорили! Это фрагмент, полностью читайте в свежем "Мурманском вестнике", в интервью "Поэзия не продаётся!".

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/671486.html

https://dmitry-korzhov.livejournal.com/670982.html